В детстве была война

Серафим Захарович Афонин, в  будущем знаменитый сталевар, глава Российского комитета по металлургии  встретил войну шестилетним деревенским мальчишкой на липецкой земле. Земле этой суждено было до лета 1943 года стать прифронтовой зоной. Предлагаем его воспоминания в литературной записи Владимира Смыка.

Детская память очень цепкая, и я хорошо помню первый день войны. После полудня ветер нагнал облака. Черная туча повисла над нашей деревней Георгиевкой. Засверкали молнии, один за другим покатились громовые раскаты, и в этом грохоте и блеске по крыше забарабанили капли, по стеклам потоком полились струи дождя. Наконец гроза стихла, небо расчистилось, и я, радуясь солнцу, выбежал во двор к большой куче красной глины. Из нее отец складывал новую печку – старая отжила свой срок: растрескалась и дымила изо всех щелей.

Мокрая глина была податливой - я вдохновенно лепил из нее крепость,  обносил защитной стеной и вдруг увидел толпу женщин. Они бежали со свекольного поля, босиком, с тяпками на плечах и жалостно голосили. В этой голосьбе мой слух явственно различил слово «Война-а-а!»…  Слово близилось, нарастало, и вот оно уже заполнило весь объем очищенного грозой и еще влажного воздуха. Встревоженные односельчане выходили из своих домов навстречу бегущим, чтобы принять скорбную весть…    

Уже в июне из Георгиевки стали уходить на фронт мужики. О том, что он  приближался к липецкой земле, мы могли судить не только по сводкам Совинформбюро. Под осень, в пору уборки картофеля, у нас появились солдаты. Вооружены, правда, они были не винтовками, а топорами, пилами, кирками и лопатами. Молодые эти ребята были по преимуществу выходцами из Средней Азии. Солдаты трудовой армии рыли траншеи, строили блиндажи, бетонные доты. Прямо за нашим огородом проходил противотанковый ров – с крутыми откосами,  глубиной около трех, а шириной примерно десять метров. Вплотную с деревней Георгиевкой - а на ее полях, в случае прорыва, нашлось бы где развернуться немецкой бронетехнике -  прошла оборонительная линия.

Возводившие ее узбеки вечерами частенько выкапывали из картофельных грядок крупные белые клубни, но население особенно не роптало: ребят кормили слабовато, труд у них был тяжелый, и они страшно уставали.

Помню такой эпизод. За торфяной кучей спрятался солдатик, прилег на землю, и тут же его сморил сон. Но спать бедняге пришлось недолго. Появился лейтенант, дал ему пинка сапогом по тому месту, что пониже спины – солдатик вскочил и пулей бросился назад, докапывать траншею…

В начале ноября немцы взяли Курск, и липецкая земля стала прифронтовой, а затем фронтовой зоной. Гитлеровцы вышли на территорию нашей области и захватили Елец. Однажды под утро я проснулся от гула низко летевших самолетов: «юнкерсы» делали над нами разворот - бомбить станцию Грязи, что в 40 километрах от Георгиевки. 

Но война, по счастью, все-таки не дошла до нашего Добринского района, морозной зимой она откатилась на запад. Впрочем, в ходе летнего наступления 42-го немцы придвинулись к границам области и заняли часть ее территории. Это время я запомнил по большому наплыву людей в наши края.

То были беженцы. Они двигались от прифронтовой полосы на восток большими и малыми группами – дети, женщины, старики: обветренные лица, загрубевшие руки, пыльная, потерявшая всякий вид одежда, стоптанные башмаки. Люди шли тяжело, отягченные узлами – на перевязи сзади и  спереди, да еще и в руках, если они не были заняты грудным ребенком.    Узлы, впрочем, достаточно быстро худели: их часто развязывали, чтобы вынуть кофту или рубашку и обменять на хлеб, муку, картошку…

Беженцы шли, как правило, редко перекидываясь словами.  Молчание время от времени прерывалось детским плачем, иногда - мычанием коров. В туче пыли стада двигались на восток. Их понукали пастухи, тоже навьюченные тяжелыми узлами. Бывало, что коров у них разбирали, покупая за какую-то небольшую, видимо, плату.  

Помню семью эвакуированных. Фамилия их была Худокормовы. Эта семья - мать с двумя малыми детьми, сыном и дочкой, - прибыла к нам из Брянской области. Они поселились в соседнем доме: хозяева потеснились, предоставив им половину избы.  Мальчик был мой ровесник, мы подружились и часто играли вместе. Освободили Брянск – и Худокормовы вернулись в родной край. А Галина Павловна Цитович, которую война заставила покинуть Минск, в нашей деревне осталась. Селяне так и звали ее – «эвакуированная». Все жалели эту скромную интеллигентную девушку. Она, кстати, в 43-м году, когда я пошел в школу, стала моей первой учительницей, а ее отец, Павел Андреевич Цитович, в бою потерявший руку, - директором нашей школы.

