«Хендехох». Повесть
«Хендехох». Повесть
…Опять на меня наступали, окружали сосны. В чёрных, как у карателей, шинелях А я, сжимая будто приросшие к ладоням вожжи, бегу рядом с телегой, где снопами навалены раненые. Матерюсь по-взрослому, задыхаюсь, как задыхается и моя бедная конячка. Вдруг -молния! И я, как мячик, взлетаю вверх. Кто-то кричит: “Мины!” Но взрыва не слышно. Его заглушает далекий, жалобный, разрывающий уши и душу, по-детскому беспомощный стон: “А-а-а…” И я, падая в бездну, тоже кричу…
Неожиданно крик переходит в звон. Звон - в звонок… Резкий, требовательный и, похоже, бесконечный. Ну кто мне может звонить так и в такую рань? Уже догадываюсь, снимая трубку. Но еще не успеваю сказать традиционное “Да!”, как слышу словно выстрел :
- Хенде хох! – И смех. Самодовольный, раскатистый, командирский.
Ярема!.. Будто забыл, что сейчас уже не 43-й, что он уже не помкомвзвода, что я уже не ездовой в партизанском отряде, к тому же временно переданный ему из разведроты. Гнет своё…
- Ты не забыл? Скоро – поверка. Поимённая!
- Да помню-помню! Ты мне уже в сотый об этом…
- Повторение - мать учения! А тебе в моем приказе - главное!
- Это уж точно, главнее не бывает - металлические кружки.
- А еще профессор… Это же традиция у бойцов! Из кружки, до дна!
- Да-да. Чтоб сразу – в реанимацию!
- Не нравится твое настроение, Антон Иванович. Забудешь…
- Я забыл о другом - мне к Васильку в лагерь! А еще - в гастроном.
- Ну, тогда -“Вольно!” И…хенде хох! – Снова смех.
С гастрономом не повезло. Хотя покупателей не густо, но с претензиями. Особенно- малыш …
Мальчик явно привередничал. Его маленький пальчик скользил по стеклу витрины, за которым блестели,переливались всеми цветами радуги конфеты,но не задерживался ни на одной из них. А рядом стояла молодая, растерянная мама, уже не знавшая, что еще предложить своему разгневанному чаду.
- Вот посмотри – “Белочка”! А внутри там- чудные орешки…
- Не хочу “чудных” !
- Тогда посмотри на “Петушка”. Как живой…
- Не хочу живого !
- Умничка, правильно. Лучше мы возьмем… возьмем…
Постепенно за нами уже выстраивалась очередь. Видимо, кое-кто, как и я, ехал в лесной лагерь к детям, внукам и спешил на электричку. И упреки адресовались уже не юному баловню…Уже слышались вздохи по поводу нынешнего воспитания. Мол, что возьмёшь с малыша.На то он и ребёнок, чтобы капризничать. А кто виноват в этом? Конечно же молодые родители. Сами плохо воспитаны и не желают учиться у старших. Взгляните на их одежду, на прически. А вот у мальчика пуговички нет на рукаве…
Мама всё слышала, всё понимала, в чей адрес эти упреки. Я видел как налилось багрянцем стыда её маленькое ушко. Мне стало искренне жаль её. Именно её,а не этого избалованногоого маленького гурмана. Хотя и с оборванной пуговицей.
Но прямо вступиться за женщину – значило перенести “огонь” на себя, затеять бесконечную дискуссию. К тому же - опоздать на редкую электричку и не проведать Василька, что охотно использует невестка как аргумент против, и без того не частых, встреч с внуком. Нужно что-то другое, неординарное, неожиданное…
И надо же-совсем случайно в самом уголке витрины, в стороне от целлофанового блеска, многообразия красок и утонченности дизайна шоколадных чудес, я только теперь заметил горку розовых, продолговатых помадок. Они, словно Золушка на балу, стыдливо сторонились света, прижимаясь одна к другой, ослепленные, униженные роскошью своих именитых сестер в блестящих нарядах и с громкими титулами.
Господи, откуда они тут взялись и в наше-то время ? Я уже не мог оторвать от них взгляда. И не случайно. Неожиданно что-то отозвалось во мне далеким-далеким колокольчиком. Что-то кольнуло в сердце…
Я уже видел когда-то эти розоватые кирпичики, держал их в руках. Вот только не знаю на вкус…
Еще не найдя ответа, но уже предчувствуя, что он будет нелегкий, тревожный и болезненный, я решительно наклонился к малышу и уже не тоном совета, а тоном приказа прошептал:
- Бери вот эти! – И выразительно указал на розовых сироток.
Малыш опешил.Он явно не привык выполнять чьи-то команды, прислушиваться к чужим советам. Но, то ли потому, что в моих глазах отразилось что-то необычное, волнующее, то ли с ним впервые заговорили по-мужски, тоненький капризный пальчик потянулся к самому уголку витрины и выразительно замер там. Для мамы это стало сигналом для действия.
Я тоже взял пакетик с помадками. Еще не зная, зачем.
…В электричке ко мне мягко, по-кошачьи, подкралась дремота. Она деликатно отодвинула в сторону и мой тревожный утренний сон, и тот настойчивый звонок Яремы, и посещение гастронома, и эти странные,розоватые, такие неожиданные кирпичики, которым вряд ли обрадуется Василек.
Полусон, полуявь – такое блаженное состояние…
Но едва замелькали за окном вагона первые сосны –дремоты как не бывало. Лес! Да-да, именно в лесу все это и произошло… Словно найдя затерявшийся, полустертый файл, память начала раскручивать его, строку за строкой. Пока что- фрагментарно.
…1943-й. Весна.Сигнальные костры. Партизаны…
…На поляне- впервые прорвавшийся через фронт У-2…
…Оружие. Летчик, конфета…
. .. Ярема с “нарядом вне очереди”….
…А Тамара… Тамара!
Все-все…Отставить! Что это меня закручивает в прошлое? С самого утра. Мало тебе ночных приступов, дедуля? А твой нитроглицеринчик где? На тумбочке у телевизора остался. И если прихватит, и если придавит, то что? Похекаеш, как тогда ездовым при раненых.
Так что приказ себе: “Отставить !” И ответ себе: “Есть!”
Надо же- словно кто-то отдал приказ и электричке. Она замерла как в строю. Приехали!
Поначалу даже растерялся, оказавшись за воротами лагеря. Подумалось: уж не ошибся ли адресом? Помню, какими чистенькими, нарядненькими входили сюда дети. Особенно - девочки! Все сияет, все выглажено. Разноцветные мини-юбочки - как на клумбе!
А что увидел теперь? Какая-то одноликая, одинаковокедовая толпа. Спорящая, смеющаяся, бегающая. Как они сами умудряются тут узнавать друг друга? Как тут ориентируются родители? Это же можна целый день бродить по лесу и аукать…
- Здравствуй, дед! – Передо мной стоял мой внук. Мой Василёк.
И у меня, оказывается, уже изменился статус. Был дедулей, потом-дедой, дедуней, в конце-концов просто дедушкой. А теперь лаконично и официально: дед. Словно ездовой. Что ж, открытие первое, но, по всему видно, не последнее.
Открытие второе - внук не бросился ко мне на шею. Даже не попытался обнять меня, как прежде. Лишь протянул руку. Мою пожал резко, крепко. По-мужски. И сразу вопрос этаким полубаском:
- А как там мать ?
- Мать? Все в порядке
О, уже и “мамулю” розжаловали.Что-то ехидное шевельнулось во мне. От Василька это не ускользнуло. Открытие третье - стал наблюдательным:
- А чего это ты улыбаешься, дед ?
- Представляю, как мамочка перенесет потерю твоего тенора.
- Я больше не буду петь в хоре.
- Футбол - лучше?
- Я же не даю вам советы, что лучше, что хуже.
Точно. Пока что до такого не дошло. Но этого я не сказал вслух. И мы замолчали. Что ж, надо трезво оценивать сложившуюся ситуацию. А ведь еще не так давно у нас было столько тем для разговоров!
Чтобы как-то заполнить паузу, я взялся передавать внуку гостинцы.
Странно, но он принимал их без прежнего энтузиазма. А когда дошла очередь до пакетика из гастронома, то, похоже, даже отвел мою руку :
- А это что за блоки?
- И совсем не блоки, - смутился я. - Это конфеты.
- Конфеты? Тогда скажи, как они называются .
Если бы я знал, как они называются. Не мог же я спросить тогда у летчика о названии конфеты, которой он так унизил меня, словно ребенка, перед всеми партизанами. Но внук ждал ответа и мне ничего не оставалось как сфантазировать :
- Ну, предположим, “Партизанские”.
- Интересно, какой же оригинал придумал это ?
Ко мне подступило раздражение.Это уже слишком, даже для аксельрата. Вызов на вызов.
