РУССКИЙ ГОМЕР

Памяти друга – военного журналиста,

полковника Михаила Кириллина,

родственника Ю. К. Авдеева (1918-1987)

 

Милость Божия

 

 

«Мой путь был определён и цель ясна ещё в юности… Живопись, и только это, — единственно правильная дорога, которую я определил для себя».

 

Так писал в одном из писем наш герой, который мечтал о том, что станет профессиональным художником, его работы будут экспонироваться на выставках.

 

Родился он в 1918 году в Серпухове. Его отец был директором школы, мать работала в театре. В Серпухове окончил среднюю и художественную школы, а в Краснодаре – художественное училище. С 1940-го его картины демонстрировались на выставках в Москве.

 

И вот – война. Красноармеец-связист и артиллерийский разведчик в истребительном противотанковом, а затем минометном дивизионе, фронтовой художник…

 

В результате контузии почти потерял зрение. Похоже, что после столь тяжёлого ранения и мечтать уже ему, инвалиду первой группы, лишенному возможности на любую трудовую деятельность, не о чем.

Ю.К.Авдеев на фронте. 1942

Так случалось, увы, со многими. Но только не с ним.

 

Тихо Ангел пролетел. Господь оказался милосердным к нему, дав не только дело благое, нужное людям, но и другое зрение – духовное.

 

Чем дальше, тем больше понимаешь: именно в таком, казалось бы, совершенно безнадёжном и беспомощном состоянии он совершил  свой незаметный подвиг, главный «солдатский подвиг» – возродил подмосковную чеховскую усадьбу. Благодаря этому и стал широко известен, нашего героя полюбили многие.

 

Однако директор Государственного музея – заповедника А.П.Чехова Мелихово Юрий Константинович Авдеев, а речь именно о нём, не считал подвигом то дело, чему посвятил почти 40 лет жизни.

 

Сегодня, в нынешней России, этих качеств – скромности, самоотверженности, бескорыстия – так не хватает всем нам, идущим вслед за фронтовиками. Увы…

 

«Грозный вид имели наши мосфильмовские гаубицы…»

 

В октябре 1941-го он ушёл добровольцем на фронт. Попал в 3-ю Московскую коммунистическую стрелковую дивизию, защищавшую столицу.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«1941 год. Октябрь. Ленинградское шоссе, деревня Химки. Самолёты забросали Москву листовками, в которых говорилось, что фашисты войдут в Москву 10 октября. Собирается народное ополчение. Кажется, что на сегодня это последние резервы. Из общего строя отделили группу, назвали её первой батареей, выдали обмундирование и привезли на окраину Москвы, к Речному вокзалу на канале. Обмундирование — с бору по сосенке. На мне — кавалерийский казакин, буденовка времён гражданской войны. В руках — канадская винтовка. Никакие мы не красноармейцы: не умеем ни ходить, ни стрелять и пушки видим первый раз в жизни. Впрочем, те пушки, которые дали нам на батарею, получены из реквизита Мосфильма. Возможно, что мы их видели в кино. Меня зачисли во взвод управления, в связисты, и я срочно осваивал систему полевого телефона.

 

При каждом удобном случае командир учит нас строевой подготовке. Никто из нас кадровую не служил. Все мы люди разного возраста, и простое дело — ходить строем — не клеится. Хорошо бы ходить с песней, а мы их тоже не знаем. Да не только мы. Не было до войны маршевых песен, разве только «По долинам и по взгорьям». Младший сержант Гриша Данилочкин, бывалый солдат, запевает странную песню, с которой, наверное, ещё при Суворове ходили:

 

— Вы, не вейтеся, чёрные кудри,

Над моею больной головой…, —

Он запевает, а мы вторим:

— Вы, не вейтеся, чёрные кудри…

И после этой фразы непременно надо выкрикнуть:

— Дунька!

Это ни к чему, но зато весело. Только в одном куплете «Дунька» звучит по делу:

— Из друзей моих верных, наверно,

Уж никто не пойдёт провожать.

Только ты лишь моя дорогая — Дунька!

Слёзно будешь над гробом рыдать…

 

Запевал Гриша и ещё более старую песню:

 

Под зелёною ракитой

Солдат раненый лежал,

Он к груди своей пронзённой

Крест свой медный прижимал…

 

Осваивались мы быстро и недели через две походили на что-то дельное.

 

А по Ленинградскому шоссе с утра до ночи шли в Москву беженцы. Шли они с севера, от Калинина и Клина, уже занятых немцами. Везли на телегах детей и какой-то самый нужный скарб. Гнали скотину целыми стадами. Наш ездовой и повар, стоявший в самой деревне, загнал двух коров, неделю доил их и поил нас молоком.

 

Затем потянулись одинокие красноармейцы и небольшие группки отступающих из разных частей. На Стромынке их собирали и вновь отправляли на передовую. Везли в Москву подбитую и искалеченную технику, а из Москвы к фронту шли английские танки, полученные от союзников. Строились они для войны в Африке, в Сахаре, с вентиляцией от африканской жары, а попали на русские морозы. «БМ-7» — звали их танкисты, что означало «Братская могила на семь человек». В них было много оружия и совсем слабая броня.

 

Артиллерийскую канонаду стало слышно из Химок. Приближалась наша очередь, а мы ещё не умели стрелять.

 

— Не бойтесь, ребята! — учил нас Гриша Данилочкин. В винтовке частей не больше чем у бабы. Сейчас мы быстро разберёмся…

 

На стрельбах моя канадская винтовка стреляла точно, но стрелять я мог только в положении лежа. Правый глаз не видел мишени, из-за этого я был годен только к нестроевой службе, а с левого плеча рука была не в силах держать винтовку на прицеле. Одним словом — «ополченец»... Зато все марки полевых телефонов я освоил досконально и азбуку Морзе принимал на слух.

 

На линии нашей батареи копали глубокий противотанковый ров, рядом с нами тренировались огнемётчики. Грозный вид имели наши мосфильмовские гаубицы. Эти укрепления казались мне непреодолимыми, и я в полной уверенности писал домой, что в Москву немцы не пройдут. В те дни, когда тянулись беженцы, а московские учреждения опустели и эвакуировались, наши ребята, артиллеристы, принесли в мою землянку кучу книг из брошенной библиотеки. Командир взвода приказал, чтобы я ни на минуту не отлучался от телефона и всё время держал трубку возле уха, принимая команды без зуммера. Привязывая трубку к уху, можно было читать книжки. Среди них был иллюстрированный учебник по гинекологии. Изучая по картинкам женские болезни, я со страхом смотрел на девчонок, копавших противотанковый ров. Иногда они забегали в землянку попить воды, и я боялся заговорить с ними, представляя чудища из гинекологического учебника.

 

Однажды вечером в конце ноября нас собрали по тревоге и построили на Ленинградском шоссе весь дивизион. Первая батарея стояла первой, но командиры посовещались и пропустили вперёд вторую батарею. Они ушли, а мы разошлись по своим землянкам. На другой день прибежал фельдшер из второй батареи и рассказал, что, не доехав до Солнечногорска, они наткнулись на немецкий десант. Наша пехота была далеко впереди, и появление десанта было неожиданным. Артиллеристы успели развернуться и дать несколько выстрелов. Они подбили три немецкие бронемашины и несколько десятков фашистов, но и сами все погибли. В живых остались только фельдшер и политрук. Я знал всех ребят, и добрые отношения связывали меня с комбатом, лейтенантом Вентскевичем. В своём альбоме я сделал за это время всего один рисунок — портрет этого лейтенанта. Теперь их никого не осталось. Так появились наши первые потери.

 

В декабре неожиданно мне дали отпуск на один день в Москву. Съездить к матери в Серпухов было невозможно, и я просто бродил по знакомым московским улицам. На Кузнецком мосту, совсем как в мирное время, была открыта художественная выставка «Пейзажи нашей Родины». На стенах висели маленькие идиллические пейзажи с голубыми небесами, тихими речками и полями, залитыми тёплым сияющим солнечным светом. Никакая война в эти места ещё не заглянула. Вспомнилось, что и сам я ещё в июне-июле писал то же самое, не задумываясь о том, что где-то горит земля, рушатся города, гибнут люди. Об этом нельзя писать, если сам не пережил, если жизнь воспринимается плавно, спокойно, без нерва. Вспомнилось, как Чехов писал о Левитане: «Это лучший русский пейзажист, но, представьте себе, уже нет молодости. Пишет не молодо, а бравурно… Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, если человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вёл бы жизнь почти аскетическую». Эти слова я вспоминал и потом, когда на выставке увидел портрет Алексея Толстого, написанный Кончаловским в 1942 году. Толстая масляная физиономия за столом, заваленном окороками. Дата — 1942 год — звучала кощунственно. Какая уж тут аскетическая жизнь, да ещё в пору, когда люди умирали с голоду.

 

Впрочем, тогда, на Кузнецком мосту, я запомнил два пейзажа Ясной Поляны, написанные незнакомым мне художником Шолоховым. Мрачные, чёрные, написанные с нервом, они передавали время и заставляли думать о том, что знаменитая усадьба находится в оккупации. Посещение выставки разбудило во мне желание писать, и я купил там же в магазине альбом и акварельные краски, надеясь, что они пригодятся мне в новой военной службе/…/».

