«Записки из больницы». Памяти харьковского ополченца 2014 года
«Записки из больницы». Памяти харьковского ополченца 2014 года
От редакции
Камертон откликнулся на кончину Александра Минакова. Русского парня, которого История настигла в 2014 году, как и миллионы его, наших соотечественников. Рост детей у нас обычно отмечают карандашными черточками на дверных косяках, а возраст ушедших взрослых, особенно причастных к Русскому Слову: земными сроками наших Великих.
Многогранно талантливый Александр стал ополченцем в «возрасте Лермонтова», а ушел — в пушкинские 37. Мы публикуем его Записки со вступлением отца, Станислава Минакова.
Игорь Шумейко
Если посмотреть на место и дату появления этих записок, лето 2013 года, то может показаться, что речь в них идёт о частном событии, происходящем в контексте спокойной повседневной мирной жизни. Но так кажется, если глядеть издалека. Совсем другие впечатления в то время — были у тех, кому выпало жить на территориях бывшей УССР, и в том числе в русском городе Харькове. До рокового 30 ноября, которое можно считать днем начала трагических событий на киевском «евромайдане», оставалось всего ничего. Весь год, особенно с весны, в общественном сознании словно нависала и тяжелела какая-то туча, всё черней и черней. По всей стране активизировались нацистские молодчики, уже обученные в специальных лагерях, в том числе за рубежом, и сгруппированные в штурмовые отряды. Число шествий и провокаций пробандеровских боевиков резко возросло, и всем было очевидно, что страна катится во тьму, и что тьма эта может накрыть страну чуть ли не со дня на день. Лояльность руководства страны к националистической идеологии и её носителям, всяческое попустительство и заигрывание со «свидомыми», атмосфера вседозволенности и безнаказанности тоже делали своё черное дело.
Общественная атмосфера была нервозно-угрожающей и в Харькове. Это очень остро ощущал лирический герой, читай автор, «Записок из больницы». Собственно, прежде всего по этой причине, будучи патриотом родного города и противником бандеризации, он и попал на больничную койку. В своей характерной, неповторимой манере, добросердечной, — то лиричной, то ироничной —автор фиксирует испоконвечные типические портреты и состояния харьковского социума, с его узнаваемым южнорусским суржиком. 25 октября 2024 г. автору «Записок из больницы» должно было исполниться 37 лет…
С. М.
«Они тебя починят. Они всё могут починить». Робокоп
«Ха-ха-ха-ха, оставаться в живых». Bee Gees
***
Нестерпимые острые боли, острые уколы, резиновые трубки, грустные врачи, пожимающие плечами медсестры, долгие болючие капельницы, головокружения, бессонные ночи. А в тумбе у кровати лежит складное зеркало и пахнет мамой.
***
В эту ночь мужичок, что лежал у окна, всю ночь стонал от болей и иногда доходил до крика. Даже под обезболивающим. Спать было просто невыносимо.
***
Лежал со мной в палате дерзкий, сявотный дядя, что без кепи и в коридор не выходил (а с голым торсом — за милую душу). Ругался матом на медсестер, врачей и весь медперсонал. А лежал он с грыжей и язвой. Доказывал свою дешевую понтоватую блатоту, блеща во все стороны соплями и пальцами, хотя было видно, что он на самом деле просто постаревшая сявка. Вложил он две своих зарплаты во всякие дорогие лекарства, а накануне операции обиделся на медсестру (а хорошо б ему и извиниться) и выписался из больницы. И ходит он теперь по улицам, как лошара, со своими понтами, язвой и грыжей.
***
Привезли к нам в палату неходячего после инсульта. Седой, с волевым лицом, очень ослабленный, но видно, что сильный внутри, вызывающий неимоверное уважение. Внутренне я его прозвал Майор Вихрь. У меня была книжка с таким названием. Или рассказ. Или повесть. Не помню, да я и всё равно не читал. Помню только обложку. Наверное. Да и то примерно. Может, и сам придумал. Вроде там был мужчина в форме, не отворачиваясь идущий против ветра. Так я этого мужика себе таким и представлял — с его волевым лицом, не боящимся ветра и мороза, подлых иголок-снежинок, и немного режущих щеки — льдинок.
