…не зная, что счастлив. Рассказ

Карпаты, одни из самых красивых гор Европы. Чего только не повидали они за свой многовековой возраст. Для скольких тысяч, а может, и миллионов человеческих судеб они стали последним прибежищем! Надо посетить этот мир пытливым гостем, чтобы увидеть извечную спаянность гор и их обитателей. Человек покорил Карпаты, как ему показалось, и они умиротворённо расслабились, позволяя прокладывать дороги, тянуть электролинии, строить посёлки и города. Карпатам уже давно нравится помогать людям. Сколько стихий застряли, запутались, ослабли в хитросплетениях каменных ущелий, лесных склонов и не обрушились на человека по обе их стороны. Но всё-таки с Карпатами не шути!

 

От Ужгорода в глубь гор, на ту их сторону, тянется лента автомобильной дороги. Зимой Карпаты особенные – засыпанные снегом, они кажутся ниже, чем на самом деле. Красиво! Всё кругом белым-бело, огромные заснеженные лапы деревьев вроде стонут от тяжести, а если присмотреться, прислушаться, – им хорошо, тепло под снегом… Нежатся… Белоснежные склоны испещрены чёрными стволами деревьев, как будто художник поленился взять разных красок. Но приглядишься и увидишь, что художник хоть и две краски взял, но самые богатые, лучшие. А вон там, против воли живописца, и другая краска примешалась меж снежных барханов – ярко-красный автомобиль, словно игрушечный, нырнул и движется вдоль ущелья. Это семья Кузьминых – Алексей, Людмила и двое их дочерей – возвращаются из путешествия по Европе, которое совершали на своей новенькой машине. «Вот так и по жизни, – тяжело вздохнул Алексей, согнав уже прижившуюся на лбу бороздку, – едва родился – и в путь. И не бывает пути лёгкого, если собираешься прожить жизнь достойную».

 

– Лёш, ты чего? – заметив вдруг переменившееся настроение мужа, позвала Людмила. Во время поездки они видели друг друга только через зеркало заднего вида, и она пристально смотрела на узкую полоску зеркала, ожидая мужниного взгляда. И он взглянул – спокойными, заботливыми, но слегка уставшими глазами.

 

– Всё в порядке, – успокоил жену Алексей.

 

Людмила изучающе всматривалась в зеркальную частичку его лица, но на неё опять взглянули все те же глаза, только теперь слегка улыбающиеся. Показалось. Зря дрогнуло женское сердце, но такое оно – всегда начеку.

 

В горах темнеет быстро. Алексей торопится, чтобы засветло проехать как можно большее расстояние. Машина будто чувствует желание хозяина и мгновенно реагирует на малейшее нажатие педали газа, стрелой пролетая зеркала гололёда и оставляя за собою завихрения позёмки. Заснеженная дорога, словно кокетничая, серпантинится, то опускаясь, то круто взмывая к вершине, и успокаивается, чернея выветренным, задубелым асфальтом на перевале, чтобы опять крутым виражом нырнуть в ущелье и скрыться, пугая и держа водителя в напряжении.

 

Детвора возится на заднем диване, донимая маму толкотнёй. Людмила развлекает их, как может, читает книжки, раскладывает мозаику и краем глаза посматривает на дорогу, на мелькающие селения.

 

Частые посёлки, заваленные снегом под крыши, стоят одиноко и кажутся безлюдными. Их вид нагоняет тоску. Только тянутся в небо ровные столбы дыма, значит обитатели сидят по домам, и под снегом, за крепкими стенами, в тепле, бьётся жизнь.

 

Ночь опустилась незаметно и сразу смешалась со снегом. Дети угомонились, притихли и заснули. Свет фар встречных автомобилей слепил, усиливаясь отблеском укатанного снега. Большегрузные фуры, пролетая мимо, обсыпали автомобиль снежными вихрями, залепляя лобовое стекло. На время в салоне воцарялась темнота. Дворники быстро счищали снег, свет встречных фар врывался, чтобы снова ослепить. Людмила всегда удивлялась, как муж видит в такие мгновения дорогу? Но Алексей вёл автомобиль уверенно, и она задремала.

 

Ближе к полуночи миновали последний перевал. Расступившиеся деревья открыли космическую черноту с рассыпанными звёздами. Верный признак крутого мороза. Млечный путь нависал параллельно вдруг выровнявшейся дороге и где-то вдали ложился на землю, сливаясь в горизонт с искрящейся огромной поляной электрических лампочек Львова.