 

На Северо-Западном фронте

 

Когда враг был отброшен от Москвы, их воинскую часть реорганизовали в кадровую 130-ю стрелковую дивизию и направили на Северо-Западный фронт.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«/…/Дивизию переводили на Северо-Западный фронт и, доехав до Осташкова, мы шли пешком по направлению к Старой Руссе. За прошедшие месяцы мы закалились, могли спать где угодно — в самых неподходящих условиях. В этом первом походе, когда останавливались в уцелевших крестьянских избах, я сразу забивался под стол: в единственное место, где можно было спокойно провести ночь. Проходили мы за день в полной выкладке не меньше двадцати вёрст. Питание на нашем фронте ухудшалось с каждым днём, и при большой физической нагрузке нам приходилось нелегко. Гриша Данилочкин наставлял нас:

 

— Помните три солдатских заповеди. Первая — не отставай от кухни, вторая — не попадайся на глаза начальству, третья — при неясной обстановке ложись спать…

 

Переход закончился 22 февраля в деревне Липье. Назавтра, в день Красной Армии, вступали в бой. Впервые, с того дня, как вышли из Москвы, помылись в деревенской бане. Оделись чисто, выдали новое бельё. Кто-то буркнул про себя — «смертное». Это было очень похоже на правду. Не было ни малейшей уверенности в завтрашнем дне. Была отрешённость. Все молчали. Каждый думал о своём. Я прощался с прошлым. Позади школа, художественное училище, планы, надежды, розовый туман. Ещё не было любимой девушки, не успел… Впереди страшная реальность, встреча с глазу на глаз со смертью. Спасти от неё мог только счастливый билет в лотерее, где выигрывает один номер на тысячу. В деревне оставил всё лишнее, краски, альбом и сапоги. Зачем тащить, если в пути иголка — пуд весит…

 

Вышли на рассвете. Первая неожиданность — вдоль дороги стоят в снегу голые человеческие фигуры. Кто они? Говорят, что это убитые немцы, а потому успели их раздеть. Затем — силуэт большого села со следами затухающего пожара. А перед селом, уткнувшись носами в снег, лежат пехотинцы в новеньких шинелях с вещмешками за спиной. Они не дошли до села, и война для них закончилась.

 

Пехотинцы взяли село. На улицах везде лежали трупы немцев. Некоторых немцев смерть настигла, когда они, не успев одеться и натянуть штаны, выходили на улицу. У обгоревшей колокольни трупы прикованы к пулемёту. Это наши штрафники. Местные жители прятались в домах. Мы остановились в центре села, на развилке дороги. На другом краю — стрельба, оттуда бьют по селу пушки. Совсем рядом со мной снаряд попал в избу, и передняя стена вывалилась, обнаружив совсем невредимых хозяев дома. В другой избе, большой и крепко срубленной, лежат убитые старик и старуха.

 

Время остановилось, неизвестно, проходят ли минуты или часы, пока мы ждём команду. У нас уже есть потери. Убиты и лошади. Зимний день короток, и мы в сумерках начинаем вновь двигаться.

 

/…/Батарее нужно развернуться в лесу, а нам, двум связистам, наладить связь от батареи до ближайшей избы, где расположился штаб. С катушкой еду на лыжах от избы под горку к лесу. Кто-то кричит в след:

 

— Куда тебя понесло? Там минное поле!

 

Но я проскочил. В след за мной отправился миномётчик. Ему оторвало ступню, и он был отправлен в санбат. Парень был из здешних краёв. Однажды я составлял список миномётного расчёта, и он по всем правилам армейской дисциплины откозырял:

 

— Товарищ помощник писаря, разрешите обратиться!

 

Это присвоенное мне звание насмешило и запомнилось.

 

Впервые мы ночевали на снегу в тридцатиградусный мороз, нарубили под себя еловый лапник…».

 

Новая «боевая» задача – рисовать портреты героев

 

Их 130-я стрелковая дивизия освобождала Новгородскую и Ленинградскую области, Прибалтику. Авдеев сначала был связистом, а потом артиллерийским разведчиком в истребительном противотанковом, а затем минометном дивизионе. Награждён солдатской медалью «За отвагу». Её он очень ценил.

 

Когда выдавалась свободная минута, Авдеев рисовал.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«…когда я услышал свою фамилию в невнятном разговоре на линии штабного телефона, то первой мыслью было – это не к добру.

 

Скоро в трубке послышался строгий голос комбата:

 

- Красноармейца Авдеева вызывают в политотдел дивизии.

 

- За что? – спросил я, не скрывая тревоги.

 

- Там скажут, - с ехидством прозвучал ответ.

 

…Этот хмурый сентябрьский день был необычайно трудным.

 

На рассвете нас послали перетаскивать мины. С ними нужно было идти по колено в болотной жиже несколько верст. Тащили по две, по пуду в каждой. А сам я весил тогда не два, но и не три пуда – 44 килограмма.

 

Потом отчаянная перестрелка. Я  принимал по телефону команды с НП и передавал их командирам орудий. В горячке боя закопченные и оглохшие минометчики не сразу поняли, что немцы их засекли и тоже стали обстреливать. Одним ближним разрывом был убит заряжающий Васильев и контужен мой напарник связист Евставьев. Он ходил ошалелый, пытался что-то объяснять, но не мог, и лицо его становилось виноватым. В этот момент я и получил непонятный приказ явиться в политотдел…

 

- Товарищ старший… батальонный комиссар! Красноармееец Авдеев явился… по вашему вызову, - доложил я, запинаясь, когда еле разглядел в полутьме землянки одутловатое лицо человека и три его шпалы в петлицах.

 

Он кивком показал на табуретку у стола, порылся в бумагах и положил передо мной две открытки.

 

- Это Вы рисовали?

 

На столе лежали мои рисунки.

 

…Всем нам как-то выдавали подарки, присланные москвичами.

 

В стандартных посылках каждому приходилось по чекушке водки, флакону одеколона, по носовому платку, катушке ниток с иголкой, по карандашу и десятку почтовых открыток, которым я был рад особенно…

 

Зимой сорок второго, в день Красной армии, перед первым своим боем я никак не рассчитывал протянуть до осени. Поэтому, помывшись в какой-то деревенской баньке, я оставил там и краски, и альбом, и даже сапоги, чтобы не тащить ничего лишнего на тот свет. И на следующий день убедился, что поступил правильно, когда на окраине деревни, взятой нами, увидел уткнувшихся в снег лицом ребят в новеньких шинелях, с сидорами за спиной…

 

Получив открытки из плотной, чуть желтоватой бумаги, я снова до боли захотел рисовать…

 

- Да, это я наших ребят рисовал. Просили, чтобы домой послать, вместо фотографии, - ответил я комиссару.

 

- Ну вот, мы решили использовать вас для рисования портретов отличившихся бойцов и командиров.

 

…До войны по окончании художественного училища я много работал в жанре портрета, ставя перед собой чисто живописные  задачи. А здесь я рисовал разведчицу Соню Кулешову, притащившую в мешке через линию фронта здоровенного немца, нужного командованию языка. Рисовал минометчицу Лизу Валяеву, спайпера Машу Поливанову, вскоре посмертно ставшую Героем Советского Союза. Но портреты не удовлетворяли меня, потому что за стандартной гимнастеркой и пилоткой, при мимолетной встрече за час я не успевал приглядеться к натуре, понять ее. Первое время я, наверное,  не отличался от парикмахера, добросовестно выполнявшего свои обязанности.

 

Однажды, когда я «остриг» очередную партию героев дня и собирался идти на свою базу, меня задержали у штабной землянки. Комиссар порка пригласил к себе, угостил блинами, а потом попросил:

 

- Нарисуйте нас с командиром. А то фотографию некому сделать…

 

/…/С этих пор исчезла скованность, и даже рисунки стали получаться лучше. Приветливого комиссара полка я рисовал несколько раз. Портреты получались похожими, но не было в них изюминки. Он напоминал шолоховского Григория Мелехова – стройный, подтянутый, с кудрявым чубом, орлиным носом, словом, внешность, вполне соответствующая облику героя.

 

Бывало так: человек отличился в бою, я по свежим впечатлениям рисую его портрет, а у него лицо бухгалтера из заготконторы. Да и мои возможности художника, только что со студенческой скамьи, были невелики. Мне хотелось изобразить настоящего героя войны, влюбившись в него, нарисовать так, чтобы на бумаге чувствовалось мое, совсем неравнодушное отношение.

 

Однажды я мимоходом заглянул в политчасть полка. Комиссар был свободен, сидел в хорошем настроении, блиндаж был залит ярким радостным светом…. Я попросил комиссара попозировать. Наконец, и для меня пришла минута удачи, которую называют громким слово «вдохновение».

 

Когда портрет был закончен, изумленный комиссар бережно взял рисунок и побежал показывать его своим друзьям:

 

- Смотрите, как получилось!..

 

А через полчаса комиссара не стало. Шальной снаряд угодил в него прямым попаданием. Что-то мистическое было в моей творческой удаче. Гибель комиссара совпала с началом немецкого наступления.

 

Делать рисунки в стрелковых полках становилось всё труднее. Как-то раз во время сеанса мы попали под обстрел и едва успели спрыгнуть в окоп, оставив наверху шинель и планшет. Когда стрельба утихла, оказалось, что планшет с рисунками был весь в дырках, а шинель изорвана в клочья…

 

В политотделе, посмотрев на мой «живописный» вид, сказали:

 

- Отправляйтесь в артполк. Там, должно быть, потише…

 

Артиллеристы меня встретили радушно, устроили в пустом блиндаже и обещали с утра организовать работу. Но утром оказалось, что я совсем один в лесу. Не было ни людей, ни орудий, ни указателей. За ночь артполк куда-то ушёл, а обо мне забыли.

 

Лес был глухим, дорожные колеи незнакомыми. Я брёл, куда глаза глядят, пока не встретил трёх связистов, тащивших рации. Подозрительно оглядев меня, они проверили документы. Потом лаконично сообщили, что немцы прорвали линию фронта, и дивизия, чтобы не попасть в окружение, отошла на новые рубежи. Нам пробраться к своим можно лишь по обрывистому берегу Ловати. День и ночь мы шли, ползли, карабкались по кустам, переходили вброд притоки реки. В одном месте Ловать делала крутой поворот, и перед нами расстилался широкий луг. Перебегали поодиночке. Круживший в небе «Мессершмидт» гонялся за каждым из нас и бросал, не жалея, по несколько бомб. Наша группа распалась, и дальше пришлось добираться одному.