- А если я? Так что?
- Извини, но при чем здесь ты?
Да, задел меня внук за живое. Хотя, откуда ему знать…
- А при том, что в твоем возрасте я уже был в партизанском отряде.
- Ты-ы?…
- Я!
Видимо, я очень громко ответил, очень эмоциально, поскольку на нас уже стали обращать внимание. Интересно, что люди подумают о таком деде? Что подумает Василек? Как ему убедительно рассказать, что мой отец-партизан погиб, что моя мама со мной и братиком жила в лесной землянке, что нагрянули каратели, что только я и убежал, что меня, уже без сознания ,в лесу подобрали разведчики отряда, что…
Не сговариваясь, мы молча пошли дальше от шума, смеха, музыки, постепенно углубляясь в лес. И каждый думал о чем-то своем.
Боже, ну зачем я начал весь этот разговор ? Дал же слово- никогда, ни с кем, даже с самим собою. И вот нарушил… Еще не хватало только произнести речь о том,что мы, ветераны, люди скромные, не то,что нынешняя молодежь. Вообщем в стиле “ а ля Ярема”, лекцию, даже без десяти копеек за вход, на тему – кем й быть и что делать.
Хотя, если повернуть вопросы на самих ветеранов, то… то нам следует быть более сдержанными. И придерживать свои советы при себе. Разве , в том же сорок третьем, нас кто-поучал, читал мораль ? Не до лекций было. То-то же… Откуда же теперь эта словоохотливость, право на истину в последней инстанции? И это бесконечное “Мы-мы-мы !“ Так что - “Отставить!”
Василек, похоже, на расстоянии прочел мои мысли, почувствовал мое настроение.
- Ты извини, дедуля..
О, мне уже вернули прежнее офицерское звание. Что еще?
- Хотя я не могу понять, при чем здесь конфеты…
- Ты прав, сынок…
Когда наши разговоры переходят в очень серьёзную плоскость, меняю степень нашего родства.
- Это я запутал и… запутался. А ведь все на самом деле очень просто.
- Просто ?
- Да. Слушай… К нам с Большой земли…
- Это откуда ?
- С той стороны фронта, где уже не было немцев…
- Понятно.
- Так вот, с Большой Земли к нам впервые прорвался наш самолет. Привез оружие, боеприпасы, медикаменты. Летчик, увидев меня среди взрослых, вдруг решил осчастливить конфетой, хотя этим унизил меня перед взрослыми. Именно такой. Вот, собственно, и все.
И снова мы замолчали. Где-то шумел, веселился, игрался, угощался лагерь. Но нам туда не хотелось. Нам снова было хорошо вдвоем. Оказывается, можно найти общий язык с собственным внуком, даже если тема не простая. А теперь можно переходить и на другую, чуток полегче, скажем, о лагерной жизни.
Да не тут-то было… Выходит, я поспешил с выводами. Внук думал несколько иначе.
- Значит в отряде, кроме тебя, детей больше не было ?
- Почему же ,- несколько растерялся я. - Были.
- Кто же ?
- Ну, - еще больше смущаясь ответил я, - была одна девочка.
- И как её звали ?
- “Как звали, как звали…” Тамарой её звали!
Это уже было похоже на допрос. А к нему я не был готов. И, чувствуя, что краснею, ответил резче, чем следует, вопросом на вопрос :
- Что ты взялся за меня? … И кто, и что, и зачем , и как зовут…
Все это я выпалил, не глядя на него, стыдясь и своего смущения и своей резкости. Внук наверняка обиделся. И правильно сделал. Я бы тоже на его месте, в его возрасте, в такой ситуации…
Взглянул на него. Нет! Даже улыбается. Причем этак ехидненько несколько.
- Дедуля , а ты… ты покраснел .
Да, покраснел. И было отчего. Я словно превращался в Василька. Вернее - в его возраст. Я словно возвращался в далекий сорок третий…
Каждое утро в отряде начиналось у меня со встречи с Тамарой. Если, конечно, меня не брали с собой разведчики, если я не был в наряде. И если она не дежурила возле раненых. Да один ее голос чего стоил для меня :
- Антошка-Антошка, пойдем копать картошку! – Это вместо приветствия при каждой встрече.
Хотя нас разделяли каких-то пару годков, но вела она себя со мной как уж очень старшая. Хотя, если откровенно, то, как и у меня, у неё никого из родных уже не было, если относить к таковым бывшего соседского мальчишку. А ее родителей, братьев и сестер каратели сожгли живьем в собственном доме. За связь с партизанами.
Как много значили для меня каждый знак её внимания, каждое её прикосновение, каждое слово… А какие они были!
- Мой русявенький! Мой лупатенький! Мой обидчивый!
Что правда - то правда. Особенно относительно последнего. Я делал вид, что сопротивляюсь, возмущаюсь, обижаюсь. Хотя снова и снова искал повод для встречи с ней.
А какой фантастикой звучали для меня её обещания :
- Вот закончится война, мой лупатик, и я испеку для тебя бисквит. Хочешь ?
Я даже не представлял себе, что война когда-то закончится. Я не знал, что такое бисквит, но охотно соглашался со всем – лишь бы она не сняла руку с моей головы. Лишь бы не уходила…
А однажды…однажды (как раз перед прилетом того первого У-2, когда еще нас не сдавили железным кольцом каратели, когда еще на начался тот адский ад и не загорелась земля под нами) Тамара потянула меня за собой на маленькую солнечную полянку. И там…
Она подхватила мои руки, обвив ими свою талию, слегка меня обняла за шею и, будто связной связному, прошептала:
- Антошка, милый, я научу тебя танцевать вальс. Хочешь ?
Обомлевший от неожиданности, от такого горячего и доселе незнакомого мне девичьего прикосновения я замер, словно подрывник в засаде. А она будто не замечала всего, что творилось со мной и во мне, будто не понимала…
- Ну? Начали ! Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три! И-и-и - поворот!
Она напевала себе. Мы даже попытались закружиться по траве. Вернее - кружилась сама Тамара вокруг меня - неловкого, смущенного, неумелого, растерянного. Я сбивался с такта, наступал ей на ноги, повисал на ней, как боксер в нокдауне…
Будто ничего не замечала, все так же напевала…. Улыбалась чему-то своему, потаённому…
Потом вдруг резко вырвалась из моих объятий. Раскинула руки в строны и закружилась-закружилась, легко, красиво, завораживающе. И все быстрее-быстрее…
Казалось, сделай она один-единственный взмах руками-крыльями и тотчас же взлетит…
-…Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три…
Оказывается, это я уже произношу вслух при родном внуке. Ничего себе! По-научному это - склеротические явления. А по-народному называется: “Приехали!“ Дальше некуда…
На реальную землю, уже в этот лес, меня вернул голос Василька:
- Дедуля, я, кажется, догадался – ты отдал конфету летчика той девочке.. Тамаре… Так ведь ?
- Не совсем так, сынок. Я действительно хотел ей отдать, но…
Я даже придумал для этого как бы игру, когда Тамара снова подойдет ко мне, взлохматит мои волосы... Но почему-то после того вальса на поляне она даже не приближалась ко мне. А пробегая мимо, не останавливалась, словно не замечала. И тогда я сам подстерег ее...
- Тома, я хочу предложить тебе игру…
- Какую еще игру? - Голос не тот, что прежде. Да и взгляд – тоже.
- А ты закрой глаза на минутку…
- Это еще зачем ?
- Ну, пожалуйста… Я тебе что-то подарю…
- Не буду с тобой играться. И ничего от тебя не надо. Не маленькая...
- Подумаешь, на два года старше…
- На два с половиной!
Сердито встряхнула головой и добавила :
- Тебе даже в голову не приходит…
Что именно мне не приходит в голову, она не уточнила. Резко повернулась и ушла. И тут, как из-под земли, вырос Ярема.
- Где тебя черти носят? Хочешь наряд вне очереди? За мной!
Пока бежали, Ярема успел сообщить мне новость – взяли немца. Сонненького, тепленького, под стогом сена. Теперь нужен тот, кто хоть чуть-чуть “шпрехает”. Вспомнили обо мне…
Странно, хотя мы были с карателями как двойники- они гоняли нас днем, мы нападали на них ночью, - но вот так, чтобы лицом к лицу мне не приходилось. Правда, если не считать самого первого…
Я помню его - всего серого-серого, с большим животом, со странной каской на голове. Он навел на бабушку винтовку и залепетал : “Шпек! Мильх! Ай“ Та, как стояла, так и сползла по стене на пол. Тогда немец сам открыл шкафчик, увидел там решето с яйцами. Обрадовался! Схватил его и, даже не присев, начал каую-то дикую трапезу… Он пробивал штыком яйцо с двух сторон, выливая на пол белок, потом целиком, не пережевывая, заглатывал желтки. Сколько это все продолжалось, сколько было в решете яиц, не знаю…
Какой же этот пленный?