 

Начинался последний, затяжной спуск в долину, последний отрезок пути до Львова по ровной заснеженной дороге. Остались позади опасные горные подъёмы и спуски, серпантин и обрывы.

 

Алексей откинулся в кресле, можно расслабиться.

 

– Слышь, Люд. Спишь? Скоро Львов.

 

– Дремлю. Быстрей бы уже, – отозвалась Людмила.

 

– Надо бы к отцу твоему заехать, – как можно мягче произнес Алексей.

 

Людмила не ответила. Муж часто заводил об этом разговор. Поначалу его настойчивость раздражала и злила её. Она не понимала, зачем ему это? Если ей уж точно ни к чему. Жила ведь она двадцать пять лет без отца. И ничего!

 

Шло время. Родилась первая дочка Марина. Потом Иришка появилась. И к предложениям мужа съездить к отцу Людмила начала относиться философски. Если и возражала, то только чтобы сохранить последовательность. В душе же что-то перевернулось и помягчело. Чаще всего разговор ни к чему не приводил. Алексей настаивал, но и сам не торопился с поездкой, всё-таки восемьсот с лишним километров. С двумя крохотными детьми не соберёшься в дальний путь вот так запросто. И поездка всё откладывалась.

 

Сейчас же это оказалось реальным, и Людмила загрустила. Ей было о чём подумать, но не думалось. Вот так просто – ни одной мысли, одна только тягучая, тяжёлая, удушливая грусть. И всё.

 

Алексей больше разговора не заводил, давая жене самой прийти к согласию. Остаток пути ехали молча, каждый боролся с обвалом мыслей.

 

Неоновые стрелки циферблата на приборной панели плавно отмерили час. Львов заискрился, засуетился, замелькал за окном автомобиля. Предновогодний город готовился к встрече нового тысячелетия. Ущелья Карпат сменились ущельями узких львовских улиц. И всё это Карпаты, живописнейшая Западная Украина.

* * *

Если забором не удивишь, то частокол в наше время – крепостная экзотика. И видеть его в одном из стариннейших городов Европы уже в диковинку.

 

Николай, или как его звали посельчане – Колька, «по стеночке» добирался домой в умат пьяный. На прошлой неделе ему исполнилось пятьдесят. Окружение и круглая дата обязывали праздновать до пике. Пике затягивалось.

 

До своего дома, огороженного сталистой сеткой, оставалось пройти вот этот соседский частокол. «У нас тоже такой был…ик, – икота, то ли от алкоголя, то ли от пробирающей ночной прохлады не давала Кольке сосредоточиться. – Зачем отец поменял на сетку? Ик! Надо же! Доживаем целое тысячелетие! Ик! – он посмотрел на растопыренные пальцы и попытался, загибая их, посчитать, сколько же лет осталось до конца тысячелетия, но не получилось. Пальцы никак не хотели подчиниться счёту в уме, и Колька бросил непосильный труд. – Какая разница? Ик! Зачем на сетку поменяли? Так неудобно! – Он медленно склонился, держась за частокол, захватил пучок травы, отправил его в рот. Пожевал, собирая влагу во рту для борьбы с икотой. Едва ступая, закачался, балансируя в такт жеванию, и остановился, вдруг чему-то удивившись. – Ик! Тьфу, гадость! Обязательно полынь попадётся. – Ослабевшей рукою обтёр рот. Стряхивал, стряхивал пожёванные остатки и всё-таки вычистил ладонь о брюки. – До калитки доползешь, свалишься за забором и спишь себе, никто не видит. А сейчас что? Весь двор через эту проклятую сетку видно, все соседи пялятся. – Николай стоял, покачиваясь, но колени дрогнули, подкосились, голова дёрнулась и привалилась щекой к кольям. Глаза смогли посмотреть вдоль забора. – Ну, и когда эта сетка проклятая начнется?» Дрожа всем телом, наконец, смог выровнять непослушные колени, и земля на мгновение остановилась, позволяя человеку передвигаться.