 

К счастью, скоро встретились старые знакомые из противотанкового дивизиона, накормили, обогрели меня, объяснили  обстановку.

 

Я и раньше любил заглядывать к ним. В этой части в сорок первом году для меня началась война под Москвой. И недавно, накануне немецкого прорыва, я ночевал у них.

 

/…/Все дороги, переправы были забиты искореженными повозками и орудиями, трупами людей и лошадей.

 

Опустел и штаб дивизии. Начальник политотдела лежал в медсанбате, и мне посоветовали идти к нему, во второй эшелон. Он, кажется, даже обрадовался моему появлению – за короткое время он привязался ко мне, уже не отдавал приказы, а обсуждал мои творческие замыслы, высоко ценя удачи. Зная это, политрук Малинин вынес из окружения мои рисунки вместе с партийными документами.

 

- Поработайте пока здесь, во втором эшелоне, - сказал

 

начальник политотдела, - идите в клуб, к музыкантам…

 

Дивизионный клуб, где служил Ю.К.Авдеев

  

Целый год я пробыл на передовой и ни разу не слышал звука оркестра, даже не знал о его существовании.

 

По штатному расписанию дивизии полагается духовой оркестр в двенадцать человек, но редко уважающая себя часть ограничивалась этим количеством. Наш оркестр был вдвое больше положенного. Были здесь и скрипачи, и саксофонисты, и не какие-нибудь, а из оркестра Большого театра, из Радиокомитета, из джаза Утесова. Капельмейстером был известный еще до войны Виктор Николаевич Кнушевицкий.

 

По утрам, после завтрака Кнушевицкий собирал свою команду в каком-нибудь заброшенном сарае, и начиналось священнодействие. Из сарая доносилось кваканье, уханье – как из сказочного болота, их перекрывали протяжные трубные звуки, то высокие, то низкие, передразнивающие друг друга. Затем звуки сливались, становились стройнее и превращались в бетховенского Эгмонта. Внезапно они обрывались, а после недолгой паузы возникали снова, с большой уверенностью и стройностью.

 

Но бывало это не часто. На войне все музы могли жить по совместительству. Один музыкант был шофером и водил киномашину, другой был парикмахером, третий чинил часы, четвертый плясал в агитбригаде. При необходимости все работали на погрузке снарядов, но, главное, во время наступления - в медсанбате. Санитары из них получались первоклассные. Они помогали врачам при операциях, таскали раненых, делали перевязки.

 

/…/Фактически во втором эшелоне музыканты были единственным регулярным воинским подразделением. Медсанбат почти целиком состоял из женщин, авторота всегда в разъездах, почта и хлебопекарня слишком малы. Поэтому иногда совсем не воинственным музыкантам приходилось отражать внезапные проникновения немцев в тыл дивизии.

 

Как-то второй эшелон тянулся по лесной просеке за продвигающимися вперед частями. А невдалеке, по параллельным просекам, двигались немцы. Заметив отставших благодушных тыловиков, немцы с воздуха стали бомбить их, а на земле завязалась перестрелка. Только расторопность и смелость музыкантов и агитбригады спасли дивизию от большой беды».

 

Ежедневно Авдеев рисовал по нескольку портретов бойцов. Рисовал на обрывках бумаги, на тряпках. Краски, которые мать однажды чудом смогла прислать ему, разводил керосином. Иногда ему удавалось находить время, чтобы писать этюды.

 

Среди писем с фронта сохранилось и его удостоверение:

 

«Выдано настоящее гвардии сержанту товарищу Авдееву Георгию Константиновичу в том, что он в настоящее время работает художником при клубе 53 Гвардейской Краснознаменной Стрелковой Дивизии. Товарищу Авдееву разрешается производить зарисовки с натуры во фронтовой полосе. Действительно по 31 декабря 1943 года. Начальник клуба 53 ГКСД Гвардии старший лейтенант М. Алексеева».

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«…Я ходил по полкам, занимаясь своим делом, и в клубе бывал не часто. Если случалось застревать, то меня по самую завязку загружали, может быть, очень нужной, но непривычной работой. Срочное задание – в одну ночь изготовить флаги с надписями «За Родину», «За Сталина», «Вперед на Запад», и сделать это нужно при полном отсутствии красной материи и каких-либо красок. Приходилось изобретать покраску медсанбатовской простыни красным стрептоцидом, а надписи делать зубным порошком на каком-то медицинском клее. Расписывал фургон киномашины, ширму для агитбригады, красил грузовик или писал очередной портрет Сталина /…/. Помня, как меня забыли при отступлении, я старался на марше непременно быть со своим клубом.

 

Дороги Северо-Западного фронта прокладывались в лесах по непроходимым болотам. Делались они из бревенчатого наката, и в лучшем случае на накат клались еще два ряда досок для проезда автомашин. На перекрестках стояли столбы, на которые прибивались многочисленные стрелки. Стрелки указывали путь к Нестеренко, Пономареву, Чернусскому или к кому другому, фамилию которого знали только свои бойцы. Потом стали прибивать указатели «До Риги – 400 км», «До Мемеля – 600 км», «До Берлина…».

 

На пригорках и в сухих местах когда-то стояли деревни. Еще в древней Руси располагались здесь вотчины Великого Новгорода. Ни тевтонские рыцари-завоеватели, ни татаро-монгольские набеги не доходили сюда. И стояли деревни много веков нерушимо, защищенные со всех сторон болотами и лесами. А теперь на месте этих деревень остались только дорожные знаки с названием, которое определялось по карте. Разве что когда-нибудь археологи определят признаки былой жизни, но сейчас везде, где проходила линия фронта, была пустыня. Только таблички с надписью: «Веревкино», «Козлово», «Сутоки», «Медведево», «Пинаевы Горки», – и никаких следов строений, ни печей, ни фундаментов, ни жителей. Деревни остались лишь в названиях на старых топографических картах. Было ясно - их некому восстанавливать.

 

На поле у бывшей деревни Веревкино стояли сорок восемь разбитых танков, и все поле было усеяно трупами. Чтобы поставить там пушки нашей противотанковой батареи, нужно было сначала стащить трупы в воронки. Кто-то сказал, что здесь погибла целая дивизия, переброшенная со Сталинградского фронта…

 

Стоят после войны памятники воинам-победителям, но нет памятника солдатам, погибшим ни за понюшку табаку, никто не вспомнит мирных жителей, удобривших кровью родную землю…

 

Всю жизнь не стирается в памяти, проходит во сне страшным кошмаром первый для меня бой за село Новая Русса. Потом все ощущения притупились, глаза привыкли к трупам, слух – к разрывам снарядов, в сознании главным стало представление о неизбежности. Друзья нарекли меня «Факиром»  за мое равнодушие к фронтовым опасностям. Но и теперь еще, много лет спустя, стоит в глазах трагическая картина первого боя: на окраине села лежит убитая девушка, мы проходим мимо, освещая фонариком ее застывшее, строгое лицо. Позади, на дороге, сотни, может быть, тысячи убитых, но в память врезалась только эта девушка, только она, как символ величайшей жестокости войны.

 

Летом сорок третьего года, когда мы вернулись в места первых боев на отдых, мне довелось делать памятник на могиле этой девушки. Ее звали Анна Жидкова, была она кандидатом исторических наук.

 

…Землянки в валдайских болотах нельзя было копать, скорее они напоминали сараи с плоской крышей. Делали их на склоне оврагов, чтобы одна сторона была в земле, и по привычке звали такие убежища все-таки землянками.

 

Жизнь была суровой. Вши заедали нас. Они появились после первых боев. На батарее мы раздевались донага и складывали одежду в большой котел, заливали его водой и кипятили на костре, пока сварившиеся насекомые не всплывали толстым слоем белой кашицы. Но на другой день вши появлялись в прежнем количестве. Стали устраивать жарилки: в маленькой землянке вешали белье и докрасна топили печку. Распаренные вши лопались от жары, но все-таки не пропадали. Когда во втором эшелоне поставили специальный автобус баню, мы стали мыться регулярно, но и тогда почесывались. Ночью я вставал, снимал рубаху и гладил ее о раскаленную печь. После такой процедуры несколько часов можно было поспать спокойно. Не брал проклятых «бемолей» (так называли вшей музыканты) даже прославленный дуст. А пропали они так же внезапно, как и появились. Когда после долгой, изнурительной обороны дивизия перешла в успешное и быстрое наступление. Недаром солдаты говорили: «Вши появляются от забот и огорчений».

 

В ноябрьскую стынь 43-го года дивизия двигалась в лесах около Старой Руссы, вдоль берегов Ловати. На ночлег облюбовали себе одну большую землянку с длинными нарами из нетёсаных жердей, покрытых лапником. Места хватило всем: лежали вместе, тесно прижавшись друг к другу. Засветло сумели поставить железную печурку, и вскоре прорези в печной дверце замигали веселыми огоньками, а железные стенки покраснели, и стали пригревать солдатские сапоги…

 

Неожиданно из самого дальнего угла донесся голос Пети Петрова. Это был скромный альтист, никогда не встревавший в споры. Мастеровой парень, он все свободное время занимался починкой музыкальных инструментов.

 

Ох, летят утки, - запел Петя, -

 

Летят утки, - подхватили соседи, -

 

И два гуся!

 

Кого люблю, кого люблю, - загремело в землянке, -

 

Не дождуся…

 

Перед наступлением к нам прислали нового командира дивизии, генерала, участника гражданской войны. Разрабатывая план операции, он решил блеснуть – применить психическую атаку. Впереди пехоты должны были идти музыканты парадным строем и играть воодушевляющий марш.