И тут же злорадно хихикнул Ярема :
- Попалася! Уж теперь мы выжмем из него все планы, все секреты. Выдавим! И ты поможешь…
Ну, положим, это он загнул насчет моей помощи при допросе.
- А какой он этот немец ?
Видимо, вопрос не понравился. Это прописалось на лице у Яремы.
- Какой? Пузо в три обхвата, вот такенная морда, глазки поросячьи. И, конечно, рога …
- Как на плакате. Разве не видел?
- Какие еще рога?
А немец был длинный, худющий, с распатланными волосами. Цвета соломы. Форма, но не черная, а серо-зеленая, висела на нем как на опудале. Ремень с него сняли и штаны он придерживал руками. Он часто вздрагивал, как жеребенок от укусов овода, как-то странно оглядывался. Не то, что испуганно, а скорее удивленно разглядывал окруживших его партизан. Удивлялся то ли тому, что видит их впервые, то ли тому, как он оказался здесь. Он даже попытался изобразить на лице некое подобие вежливой улыбки, как при случайной встрече с незнакомыми людьми.
Он что - контуженный? Или прикидывается таким ? Он что-не понимает, куда попал и что его ждет? Ведь почти у каждого здесь то ли родителей убили, то ли дом сожгли, то ли детей в Германию угнали. Да у меня самого- маму схватило гестапо, младший братик, бывший с ней в землянке, пропал без вести. Пусть не этот лично убивал и сжигал, но зато такие, как он.
А эта жизнь в лесу? Хуже, чем у волков. Ведь были такие, кто здесь с самого сорок первого…Тот же Ярема. Тогда ему было почти как мне …
О, про вовка помовка…
- Ты только глянь на него… Фриц клятый! Да он еще и не усрался даже. Вот мы тебя сейчас - за длинные ножки. Свяжем их твоим же смердючим ремешком – и на сосенку, вниз головкой. Ферштейн?
Вроде и не сразу, но кольцо молчащих, гневных людей начало сжиматься вокруг пленного. Еще шаг или два и свершится то, что предсказал Ярема.
Меня затрясло. Я видел кровь, я видел смерть…Но вот чтобы живого человека при мне вешали, пусть и фрица поганого… И тогда,уже не соображая, что делаю и, главное, на что нарываюсь сам в случае чего, во всю силу легких, дурным голосом на весь лес взвыл :
- Хенде хох!
То ли от неожиданности самой команды, то ли от моего дикого визга, но немец мгновенно поднял руки вверх. Забыв даже о своих штанах. А те, надетые лишь на голое тело, поползли вниз, открывая все мужские атрибуты. Хорошо, что хоть женщин тут не было. А посмотреть там было на что. Даже Ярема удивился :
- Ого-го-о…
И закачался лес от смеха. Давно он такого здесь не слышал. Если вообще его слышал за эти годы. Немец, краснея, суетясь пытался подтянуть свои штаны, но что-то у него не клеилось. Руки его не слушались…
Теперь я лучше разглядел его. Да ведь он совсем пацан! Ну, лет семнадцать. Не больше. Безусое лицо, ямочки на шеках, глаза словно васильки. Разве тогда я мог предположить, как боком мне выйдут эти “васильки”?
А партизаны, знай себе, комментировали увиденное. При этом уже многозначительно поглядывали и на Ярему. Видимо, они знали, на что намекали…
Смех, как и возник, стих мгновенно.
- Смирно !
Уж этот голос не спутаешь ни с чьим. Воистину, командир отряда всегда появлялся в нужное время и в нужном месте. Он и здесь, в лесу,оставался директором школы. Кстати, моей и Тамариной школы. Он никогда не кричал, не суетился, не разбрасывался словами. А если уж скажет, то слова как патроны в патронташе- один к одному. Его не проведешь…
Ясно, что он мгновенно усек, что тут происходит и… что могло бы произойти. Но виду не подал.
- Помкомвзвода Ярема! Вам, как старшему здесь по званию, перед строем объявляю замечание за…- посмотрел по сторонам, сориентировался, - … за несоблюдение правил маскировки. - Всем : “Вольно! Разойдись !”
Вслед за всеми рванул было и я. Но меня остановил голос командира:
- Боец Антон! Ко мне!
- Есть! – Руки, естественно, по “швам”.
- Назначаешься при военнопленном часовым. И переводчиком.
- Есть!
Видимо, это второе “Есть!” я произнес сейчас вслух. И на него мгновенно отреагировал Василек:
- Ты как перед командиром!
- Я и стоял перед командиром. Он отдавал мне приказ…-
- Тебе? Всерьёз?
- Вполне. Дали карабин, приказали, что и как…
- И что же ты делал?
Что же я делал… Стал тенью пленного. Днем он расхаживал или пнём сидел в небольшой загороже, где раньше держали специально для раненых одну-единственную в отряде корову, которая не выдержала нашей партизанской жизни. Ночью я отводил его в маленькую землянку, называвшуюся “губой”. А еще - водил его к котлу или на допрос к командиру, если в этом была нужда. Сам командир не был силён в немецком, как и я, несмотря на школьные пятёрки и грамоту на олимпиаде. Немец же ни хрена не понимал по-нашему. Но всё-таки постепенно мы выяснили, что он совсем недавно прибыл из Германии вместе с пополнением, что к нашему району подтягивается артиллерия, что минируются дороги …
Командир всё время делал какие-то пометки в блокноте, сверяя их с другими донесениями разведчиков и связных, становился все более мрачным… А потом я замечал, что из нашего лагеря, под прикрытием темноты, на другие базы выводились основные силы отряда. Здесь же оставались хозвзвод, матчасть, ездовые …
Тоска…Лагерь опустел. Даже обмолвиться не с кем. Не стану же я разговаривать с пленным! Не положено да и с языком не лады…Он молчит и я молчу.
Правда, вскоре я придумал себе развлечение… Когда, например, мимо моего поста кто-то проходил из партизан, я, чтобы привлечь к себе внимание, снимал с плеча карабин и кричал немцу в загороже:
- Хенде хох!
Поначалу он пытался поднять вверх обе руки. Но, наученный горьким опытом, уже локтями придерживал сползавшие штаны. Потом поднимал одну только руку. А вскоре вообще перестал реагировать на мои выкрики.
Однако и этого развлечения меня лишили. Причем совсем неожиданно.
Только я, завидев приближающихся ездовых, приготовился к очередному спектаклю, как вдруг из-за деревьев услышал сердитое:
- Да прекрати, наконец, этот чертов балаган. Немедленно!
Тамарин голос. Вот это да! Сколько дней не замечала, обходила стороной, а тут сама приблизилась. Ещё и командует!
- Ты чего раскомандовалась? Я тут часовой!
- Опудало ты гороховое! - Но из-за дерева не показывается, кричит: - Настоящий часовой охраняет, а не унижает человека!
Человека? Фрица что ли? Хорошо, что хоть он ничего не понял, если и услышал. А если б понял, что мне наговорила эта барышня?
А “барышня”, оказывается, ещё не высказалась до конца.
- Ты бы поучился у него, как следить за руками, неряха!
- Так, может, еще и отдать ему карабин за это?
- Да он и без карабина… Если захочет, забросит тебя на дерево!
Вот это пощечина! Так что, мне осталось самому поднять перед ним руки вверх?
Хотя… подмечено точно – за руками “Хендехох” следил. Все время растирал их, поглаживал, сжимал в кулаки и разжимал. А пальцы длиннющие – как штык на моем карабине. И белые-белые… Берег их. Если надо было перетащить что-то, обвязывал тряпочкой. И сразу же её простирывал. Мыла не было, так он – с песочком.
Конечно, это его личное дело, что касается рук. Но я, особенно после того ехидного намека Тамары, не выдержал, спросил:
- На чёрта тебе это надо?
О, сразу понял, без перевода.
- Их бин…- подыскивал слово попроще, - музик… Музик !
- Дурачок ты, хоть и музик…
- Ду-ра-тшок ?
- Вот именно – «дуратшок»! Ведь тебя скоро кокнут…
- Вас ист дас «кок –нут?»
Вот тебе и «Вас ист дас». Вспоминая все призабытые немецкие слова, как мог объяснил, что соберется трибунал, «тройка», для вида скажут несколько слов, зачитают приговор… Потом появится специальный наряд отведут подальше в лес и… Такое уже бывало. Не раз.
- Ист цу Енде…- по буковкам произнес немец.
