Расстреляна в семь лет...

Время и место: Суджа, Уразово, Богучар

«Курская дуга» для моей семьи простирается ещё и в Воронежскую область. Например, в городок Уразово, где два послевоенных года моя мама Светлана Владимировна Минакова, тогда Лисунова, училась в школе, с 1954 г. это — область Белгородская. Но и, конечно, «дуга» сегодня охватила многострадальный райцентр Суджа, малую родину маминого отчима Даниила Никандровича Козлова, ст. лейтенанта Красной Армии.

Отчим убыл на фронт, а семья осталась в г. Богучаре. Когда пришли оккупанты, то, — как это нередко бывало и бывает, — кто-то написал донос в управу «нового европейского порядка» на семью красного командира, а точней, сразу на несколько семей. После ухода мамы из жизни 25 июня 2017 г. нередко вчитываюсь в ее воспоминания о тех роковых днях, о тяжких испытаниях, выпавших ей много десятилетий назад. Вчитываюсь уже между строк, видимо, пытаясь не только побыть вместе, но и там, в далеком родовом прошлом, чем-то помочь своим, без которых меня не было бы на свете.

*** 

Анна Михайловна, Лариса, Светлана, Евгения Михаловна. Лето 1944, Уразово

…То июньское утро 1942-го показалось мне прекрасным. Меня уже не посылали в детсад, и мама сказала, что возьмет меня и пятимесячную сестренку Лидочку на работу в лесхоз. Однако местное радио передало, что населению необходимо оставаться на рабочих местах. Потому мама отвела меня и Лиду в детские ясли, которые находились неподалеку от ее работы. Попросила меня быть рядом с сестричкой, чтобы я помогала няне: все-таки мне уже было почти семь лет! Мне все нравилось в яслях: непривычно маленькие столики и стулья, обилие игрушек на ковре и даже обед, нелюбимая манная каша. 
Когда послышался нарастающий гул, грохот, нянечки забеспокоились: «Кто понесет этих малюток? Мы и половины не сможем захватить!» — Мне дали розовый сверток, и мы пошли в сторону оврага. Уже прибежала моя мама и несколько других мам. Старшая группа, почти в одних трусиках, гуськом спускалась в овраг — к большим кустарникам и высокой траве. Мне показалось, что все играют в прятки: взрослые оставляли свертки с младенцами в овраге и бежали снова в ясли.
Гул нарастал, женщины попадали в овраг, закрывая собой детские тела, над головами прошла какая-то грохочущая волна, я заплакала, увидела, как мамины губы что-то шепчут. Послышались взрывы. Мне, в ясный солнечный день, все увиделось необычной грозой. Это немецкая авиация совершила налет на провинциальный непромышленный городок, население которого составляли женщины, дети и старики.
Страшная картина открылась после бомбардировки: разрушенное здание яслей, двор, усеянный телами нянечек и детей, клочками пеленок. Я и сейчас с содроганием и недоуменной тоской вспоминаю эту варварскую бомбежку, почерневшие лица матерей, воздевающих к небу руки и проклинающих фашистов…

В тот вечер с толпой испуганных, уставших женщин мы шли с мамой по горе, пытаясь уйти от гитлеровцев. Оглядываясь, видели Богучар: горящее здание педучилища, в котором когда-то учился М. Шолохов, необычно пустую площадь Павших стрелков. Над городом поднималась оранжевая луна. Сказывалась усталость и нервозность дня — первых бомбардировок, страха. 
На полевой дороге мама меня чуть было не потеряла — среди цветущего зеленого горошка. Этот запах до сих пор неприятен мне, потому что напоминает о моем страхе, когда я осталась одна в ночи. Спасла меня случайная дворняга, которая плелась за мной от самого города. В моей детской сумочке лежала лепешка, положенная мамой еще утром. Я, кажется, прикорнула у кочки, собака залаяла, я заплакала, а мама по плачу нашла меня, сидящей на кочке среди травы.
…Через день группами все стали возвращаться в город. Дом, в котором была у нас квартира на 2-м этаже, тоже оказался разбомбленным. Соседские ребятишки помогли нам подобрать часть наших вещей. Город был теперь словно чужим: без света, радио, газет, усеянный мусором, битыми стеклами. Непривычно долгими стали дни от утра до вечера. Мама просила меня не уходить далеко от дома, но я с подружками иногда загуливалась. В одной из распахнутых квартир подобрала полуобгоревшую книгу Гайдара «Военная тайна». 
По улицам уже пошли колонны чужих солдат. На улице 1-го Мая, где расположились итальянские части, валялись желтые лимонные корки. Итальянские солдаты, жестами объясняясь с подростками, играли в футбол. По рассказам Вани, брата моей подружки, итальянцы побаивались немцев и играли с местными мальчишками только в отсутствие немцев. Через сорок лет после этих событий мой сын под впечатлением моих рассказов напишет стихотворение «Воспоминание о г. Богучаре 1942-го» и включит его в цикл «Война. Фрагменты общей памяти».
…Прошло несколько месяцев в неопределенном состоянии: никто не спешил на работу, в детсады и ясли. Нам все время хотелось есть. С грустью вспоминались шумные улицы нашего городка, когда из окон нередко слышались песни «Катюша» или «Смелого пуля боится», когда наши старшие девочки разучивали с малышами «Эх, хорошо в стране Советской жить!»