 

В условиях валдайских лесных болот, да еще в местах, где немцы более двух лет строили укрепления, план генерала не мог увенчаться успехом. Мне пришлось потом познакомиться с немецкой линией обороны. Это был многокилометровый крепостной вал. Две бревенчатых стены в пять метров высотой и в метре друг от друга были заполнены землёй. Перед валом метров триста были заминированы. Между обгорелыми стволами деревьев, на которых осколками снарядов были сбиты все суки и верхушки, стояли сгоревшие танки, навечно остались лежать шедшие в наступление солдаты.

 

Нет, там нужны были не музыканты, а танки, авиация и артиллерия. Начальник политотдела отстоял музыкантов, но с тех пор начался у него конфликт с комдивом.  Вскоре начальника политотдела отозвали в Москву.

 

Мой непосредственный командир, начальница клуба,  при знакомстве с генералом предложила, чтобы дивизионный художник нарисовал его портрет для будущего музея боевого пути дивизии.

 

- А какое звание у художника, - поинтересовался генерал.

 

- Сержант…

 

- Сами понимаете, не могу же я сидеть и позировать перед сержантом…

 

Перед наступлением пришло указание отчислить сержанта

 

Авдеева для прохождения дальнейшей службы в истребительном противотанковом дивизионе.

 

Через месяц, в госпитале, в глубоком тылу, совсем ослепший, я получал много писем почти от всех музыкантов. Каждый по-своему старался поддержать…

 

Война продолжалась. Жизнь шла своим чередом…».

 

 

«…донести свой крест до конца»

 

Когда читаешь воспоминания и фронтовые письма Юрия Константиновича, то поражаешься тому, как они отличаются от того стереотипа, который сложился под влиянием книг и фильмов о Великой Отечественной. Во взгляде Авдеева на войну нет ничего героического.

 

… Адресат его писем – мать Мария Ивановна Авдеева. В начале войны она осталась одна в прифронтовом Серпухове, под ежедневной бомбёжкой – без мужа и трёх взрослых сыновей. Один из них Владимир погиб в первые месяцы войны.

 

Мария Ивановна не смогла сохранить письма сына Юрия с передовой. Те, что остались, рассказывают о следующем этапе его военной биографии, когда Авдеев был направлен командованием в дивизионный клуб. Вот несколько отрывков из писем Юрия Константиновича к матери:

 

17. 12. 42. «/…/Дал я вам неудачный адрес, в то место, где бываю довольно редко. И вот не был месяц, а тут за это время целая куча писем накопилась. Посылка тоже пришла очень давно, но я её еще не получил, вышло так, что пришел сюда за ней, а ее только что переслали мне туда, где я был; так что я теперь ее получу не раньше, чем дней через десять, как раз к новому году. За посылку большое спасибо, чтобы там ни было — все это дорого, потому что это из дома. Память о доме, — о нем мы вспоминаем каждый день. Но вообще  вы насчет этого не беспокойтесь. Мне сейчас ничего не нужно. Но вот, если вы сможете устроить посылку из моих материалов, то сделайте это, пожалуйста, и поскорей, потому что посылки будут принимать, кажется, только до нового года.

 

Посмотрите там кисти, особенно акварельные, мягкие, круглые и плоские, и несколько щетинных, мелких и средних. Это мне очень нужно, а их достать невозможно здесь. Очень нужны акварельные кисти, но их, кажется, у меня дома не было. Если там где-нибудь найдется, клей столярный или казеиновый. Такие вещи мне нужны в первую очередь. А там, если <зачеркнуто> успеете, то положите из масляных красок – белила, яркие желтые — кадмий, хром, стронциановая, охра, сиена натуральная. Что-нибудь из зеленых, красных и ультрамарин. Также альбом мой, там, кажется, только один с желтой бумагой, и если найдутся, то кусочки грунтованного холста и картона, хоть маленькие, даже записанные старые, все равно.

 

Я вообще живу хорошо, пользуюсь авторитетом у начальства, но если у меня будет материал, то можно будет развернуться и показать, на что способен. Тогда авторитет еще больше увеличится /…/.

 

Можешь поздравить. Я теперь гвардеец, звание нам присвоили 9 декабря в центральных газетах. Подал я в партию. Неудобно работать в политотделе и быть беспартийным. После чуть ли не целого года на передовой, мне сейчас о большем и мечтать нечего. Еще летом был представлен к награде, но потом мы перешли на другой участок фронта, и так это дело затерялось. Но об этом тужить нечего. Лучшая награда это принести домой свою голову целой /…/».

 

29. 5. 43. «/…/Посылаю сейчас тебе свою фотографию последнюю и статью обо мне/…/».

 

8.7.43. « /…/Можешь меня поздравить. Получил правительственную награду — медаль за «Отвагу». От вас я очень давно не получал писем, стал беспокоиться /…/».

 

5.10. 43. «/…/Ты просишь меня писать подробней. Но что? Ведь день изо дня — одно и то же.

 

…Ездить я люблю. Сколько впечатлений получаешь на дорогах, особенно сейчас, на фронтовых дорогах — «на дорогах войны»!

 

Один мой альбомчик — дневник в рисунках — я так и назвал. Машина идет по ровному, бревенчатому настилу. В этих местах грунтовых дорог нет — кругом непроходимые болота. Вся дорога — гигантский мост. Кругом избитый, поломанный, пораненный осколками лес. Сворачиваем на настоящую довоенную булыжную дорогу. По этой дороге вообще машины не ездят. Она не так давно отбита у немцев, и сейчас они находятся неподалеку. Дорога простреливается. Мы едем лишь потому, что у нас всего три машины, едем в виде разведки, а этой дорогой мы проедем вдвое ближе. Основные колонны идут обходом. Воронки кругом, и вдоль шоссе, и на шоссе. Посреди дороги  дзоты, их трудно объезжать тяжелогруженым машинам, да ещё с прицепленными пушками. Кругом следы недавних боев, подбитые и сгоревшие танки. Наших больше. Лес настолько сильно иссечен, что деревья стоят как телеграфные столбы, одни совершенно голые стволы. Подъезжаем к мосту. Здесь схватка была особенно жаркой. Один наш танк пересек реку, взобрался на берег и уперся в дзот, и, наверное, подорвался. Дальше дорога уже совершенно заросла, по ней уже совсем не ездят. Здесь немец от нее не больше, чем в1,5 км. Кругом мелкий кустарник, вдали лес, там — немцы. С дороги свернуть нельзя ни на шаг — там минные поля. Машина рвет так, что вода кипит в радиаторе. Проехали. Начались неполадки — то пушка отвязалась, то машина ерундит. Добрались к вечеру. Когда-то тут был крупный населенный пункт, сейчас от него нет и следа. Лишь голые, обгоревшие деревья, усаженные вдоль дороги аллеей, говорят о том, что здесь было село. Останавливаемся в лесу. Здесь до нас стояла часть, с которой мы обменялись местами. Они здесь отдыхали, но солдатский отдых, это отдых от пуль и снарядов, а в остальном это усиленная, напряжённая работа. Видно, что люди поработали здорово. В лесу — целый городок. Везде, тут и там в кустах, прячутся маленькие домики. Мы их занимаем. Устраиваться будем, когда придет основная колонна — завтра, после завтрака. А пока закутываемся в шинели, забираемся в палатку, сумку под голову и спать. День кончился. А завтра? Завтра немного иначе, но в основном — то же, война, жизнь солдатская. Все в руках судьбы. Как она повернет, предугадать нельзя/…/».

 

2/ XI – 43. «/…/ Наконец удалось выполнить твоё желание, сфотографировался, и получил —очень жаль, что только единственную фотографию, которую и посылаю тебе. Распоряжайся ей на своё усмотрение, хочешь — оставь себе или в музей. Эта фотография в известной степени польстила мне, ибо вид я имею более ободранный.

 

Сейчас я опять пока в клубе, но временно. Делаю всякое оформление. Праздник, да ещё бестолковщина создают массу работы. Вчера, например, приказали все оформление из офицерского клуба снять. А ночь темная, за два шага даже силуэта не видно. Кое-как добрели до него с керосиновым фонарём, сняли. На обратном пути фонарь потух. Насилу дошли по колено в грязи. Но раз сняли, то, мы думали, что, наверное, снова переезд. Поэтому утром собрались идти на бывшую немецкую оборону этюды писать. Я уже написал там несколько этюдов — характернейший пейзаж фронта. А утром приказ: повесить всё снова. Весь день был занят этим. А работы и кроме этого масса. Погода же так и тянет к краскам. Прекраснейшая осень, даже здесь на севере и то вторично набухли почки. Всё покрыто легким туманом и лишь последние чёрные листья траурным знаменем развиваются по ветру. Никогда раньше мне не приходилось писать осень в полной мере, а сейчас она настолько отвечает моему настроению, что больно терпеть без пользы даже один день. Но, впрочем, это уже область искусства /…/».

 

4. 11. 43. «/…/ Послал тебе вчера письмо и фотографию, а сегодня получил от тебя. И ещё раз прошу тебя — не беспокойся, не трать нервов. Ведь этим ничему не поможешь, а в известной степени твои страхи напрасны. Если ты будешь так реагировать на письма, то придётся и мне писать так же, как отец:

 

— «Жив, здоров, Иван Козлов».

 

То, что тебе рассказывал Трофим, правда, но это прошедшее, пережитое, и сейчас всё уже по-другому. 42-ой год и 43 — две вещи разные. Приходится, конечно, всего хлебнуть, но уже не в такой степени. Условия стали несравненно лучше, и если мы в прошлом году считали свой фронт паршивым, то сейчас наоборот: для нас будет хуже, если попадём на другой. Да и за 2 года здесь уже все места сроднились. Несмотря на тяжёлый груз пережитого, я, пожалуй, чувствовал бы себя обездоленным, если бы пришлось пройти мимо этого. Война отняла у меня много, но много и дала. Она помогла мне понять себя, установить миросозерцание, очистила душу от всякой накипи, заставила понять в жизни главное. Она обогатила меня как художника /…/».