Точно: конец! Именно такими словами всегда заканчивала урок наша немкеня. «Хендехох» же… снова взялся сжимать, поглаживать свои руки. Ну, немчура!…
А жизнь брала своё... Просыпалась весна. Значит, отойдут клятые холода, сойдет снег и уже чёрта с два нас заметит сверху «рама». Теперь легче будет добираться к «железке», пускать под откос эшелоны. Но радовало не только это. К нам приближался фронт, к нам приближались наши. Почувствовал весну и «Хендехох». По-своему …
Он то ли подзабыл мои прогнозы насчет «кокнут», то ли что ещё, но сразил меня как штыком:
- Битте, ком цу мир!
-
Что же это он себе позволяет? Подзывает к себе, приблизился к часовому на не положенное расстояние? Еще и протягивает ему какой-то зеленый пупырышек. Хотя, положим, относительно «пупырышка» я несколько загнул. Это был первый, самый настоящий подснежник. И где он умудрился раскопать его в мерзлой земле? Даже о пальцах своих забыл … И это ради меня? Но номер не пройдет!
- Да что я тебе – девочка? Медхен? Ты за кого меня?..
- Найн- найн! Та-ма-ра! Битте шён… Блюмен!
Что-о? Неужели я ослышался? Тамара… И где же он ее выглядел?
Может… в санчасти, куда я же его и водил? И теперь за доброту мою… моим же прикладом!
Конечно, если по-мужски, то мне следовало щёлкнуть затвором карабина, уже всерьез скомандовать «Хенде хох!», отвести на «губу» и оставить его там без света и тепла. За что? За нападение на часового! Ведь он же приблизился ко мне? Значит, мог и напасть. И откуда я мог знать, что он держит в руке. Камень? Или гвоздь? Немцы – они сообразительные.
А цветочок - выброшу, словно его и не было…
Хотя нет, надо иначе, тоньше… Сначала при нем растоптать этот «блюмен», чтоб знал, оккупант, как посягать на честь наших несчастных сестер (кажется, так говорил однажды командир перед строем), а уж потом – «губа».
Но мне только этого уже было мало. Их надо наказать обоих. Во мне просыпался зверь, злой , но хитрый… Как же я не усек сразу, что не ради меня вдруг стала ходить кругами возле моего поста Тамара. То ближе, то дальше… Но со мной не заговаривает. Ничего, теперь я уже не гордый, всю мою гордость растоптали они. Сам заговорю… Сам приближусь. Но чтобы немец не видел…
- Подснежник! – вроде смутилась.- Где же ты его нашёл? – Тон вдруг сменился. – Неужели сам додумался? Или кто…подсказал…
Снова по щеке она меня! Ну что ж, держись «сестра»!
- Нет, не я и не сам. Это тебе, красной партизанке, от фашиста!
- От Людвига? – Будто не услышала о партизанке красной. –
Данке!
Кому адресовалось это «Данке!», я уже не сомневался. Как и в том, что она не отбросит брезгливо фашистский подарочек, не растопчет его. Куда там! Взяла в ладони, словно упавшего с дерева воробышка, и ушла себе тихонечко.
Я уже не сомневался, где они снюхались и когда. В санчасти! Когда во время перевязок Тамара выставляла меня на улицу. Ты смотри, уже и на немецкий переходит. «Данке…» Да ведь так можно и военные тайны выдать врагу.
А он потом драпанет с ними к своим! Аргументы (вроде того, что он не знает ни дорог, ни языка, что в лесу напорется на наши же «секреты», что бежать ему в такой форме некуда, и если даже прорвется к своим, те его сразу же – к стенке как дезертира) я игнорировал сознательно.
Новый план созрел мгновенно. Блестящий план. Мне бы мог позавидовать даже Ярема. Но ему я не скажу, а молча, чётко сделаю всё, что задумал…
Задумал же я вот что: по дороге из санчасти я крикну что-то вроде «Минен!», немец испугается, рванет в сторону и я тут же кокну его… «За попытку к бегству!» Есть такая статья. А нас никто не видел и не слышал. Да и разве мне не поверят свои? Ярема же обрадуется - ему не будет лишней мороки.
Рваные экскурсы в те военные годы, воспоминания и разговоры с внуком, мысли про себя и вслух так переплелись, что я уже не удивился вопросу Василька. Вопросу не детскому, мужскому:
- Неужели … неужели ты и впрямь мог решиться на это? Мог?
- Не знаю… Ведь всё-таки шла война. Война за наше выживание, хотя жизнь каждого из нас не стоила ничего. Вот уж воистину: «Мы за ценой не постоим!» И рядом был живой враг, неизвестно на что способный.
А если он прикидывается простачком? А если его специально таким образом заслали в наш отряд как шпиона? И что бы он сделал со мной, поменяйся мы местами и будь карабин у него? Вопросы не простые, особенно для той поры. Мне было тяжело, так тяжело, как никогда.
Позже, уже сидя на пне рядом с «губой», я чуток поостыл, задумался: что же это за чувство, которое так мгновенно преображает человека, делая его совершенно другим? И куда подевались Тамарины гордость, заносчивость, неприступность, как было со мной в последнее время? А я тайком наблюдал за ней, пытаясь подстроить встречу. Теперь же она сама прячется за кустами, чтобы взглянуть, чтобы встретиться… Но не со мной!
Выходит, еще не зная, как называется это чувство, я уже ревновал. Впервые в жизни. Да, мне никогда не было так тяжело. К тому же я не знал, что мне делать с этой злосчастной, позорной для меня конфетой. Я ведь не все рассказал внуку, как было на самом деле. А было всё так…
Действительно, к нам впервые прорвался через линию фронта, сквозь огонь фашистских зениток, наш маленький краснозвёздный самолётик. Как обнимали, целовали летчика, стремясь хотя бы прикоснуться к человеку с Большой Земли! Ведь там наши, там уже нет оккупантов, нет постоянной угрозы со всех сторон – что днем, что ночью…
И он взлетал вверх, такой молодой-молодой, удивительно красивый, в невиданном для нас кителе с золотыми погонами. А на груди его блестели, позванивали ордена, которых мы тоже доселе не видели.
Лётчик спешил. Ему до рассвета надо было снова пересечь линию фронта. А перед этим - быстро выгрузить оружие, боеприпасы, медикаменты, принять нескольких тяжело раненых.
И когда всё уже было готово и летчик направился к кабине, он вдруг среди взрослых на поляне заметил меня.
- А это кто же?
- Партизан Антон, - прозвучало несколько голосов.
- Скажите-ка…- удивился летчик. - Ну, если он партизан, то за это ему – подарочек с Большой Земли.
И, как мне показалось, рука его потянулась к широкому ремню. А там… там в блестящей новенькой кобуре лежал небольшой пистолет. И с запасной обоймой к нему.
Все задрожало во мне от возможного счастья. Господи, неужели сбудется моя, самая великая тогда мечта? Да с таким чудом, да с запасной обоймой к нему я же куда хочешь - и в разведку, и к связным, и на «железку»! Я уже на расстоянии молча присягал летчику, что ни одна пуля не будет истрачена напрасно, что каждая попадет в цель. Да я же…
Но рука лётчика скользнула мимо ремня, к карману роскошного кителя. Он что-то достал оттуда и протянул мне…
Конфета?… Я сжал ее в ладони и молча пошёл прочь, даже не поблагодарив. Да и за что? За то, что унизили меня перед всем отрядом, как дитя малое, которому суют конфетку, чтобы не плакало. Взять бы её да подальше в кусты, чтобы никто не увидел. У меня даже не появилось желание её попробовать – такой была обида.
Но я не выбросил конфету. Решил порадовать ею Тамару. Из этого ничего не вышло... Но я дал слово и должен сдержать его. Так поступают взрослые. А я повзрослел за эти дни.
Решено – завтра утром я сам смело подхожу к девушке и без всяких там детских игр и церемоний отдаю (а если понадобится, то силой) вкладываю ей в ладонь эту конфету. Если выбросит, то её дело. Цветочек же не выбросила? В ладошечках согрела… Скажу, что это – тоже от «Хендехоха». Извиняюсь – от самого Людвига. Повернусь, не козыряя. И айда себе! Покончим со всем этим. Раз и навсегда.
На душе сразу полегчало. А тут ещё и проснулась луна… Заиграла, засеребрилась, закокетничала, засмущалась… И, может, впервые за все эти страшные месяцы, я взглянул в небо.
Боже, какая красота! Тишь и благодать. Когда такое будет на земле? Звёзды переливались огнями, будто подмигивая именно мне, подбадривали: «Держись, Антон. Не дрейфь, Антон! »…
Итак, решено: завтра!
Но « завтра» не наступило. Наступил ад.