Настоящая беда пришла в наш неуютный временный дом в один из пасмурных осенних дней того года. В городе шла облава, искали членов семей красных командиров, о чем рассказала прибежавшая мамина сестра, тетя Женя, с которой они стали поспешно складывать вещи в большой платок. Мы не успели выйти из дому — на пороге появились люди в черной форме, с жесткими лицами и лающим говором. Мы с сестрой заплакали. Главный спросил: «Wo ist жена командир Козлов? Du?». — Тетя Женя прошептала маме, сильно сжав мою руку: «Аня, я тебя не оставлю!» — И мы пошли за солдатами в один из двух автобусов, уже заполненных женщинами с детьми, — некоторые из них были нашими знакомыми. Дети вели себя беспокойно. Было очень холодно, матери согревали детей своими объятьями. По репликам мама поняла, что нас везут на расстрел. Моя бабушка Анисья Вячеславовна (чешка-аристократка, в лютеранстве Ангелина) стала громко и смело, на настоящем немецком языке что-то выговаривать их главному — молодому офицеру. 

 
Сестры Женя, Мария, Анна и их мама Анисья Лисуновы, Киев. Светлана Лисунова с бабушкой Анисьей накануне войны

Уже стемнело, когда автобусы остановились, и солдаты с криками выгнали нас на дорогу — под автоматы. Мы находились в поле, но рядом виднелся лес. Мама потом рассказала, что узнала эту местность, нас высадили где-то возле села Титаревка, километров в пятидесяти от Богучара. На какое-то время я словно выключилась из событий (криков — тех и этих, выстрелов), а когда «очнулась» — увидела над собой бледное мамино лицо. Ее голубые глаза в эту минуту были огромными и темными. Мама что-то говорила, я поняла, что надо вставать и идти. Мы были уже в лесу. Оказывается, офицер дал команду стрелять в нашу сторону лишь поверх голов, и нам удалось скатиться в овраг. Маму все же ранило в грудь слева, прижатую к груди Лидочку не задело чудом. 
Спас нас лесник Цмиль. Он отвез нас утром на телеге в свою пустовавшую сторожку неподалеку от сел Никольское, Поповка, Каплино. Там, в домишке из двух комнаток и кухни, мы обнаружили остатки картошки, отогрелись, отошли от испуга. Через день к нам прибились еще две женщины с четырьмя детьми, которых мама встретила в лесу. В один из этих октябрьских дней тетя Женя (она всегда прихрамывала на одну ногу) отправилась в Богучар и возвратилась через двое суток с небольшим узлом вещей, которые потом удалось обменять в селе на зерно. 
Я оказалась самой старшей среди детей, а девятимесячная Лидочка — самой младшей. Постоянное чувство голода заставляло нас посасывать веточки деревьев. Мне запомнился солнечный день, когда мы вдвоем с шестилетним Юркой набрели в лесу на куст с красными сладковатыми плодами. Это был боярышник. Мама потом нашла нас и показала другой куст, терновниковый, с черными вкусными плодами. Много ли человеку надо для радости и ярких воспоминаний? Тот светлый и теплый день поздней осени, с летящими паутинками и двумя сладкими и красивыми кустами, стал большим событием в моей «сторожкинской» жизни. Потом, в школьные годы, выучив классические строки Фета «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора — / Весь день стоит как бы хрустальный / И лучезарны вечера…», я вспоминала прежде всего два осенних дня 1942-го года: сначала холодный расстрельный, а затем светлый «бояршниковый».
Прожили мы большой семьей — 5 женщин и 6 детей — в маленькой сторожке пять месяцев. Пятой взрослой среди нас была бабушка Анисья, так ее крестили в православие, когда она выходила замуж за Михаила Лисунова. Помню, как болели мы все. Ту страшную картину через сорок лет, в 1985 г., в поэме «Имярек» очень точно, даже документально, опишет мой сын: 

мышиным писком шевелился пол,
и по ночам впивались грызуны
в ладони зябнувшие. И неотвратимо
вползала серая, немыслимая жуть —
туляремия…

Взрослые ходили по дому, держась за стены — они-то вынуждены были двигаться. Несмотря на высокую температуру, мама или тетя Женя ходили в села за продуктами. Если что-то перепадало, то съедалось сразу же, поскольку хранить было невозможно: мыши пожирали все. Они прокусывали даже вороха одежды, в которые мы заматывались. Я помню, как просыпалась от боли — грызуны обкусывали мои пальцы. Однажды эти огромные мыши загрызли хозяйского кота Ница. От туляремии в декабре 1942 г. мамина мама умерла. Со стоном и слезами, с огромным трудом, завернув тело в тряпье,

Анисью схоронили под окном.
Промерзший чернозем окаменелый
скребли две дочери
         поломанною ложкой,
изгрызанными пальцами.

Всю оставшуюся жизнь мама и тетя Женя потом страдали, что не смогли сберечь тело своей матери — могила в феврале оказалась разрытой волками. Удалось собрать только кости. Их потом захоронили в Богучаре, когда в конце февраля нас перевезли на машинах в город наши солдаты. Тогда, заслышав грохотанье, наши женщины смело побежали в Никольское, к дороге, где и встретили колонну освободителей. Помню, как солдат надел мне на голову шерстяной шлем, посадил на груженую машину. Пронизывающий февральский ветер меня уже не страшил, ведь мы возвращались в свой город. 

На обложке: Уразово 1944. Светлана и Лида Лисуновы

​