 

5.11.43. «/…/Какие огромные средства вкладываются в войну. И что? Сейчас у нас успех только потому, что страна сказочно богата. И как противоположность — в столь богатой стране — народ всегда был нищий /…/».

 

22.1.44. «/…/Когда же это все кончится? Действительно большая сила нужна, чтобы донести свой крест до конца. Крепись! - говорю я себе/…/».

 

6. 2. 44. «/…/Сегодня наш фотограф поехал в Москву. Я передал с ним свои этюды, он должен их передать жене Петра Ивановича. Жалею, что очень спешил, не успел написать никакого объяснения к этюдам, как хотел раньше/…/».

 

16. 3. 44. «/…/Пока остановились, и стоим на том же месте, где писал последнее письмо, недалеко <зачеркнуто цензором>. Но со дня на день начнутся опять бои и, конечно, опять предстоит движение. Опять в дни перерыва между боями занимался портретами. В такие дни всегда весь наш клуб работает, несмотря ни на какую обстановку. А обстановка для нас в последнее время была тревожная. <…> Наша часть единственная, имеющая такой коллектив. Сегодня, например, давали ребята концерт — большой успех и благодарность от генерала всему составу. А я с Петром Ивановичем тоже составная часть их программы, — наши декорации и портреты героев, с которыми они выступают в литмонтаже. <…> О творческой работе, конечно, думать не приходится. Все время радуюсь, что хоть те этюды отослал, а то бы здесь пропали. Кстати о них. Повез их наш фотограф — Семен Кириллович Галадж. Но у него было столько поручений, что к жене Петра Ив<ановича> он их снести не успел, и они остались на квартире у его матери. Живет она в Москве, Софийская набережная, д. 28, кв. 9. (вход со двора, направо), но для того, чтобы застать ее, надо прежде договориться по телефону К-4-30-30, доб. финотдел. Спросить Галадж Марию Артемьевну.

 

/…/ сейчас, несмотря на блестящие успехи, на материальное благосостояние армии, прекрасное питание и пр., все просыпаются и ложатся с одним вопросом, — когда же? Всякой веревочке конец бывает, а эта, сделавшись петлей для миллионов людей, всё ещё тянется /…/».

 

4. 4. 44. «/…/Работы столько, что и спать некогда. Начались действия, а в такое время мы все работаем санитарами в санбате. Работаем почти по 20 часов в сутки, придешь оттуда, не успеешь сесть, как заснул. Да и сон-то удивительно крепкий — что там пословица: «хоть из пушки стреляй». Такие выстрелы меня вообще не будят, а тут недавно где-то рядом разорвался снаряд очень сильный, даже в землянках все попадало и стекла вылетели, все проснулись, и лишь я один спал сном праведника. Обстановка тяжелая, но пока все благополучно. Может быть, дай Бог, скоро из этой каши выберемся и вздохнем спокойней. От судьбы не уйдёшь, и живи так, как судьба распорядится. Пока она меня не подводила/…/».

 

14. 4. 44. «/…/Нам дан буквально приказ — участвовать на выставке художников-фронтовиков в Ленинграде. Некоторые из отосланных этюдов могли бы с успехом быть использованы, но, может быть, лучше, что их нет, это дает толчок извне к творческой работе. <…> Живу не плохо, хоть в паршивом, но доме, и даже давно забытая роскошь — подушка — под головами имеется. Удивительна сила привычек. Привык вместо подушки класть шапку под голову, и сейчас даже на подушке без шапки спать неудобно/…/».

 

18. 4. 44. «/…/Ты меня очень обеспокоила своим предложением выставки. Этюды эти — материал для будущих работ, как самостоятельные единицы из них могут фигурировать только два-три. А потом, что они могут представлять без моей личной обработки, — ведь даже и названия им дать без меня правильно никто не сможет/…/».

 

22. 4. 44. «/…/Я сделал эскиз картины «Возвращение» — солдат вернулся с фронта домой, и не нашел ничего. Разрушен дом, ни семьи, ни друзей, и стоит он на фоне безотрадного пейзажа, у черной, как могила, ямы на месте бывшего дома. Впечатлений для этого больше чем достаточно, и зрительных, и внутренних. Каждый из нас похоронил в какой-то могиле часть своего прошлого, и пока еще надеяться не на что. Выхода еще нет, и хотя показался на горизонте лоскуток светлой зари, но тучи еще не очистили небо. <…>

 

В доме обстановка для работы мало подходящая, у хозяев большая семья, куча детей, весь день крик, плач, суета. Нравы здесь достойны удивления, страшно режет уши мат, принятый за обычное в домашнем обиходе, ругаются и мужчины, и женщины, не считаясь ни с посторонними, ни с детьми. Но в то же время, несмотря на всю свою бедность, они гостеприимны, и в материальном отношении живем мы неплохо, впервые за три года хоть пожили в человеческих условиях/…/».

 

25. 4. 44. «/…/Отвечаю на твои доводы в пользу выставки. Все это совпало для меня с моментом душевного разлада, когда я, как никогда, переосмысливаю все — в том числе, и себя. Для того, чтобы видеть изображение, нужно расстояние. Поэтому я уверен в том, что моему поколению не суждено создать «Войны и мира». Этот Толстой еще не родился… Мое поколение подобно ущербной луне/…/».

 

В Михайловском, у Пушкина

 

В июле 1944-го Юрий Константинович с горечью увидел, как фашисты испоганили заповедник Александра Сергеевича Пушкина в Михайловском.

 

…Пушкинский край был захвачен врагом в июле сорок первого. В начале войны, отступая к Новоржеву, наши части оставили Пушкинские горы без боя, чтобы не нанести урона заповеднику. Там не оставалось ни вооружённых сил, ни военных сооружений.

 

Однако фашисты бомбили заповедник. Были сброшены бомбы и на Святогорский монастырь. Одна легла неподалёку от пушкинского надгробия, оставив глубокую воронку. Несомненно, целили в могилу поэта.

 

В музее-усадьбе Пушкина поселился карательный отряд. Немцы  варварски уничтожали  величайшие  ценности. Библиотека поэта служила карателям для растопки печей. В Германию были вывезены мебель и картины, другие экспонаты.

 

В феврале сорок четвёртого с территории Пушкинского заповедника, превращённой немецкой армией в укреплённый район, были выселены практически все русские. Михайловское немцы превратили в минное поле. В окнах дома великого поэта торчали пулемёты.

 

Во время боевой операции по освобождению Пушкиногорья наше командование дало строгий приказ ни в коем случае не стрелять по Михайловскому, чтобы не повредить и не уничтожить его памятники.

 

Святогорский монастырь (1569) в годы Великой Отечественной войны был полностью уничтожен. При отступлении фашисты и здесь заложили почти 4 тысячи мин. Они также намеревались взорвать могилу поэта.  

 

Потом в заповеднике и монастыре почти пять лет работали сапёры.

 

…Времени было немного, но Авдеев успел сделать рисунок заминированной могилы поэта.

 

На ней была табличка с надписью:

 

«Могила Пушкина заминирована. Входить нельзя. Ст. лейтенант Старчеус».

 

Когда рисовал, Юрий Авдеев вспомнил фразу Л.Н.Толстого:

 

«Чехов – это Пушкин в прозе».

 

Спустя годы Юрий Константинович стал для чеховского Мелихова таким же ревностным хранителем, как другой бывший фронтовик – Семён Степанович Гейченко для пушкинского Михайловского. Авдеев и Гейченко переписывались.

 

Слепота

 

Последнее, третье, ранение, полученное Юрием Константиновичем в Латвии осенью 1944-го, было самым страшным.

 

Как-то на берегу Рижского залива рядом разорвалась мина. Авдеев очнулся в госпитале и понял, что стал слепым.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«/…/Годы войны и фронта, изломившие душу и тело, в то же время дали большой жизненный и творческий опыт. И вот в момент, когда, собрав весь нужный этюдный материал, я уже приступил к осуществлению своих замыслов, вдруг катастрофа – ослеп / .../».

 

Жажда жизни была настолько сильной, что ему помогали даже те методы, в которые не верили сами врачи.

 

После пяти лет лечения в госпиталях (1944-1949) зрение частично и ненадолго вернулось. Восстановилась точка в центре левого глаза, которая, по словам Юрия Константиновича, позволяла ему четко различать в книге две-три буквы.

 

Зная, что улучшение носит временный характер, он использует это время для чтения книг, в основном А.П. Чехова.

 

Пытался писать рассказы. Было вроде бы и не плохо, но до конца не доводил.

 

В «госпитальные» годы боковым зрением правого глаза он стал видеть цвет почти так же, как прежде. Цветом он и стал насыщать свои новые картины.

 

«Подвижники нужны, как солнце...»

 

Чеховская усадьба заросла бурьяном. В полуразрушенном флигеле, где была написана «Чайка», висел портрет Сталина да несколько фотокопий. От столь любимого Левитаном сада уцелели лишь несколько лип и тополей.

 

Ещё в 1929 году обрушился усадебный дом. Он был разобран на хозяйственные нужды колхоза. На месте чеховского дома, где так любили гостить многочисленные друзья писателя, проходила дорога...

 

Грустные руины, какие Авдеев видел на дорогах войны. Но здесь был тыл. И это притом, что ещё в 1944 году правительством было принято решение о восстановлении мелиховской усадьбы.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«/…/ Перед войной я писал портрет Чехова для только что организованного в Мелихове филиала Серпуховского музея. Тогда мне всерьез предложили поехать в новый музей директором. Но я испугался деревни, отрыва от художественной жизни, одиночества.

 

Теперь бы такое предложение было желанным. В самом деле, музейный работник должен понимать искусство, иметь развитый художественный вкус /.../».

 

В 1951 году он пешком пришёл в Мелихово и стал работать директором музея.

