ИВАН – ЖРЕЦ ОГНЯ. Курдское предание

Примерно четверть века назад в Душанбе приехали шведские кинематографисты: режиссер, кинооператор и директор фильма. Но были они не шведами, а курдами. В Стокгольме курды открыли киностудию «Курдфильм», целью которой были съемки фильмов о трудной судьбе народа, не имеющего своей родины. Тысячи курдов рассеяны по странам Ближнего Востока, немало их проживает в Иране, Ираке и Афганистане. Не все устроены благополучно, и все-таки их мечтой было не обретение довольства где-либо, а создание собственного государства. Пусть им будет нелегко на первых порах, но сознание того, что есть своя земля, с лихвой окупает все трудности…

 

В Таджикистане курдские кинематографисты намеревались подыскать подходящую натуру, то есть места, где будут разворачиваться события будущего фильма. Это должна быть каменистая пустошь, с холмами, поросшими верблюжьей колючкой, с рекой, протекающей рядом, и горной цепью вдали, острые вершины которой, как зубья гигантской пилы, врезались бы в синеву небосклона.

 

Нужное место нашлось довольно быстро, в Пянджском районе, километрах в двухстах от столицы Таджикистана. Там были и песчаные холмы, и каменистое плато, и река, желтая от глины, и разрушенная от времени старинная крепость на противоположном берегу.

 

Режиссер Фаиз Касым, рассказывая о будущем фильме, его драматургии, прикидывал – сколько понадобится актеров, какое время года удобнее для съемок, но всего интереснее было не только это, а внешность самого Фаиза. В отличие от своих смуглых черноволосых спутников, он был белолицым, со слегка вьющимися русыми волосами и зелеными глазами. И вместе с тем он был курдом, по-русски говорил неважно, с сильным акцентом, часто останавливаясь и подыскивая нужные слова. И вполне естественно, что ему задан вопрос о его происхождении, не было ли в роду кого-то со скандинавским или славянским обликом?

 

Фаиз Касым засмеялся.

 

- В какой бы стране я ни был, везде меня спрашивают об одном и том же. Признаться, и сами курды смотрят на меня с сомнением.

 

- И все же…

 

- Моя необычная внешность от прадеда. Он был русским.

 

- Должно быть, удивительная история?

 

- Интереснее некуда. И самое поразительное, те давние события как раз и разворачивались в том месте, которое я выбрал для съемок фильма.

 

- Стало быть, Пянджский район вами был определен заранее?

 

- Представьте, да. И когда я посмотрел участок на границе с Афганистаном, я уверился, что это именно то, что мне нужно. Было такое ощущение, словно сам прадед подсказал мне, куда нужно ехать.

 

- Так значит, фильм будет о русском человеке, волею судеб ставшем курдом?

 

- О нем, и о курдах вообще, об удивительном переплетении людских судеб.

 

 

 

ХХХХХ

 

 

 

Случилось это лет сто пятьдесят назад.

 

Иван Савельев жил в селе Вослибово Рязанской губернии. Семья была большая, а жили бедно. Свой земельный надел шагами можно измерить, только огород помещался, да с пяток деревьев.

 

Отец не так давно надорвался на лесосплаве и потому работник был никудышный. Разве только присматривал за двумя козами и тощей гнедой кобылой. Ну и по дому, если что надо подстрогать до прибить. Мать и дочери занимались хозяйством: огородом, стряпней и, кроме того, стиркой в помещичьей усадьбе. На помещика работали Иван и два брата. Старшие, Василий и Федот, были уже женатыми и дети народились. Только Иван был холостой, отец все тянул с его женитьбой. Сами перебивались с хлеба на квас, да еще одну сноху брать в дом? А там дети пойдут и вообще тогда нужно будет зубы класть на полку.

 

Барщина была тяжелой и бесконечной. Иван особой силой не отличался, но был выносливым и потом крестьянский труд ему не вновинку, с детства помогал старшим пахать да сеять, убирать пшеницу да молотить. И так из года в год; время тянулось медленно, различали его не по дням и месяцам, а по сезонам.