 

Пальцы то и дело застревали в хитросплетении свежесрубленного частокола, сплошь и рядом испещрённого белыми, до древесины, затёсинами, отдающими прохладной свежестью недавней жизни. Попадались колья и от старой изгороди – черные, кора с них давно слезла, и шершавые, с трещинами. Поверхность погубленной древесины охотнее возвращала тепло солнечного дня.

 

Колька остановился, повёл ошалелым взглядом, вцепившись в изгородь, – одну руку холодило, а другую согревало. Изгородь зеброй – старыми и новыми кольями – троилась, разлетаясь в разные стороны, и забегала за спину, словно окружая. Колька повернул голову вслед убегающей изгороди, она китайским болванчиком качнулась и вернулась на место. Собрался было идти, вяло потянул руку, но она прочно сидела между двумя молодыми стволами. «Застрял!» Поднял голову, разглядывая гребень забора. Небо закружилось, изгородь потянулась, разноголосо заскрипела, но не упала. Сама устояла и удержала хилую, выпаренную алкоголем фигурку человека: «Нет, не достану… не получится через верх». Голова мотнулась и рухнула на грудь. Колька медленно опустился на колени, двигая руку по щели вниз, ища, где можно высвободиться. Не найдя, потянул с силой, на которую были способны его проспиртованные мышцы. А когда не получилось, ткнулся головой в изгородь и тихо заплакал, подрагивая щупленькими плечами. Заплакал тем сухим плачем, каким плачут многолетние пропойцы. Плакал, плакал, пока не уснул, завалившись набок, с застрявшими между кольев пальцами. Тупая боль на мгновение отрезвила Кольку, и он посмотрел, как мог, куда-то ввысь, своим беспомощным, страдальческим взглядом, словно умоляя о чём-то кого-то там, наверху, и забылся. Не осталось сил… Покинули…

 

Будут проходить соседи, только проверят – дышит? Устали все таскать пьяного Кольку домой. Ладно бы раз или редко, а так – каждый день. Даже старики-родители махнули рукою: «Ничего ему не станется. Отоспится – сам придёт». Обычно так всё и происходило. Колька трезвел на свежем воздухе и являлся домой.

 

Мало кто ходит по ночам. А если и идут, то больше пробежками, скоренько в тепло, в домашний уют. В такой кромешной темноте некогда разбираться, что там темнеет под забором. Да и будет ли видно... Ночь быстро укутала спящего Кольку и скрыла, зачернилась в своём коварстве…

* * *

Жил Колька один на белом свете – «ни дитя, ни кутя». Если бы не стареющие родители, никто и не знал бы, откуда он взялся в посёлке. Замкнутым был Колька и молчуном, слова не вытянешь – ни доброго, ни худого. После армии особенно. Кто-то, может, и сохранил в памяти Колькину свадьбу, всё-таки всем миром гуляли. Давно это было, ещё перед самой армией.

 

Призвали Кольку, и молодая жена пропала. Поговаривали, к родителям уехала и вернётся, когда Колька отслужит. Прошли положенные два года армии, а он не возвращался. Ни одного письма за всё время. Родители кому только не писали, но ответ был один – молчание. Вернулся Колька спустя ещё год – всё это время валялся по госпиталям. Как ни упрашивала мать рассказать, что же случилось с ним, не доняли материны слезы. И только красовался рубец через всю Колькину голову и заканчивался у лопатки. Мать взглянет на сыновью голову и уткнётся в платок, задыхаясь от слёз. В общем, Колька отслужил, а жена не вернулась. Все и забыли о ней. А Колька больше не женился – полюбил один раз и на всю жизнь. Так умел любить!

 

Время хороший лекарь. Любовная боль, разбавляемая хмелем, притупилась. Жил Колька один-одинёшенек. В отчий дом ходил, как в ночлежку. Целыми днями пропадал где-то. Ладно бы на работе. Но работа заканчивалась в пять вечера, а Колька являлся к полуночи. А в выходные где можно целыми днями пропадать? Бывало, мать не выдержит и в сердцах скажет:

 

– Ну, что ты всё один да один маешься? Женился бы. Внуками бы порадовал. Живёшь как пустоцвет.

 

Колька даже не смотрел на мать, как будто и не с ним разговаривали.

 

– Ты слышишь меня? Никольша! – просительно спрашивала мать.

 

Колька поворачивался к матери, обнимал, целовал в голову и молча уходил из дому, чтобы вернуться, когда домашние уже спят. Надоели все эти разговоры!