 

В 50–70-е годы прошлого столетия в СССР возрождались многие  мемориальные музеи-заповедники: А. С. Пушкина в Михайловском, Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, И. С. Тургенева в Спасском-Лутовинове, М. Ю. Лермонтова в Тарханах, А. П. Чехова в Мелихове…

 

Одни  обретали жизнь после легкомысленного забвения и опустошения, другие восстанавливались после  разрушений в годы войны. Ни раньше, ни позднее столь массового возвращения к жизни музеев-заповедников отечественная история не знала.

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«/…/А люди шли и шли, спрашивали, почему от усадьбы великого писателя так мало осталось, спрашивали требовательно, как будто именно мы и виноваты в этом.

 

Много лет спустя, когда все было восстановлено, когда /.../ посаженный нами молодой сад успел постареть, я пришел к мысли, что люди шли не за тем, чтобы посмотреть фотографии и книги или даже рукописи, /.../ а шли, чтобы поклониться земле гения, заглянуть в зеркала прудов, которые он видел, подышать тем же воздухом /.../».

 

Именно Антона Павловича Л. Н. Толстой когда-то назвал «несравненным художником жизни» и добавил:

 

«/…/ Достоинство его творчества в том, что оно понятно и близко не только каждому русскому, но и всякому человеку вообще /…/».

 

Век минувший подтвердил эти слова. Чехов – самый  читаемый, самый переводимый русский классик в мире.

 

В Мелихово писатель провел семь плодотворных лет жизни  (с 1892 по 1899), создав более 40 литературных произведений, среди них «Палата № 6», «Дом с мезонином», «Мужики», «Человек в футляре», «Черный монах», «Моя жизнь», «В овраге», «Ионыч», «Чайка», «Дядя Ваня»...

 

Но кто тогда, в трудные послевоенные годы, мог поверить, что Юрию Константиновичу и его жене – главному хранителю музея Любови Яковлевне Лазаренко, которая на многие годы стала глазами Авдеева, удастся не только возродить чеховское Мелихово, но и сделать его всемирно известным?

 

Нужно было провести огромную работу: изучить письма, дневники и записные книжки Чехова, собрать воспоминания современников, найти экспонаты для музея, создать экспозицию. Чеховские реликвии поступали в мелиховский музей отовсюду — от родных, друзей и знакомых.

 

Многие детали и подробности мелиховского быта сообщила сестра писателя Мария Павловна. Благодаря ей удалось собрать немало вещей, вывезенных из Мелихова: письменный стол, за которым работал здесь Антон Павлович, его кровать…

 

Полную обстановку столовой, от обеденного стола до посуды и салфеток, а также фотографии и документы передал музею племянник писателя Сергей Михайлович Чехов.

 

Мария Павловна и Сергей Михайлович обнаружили также в семейном архиве план имения.

 

Выдающаяся русская советская актриса, вдова А.П.Чехова Ольга Леонардовна Книппер-Чехова в письме, присланном к открытию в 1951 году памятника Антону Павловичу в Мелихове, писала:

 

«/.../ Мелихово, которое оставило большой неизгладимый след в жизни писателя, которое он так любил и был привязан всей своей большой поэтической душой. В его повестях, рассказах и письмах много раз возникает дорогое сердцу Мелихово, которое было предметом его самых сердечных забот и беспокойств, касался ли вопрос воспитания деревенских ребятишек или медицинской помощи, он сам сердечно и скромно помогал созданию первой школы в Мелихове и сам заботливо лечил всех приходящих к нему больных.

 

Как писатель он нашел в Мелихове богатый источник огромных жизненных наблюдений. Здесь в Мелихове он вновь хорошо узнавал русскую жизнь, русскую природу, русских людей, которых он бесконечно любил /…/».

 

В 1954 году, к пятидесятилетию со дня смерти А. П. Чехова, усадьба приняла опрятный вид. Восстанавливались флигель и сад. В служебном здании была открыта литературная экспозиция. Стали проходить экскурсии по территории заповедника и по местам, связанным с жизнью Чехова в Мелихове.

 

Мелиховский дом возводили вновь на старом фундаменте. И вот в январе 1960 года, когда отмечалось 100-летие со дня рождения А. П. Чехова, в нём наконец-то зажглись огоньки. Восстановительные работы в усадьбе полностью закончились.

 

Именно о таких самоотверженных людях, как Авдеев, Антон Павлович Чехов писал: 

 

«В наше больное время... подвижники нужны, как солнце... Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что... есть ещё... люди подвига, веры и ясной сознанной цели... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

 

Талант Авдеева, как свидетельствуют очевидцы, ярко проявился в том, что он стремился «незамузеить музей», одухотворял предметную экспозицию, оживлял в ней дух чеховского времени.

 

В 1961 году Мелиховский музей был реорганизован в Государственный литературно-мемориальный музей-заповедник А. П. Чехова.

 

Узнавал по голосам...

 

Юрий Константинович не мог самостоятельно читать. Но как дар судьбы у него – феноменальная память. Помнил наизусть все рассказы Чехова, 12 томов его писем, всю бухгалтерию музея, телефоны.

 

Авдеев – автор первого путеводителя по музею-заповеднику «В чеховском Мелихове». Возможно, именно тогда, во время работы над путеводителем, впервые проявились его незаурядные литературные способности. Член Союза писателей СССР, он написал 12 книг о Мелихове и других чеховских местах Подмосковья, воспоминания и о Великой Отечественной, и о возрождении музея-усадьбы.

 

В воспоминаниях он признаётся, чего ему стоил писательский труд:

 

« /…/ Процесс письма вслепую мучителен до головной боли /…/».

 

Но на конференциях Юрий Константинович, который ходил в больших толстых очках, всегда очень уверенно держался, замечательно говорил.

 

И мало кто подозревал, что этот удивительно скромный человек практически ничего не видел. Он старался, чтобы не замечали его слепоты.

 

Лишь немногие ведали: Юрий Константинович узнает их только по голосам...

Ю.К.Авдеев.Иван-чай

Музей-театр

 

1982 год в истории Мелиховского музея отмечен рождением новой традиции. В естественных декорациях чеховской усадьбы актёры Липецкого театра драмы поставили спектакль по пьесе А. П. Чехова «Чайка». Получила реальное воплощение совершенно новая идея Авдеева – соединение  музея с театром.

 

С тех пор театральный фестиваль в Мелихове проводится ежегодно, обрёл популярность в стране и за рубежом.

 

Известный театровед, друг Авдеева и мелиховского музея Татьяна Константиновна Шах-Азизова, вспоминала о Ю.К.Авдееве:

 

«Тихий, неторопливый человек, с палочкой, негромко говорящий на изумительно вкусном русском языке, который уже и не сохранился (разве что у эмигрантов). Он принимал всех, кто приезжал в Мелихово, как родных. И обаяние Мелихова было в этой дивной патриархальности, которая теперь уходит из нашей жизни и из Мелихова тоже».

 

«Обрывки этой тёплой жизни становятся дорогим воспоминанием, - рассказывала Татьяна Константиновна. - Приехал из Москвы автобус, переполненный мхатовцами. Помню Олега Ефремова в авдеевской избушке, который говорил, что он никуда отсюда не поедет, ни на какую конференцию, он хочет жить тут. Они удивительно сдружились с Ю. К. Авдеевым».

 

«Знаменитая страница жизни Мелихова связана с Липецким театром, - вспоминала Шах-Азизова. - Приехали провинциальные актёры, немножко с апломбом. В ту пору, может быть, даже не слишком культурные. И что-то Авдеев с ними сделал. Зрительно помню этот тёмный вечер, непогоду. Все набились в избу. Авдеев тихо о чём-то говорил с актёрами. Потом Владимир Пахомов плакал. Что называется, «человека перевернуло»: что-то с ним сделалось. С той встречи началась огромная полоса в русской культуре, когда провинциальный Липецк стал чеховской столицей России. И с тех пор каждый год, без перерыва, они приезжали в Мелихово к Авдееву, а потом в память о нём».

 

Т.К. Шах-Азизова считает, что нуждается в анализе тема «Авдеев и Чехов», потому что «Авдеев много сделал для Чехова»:

 

«Их встреча – не случайна. Авдеев принадлежал к типу людей, любимых Чеховым, - к подвижникам».

 

Символ Родины

 

Характерная особенность творчества Авдеева-художника: писал ли он про войну или совершенно мирные сюжеты, он старался повсюду изобразить цветущий иван-чай.

 

Это видим и на этюде с иван-чаем и солдатскими касками, и на большом полотне «Иван-чай», над которым Юрий Константинович работал долгие годы.  Отгремела война. Художник знал, сколько в лесах и болотах под Старой Руссой и Ленинградом осталось не похороненных однополчан.  По словам его близких, часто говорил об этом.  

 

Об этом и картина «Иван-чай». На поляне – сгоревший танк, поколеченные деревья, рядом с землянкой лежит забытый всеми солдат. Место его гибели заросло полыхающими цветами иван-чая. Всё тленно, но природа вечна.

 

Авдеев вспоминал, что иван-чай сопровождал их всю войну. Его сиренево-розовые цветы первыми появлялись на развалинах и пожарищах. Скромное это соцветие у Юрия Авдеева стало символом упорства и целеустремленности, скорбной фронтовой памяти и страстной жажды жизни, символом её возрождения.

 

Да, у каждого из нас – свой образ Отечества.

 

И для меня, как и для фронтовика Авдеева, иван-чай, простой цветок, который в нашей стране так широко распространён, символизирует Россию,  её жизнестойкость, красоту.

 

Ощущением «с чего начинается Родина» (моё послевоенное поколение любило эту песню!) ненавязчиво одарила меня сама природа. Оно возникло ещё в детстве и, к счастью, осталось с годами неизменным.

 

Сколько раз горела Россия – и в огне отечественных войн, и в огне междоусобных распрей!