… Рассвет раскололся на части и превратился в ночь. Будто все громы и молнии земли сошлись над нашим лагерем. Еще сонным…
Сначала мерзко завизжали снаряды…
Потом леденяще заквакали мины …
Их смертоносное дело дополняла, продолжала на бреющем полете воздушная “рама” своими автоматическими пушками и пулеметами…
Все смешалось в какую-то гигантскую кучу- взрывы, пламя, дым, кровь, крики…
… Кто-то пытался отдать команду…
… От боли и ужаса рыдал раненый, ища оторванную руку…
… Запутавшись в собственных вывалившихся кишках, старалась встать на передние ноги лошадь с распоротым осколками брюхом. Тщетно. Она уже была обречена. Вот только плакала молча…
- Но в этом аду, Василёк, я не забыл о пленном. Я не потерял “Хендехоха”. Я успел его вытащить из землянки раньше, чем туда попала мина.
- Так ты спас его?
- Выходит…
Мы вместе вскакивали после взрыва и бежали что есть сил… Уже тут не имело значения, кто кого охраняет, кто за кем должен следить…
Потом мы куда-то мчались на оставшихся повозках и лошадях.
В одну сторону – засада! В другую – снова каратели… Сначала из пулемета. А потом и миномет взвыл… Миной и контузило командира отряда, который находился с нашим взводом. Отняло руки, ноги… Он еле шевелил губами.
Вот тогда-то я и услышал самый тяжелый для меня приказ.
- Сы-нок…
Командиру с трудом давалось каждое слово.
- “Лимонку”… К шее… Бинтом!
Ешё не понимая до конца весь страшный замысел командира, но уже переполняясь какой-то тревогой, я взялся обвязывать бинтом гранату, прижимая её к шее…
- Так.. Крепче!.. - Он потянулся губами к запалу. - Чеку…
- Что – чеку?
- Ра-зо-гни…
Да я все понял! Я же не валенок…Он потом зубами рванет чеку! Но чтобы я собственными руками - своего командира? Своего директора?
- Не-е-е!
- Приказ.. Мне… живьем к ним?..
Я начал потихоньку, спиной, отступать от командирской телеги…Но побелевшие губы вдруг жёстко сжались. И выдавили:
- Партизан… Антон…- большая пауза.- Три-бу-нал!
Какой там к черту “трибунал”? Но в глазах этого крупного, теперь неподвижного, человека было столько мольбы, что я, словно заводной “Ванька-встанька”, наклонился и разогнул металлические усики чеки.
Я не решался поднять голову. А когда поднял, то увидел, как облегченно вздохнул командир. Он даже попытался улыбнуться мне. Потом повел головой в сторону полуживого, стоявшего неподалеку пленного:
- Го-ло-вой…
-…А почему он так сказал? - Это вопрос внука. - Ведь то – враг...
- Ты прав. Я тоже тогда не понимал, зачем ему этот белобрысый. Ну если бы генерал какой-то с важными документами… Так нет же! Только потом, годы спустя, я понял, как далеко смотрел мой командир. Вернее - мой директор. А директор он во всем директор. И видел будущее Германии…
- Что это значит?
- Как-то я смотрел по «Евро» коронацию лауреатов. И надо же - там я увидел неожиданно… «Хендехоха». Он играл на рояле… Как играл!
- Не может быть!
- Я тоже поначалу заколебался - он или не он? Изменился сильно. Постарел, раздался… Но вот как растирал руки… Он!
- Здорово… Но если бы не ты? Из землянки его тогда?..
- Не спеши. Это еще не всё. Бывало и похуже...
… Мы уже не вели счёт дням. Только вели счет потерям. Из всего обоза осталось две телеги, где снопами лежали раненые. А ездовыми при них стали я и «Хендехох»..
«Ездовыми»? Скорее, «беговыми»... Я бежал рядом с телегой, задыхался, как задыхалась и моя бедная конячка. Но уже не подхлёстывал её вожжами, а только умолял: «Быстрее, родная, быстрее!» Я, как не разжалованный еще часовой, держался замыкающим, чтобы поглядывать за пленным. А оставшиеся в живых партизаны, кто только мог держать оружие, бежали вокруг нас оцеплением.
Бывали минуты, когда каратели уже наступали нам на пятки.
Бывали дни, когда на всех дробился один сухарь.
Бывали моменты, когда мы жевали зелёные ветки, слизывая росу.
Главным у нас теперь стал Ярема. Он первым становился на рыхлую кочку, пробуя её на прочность. Он оставался в прикрытии, пока по болоту не проходил последний из нас. Это он нашёл в лесной развалюхе чугунок с почерневшей мукой. И мы, разведя её ржавой водой, наслаждались этим пойлом.
«Хендехох» – тоже. Так же как все, он вытягивал из тины телегу, тащил на себе раненого, сгибался под пулеметными дисками, жрал ветки. Вот разве что оружия ему не давали.
Нас становилось всё меньше. Не все возвращались из прикрытия. Не выдерживали и раненые. Кто от заражения… А кто (чего греха таить!) - и самострелом…
Распрощались мы и с нашим командиром. Со всеми возможными на тот момент почестями: выстроились у невысокого безымянного холмика, подняли вверх стволы, но только щёлкнули курками. Стрелять нельзя было - услышат! Да и стрелять-то, собственно, уже было нечем. Потому-то Ярема собрал все оставшиеся патроны к себе в фуражку и разложил их на две неровные части. Большую сразу же разделил между оставшимися партизанами. А меньшую…
Ближе к вечеру он построил всех в шеренгу. Подходил к каждому и не просто вручал ему один-единственный патрон, а самолично вкладывал его в нагрудный карман гимнастерки или довоенного штатского пиджака. И каждый понимал, для чего это…
Правда, когда помкомвзвода приблизился ко мне, произошла заминочка… Он вроде заколебался - давать или не давать пацану… Но я сам выдавил из его руки тот единственный патрон. Для себя!
Люди-люди… Они считают, что самое страшное на земле – смерть. Наивные! Было тогда и что-то пострашнее самой смерти - это попасться живым к карателям…
Еще никогда они не были так близко от нас. Мы даже слышали чужую гортанную речь. А сквозь кусты можно было увидеть, как в тумане, чёрные мундиры. Нам уже не было куда отступать, куда бежать. Да и силы покидали нас…
Мы с «Хендехохом» трупами лежали на мху под сосной, когда я увидел Ярему. Он был страшен - высохший, чёрный, заросший густой щетиной. Но даже не это… Меня поразили его глаза - стеклянные, неподвижные, нацеленные в одну какую-то точку.
Он как-то странно подкрадывался к нам. Словно кошка к гнезду… А рука его тянулась к трофейному кинжальному штыку в ножнах. И вот она уже на рукоятке. Еще шажок – и молнией блеснуло длинное лезвие.
Немец первым учуял, что сейчас произойдет. Вскочил. Но не бросился бежать. И не упал на колени. Своей худющей спиной он прижался к сосне. Скрестил на груди руки и забормотал что-то быстро-быстро. Молился…
Что-то подбросило вверх и меня. Я повис на руке у Яремы и застрочил, как дятел, одно-единственное слово:
- Командир…командир…командир…
Ярема попытался стряхнуть меня с плеча, как зеленую гусеницу, вырваться из моих цепких объятий. Да не тут-то было! Я ведь умел взобраться на самую высокую сосну. Знал, как надо намертво сжать руки и ноги …
И он сдался.
- Байстрюк недоношенный! Да если он драпанет к своим… Да если выбежит на опушку и крикнет «Хайль Гитлер!» Всех нас сразу, как котят …
Но этого ему показалось мало.
- А тебя… как самого сопливого… подвесят за яйца!
Я же смотрел только на клинок. Вернется он в ножны или нет. Щелкнуло… Вошел!
Ссутулившись, Ярема начал удаляться от нас. Неужели пронесло? Да не тут-то было… Словно разогнулась в нем какая-то пружина. Он резко повернулся и строевым шагом пошел на меня. Остановился, вытянулся по стойке «Смирно!» и отчеканил мне в лицо:
- За неповиновение командиру в боевой обстановке, за нападение на него и за содействие врагу – пойдешь под трибунал! – Уже тише уточнил. - Когда прорвемся…
- Есть! – пролепетал я. Как и годится после приказа.
- Под трибунал? Тебя? – голос у Василька задрожал
- Ведь, если по большому счёту, то помкомвзвода был прав. Выскочи «Хендехох» на поляну, когда там пролетает «рама», или даже подай голос, когда рядом каратели – и нам всем конец. К тому же мне самому и этот немец, и особенно эта роль постоянного часового при нем уже осточертели, делали, как я считал, посмешищем в глазах взрослых. Не зря же я тогда вынашивал план как его «кокнуть». Но… но был приказ командира. Хотя уже и погибшего… Вот почему я бросился на Ярему тогда…
С той поры я будто исчез, растворился для Яремы. Он меня игнорировал во всём, демонстративно не замечал. А немец словно онемел. И я замолчал надолго.
Снова и снова всех нас, полумертвых от усталости, полуживых от голода, поднимал с земли Ярема. Гнал и гнал, неизвестно куда, то вырываясь вперед, то замыкая движение.