В 44-м в нашей деревне стали появляться искалеченные  войной солдаты – на костылях, с пустыми рукавами гимнастерок. Они нищенствовали, были те, кто за кусок хлеба и стакан самогонки играл на гармони или баяне, развлекал селян. Помню частушку: 

Сидит Гитлер на березе,

Береза качается…

Солдат лихо растягивал меха и завершал под хохот слушателей:

А на пупке его бумажка,

Что война кончается.

Конца войны ждали с нетерпением. Моя мама перед иконой каждый вечер молилась о ниспослании русскому воинству «победы на супротивные». Весна 45-го года выдалась поздняя. 9 мая шел дождь со снегом. Природа как бы не одолела до конца зимнюю остуду; она, правда, распушила вербы, развернула из почек молодые листья, но  дальше выдохлась, остановилась – и все никак не могла собраться с духом, чтобы окончательно разделаться с непогодой, будто для последнего усилия ей тоже требовалась весть о победе над немцами.

… Я с приятелем Митькой Артюховым шел в школу. До нее  было полтора километра. По пути лежал колодец. За годы войны главный  источник водоснабжения Георгиевки обветшал, нуждался в чистке. Его обновлял, приводил в порядок вернувшийся с фронта по случаю ранения Леонид Зубарев. Зубарь, как его звали в деревне, был признанным колодезным мастером. Вычерпывать воду, чистить колодец фронтовику помогали две женщины. Дядя Леша клал свежие, обтесанные венцы сруба на место старых, почерневших. Ремонт колодца в деревне – событие, и мы, десятилетние ребята, не могли не задержаться на несколько минут, чтобы посмотреть, как  делается эта  интересная работа.

- Зайдем за Михалевым, - напомнил приятель. Наша тройка - Артюхов, Михалев и я - была неразлучной. И когда втроем мы выходили со двора нашего друга, вдруг услышали: «Война закончилась!» Эта новость как по цепи катилась - по всей деревне от двора к двору, от калитки к калитке. Она шла волной от сельсовета, где было радио: на селе свой «беспроволочный телеграф». Благую  весть слушало все живое и неживое: ее деревья слушали. Ее плетни слушали. «Война закончилась!» Народ ликовал, все светилось счастьем, о котором забыли за эти четыре года. Люди выходили на улицу, обнимали друг друга: «Война закончилась!» Она, проклятая, больше  не будет выкашивать наших мужиков.

В Георгиевке было сто дворов. Из них 90 отправили своих на фронт. Примерно в 70 дворов почтальон приносил похоронки. И ладно бы один раз. Например, в дом моего друга Артюхова не вернулись два его брата. А третий, Сергей Андреевич, пришел без ноги…

***

Вспоминать почему-то лучше всего в дождь. В шуме дождя, особенно в сумерках, часто встают картины прошлого.  Вечером я сидел на стуле в лоджии своей московской квартиры. Затянувшаяся осень не жалела воды из прохудившегося неба. Я слушал дождь как бы в забытьи, голова на какое-то время освободилась от мыслей и забот, и вдруг мне отчетливо представился февральский день 1947 года.  

Тогда также надолго  зарядил дождь. Отец с утра на волах уехал в райцентр – получать для колхоза жмых. От Георгиевки до райцентра примерно 12 километров. На волах быстро не разъедешься – это расстояние они одолевали не меньше, чем за три с лишним часа. А в райцентре надо постоять в очереди, оформить накладные и прочие положенные бумаги,  на обратном пути сдать жмых в кладовую.  Словом, домой папа вернулся часов в десять вечера, усталый и промокший до нитки. «Сынок, - попросил он, слезая с повозки, - отгони волов на колхозный двор». От нашей хаты до колхозного двора было полтора километра.

Эта картина и сейчас перед моими глазами: кромешная тьма,  дождь и я,  двенадцатилетний мальчишка, грызу плитку жмыха, веду волов. На мне отцова фуфайка и обувь сорокового размера. Эти ботинки были предметом зависти многих моих одноклассников. В 45-м году на станции -  через нее шли товарники, заполненные едущими домой солдатами, -  мама подходила к вагонам, предлагала домашние пирожки, начиненные картошкой, капустой,  свеклой. Выменяла их на эти ботинки. А в другой раз - на солдатские портянки, которые потом выстирала, покрасила в синий цвет и сшила мне штаны. В них я ходил в школу.

Зима и весна  47-го года, были голодными. Летом засуха спалила хлеба. Картофель в жару тоже не уродился.  Голодно было  также как в военное время, разве что жмых  в войну не выдавали. А  после войны им обеспечивали особо нуждающихся, особенно тех, у кого маленькие дети. Словом, жмых (а он был двух сортов: из хлопка, желтый, волокнистый - такой привез мой отец, - и из семечек подсолнуха, тот повкуснее) – был  чем-то вроде детского питания. Полезен ли он и насколько полезен, до сих пор не знаю. Тогда мы вопросы такие не задавали. Жевать можно – и слава Богу.