 

Но Бог милостив: никакие враги никогда не смогут сжечь Россию дотла. Она – безсмертна! В это я твердо верю.

 

Россия спасается и возрождается из века в век. И из века в век одним из первых на гарях, руинах вырастает иван-чай, заживляя раны Русской Земли.

 

Иван-чай – живой и вечный символ. Он олицетворяет многовековую историю Отечества.

 

В огне пожаров одного из самых трагических для Отчизны лихолетий – Великой Отечественной войны нередко гибли и леса. Казалось, что никогда не вырастет тут, на этой чёрной, страшной земле, ни кустика, ни травинки...

 

Но там, где ещё недавно всё было выжжено, почти сразу вырастал иван-чай. Широко разливался вокруг, обживая вчерашнее пепелище, нежный малиновый цвет. Как свидетельствуют очевидцы, не успел оглянуться, а иван-чай и вырос...

 

Спасибо ветру! Семена цветка-новосела на пушистых парашютиках приземлялись то на одном, то на другом пепелище.

 

Однако недолго лилово-розовые цветы иван-чая были в одиночестве на выжженной земле. Под их защитой поднялись, затем зашумели листьями на ветру березы, осины, сосны. Иван-чай проложил дорогу новому лесу.

 

Не случайно Константин Георгиевич Паустовский, произведениями которого зачитывается не одно поколение читателей во многих странах мира, назвал иван-чай самоотверженным цветком, цветком-защитником.

 

Не только на селе, но нередко и в городе иван-чай подступает к самым окнам наших домов.

 

Что же он хочет пожелать нам, живущим в России, обустроившейся на пепелище 90-х годов прошлого, XX века?

 

Наверное, видеть в окружающем нас мире побольше доброго, светлого и не опускать руки перед трудностями.

 

Жертвуя собой, иван-чай служит нам, как и нашим предкам, прекрасным целебным напитком. Он вновь и вновь напоминает:

 

«Люди, берегите Россию, родную природу, и они защитят не только вас, но и ваших потомков!»

 

Сегодня разрушаются отечественная культура, образование, наука, медицина, социальная сфера, сельское хозяйство. То и дело горят леса. Нашей стране грозит демографическая катастрофа.

 

Враги России потирают руки.

 

А что мы? Кто-то в бессилии их опускает, кто-то протестует... А кто-то тихо жертвует собой, как иван-чай, чтобы людям стало немного теплее. Тем, кто пытается возродить Россию.

 

Это – делатели. Как и всегда, их немного. Но ведь и каждый из нас, кем бы он ни был, может привносить в нашу жизнь что-то доброе для города, села, где он родился или живет, а значит, и для всей России.

 

Живи вечно, иван-чай! Живи вечно, Россия!

 

Художник, открывающий нам мир

 

Несколько лет назад мне довелось познакомиться и побывать в доме дочери Ю.К.Авдеева – литературоведа Ольги Юрьевны Авдеевой-Усковой, которая живет в подмосковном городе Чехове. Она показала мне фотографии, воспоминания, книги, документы отца, его фронтовые письма, этюды и наброски, картины, посвященные Великой Отечественной.

 

В семейном архиве сохранилось несколько военных этюдов и два десятка рисунков. 

 

Из воспоминаний Юрия Константиновича:

 

«/…/Думал ли я тогда, что фронтовые этюды будут подсобным материалом для дальнейшей творческой работы?!

 

Но судьба распорядилась иначе – они стали самостоятельными, как документы эпохи /…/».

 

Самые лучшие из военных этюдов Авдеева были взяты на выставку художников Северо-Западного фронта и не вернулись. Целый ящик из-под снарядов, набитый этюдами и рисунками, погиб под обстрелом.

 

В домашнем собрании и в музеях сохранилось лишь полсотни этюдов, которые в 1943 году вывез в Москву его друг-кинооператор Семен Кириллович Галадж. После войны их много раз показывали на выставках.  

 

Сейчас большая часть фронтовых работ Авдеева находится в Государственном историческом музее, много этюдов – в  Новгородском историческом музее. Тусклые, потемневшие от времени, они приближают к нам суровые военные годы.

 

- Искусствоведы говорили мне, - рассказала Ольга Юрьевна, - о том, что в довоенном автопортрете Авдеева, в глазах художника - предчувствие трагедии. Это верно. Он будто предвидел, что придётся пережить нечто более страшное, чем даже смерть.

 

О цене нашей Победы Авдеев размышляет и в послевоенных работах – например, в картине-фантазии «Георгий Победоносец», столь не характерной для атеистических советских лет. В удивительно ярких, чистых красках ликует полнозвучие цвета, поёт любовь и... чувствуется горечь потерь.

 

По словам Ольги Юрьевны, музей-заповедник, по которому Авдеев так любил водить экскурсии, забирал у него много душевных сил и времени.

 

Но при всей занятости Юрий Константинович в первую очередь всегда оставался художником. Несмотря на недуг, с каждым годом он писал всё больше – оставил почти триста картин.

 

Особенно часто рождались пейзажи Мелихова, где Авдеев знал каждый уголок. Но этими границами его творчество не замыкалось – жизненные впечатления фильтровались и являлись на холстах сложившимися образами. Одна из причин: тяжёлая контузия, необычайно обострившая внутреннее зрение, направившая волю художника на выражение этической и эстетической сущности, а не на внешнее обличие созерцаемого. Другая причина – приятие Авдеевым существа художественного метода Чехова.

 

– В среде искусствоведов нет единого мнения о творческой манере отца, – говорит Ольга Юрьевна. – На мой взгляд, правильно поняла суть эволюции, произошедшей в его живописи Е.В. Орлова: от академической манеры к своей, найденной в мучительных поисках. Чем старше он становился, тем смелее писал, опираясь только на свет и цвет.

 

Авдеев-художник – замечательный художник-философ, безгранично влюбленный в Чехова и природу родного Подмосковья, - явление ещё в полной мере не оценённое: ведь при жизни у него не было ни одной персональной выставки в столице. Да и вообще о том, что Юрий Константинович – профессиональный художник, знали лишь самые близкие люди. Он мало кому показывал свои работы.

 

Видение духовного смысла, а не цветовая красивость – вот задача художника. Философский подход, экспрессивность языка делают неповторимыми, самобытными многие работы Юрия Константиновича, как в выражении, казалось бы, импрессионистических мотивов («Дождь», «Цветет сирень», «Весна», «Хоровод»), так и в трактовке православных образов и сюжетов.

 

Поэтому-то он часто пишет храмы как символ духовности. Строгостью цветовой гаммы и композиции отличаются авдеевские картины «Мелиховская церковь» (1967), «Храм Рождества Христова» (1970).

 

Наиболее полно, глубоко эти мотивы ощущаются в «Прощании». На этом полотне, законченном в 1986-м, за год до кончины Юрия Константиновича, на фоне тревожного заката изображён мелиховский храм, который отражается в тёмных водах озера.

 

Какие мысли рождались у художника, когда он давал картине такое название? Печальные они были или светлые? Это осталось тайной.

 

…Ряд его послевоенных картин приобретён Гуманитарным центром «Преодоление» имени Николая Островского (Тверская улица, д. 16). Этот необычный музей, выживший в самом центре Москвы, дважды - в 2004 и 2008 годах – устраивал выставки мелиховских пейзажей и фронтовых рисунков Юрия Авдеева.

 

В 2005 году музей издал альбом «Опалённые войной» (в серии «Богатыри духа»), одним из героев которого стал Ю.К.Авдеев. Когда была учреждена медаль Николая Островского, Ю. К. Авдеева (посмертно) наградили ею одним из первых.

 

«…с нового года я начну аккуратно отвечать на письма»

 

В 1987-м, после кончины Юрия Константиновича, фонды Мелиховского музея-заповедника насчитывали 17 тысяч единиц хранения.

 

Авдееву удалось не только восстановить чеховский дом, флигель-кухню, сад, но и отреставрировать церковь и две школы, построенные Чеховым, организовать четыре филиала музея.

 

В здании школы, построенной Чеховым в Мелихове,  при Авдееве разместилась экспозиция «Земская школа конца XIX столетия». На стене классной комнаты можно было видеть выданный ученику Ивану Стопкину похвальный лист, на котором стоит подпись попечителя школы А. П. Чехова.

 

Готовясь к 150-летию А.П.Чехова, реставраторы раскрыли обшивку, более 100 лет защищавшую школьное здание в Мелихове. Как, увы, у нас водится, они … бросили, не довели дело до конца. Ныне там полная катастрофа: подлинная чеховская школа разваливается. И эта школа сегодня, когда целенаправленно разрушается и вся система традиционного отечественного образования, поистине трагический символ.

 

В здании другой бывшей школы одной из окрестных деревень – Новоселки при Авдееве создан ещё один филиал музея-заповедника, где экспонируются картины Николая Павловича Чехова, брата писателя. Этому филиалу повезло больше. К юбилею Антона Павловича его отремонтировали, правда, только поверхностно, но открыли здесь новую, неплохую литературную экспозицию.

 

В деревне Крюково, куда А. П. Чехов часто выезжал к больным, при Авдееве появился филиал музея — «Медицинский пункт доктора Чехова». Сейчас этот филиал вообще закрыт. Экспозицию из Крюкова перенесли в Мелихово, где открыли якобы чеховскую амбулаторию, которой прежде не было. Теперь посетители думают, что у Антона Павловича было отдельное здание для приёма больных.

 

Обозреватель одного из телеканалов в дни юбилея тоже выражал прямо в эфир своё недоумение: мол, как это Павлу Егоровичу, отцу Чехова, могли мешать больные, если амбулатория находится так далеко от дома.

 

На самом деле Чехов принимал больных в своем кабинете в усадебном доме, а потом и во флигеле. Больные ждали приёма в усадьбе с пяти утра и, конечно, мешали...