* * *

Красив утренний Львов! Морозный воздух аж звенит!

 

– Мы во Львове, – Алексей пристально посмотрел на жену. – Люд!

 

– Слышу я, слышу, – отозвалась та, собирая детей.

 

– Надо бы зайти к отцу твоему.

 

– Что я ему скажу? Не вертись! – одёрнула дочку Людмила.

 

– Ой, мама, больно!

 

– Ты не вертись, и не будет больно. Волосы всё равно надо заплести.

 

– Скажешь – здравствуй, – после короткой паузы продолжил Алексей.

 

– Только и всего-то, – задумчиво произнесла Людмила, глядя в окно. – Ради этого и ходить не стоит. – Вмиг её взгляд вспыхнул страстной уничтожающей злостью, какая бывает только у женщин.

 

– А тебе надо обязательно претензии предъявить?

 

– Много у меня к нему претензий, – жестко проговорила Людмила.

 

– Ты, что ли, замуж за него выходила? – хладнокровно парировал Алексей.

 

– Не надо было детей заводить, если жить не собирался! – Её глаза загорелись злым, бешеным огнём.

 

– Прекрати шариковщину разводить! – вспылил Алексей. – Претензии у неё, видите ли, за то, что жизнь ей дали! Родителей не выбирают. И прими его таким, какой он есть. Отказываясь от отца, ты повторяешь его ошибку, а значит, подтверждаешь его же правоту!

 

Людмила не ответила. Она отвернулась к стене и заплетала косы, не глядя, а слезы медленно сползали по щекам.

 

Алексей не нажимал и не торопил жену, но и не собирался отступать. Для себя он давно решил, что обязательно надо съездить к отцу Людмилы. Всё как-то не получалось, и вот представился удобный случай – проездом остановились с ночёвкой во Львове.

 

– Мне даже сказать ему нечего, – успокоившись, примирительно тихо заговорила Людмила. – Все эти годы я была ему не нужна. Да он, наверное, и не знает о моем существовании.

 

Алексей чувствовал всю тревогу, бурлящую в душе жены. Он прижал её к себе, а она говорила, чтобы решиться на самый важный, может быть, поступок в своей жизни. И он, её муж, должен поддержать её. Он не сомневается – это правильный поступок.

 

– Тем более, – тихо, почти шепотом, сказал он, – надо поехать и убедиться, что не нужна. А может, он сам скажет: чего приехала? Значит, двадцать семь лет не был нужен, а теперь вспомнила?

 

– Он, наверное, и не знает, что я есть на свете. Хотя мама писала, – Людмила замолчала, вспоминая. – Да писала. Мы даже ездили, когда мне было лет семь или восемь, но никого не оказалось дома, и мы уехали, ни с кем не повидавшись. Нет, не могу. Уедем отсюда.

 

– Но так нельзя! – вспылил Алексей. – Хороший или плохой – он твой отец! Убедись! Пусть он не захочет тебя видеть! Прогонит, наконец. Переживи, выстрадай свою правоту! Испей до капли свою судьбу!

 

– Ты думаешь, так будет легче?

 

– Если прогонит? – Он задумался и тяжело вздохнул. Знакомая до боли ситуация. – Не легче, – согласился Алексей, и ему стало не по себе оттого, что их могут выгнать и придётся пройти через странное унижение: – Горше! Но это будет твоё личное решение, а не чьё-то. В конце концов душу питает страдание, а не счастье.

 

– Мне страшно, – глаза Людмилы опять наполнились слезами, она их едва сдерживала, но они набухали и крупными каплинами, тихо, срывались вниз: – Я много раз представляла себе эту встречу и всегда боялась только одного… – Она замолчала, набираясь сил и делая глоток, и слезы обильным потоком слетели с ее глаз.

 

– Чего же? – Алексей шептал, чтобы даже голосом не испугать, не потревожить, растеребленную рану души любимой.

 

– Понимаешь… Мы встретимся… – Людмила не выдержала и громко расплакалась.

 

– Ну-ну-ну, – заулыбался Алексей, сам едва сдерживая слёзы. – Хорошо, что встретитесь. Может, он приличный человек. Обрадуется внучкам. С дедом поздравим его. Потом, мы же не обязаны часто к нему ездить.