***

 Давно отшумели «сороковые-роковые», а  так свежа память о том далеком уже времени. Разговор о них  завершу рассказом об одной встрече в Федеративной Республике Германии, в середине 70-х годов.  

Мы, делегация советских металлургов, прибыли в Бремен, где располагалась штаб-квартира компании «Клекнер Сталь». Шефство над нами взял технический директор – главный инженер этой компании, За давностью лет могу ошибиться, но, кажется, его звали Клауз Штраус.  Это был плотный энергичный мужчина лет пятидесяти с небольшим. Левой руки у него не было, и, прикинув возраст немца, я понял, что потерял он ее всего скорее в войну. Не на Восточном ли фронте? Спросить об этом было как-то неловко, хотя и хотелось.

Судя по тому, что никакой неприязни к нам он не высказывал, мы решили, что,  наверное, все-таки он ее лишился не в полях России. Господин Клауз был с нами любезен, показывал на своем предприятии решительно все, отвечал на любые вопросы, никаких «ноу-хау» от нас не скрывал, и мы постоянно чувствовали симпатию к нам этого человека.

Вечером он повел нас ужинать в один из ресторанов города. Дружеский ужин был, по-видимому, и протокольным мероприятием: на него были приглашены также все начальники цехов. Закуска и напитки были расставлены. Нас усадили за один стол с техническим директором. Официанты разлили вино, и господин Штраус  поднялся с бокалом в руке.

- Уважаемые коллеги! Мы сегодня имеем честь принимать у себя специалистов из России. Общаясь с ними в течение сегодняшнего дня, я убедился, что это профессионалы высокого уровня, и всем нам следует относиться к ним с искренним уважением. Но прежде чем выпить этот бокал,  я хочу немного рассказать вам о той стране, откуда они прибыли – о России. В 44-м году дивизия, в которой я  служил командиром дивизиона противотанковой артиллерии, была переброшена из Африки на Восточный фронт. Мы  оказались в районе  польско-советской границы, где Красная Армия вела наступление. В первом же бою рядом со мной разорвался снаряд, и я потерял сознание.

Главный инженер сделал небольшую паузу.

- Меня подобрал русский санитар. Очнулся я в койке прифронтового госпиталя с ампутированной рукой. Я потерял много крови, и нужно было срочно сделать переливание. Донорской крови моей группы, а у меня она достаточно редкая  - четвертая – не было. Конечно, - подумал я тогда, - у них есть кровь первой группы (ее, как вы знаете, можно переливать всем), но здесь в госпитале много раненных советских солдат. Медикам и на своих, на красноармейцев, может ее не хватить, так что плохи мои дела.

Господин Штраус обвел взглядом присутствующих:

- А теперь, уважаемые коллеги, представьте такую сцену. Я лежу на больничной кровати. На соседней - лежит женщина в белом халате врача. На ее руке, на сгибе локтевого сустава, - марлевая повязка. От этой повязки отходит резиновая трубочка, соединенная со стеклянной колбой, в которую стекает кровь. Такая же резиновая трубочка вставлена в вену вот этой оставшейся у меня руки, куда эта кровь вливается.

Немец поставил бокал на стол, полез во внутренний карман пиджака и достал фотографию. На ней была изображена не лишенная красоты женщина средних лет с внимательным, грустным взглядом больших светлых глаз. 

- Это доктор Волкова. Она спасла мне жизнь. Я зову ее «моя вторая мама». 

- Меня выписали из госпиталя, - продолжал  технический директор, - и с партией военнопленных отправили в Сталинград. Там мы работали на стройке, восстанавливали Дом офицеров. Вот этой рукой я научился довольно ловко работать мастерком. Работу мою оценили и меня назначили десятником. Как видите, - здесь слушатели Клауза Штрауса, подавленные, если не ошеломленные его прежними словами, заметно оживились -  трудовую карьеру я начал делать еще в русском плену.

- Потом мы работали на различных строительных объектах в Горьковской области. Мы видели, как небогато там живут люди, как бедно они одеты. Вы спросите, как они относились к нам, немцам, которые принесли им тяготы и страдания войны? Вообразите такую сцену: наш отряд военнопленных шагает к месту работы, а мальчишки выбегают к нам и суют в руки вареные картофелины…

Признаюсь, у меня запотела спина, когда я слушал это выступление. А закончилось оно такими словами:

- Уважаемые коллеги. Что бы там другие не говорили вам о русских людях, они заслуживают особенного уважения. Это самые гуманные люди в мире. За них, за русский народ, я предлагаю выпить это вино…