 

В 2001 году в подмосковном Чехове – бывшей  Лопасне – в рамках Дня города состоялось открытие памятной доски, посвященной Юрию Константиновичу Авдееву. Скромную, но благородную доску из белого мрамора повесили на стене здания «Музея почты» - филиале Мелиховского музея-заповедника.

 

Этот музей находится в здании где, 2 января 1896 года, по инициативе А.П. Чехова было открыто Лопасненское почтовое отделение.

 

«/…/ С нового года у нас открывается почтовое отделение (Лопасня, Моск. Губернии) с ежедневной выдачей корреспонденции; стало быть с нового года я начну аккуратно отвечать на письма», — писал А. П. Чехов редактору журнала «Нива» А. А. Тихонову 28 декабря 1895 года.

 

В мелиховские годы (1892—1899) у Чехова было около 400 корреспондентов. Им было написано более 2 тысяч писем (известных и опубликованных), в основном доставленных через Лопасненскую почту.

 

- Этот деревянный дом, которому перевалило за сто лет, - рассказывает Ольга Юрьевна, - стал последним музейным детищем отца. Смертельно больной, Юрий Константинович сумел сохранить для отечественной культуры этот памятник городского быта и реалию чеховской биографии – добился отселения жильцов, провел реставрационные работы, создал мемориальную экспозицию.

 

Отечество Небесное

 

Авдеев возглавлял музей до последнего дня своей жизни. Он похоронен с супругой Любовью Яковлевной у левого придела храма Рождества Христова в Мелихово.

 

Ю.К.Авдеев с женой Любовью Яковлевной, которая стала его глазами. Мелихово. 1952

…Храм был построен из ели в 1757 году и 16 марта 1759 года освящён в честь Рождества Христова.

 

К концу XIX века храм пришёл в ветхость. В 1892 году в Мелихово поселяется Антон Павлович Чехов с семьёй. Писатель принял деятельное участие в обновлении храма. В 1896 году, по просьбе крестьян, Чехов его расширил: были обновлены два придела, построена колокольня с «зеркальным крестом, видимым за восемь вёрст».

 

Антон Павлович здесь пел на клиросе вместе с отцом и родственниками, жертвовал значительные средства, часто упоминал храм в переписке с друзьями.

 

В 1930-е годы храм и чеховские постройки в усадьбе были разрушены, брёвна растащены… От храма сохранилась лишь старая часть.

 

Новейшая история храма началась в 60-е годы XX века, когда усердием Авдеева, внучатого племянника А.П. Чехова художника Сергея Сергеевича Чехова храм был отреставрирован.

 

В 1994 году шла очередная реставрация. Но под праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы храм сгорел.

 

В 1999 году на старом фундаменте по старым обмерам он был вновь построен. Основным материалом, как и для прежнего храма, была взята ель.

 

26 августа 2007 года Ювеналий, митрополит Крутицкий и Коломенский, Патриарший наместник Московской епархии,  совершил великое освящение возрожденного Христорождественского храма в селе Мелихово. Архипастырь передал в дар храму образ Божией Матери «Неопалимая Купина».

 

Затем митрополит Ювеналий направился на приходское кладбище, где возложил цветы к надгробиям С.С.Чехова и других родственников писателя и Ю.К.Авдеева. Владыка пропел им «Вечную память».

 

27 января 2010 года в Мелихово прошло торжественное мероприятие, посвящённое открытию юбилейного года, на котором присутствовали губернатор Московской области Б.В.Громов, члены организационного комитета по подготовке и проведению празднования 150-летия со дня рождения А.П. Чехова, Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий, руководители чеховских музеев, исследователи творчества писателя.

 

Гости возложили цветы к памятнику А.П.Чехова, на могилы потомков писателя, Ю.К.Авдеева, присутствовали на литие в храме Рождества Христова.

 

Перед богослужением Владыка обратился с кратким словом к собравшимся:

 

«Церковь по-своему отмечает даты людей: в первую очередь — молитвой. Это святое место неразрывно связано с жизнью Антона Павловича Чехова, его благочестивым отцом. Здесь, на клиросе, вместе с отцом Антон Павлович Чехов молился, здесь рядом похоронены близкие Антона Павловича и те, которые создавали этот музей. Поэтому сегодня для нас радостный, светлый день со-работничества Церкви и культуры. И благодарим Господа, что он дает нам радость совместной молитвы». Митрополит Ювеналий свою речь закончил словами Чехова: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать её места шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своей совестью». И ещё: «Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек».

 

 И когда пели «Вечную память», Отечество земное и Небесное незримо становились ближе друг к другу. Голоса Чеховых словно присоединялись к поющим. 

 

Ювеналий, митрополит Крутицкий и Коломенский, Патриарший наместник Московской епархии  на могиле Ю.К.Авдеева. Мелихово. Январь 2010

  

Летописец великой эпохи

 

Каждый век рождает своих биографов, сказителей, летописцев, скромно обрабатывающих свою «ниву», не гонящихся за славой.

 

Такие самоотверженные, безкорыстные энтузиасты всегда были, есть и будут и в нашем земном Отечестве.

 

Вот и Юрий Константинович Авдеев, подобно легендарному слепому греческому поэту Гомеру, автору дошедших до нас эпических поэм «Илиада и Одиссея» об одной из великих войн древности – Троянской, до сих пор остаётся в сознании посетителей мелиховского музея, зрителей, читателей пламенным   борцом за сохранение исторической памяти и культуры, певцом русской природы. Одним из рядовых участников эпохального подвига нашего народа, суровых боевых будней, прошедших через души людей. Свидетелем, ставшим в своих воспоминаниях и картинах летописцем великой военной эпопеи XX века.

 

Заслуженный работник культуры Российской Федерации, Почётный гражданин города Чехова – так оценён вклад Юрия Авдеева. Да и без этих высоких званий ясно: его заслуги перед нашей культурой огромны.

 

Как же похож Юрий Авдеев и на парижского мусорщика Жанна Шамета из «Золотой розы» Константина Паустовского, где есть, между прочим, глава о Чехове.

 

Оба  они, Шамет и Авдеев (в прошлом волею судьбы – солдаты), нашли в повседневной реальности красоту и гармонию, которую не видели другие.

 

Шамет собирал годами золотую пыль. Он надеялся, что роза, выкованная из собранного с таким трудом слитка, принесёт счастье его воспитаннице Сюзанне.

 

Авдеев же разыскивал повсюду распылённое революцией и войнами чеховское наследие.

 

Юрий Константинович воспринимал Чехова как близкого ему человека, современника. Он сверял по нему каждый шаг.

 

Поэт-фронтовик М.И. Камшилин посвятил Ю.К. Авдееву такое стихотворение:

 

Я написал о Чехове поэму,

О благородном чеховском пути.

Мне эту нестареющую тему

Пришлось в трудах Авдеева найти.

Я рад, что довелось соприкоснуться

С ним, чудом не убитым на войне.

Ведь он когда-то побудил проснуться

Стихи, давно дремавшие во мне.

 

Чеховский музей, живопись и литература – три призвания, в которых проявился талант Юрия Константиновича. О них, как о любимых детях, сказал он в заключительной фразе последней редакции книги «В чеховском Мелихове»:

 

«/…/Прошли годы. Я сижу за столом у большого окна. За окном беспрерывно вереницы людей движутся в музей. На столе рукопись последней книги. Может быть, я её увижу. На стенах мастерской – картины. Это мои любимые дети. Пока они при мне, но как-то они заживут самостоятельно. Это меня тревожит, но никому не дано предвидеть будущее. Я верю, что они должны жить/…/».

 

Дай-то Бог, чтобы Мелихово пощадили надвигающиеся сегодня со всех сторон безвкусные, помпезные особняки. Под угрозой уже охранные зоны, которые при Юрии Авдееве были расширены и законодательно закреплены за музеем-заповедником.

 

Пусть очарование этих мест, «мелиховский колорит», сохранится не только в музее-усадьбе и окрест, на картинах, в воспоминаниях, книгах Русского Гомера, но и в жизни, в наших душах, останется потомкам.

 

Николай ГОЛОВКИН

 

ФОТО из семейного архива Ольги Юрьевны Авдеевой-Усковой:

 

* * *


Николай Алексеевич Головкин – поэт, эссеист, публицист. Член Союза писателей России. Член секции поэзии Московской городской организации Союза писателей России. Член Международного клуба православных литераторов «Омилия» (Украина):

 

http://omiliya.org/ Родился 4 ноября 1954 года в Ашхабаде (Туркмения) в семье потомственных москвичей. Литературной деятельностью занимается с 1968 года. В 1977 году окончил факультет русской филологии Туркменского государственного университета имени А.М. Горького. В 2009 году награждён юбилейной медалью «55 лет Московской городской организации Союза писателей России:1954-2009».

 

Публиковался в альманахе «Пушкинское кольцо-2010», журналах «Русский Дом», «ВЕЛИКОРОССЪ», «Элита России», «Клуб», «Природа и человек», «Наше поколение» (Молдова), газетах «Московский Литератор», «Вёрсты», «Гудок», «Россия», «Трибуна»,  «Русь Державная», «Русский вестник», «Московский железнодорожник», «Вечерняя Москва», «Наша губерния», на сайтах patriarchia.ru, pravoslavie.ru, fondsk.ru, «Одна Родина», «Русское единство», Русская народная линия, СТОЛЕТИЕ и др.

 

В 2010 году стал лауреатом Международного Рубцовского конкурса «Звезда полей».

 

Автор книг: «Поэтическое излучение» (стихи, 1994), «Свет в конце тоннеля» (стихи, эссе, рассказы1999), «Иван-чай. Диалоги о России» (публицистика, эссе, рассказы, 2005), «Февральская лазурь» (стихи, 2010), «Троицкий иконописец» (эссе, рассказы, 2010).

 

Живет в Москве.

 

 

 

 

 

 

5
1
Средняя оценка: 2.83957
Проголосовало: 374