Движение… Брели по пояс, а то и по горло, в вонючей жиже, еле переставляя стопудовые ноги, боясь оступиться, захлебнуться. А превыше всего - боясь закричать. Не зря же помкомвзвода, держа в руке наган, пригрозил: «Тонешь – молчи!»
Когда, казалось, что мы уже навсегда останемся в этих болотах, превращаясь в серых жаб, именно Ярема вынюхал, выследил, рассчитал, нашёл щёлочку… В смене нарядов карателей! И из-под самого носа у них вывел нас из кольца.
…После почти суточного марш-броска (ведь фашисты могли спохватиться!), к следующему утру мы вышли на опушку уже другого, не «нашего» леса. Грязные, оборванные, голодные и холодные остановились только здесь. Всё ещё не веря, что вырвались, что не повторится тот кошмар.
Последние предутренние, видно, загулявшие звёзды подмигивали нам, прощаясь до следующего свидания. Деликатные, они уступали место главному светилу землян… Мы смотрели на все это, разинув рты, будто видели впервые…
На грешную землю нас вернул по-петушиному грозный окрик:
- Стой! Стрелять буду!
-
Свои? Неужели свои!…
А тот, в «секрете», не унимался:
- Пароль! Назови пароль…
- Да вот тебе пароль! – И Ярема в характерном мужском жесте
скрестил руки.
Хохот!
Взорвался, словно мина, на опушке хохот.
Хохотали все – кто всхлипом, кто навзрыд, кто с матом…
Кто, стоя, кто, присев на корточки, кто, качаясь в судорогах по земле…
Обнимались, хлопали друг друга по плечам, по спине. А то и пониже…
Такое «пониже» досталось и мне. Я резко обернулся – Ярема! Он молчал, но в глазах его не было зла. Не мог вымолвить ни слова и я. Но как я был ему благодарен! За то, что подошел, за то, что, выходит, простил. За то, что я стою здесь и перемигиваюсь со звездами.
Разве в ту минуту, даже в кошмарном сне, я мог предположить, что вот так, лицом к лицу, мы свидимся с ним не скоро. Что им займутся «особисты». Ему «пришьют» - неоправданно высокие потери взвода, загадочную смерть командира отряда, неграмотную тактику действий, постоянные контакты с врагом (это – о «Хендехохе»), низкий моральный дух в подчиненном подразделении ( это - о самострелах тяжело раненых).
Косяком зацепят и меня – за привязанную к шее командира (по его приказу!) гранату. Но меня спасет то, чего я так стыдился в отряде, от чего хотел как можно быстрее избавиться – моё малолетство.
Братья-славяне… Что же это такое! Если даже в аду среди нас находится «стукач», то что же тогда говорить о рае?..
Но самое смешное ( «кошке - смешки, а мышке…» ), что клеймо «стукача» навесят на меня и мне удастся его смыть только в 53-м… Тогда же, роясь в партизанских архивах, я узнал правду о нашем горемычном взводе во главе с Яремой.
Оказывается, мы не случайно оказались в аду. Так и задумывалось в штабе по ту сторону фронта: под покровом ночи тайком выводятся основные силы отряда, а на нынешней, уже рассекреченной немцами, базе остается одно только подразделение. Наше. Преследуя его и принимая за главный отряд, фашисты фактически будут все время удаляться от него, давая тому свободу действий.
Выходит, мы были как приманка, как наживка для карася. Выходит, мы были заранее обречены. Так вот почему наш командир, мой директор школы, не решился покинуть нас. Принял огонь на себя…
Тогда, спрашивается, что же делать здесь «особистам», при чем тут Ярема? И зачем было клеймить мальчишку? То есть меня.
А затем, что, по прогнозам штабистов, мы не могли выжить. И тогда не будет никаких неожиданных вопросов и неприятных ответов. Но мы, хотя бы частичка, выжили. И теперь должны были расплачиваться за это.
Но этого я не расскажу внуку. Никогда! Пусть не знает обратной стороны войны. Хватит того, что мы сыты ей по горло. Еще и сейчас – изжога…
А внук мой – не простак. Уже начинает анализировать
- Извини, дед.- Снова официально. - Давай разберемся…
- Давай.
- Сколько немцев было брошено тогда на вас?
- Думаю, тысяч пять … Два полка – не меньше
- А сколько же было в отряде?..
- Человек триста-четыреста…
- И на такую, извини, «кучку» - снимать с фронта полки, самолеты, пушки?
- А ты попал в самую точку. В «девятку»! Боец…
Ведь я и сам, уже после войны, искал ответы… И постепенно находил, поражаясь их масштабности. Ведь в то лето готовилась грандиозная битва на Курской дуге. Готовилась в строжайшей секретности с обеих сторон. И для обеих сторон она могла стать поворотной во всей этой войне. И надо же… Основная железнодорожная магистраль, снабжающая фашистов, проходила и в зоне нашего отряда. И теперь эшелоны с боевой техникой, с живой силой противника проносились по ней каждые два-три часа.
А что происходило, когда партизаны взрывали ночью два-три километра «железки», то есть железнодорожного полотна? Это минимум - полсуток простоя магистрали. А если пускали под откос целый состав с танками? Это уже дня два, не меньше – ведь по ночам немцы не работали, боялись. К тому же - постоянные разведданные партизан на Большую Землю о крупных передвижениях немецких войск. Нависала угроза раскрытия стратегического замысла ставки Гитлера.
Вот так на нашу, как выразился Василек, «кучку» обратили внимание сразу в двух столицах воюющих стран – в Москве и в Берлине.
Но все это я выяснил, уже годы спустя. А пока…
А пока мы входили в ритм жизни нового лагеря. Словно люди с «того света». Входили трудно. Многое здесь нам казалось непривычным. Начать хотя бы с того, что большинство партизан уже щеголяло в необычных для нас новеньких, с воротниками-стоечками, гимнастёрках. Через плечо у них поблескивали невиданные доселе ППШ, а не те старые винтовки довоенного образца с несуразными штыками. Почти через ночь садились У-2 – всё привозили и привозили взрывчатку, автоматическое оружие, боеприпасы. Весь командный состав уже носил погоны со звёздочками.
Над лагерем витал дух необычайного подъёма, ожидания больших и решающих событий. Ведь наши наступали, и фронт приближался к нам. И только мы, оборванцы, выглядели здесь изгоями. Как-то незаметно нас рассеяли по другим взводам. Чтобы не выделялись…
Здесь тоже была землянка-«губа», но в ней теперь находился Ярема. И охранял его уже не пацан с музейным карабином, а крепкий автоматчик. И туда – не подойдешь. Мы же с «Хендехохом» перебивались, где придется, Теперь на него мало кто обращал внимание. Его серо-зеленую шинель из тонкого сукна еще тогда, в бегах, из-за отсутствия бинтов, порезали на узкие полоски для перевязок. Ему же досталась окровавленная фуфайка. И если какая-то группа подрывников уходила на «железку», мы ютились в их землянке. Приходилось ночевать и в повозке, ложась другу к другу спинами – часовой и охраняемый.
Странная складывалась ситуация – никто не снимал меня с поста, никто не интересовался и пленным. Правда, до поры-до времени. А потом все как завертится… На международном уровне!
Вот так мы и жили несколько дней. Не разберешь уже, кому идти первым, а кому – вслед за ним, кто кого охраняет. И вообще - кто здесь часовой, а кто здесь пленный. А тот занимался своим главным делом – потирал, растирал, поглаживал, сжимал и разжимал свои руки, растягивая и без того длиннющие пальцы. Я представлял, сколько на них появилось кровавых мозолей.
Он молчал. И я молчал. Как глухонемые… Но те хоть общались между собой с помощью знаков. У нас даже этого не было. Хотя, наверняка, мы думали об одном и том же.
- О Тамаре? – Внук вопросительно смотрит на меня. – О Тамаре!
От ответа не уклониться. Да и стоит ли? Давай, дедуля, режь себя…
- Да, Василек, о Тамаре …
На третий день я окончательно убедился: Тамары в лагере нет. Вот так, напрямую, не решался расспрашивать – гордость, уязвленное тогда самолюбие не позволяли. Но мало-помалу выяснил…
Оказалось, что во время переброски основного отряда на новое место группа прикрытия, вместе с санитаркой Тамарой, то ли отстала, то ли заблудилась… В тех дебрях это не мудрено. На поиски уже послали конных разведчиков. Так что вот-вот все вернутся и их встретят, как положено – с музыкой!
Они действительно вернулись. Но… музыка не понадобилась. Стало не до неё.