 

– Понимаешь… Вот встретимся… – Людмила сдержала новый приступ слёз. – Мне же надо будет как-то к нему обратиться? – Она смотрела на мужа и ждала ответа.

 

Алексея обескуражил вопрос жены. А ведь и правда! Что же, вот так просто, с бухты-барахты приехать и с порога: «Папа, здравствуй».

 

– Скажи просто: всем здравствуйте.

 

– Леша, кому всем?

 

– Он же не один живёт, – растерялся Алексей. – Сегодня выходной. Все дома. Отдыхают.

 

– У меня язык не повернется назвать его папой, – задумчиво сказала Людмила. И по её голосу чувствовалось, что это правда.

 

Алексей стоял, задумавшись. Оба молчали, думая каждый о своём.

 

– Заехать надо, в этом я не сомневаюсь. Сориентируемся по обстановке. Все! Все-все-все! Вперед! – Алексей быстро заходил по номеру. – Положись на меня. Потом, наша детвора не даст всем скучать.

 

– А если он, здороваясь, кинется обниматься, целоваться, – не унималась Людмила.

 

– Почему ты решила, что кинется? – обескураженный вопросом жены Алексей резко остановился.

 

– Все родственники целуются при встрече.

 

– Ты ещё не видела человека, а уже придираешься к нему, – и Алексей решительно закончил: – Так, всё! Решено. Собирайся. Детвора! Едем к дедушке.

 

Вызвали такси и поехали. Детвора сидела смирно, словно чувствуя напряжение родителей. Алексей не на шутку волновался. И, чтобы отвлечься, болтал с водителем. Людмила молчала, уткнувшись в окно. Таксист быстро нашёл нужный адрес в поселковых трущобах Львова. Остановился у самой калитки, испугав писком тормозов всех собак в округе. Алексей расплатился с таксистом, и машина с зелёненым огоньком и шашечками укатила, поднимая завихрении снега.

 

– Здравствуйте! – громко поздоровался Алексей с мужчиной, вышедшим из дому на лай собаки.

 

– Здравствуйте, – ответил тот, понимая, что гости приехали к ним, но, кажется, ошиблись. Он их не узнавал.

 

– Простите, – улыбнулся Алексей и протянул мужчине листок, – это ваш адрес?

 

Мужчина внимательно посмотрел в листок и, с недоверием глядя на незнакомца, кивнул.

 

– Да, наш. Наша фамилия. А кто именно вам нужен?

 

– Николай Васильевич.

 

– Вы кто ему будете? – после некоторой паузы и долгого изучающего взгляда спросил мужчина.

 

– Видите ли, – начал Алексей, – я муж его дочери. Это его дочь Людмила, а это наши дети, его, стало быть, внучки.

 

Мужчина вмиг изменился в лице и засуетился.

 

– Проходите, проходите, – от внезапно нахлынувшего волнения он никак не мог открыть калитку, пытаясь одновременно загнать собаку в будку и кого-то позвать из дому ещё. – Пошёл в будку! Выйдите кто-нибудь! Помогите! Это к нам! Проходите. Я брат Николая Васильевича, – пропуская гостей, представился мужчина и протянул Алексею руку: – Жора. То есть Георгий. Значит Васильевич.

 

Из дому вышел старик и с непонимающим видом рассматривал незнакомое семейство. Детвора путалась у ног родителей, стесняясь и мешая всем двигаться.

 

– Папа, – возбужденно кричал Георгий Васильевич, суетясь. – Это Колькина дочка приехала. Это наш дед, – указал он на отца, тут же представляя его: – Василий Савельевич.

 

– Нинкина, что ли? – разглядывая гостей, переспросил сына Василий Савельевич.

 

Георгий Васильевич от неожиданного вопроса замер. Он уже давно забыл, как звали жену брата.

 

– Ну да, – вспомнив, что не было других жен у брата, быстро сориентировался он. – Проходите в дом. Мама! Колькина дочка приехала с семьей! Проходите. Не стесняйтесь, – суетился Георгий Васильевич, – она у нас уже шестой год не встает. Проходите в комнату.

 

Так, толкаясь с юлящими детьми, Алексей и Людмила вошли в просторную комнату. У стены стояла широкая кровать. На кровати – уже успела встать – сидела приличная старуха, со всех сторон обложенная подушками. Она слышала шум на улице. Слышала разговор и уже встречала гостей с нахлынувшим и растущим волнением. Вошедший следом Георгий Васильевич представил:

 

– Это наша бабушка – Ульяна Ивановна.