Жаль, умер. Не выкарабкался. А я представлял, что завтра ему станет лучше, он сядет на край кровати, а я скажу ему: «Владимир Николаевич, хотите воды?» (Это вообще всё, что у меня тут есть.) Он так важно кивнёт. Я протяну ему кружку, а он так посмотрит, что никакие слова благодарности будут не нужны.
***
В соседней палате ночью умер мужчина. Я его не знал и в лицо не видел. Видел только суету врачей, что бегали с бумажками, и его жену, которая складывала вещи. Вытащила медленно из целлофанового пакетика зубную щетку, отряхнула, вытерла платочком, и в сумочку свою… Бережно складывала рубашечки и шорты, аккуратно разглаживая на них все складочки и морщинки, как будто… в общем… рыдать хочу, не знаю.
***
Еще со мной в палате парень, лет 30-35. Он счастливчик — врачи отпускают его на ночь домой. Звать его то ли Ваня, то ли Вася. Ну, пусть будет Ваня. У него повело органы, и живот уродливо исковеркало. В принципе не болит, но если ударится или зацепится, то всё может очень и очень плохо закончится. Ваня, несмотря на сплошную ругань и внешнюю непривлекательность (вытаращенные глаза, кривенькие желтые от курения зубы, отвернутая нижняя губа), в душе милейший человек.
Когда меня вписали, он уже лежал и успел немного обжиться: принес небольшой телевизор, немного газет с кроссвордами, кипятильник, чай, сахар, две зарядки, сменную одежду, обувь, постельное и всякое бельё. От чего-то Ваня был ко мне чрезвычайно расположен душой. Он показал мне на телефоне фотографии своих родных, своей доченьки, предлагал газеты, приглашал к телевизору и даже пытался найти передачи на мой вкус. Он скоро понял, что телевизор и газеты это совсем не моё.
Тогда он стал предлагать еду: «Не хош колбаску? Так на помидора! С солью вон! Вкусные, отвечаю! Братуха, или ты абрикоску? На, бери! Я могу косточку вынуть, хош? На хоть половинку, на!» — А я улыбался и отказывался. Он всё думал, я скромничаю, а потом узнал, что по назначению врача мне вообще ничего есть нельзя. Он так расстроился, что дразнил меня едой, долго извинялся очень. А я до сих пор чувствую себя перед ним неловко. И всегда буду.
***
Уже после отбоя по всему отделению отключили освещение. Я, лежа в шестиместной палате один, и не думал, что кто-нибудь сегодня въедет. Но в пол-одиннадцатого в палате включили свет. В дверях появился хромающий дядька лет пятидесяти с женой. Жена поставила у кровати кулёк, застелила ему постель, дядька вызвал жене такси, и она ушла.
— Вова.
— Саша.
— Ты с чем тут, Сашка?
— Врачи пока затрудняются. А вы?
— Та я после операции. Собыралы меня, Сашка. Угол болгаркой пилил, сантИметров двадцать, а воно соскОчило, и у ногу. Покы я шнур из ризетки высмыкнув, воно уже шорты с трусами зажевало и заклинило. До кости прорезало — три часы мэнэ шили.
— А как вы на ногах под общим наркозом?
— Та я без. Та ну його, ту химию. Врач хороший, здоровый такый, руци огромные, хватка кремезная.
Он присел на край кровати и переложил кулёк с пола на тумбочку. Вова меня восхищал. Без наркоза, после операции на ноге — на своих двоих пришел в палату. Он начал копаться в кульке, а я с интересом смотрел на него.
— Саш, а ты спаты сейчас нэ будэшь?
— Нет, пока нет.
— Ну я тогда поїм. А то ж так и не поїв. Жена сготовила, звала, а я думав, шо зараз швыдко закінчу роботу, тоді й поїм.