Надо же…Они вышли на отряд как раз со стороны, где был мой пост возле «Хендехоха». Он-то первый, благодаря своему длиннющему росту, и заметил их. И, надо признаться, первым почуял неладное…
Группа передвигалась как-то странно. Конечно, они не на плацу, не по стойке «Смирно!»… Но порядок есть порядок - хотя бы в колонну по два, тем более при приближении к штабу.
Они же двигались этаким удлинённым каре, в центре которого находилась повозка, а рыжеватую лошадку вел за узду старший.
Тамары… Тамары среди них не было.
Поначалу показалось, что телега пуста - в ней никто не сидел. Лишь несколько бушлатов, разложенных как одеяла, которыми прикрывали что-то…
Повозку сразу же направили к палатке, именовавшейся госпиталем.
По лагерю молнией разнеслось: наскочили на мину!
Завертелся я на месте, как волчок. Циркулем заходил вокруг меня «Хендехох» своими длинными ногами. О руках он уже забыл – не растирал, не поглаживал.
И тут я каким-то, видимо, переданным нам от диких предков, звериным инстинктом почуял: сейчас что-то случится. Страшное. Сжался весь. Даже закрыл уши руками, будто перед падающей неизвестно откуда бомбой.
Случилось… Лес вздрогнул от стона:
- А-а-а…
Леденящего.
Всепроникающего.
Жалобного.
Беспомощного.
Тамара… Узнал этот голос и немец. И сразу же - бежать! Но от часового не убежишь. Догнал, встал на пути, сорвал с плеча карабин:
- Стой! Стрелять буду…
- Дуратшок… Блют! - Он тыкал пальцем в изгиб локтя. - Блю-ю-т…
Как назло, это слово вылетело у меня из головы. А, может, мы его и не проходили. «Блюмен» – знал. А вот «Блют»… Потом разберемся!
- Я не шучу: буду стрелять!
- Аматьтвою!
Хотя произнес всё одним словом, но я понял. И это он мне, часовому при исполнении?
- Да я тебя, за одни только твои немецкие мины…
Я не успел осуществить свою угрозу. Он опередил …
…Искры сыпанули у меня из глаз, земля закачалась под ногами и мы с карабином разлетелись в разные стороны. Господи, чем же он так звезданул? Неужели только своими музыкальными пальчиками?
Пока я, проклиная всё на свете, поднимался с земли, искал в траве свой карабин, немца и след простыл. Кругом – темень, лес… Ищи-свищи ветра в поле.
Конечно, далеко он не убежит. И к своим никогда не доберется – вокруг такие болота, такие бесконечные дебри! Так что если когда-нибудь и найдут его белые косточки, то не раньше конца войны. Туда ему и дорога… Чёрт с ним! Мне теперь надо было думать не о нем. О себе!
Моя же «колода» раскладывалась, на диво, ясно и беспощадно – сначала «Руки за спину!» (не станут же их мне связывать?), потом - трибунал (вот и сбудется пророчество Яремы!), а после (как водится) – к стенке. Вернее – к сосне. А что? Да я сам, даже без «особистов», мог загнуть несколько пальцев – на каждый по статье… Выходит, отвоевался ты, товарищ Антон.
Оно-то следовало поднять крик, объявить тревогу, показать свою разбитую физиономию… Но, в итоге, мне это мало поможет. Как припарки… А то еще и прибавит позора.
И тут вцепилась в меня, как репейник в волосы, подленькая, но по-своему спасительная, мыслишка… Ведь если поднимется переполох, начнется поиск и пленного быстренько цапнут, то, чего доброго, в один приговор трибунала нас обоих и запишут. Вот будет невиданное доселе позорище – красного партизана свои же пустят в расход, причем одновременно с поганым фрицем. Так что лучше всего не суетиться, а побыть лишний часок на свободе, полюбоваться, на прощание, небом, звездами…
Я взглянул вверх. Но даже небо отвернулось от меня, укрывшись свинцовыми облаками. А звезды повязали чёрные косынки.
Сколько времени я провел в таком полуобмороке, полусне, полугипнозе? Не знаю. Меня разбудили и насторожили странные звуки, что доносились из-за ближних деревьев. Мне бы, как часовому на посту, грозно спросить: «Стой, кто идет?». Но голоса у меня словно и не бывало – весь куда-то вышел. Я только потихоньку приблизился к тому месту. Лучше б не приближался…
Люди добрые, упаси вас Бог увидеть, как плачут мужчины. Они делают это страшно неумело. Хотя мужчины тоже плачут.
«Хендехох» плакал…
Он то завывал, как раненый волчонок, то вскидывал к небу руки, изрыгая проклятия, то раскачивался в стороны, мыча словно от зубной боли, то судорожно качался по земле, вгрызаясь в нее пальцами и, казалось, самими зубами, то вскакивал на ноги, грозясь кулаком кому-то очень далекому, кому-то очень высокому, то потом этим же кулаком колотил себя…
Все это повторялось и повторялось, как в старом патефоне забытая пластинка. Я не мог этого видеть, этого слышать. Но и не мог, парализованный, даже сдвинуться с места. И словно приговоренный к наказанию - стоял и слушал.
Да, видимо, удары по мужской голове иногда идут ей на пользу. Я вспомнил всё-таки, что такое по-немецки «Блют». Кровь! Но я так и не знал, что же с Тамарой. Разве меня подпустят к санчасти?
А перед рассветом нагрянули двое автоматчиков и молча увели пленного. Мне же буркнули: «Сиди и помалкивай!» Ну что же это за всевидящее око надо мной? Ведь кругом была темень, никто нас не мог ни слышать, ни видеть, с физиономией своей разукрашенной я никому не показывался на глаза. И вот на тебе – кому надо, те уже всё знают, уже действуют. Так что вторая пара появится уже по мою душу.
Я сидел в землянке и помалкивал. Но они не появились ни днем, ни ночью. Лишь на следующее утро забежала из санчасти добрая тетя и потянула за собой. Как я не пытался выспросить, что и как с Тамарой, но так ничего и не вытянул из неё. Лишь скороговоркой, со вздохом: «Жить будет…»
Её я увидел сразу. Такое милое, такое родное личико… Вот только маленькое-маленькое, будто это не она, а её младшая сестричка. И бледное-бледное… Мне показалось, что она спит. И не стоит тревожить её сон.
Но вот уста её шевельнулись, будто к ним прикоснулся ветерок. Раз, другой… Она, не открывая глаз, явно что-то хотела сказать мне.
И в гробовой тишине я, скорее, прочел по её губам, чем услышал:
- А я… ждала - Замолчала, собираясь с силами. – Ждала…
Из-под ресницы у неё непрошено выкатился крохотный серебристый шарик. Остановился. Разросся. И побежал тоненьким ручейком по щеке.
Я замер. Не знал ни что сказать, ни что сделать. И вдруг, как вспышка – у меня же в кармане по-прежнему тот продолговатый, розовый кирпичик от летчика. Он, правда, слегка поизмялся в моих бегах, побледнел…
- Это – тебе... Еще тогда я хотел…
И протянул конфету туда, куда передают подарки – к правой руке. Но там, где должна была быть рука… пустота! А, будто кукольное, сооружение из бинтов и ваты заканчивалось у самого девичьего плеча.
На меня словно силой натянули противогаз – стало нечем дышать. Мои глаза не могли ни принять, ни понять того, что увидели.
А по девичьим губам снова прошелестел ветерок:
- Ты – хороший… Ты такой…
Добрая тетя мягко, но надежно взяла меня за локоть и вывела из палатки.
Уже ночью, совсем обессиленный, возвращаясь в землянку, я ощутил в сведенной судорогой руке что-то липкое. С трудом разжал ладонь - конфета! Вернее то, что осталось от неё. Аккуратно свернул всё в розовый комочек и положил его в мох, как в мягкую постельку.
Над опушкой леса, где мы сидели с внуком, пролетел самолётик. Бесшумно, высоко-высоко, оставляя после себя снежную полоску, которая, расширяясь, превращалась в настоящую лыжню. Так же тихо, но неохотно, будто оглядываясь по сторонам, солнце уступало землю ночи. Но только на время, до следующего круга.
… - А ты … ты… Спасибо тебе, дедуля.
Василёк не стал уточнять, что он имел в виду, за что именно благодарил меня. А вместо этого он решился на то, что никак не вязалось с его утренним независимым полубаском, жёстким рукопожатием, полуофициальным «дед», какой-то отчужденностью.
Он… он вдруг обнял меня, прижался к плечу щекой и губами, словно сливаясь со мной, затих, как, бывало, в детстве…
Отче наш высокий! Благодарю тебя за такую награду. Что может быть дороже этой белой, доверчивой головки на груди, этого чистого и взволнованного дыхания! Поклон тебе до земли, Отче, за снятие всех моих прегрешений…
И не надо мне карет и пышной свиты, громких титулов и блестящих побрякушек, имений и состояний, фальшивого поклонения и сиюминутного раболепия. Ведь у всего этого один и тот же неумолимый исторический финал.