 

– Можно просто баба Ульяна, – красиво улыбнулась Ульяна Ивановна. – А ты значит Люда, Колькина дочка? – неожиданно обратилась она к Людмиле, и та растерялась. Такой дочкой её никогда ещё не называли. Людмила улыбнулась и неуверенно кивнула, одним движением и подтверждая сказанное, и приветствуя.

 

– Представляй семью, дочка, – звонким баском командовала Ульяна Ивановна и, не дожидаясь, сама вызывала к знакомству. – Вы, стало быть, муж?

 

– Здравствуйте, Ульяна Ивановна. Алексей, – представился Алексей, подходя к постели с протянутыми руками, словно они были старыми знакомыми, давно не виделись, и вот выдался случай. Ульяна Ивановна тоже протянула обе руки и так, держась и улыбаясь, они рассматривали некоторое время друг друга, в молчаливом знакомстве.

 

– А это внучки? – насмотревшись на мужа Людмилы и отстраняя его, но не отпуская руки, обратилась Ульяна Ивановна к детям. – Ну, покажитесь! Какие вы красавицы!

 

Девочки, стесняясь, прятались в полах маминого пальто, выглядывая на незнакомую старуху, которая ко всему прочему как-то странно восседала на кровати и даже не соизволила встать им навстречу.

 

 

 

Быстро собрали на стол. Дети занимали всех. В заботе о них все быстро сошлись в разговоре. Говорили обо всём сразу, как давно знакомые, но никогда не видевшиеся родственники. О Людмилином отце речь никак не заходила. Алексей переглядывался с женою, но тоже не решался спросить первым.

 

Наконец принесли семейный альбом, и Ульяна Ивановна принялась рассказывать о людях на снимках. Алексей слушал внимательно и с нетерпением ждал заветного снимка с отцом Людмилы, а он всё не появлялся.

 

Детвора совсем освоилась и гоняла по всему дому. Успокоилась и Людмила. Всё складывалось благополучно. Могли и выгнать с порога. Но не выгнали, а приняли хорошо. Не выгнали, а значит, всё в порядке. И потом, это ни к чему никого не обязывало.

 

– А это наш Коленька в школе, – вдруг сказала Ульяна Ивановна.

 

Алексея словно подкинуло, и он тут же выпалил:

 

– А, кстати, где он? – Подбежали запыхавшиеся девочки, и Алексей, чтобы спрятать смущение, обратился к ним с улыбкой: – Почему мы не видим нашего деда, детвора? А ну, идите к дедушке Жоре и спросите, где дед Коля?

 

Дети с шумом, галдя, выбежали из комнаты. Алексей посмотрел на Ульяну Ивановну. Она не отводила взгляда от Алексея, потом медленно перевела его на Людмилу, совершенно не мигая. Откуда-то из груди, из самого материнского сердца, у нее тихо вырвалось:

 

– А вы что, не знаете?

 

– Что – не знаете? – силой воли успокаивая возбуждение, предчувствуя что-то неладное, переспросил Алексей.

 

– Его с нами уже три года как нет, – старуха-мать взялась расправлять складки покрывала, которым были накрыты её ноги. И только едва заметная дрожь в пальцах выдавала её волнение. Она боролась с комком в горле, чтобы не разрыдаться. И поборола, потому что через мгновение на гостей она смотрела светлым взглядом. И только застрявшие у краёв глаз одинокие слезинки своим блеском выдавали её тайну.

 

– Как – нет? – Алексей медленно опустился на стул. Глупый вопрос, но о чём можно спросить, когда тебя и самого пронизала иглами насквозь ужасающая догадка?

 

– Он умер.

 

Все увидели на лице старухи холодную улыбку.

 

– Странно… – протянула Людмила.

 

– Ничего, дочка, – вздохнув с облегчением, успокаивающе погладила внучку по спине Ульяна Ивановна. Её жест красноречиво говорил, что ради этой встречи она жила все эти годы и прожила бы еще столько же. Сын не смог. Она дожила за сына.

 

– Странно, что человек умер… – как-то неопределённо продолжила Людмила, заглядывая куда-то далеко, через годы, назад. – Был счастлив, и умер, не зная, что он был счастлив.