***
В изоляции от большой земли у меня начался кризис общения. Ну, очень хочется поговорить. Но до бесед с сопалатниками я еще не дозрел.
***
За несколько дней я видел много медсестёр, и каждая по своему перетягивала мне руку, дабы найти вену. Одна пережимала классически, красным советским жгутом. Вторая — куском велосипедной камеры. Третья — новомодным зарубежным специальным устройством из мягкой, но прочной ткани и пластиковых, но крепких и надежных защелок. Четвертая вовсе обычной перчаткой.
Но больше всех меня изумила Нина Тихоновна, что пережимала вены… своими огромными ручищами: «Качай! Кулаком качай, кому говорю! Где вены? Вены где? Качай! Качай, еще качай!», — грубым, прокуренным солдатским голосом приказывала она, а у меня уже и рука отнялась, и «качать» не было никакой возможности.
***
Однажды ко мне в палату вписали глухонемого. Не знаю, как его зовут, что у него болело, и как он тут очутился. Он иногда выходил на процедуры, пил чай и смотрел в телефон, лёжа на больничной койке. Но ночью он очень даже хорошо разговаривал сам с собой во сне.
***
Эх, жёны-жёнушки:
— Вова, ну поїж!
— Та я не хочу.
— Поїж, поїж, поки тепле.
— Та кажу-ж, не хочу!
— А я кряхтіла, пэрла на усіх парах, витріщив очі! Так а що тобі зараз треба?
— Та нічого.
Небольшая пауза.
— Ось тобі судочок.
— Не надо мені судочка.
— Ось вілочка.
— Вілочку залиш.
— Так! На, поїж, поїж, поки тепле.
***
Самым невменяемым врачом, что я видел за всю свою жизнь, оказался Пётр Михайлович, заведующий отделением. На обходах он заходил секунд на восемь, осмотрев за это время всех, кто в этой палате лежал. Потом, говоря что-то в сторону, выбегал. Даже если что-то спросили.
Первый день я не ходил, второй день ходил плохо, третий день ходил лучше, и только на четвертый я смог его догнать. Он почти полностью игнорировал речь. Слыша её, он оборачивался, но потом как ни в чем не бывало шел дальше. Не останавливался. Если отвечал, то отвечал обрывками фраз, прямо на ходу, пытаясь вырваться вперед и увеличить дистанцию. Хитростью я смог загнать его в кабинет и перекрыл дверь. Путь к отступлению я блокировал, и он ответил на все мои вопросы. Теперь я наверняка знал, что я болен неподтвержденным диагнозом, анализы у меня «похоже, нормальные», лечить меня будут «как и лечили», домой мне «ну посмотрим», а есть мне нельзя.
***
Сначала были всякие вариации, но теперь все, с кем я контактирую в больнице, не сговариваясь стали называть меня Сашкой. Мне, в общем-то, нравится.
***
Замечу и доложу, что в больнице процветает вынужденный гедонизм — многие едят лёжа.
***
Сегодня в больницу в пять утра въехал Миша, и день его рождения начался с клизм.
***
Как для харьковского студента театрального отделения, Владу жутко повезло — ему предложили проводить один праздник достаточно крупного масштаба — на 300-400 человек. Влад усиленно готовился, выдумывал, делал реквизит, репетировал без сна и отдыха.
Сам праздник прошел великолепно — публика его полюбила, приняла, смеялась, где надо, участвовала во всем, откликалась живенько, фуршет был хорошо организован, в общем, всё было на уровне. В качестве гонорара Влад получил 1 100 долларов и полную кишечную непроходимость.
***
За дни моего пребывания в больнице меня посетили пять разных врачей, несчетное количество медсестер, разного плана персонал, берущий разного плана анализы. И каждый говорил свои диагнозы, вердикты и прогнозы. Поэтому я не знаю, когда отсюда выйду, и от чего меня лечат.
Лето 2013 г., Харьков