Придут одни – дадут!
Придут другие – заберут!
А появятся третьи – на плаху! Сначала тех, кто брал. Затем тех, кто давал. Или - наоборот.
И то уже, наверное, сделают четвёртые…
Я исповедался. Впервые за много лет, перед собственным внуком, а не платным попом. А что тут такого? Да вспомним, братья во Христе, в чьём образе явился Дух Святой на земле. В образе дитяти! И не случайно же мудрейший из сказочников изрёк: «Устами младенца глаголет истина!» Дело не в ситуации, к которой эти слова привязаны. Дело – в самой сути. Так что наши первосвященники – наши дети.
…Солнце уже только пульсировало своим узким краешком как предупредительным красным светофором. Нас с внуком он тоже предупреждал: «Пора прощаться, мужики!»
И вот Василёк уже протягивает мне свою руку, но… не для рукопожатия.
- Ты отдашь мне тот пакетик с… «Партизанскими»?
- Конечно-конечно, - засуетился я. – Мне показалось, что ты…
- Тогда я не был прав. Я их подарю…
- Девочке? – Деду, наверное, надо быть поделикатнее.- Извини.
- Да, девочке…
- И, если не секрет, как её зовут?
- Грета.
- Грета… Какое редкое имя.
- Вообще-то, точнее, она – Гретхен. Из Берлина.
- Немка? Немочка … Вот уже пути Господни неисповедимы.
- Почему ты улыбаешься?
- Но вдруг … вдруг у неё дедушка - Людвиг!
И, не сговариваясь, мы засмеялись этому. Как смеются над чем-то невероятным. Василёк решил еще и дальше развить эту фантазию:
- А бабушка, бабушка у неё… Тамара!
Сказал сгоряча и будто споткнулся. Густо покраснел, смутился.
- Прости меня, дед. Я не подумал… Прости, пожалуйста!
Да чего там… В жизни и похлеще случаются совпадения. А тут пошутили – и точка! Но уж, коль вспомнили о них, то следует уточнить. Тамару первым же самолётом увезли за линию фронта. Не увидел я больше и «Хендехоха». Правда, на третий, примерно, день после нашей стычки, комиссар вдруг объявил на политинформации: мол, по личной просьбе товарища Вальтера Ульбрихта (тогда я ещё не знал, кто это такой, но подумал, какой же он нам товарищ, если он - Вальтер), отправляют в Москву для организации антифашистского движения в самой Германии. Вот бы услышал Ярема, на что он тогда руку поднимал…
Кстати, о Яреме. У меня ушло года полтора, не меньше… На всякие комиссии, отделы, комитеты, переписки, подтверждения и опровержения, прежде, чем его реабилитировали. Даже орден Отечественной войны дали – радовался, как ребенок. Правда, и тут остался верен себе - упрекнул: мол, можно было и что-то повесомее…
Странно, но все это было интересно и внуку. Слушал, не перебивая, держа, как пушинку, пакетик с дешевыми конфетами, вкуса и названия которых я не знал. Но знал, что скажет внук немецкой девочке по имени Грета. Если точнее, по-немецки – Гретхен.
Лагерь я покидал исповеданный, морально очищенный, одухотворенный, помолодевший. И не просто шёл лесной тропинкой, а парил над нею и, казалось, мне было видно то, что недоступно простым смертным. Не хватало лишь белых одежд, как у папы римского.
Отчего это всё во мне? Такая невиданная благость… Предчувствие или благословение? Видимо, и впрямь что-то творилось со мной, во мне…
Даже утрамбованная, зажатая, проспиртованная электричка словно расступилась предо мной, молча пропуская к самому заветному - к окошку.
…Замелькали деревья. Всё быстрее-быстрее! И уже непонятно, кто за кем бежит, кто кого пытается обогнать.
Усиливается качка и я впадаю снова в полугипнотический сон…
…Сосны окружили меня со всех сторон. Но они уже не в чёрных шинелях, а в зеленых мини-юбочках.
Они не наступают грозно на меня, а кружатся, вальсируют.
Я даже слышу, как кто-то отсчитывает им ритм:
-Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три!
Темп танца усиливается и одна из сосен, то ли споткнувшись, то ли зацепившись за подругу, неожиданно падает мне на грудь.
Какая адская боль! Ни шевельнуться, ни вздохнуть.
Василёк предупреждает: «Мины!»
Но его перекрывает другой голос: «Нитроглицерин! У кого есть нитроглицерин?»
Да у меня же!.. Вот только бы высвободить руку из-под сосны… Хотя нет, он на тумбочке. Вот если бы Ярема… У него всё под рукой.
А вместо этого он: «Хенде хох! Где кружки? «
Танец замедляется, сосны сталкиваются, но Тамара (да это же Тамара!) пытается сохранить хотя бы этот угасающий ритм:
- Раз…два… три … Раз… два… три…
Но ничего не получается. И она уже со слезами в голосе:
- Раз… два… Раз… два…
А на меня надвигается огромная телега с карателями, и я успеваю услышать одно-единственное слово:
- Раз…
Телега вдруг остановилась. Сосна исчезла. И мне стало так легко. Как никогда…
Если мне суждена другая жизнь, то я стану в ней сосной. И не обязательно самой высокой… Лишь бы в том самом лесу, где покоятся мои старшие товарищи. Подобравшие меня, полузамерзшего, в рождественском лесу, принявшие меня, малолетка, в свое боевое братство.
Я испытал там самую острую боль.
Я познал там самое высокое чувство.
Я сочинил там свою первую и единственную в жизни сказочку.
Наивную и искреннюю. Как первое объяснение в первой любви. Хотя … это и было объяснением. Только другими словами. И - в другое время.
…Обиженный, отвергнутый Тамарой, я уйду в другой отряд. И обязательно чем-то спасу его – проведу по минному полю, обнаружу фашистскую засаду, разоблачу шпиона… А за это мне дадут кубанку с красной лентой наискосок, новенький «ТТ» с запасной обоймой и рыжего коня. Именно – рыжего, потому что белого легко заметить с воздуха…
И тогда я, на какой-то часок, заскочу к своим старым товарищам. Рассчитаю всё так, чтобы Тамара выходила из санчасти. Пролечу мимо неё не какой-то там хвастливой рысцой, а настоящим галопом.
Удивленная, восхищённая девушка спросит:
- Кто же это промчался, как ветер?
А ей ответят партизаны хором:
- Так это же наш Антончик! Он спас целый отряд! И за это – такого рысака, новенький пистолет… Еще, говорят, и медаль будет.
- И он что - никогда не вернется сюда? – вздохнёт Тамара
- Никогда-никогда! - хором подтвердят партизаны.
Тогда опечаленная девушка тяжело вздохнет, убежит от всех. На ту поляну, где она учила меня танцевать вальс. И там, прижавшись к молодой березке, тихонько заплачет: «Как же я могла?…»
Вдруг над её головкой раздастся храп могучего коня и прозвучит голос молодого партизана:
- Не плачь, Тамара!
- Так ты вернулся, Антончик!
Вместо ответа я сильной рукой подхвачу её, усажу за собой в седло и мы помчимся!
Я увезу её далеко-далеко, от всех-всех!
Я защищу её от встречного ветра!
Я спасу её от шальной пули!
Пусть уж лучше вонзится в меня…
И только Тамара будет знать, где могилка моя – ведь у меня никого-никого, кроме неё, не осталось больше на этой земле.
А когда закончится война, Тамара будет приходить сюда со своим сыночком. Хотя нет, лучше с дочуркой. А то мужчины – они такие…
Через неделю после похорон Василёк обнаружил в почтовом ящике деда открытку. Такая себе, обычная…
Но необычным был почерк – четкий, словно иероглифы, но с непривычным для глаза резким левым наклоном. И на всю открытку всего лишь одна фраза: «Антошка-Антошка, пошли копать картошку!» Обратного адреса не было, штемпель размыт. И мальчик зашёл в ближайшее почтовое отделение – может, хоть чем-то помогут. Но там сказали, что открытка отправлена с железнодорожного вокзала. Значит, кто-то проездом…
…- Это кто-то из его дружков–партизан решил разыграть твоего деда, - уверенно заявила мама, профессиональный психолог. - Поэтому и писал левой рукой.
- Нет! - неожиданно резко возразил маме Василёк.
– Что значит «нет»? - подал голос папа.
- Нет! - стоял на своём мальчик.
- А почему тогда он левой?.. - начала было мама.
- Да потому что у «н-е-ё» не было правой!
И столько было в этом неожиданном выкрике боли, тоски, какого-то неведомого родителям смысла, что те вдруг замолчали, не решаясь спрашивать, спорить, возражать. Они впервые видели сына таким, будто не узнавая его. И он. И уже другой…