 

Весна, лето, осень, зима. Молодые взрослели, отцы старились, деды умирали. И Ивану суждено было пройти по этим ступеням, но случай вмешался в его размеренное бытие. Выпал жребий идти на воинскую службу старшему брату Василию. Жена его Марья в слезы, да и отец задумался. Уйдет хороший работник, а кто будет тянуть его семью с тремя детьми? Ивану стало жалко брата и он вызвался заменить Василия. Волостное начальство не возражало, ему главное, чтобы количество рекрутов совпадало.

 

Определили ему быть пограничником в Средней Азии. Что это за служба, он представлял смутно, а где такая – Средняя Азия, тем более. Везли их поначалу в воинском эшелоне, вагоны так набивали, что и сесть-то было мудрено, а уж лечь спать, тем более. Спали по очереди, прислонясь к стене вагона. Кормили скудно, на что Иван был привычный обходиться малым, а и то за десять дней пути живот так подвело, что штаны приходилось держать руками. Хорошо еще, что время было зимнее.

 

Призывники из рабочих были пограмотнее. Они говорили, что лето в Азии такое, что реки кипят от жары и земля лопается. Иван слушал их со страхом, если действительно так, то как люди выживают в таких местах? Пока же вокруг тянулись степи, голые, продуваемые ветрами. Снега почти не было, лишь кое-где на курганах виднелись белые шапки. И что интересно, на открытых местах солнце пригревало ощутимо, даже лицо обгорало, а в тени холод пронизывал до костей, тем более что солдатской одежды еще не выдали, а своя крестьянская, от стужи не очень-то оберегала. Известно, отправляясь на солдатчину, одевались поплоше, хорошая одежда оставшимся в семье пригодится.

 

С поезда рекрутов высадили на какой-то азиатской станции, и хоть и сказали ее название, а все равно Иван не запомнил, чужое слово, мудреное, не легло в память. Сутки пробыли на той станции, кормили плохо, хорошо хоть горячее давали. Ночевали в глинобитных строениях, приземистых, больше похожих на сараи, огражденных такими же глиняными заборами. Верх этих заборов был утыкан сухой колючкой с длинными иглами. Иван поинтересовался у переводчика, бывшего с ними, пожилого, смуглого, с редкими бородой и усами, и раскосыми глазами, зачем колючка на заборе? Тот ответил, чтобы дожди гребень не размывали. И чудно стало Савельеву, должно быть, тут дожди редкие, если бы российские, то никакой колючкой бы не обошлись.

 

А дальше построили их и повели пешком. Всего было около трехсот человек. За ними ехали десять телег, на которые сложили немудреные пожитки, а сами шли налегке. Одно слово, что налегке, а так двигались по густой пыли, такой тонкой, вроде муки. Поначалу дивились ей, а потом поругивать стали. Ноги вязли в ней, от шагов идущих людей она поднималась и зависала в воздухе серым туманом. Ветер подхватывал ее и разносил по сторонам. Дышать было тяжело, саднило в горле, запорашивало глаза, а воды не давали, приказывали терпеть до привала.

 

Небо тоже серое от пыли, низко нависало над головой, солнце оранжевым шаром катилось от горизонта к горизонту. Кругом простиралась бесплодная степь с редкими холмами, поросшими той же самой колючкой с длинными иглами. Ничего живого вокруг, и только вороны большими стаями летали из стороны в стороны, своим карканьем нагоняя еще большую тоску.

 

«И зачем Господь создал столько никчемной земли? – вслух поразмыслил Иван. – Вон сколько простору, а ни пахать на ней, ни сеять».

 

«Азия», - авторитетно отозвался шедший рядом Егор. Сам он был из рязанских рабочих, приземистый, широколицый, с рыжими усами. – Тут, брат, все не как у нас».

 

И хотя рекруты еще не были солдатами, но их сразу подчинили армейской дисциплине. Шли строем, начальники покрикивали на них. Отдыхали и дальше следовали по команде, и тягостно от этого было Ивану Савельеву. Не привык он к такому обращению, вроде, как скотину на ночное гонят. Барщина тоже не сахар, но там хоть не помыкают поминутно, знаешь свой урок и выполняешь его.

 

Дошли до большого селения, низкие дома тоже из глины, окнами внутрь двора, те же заборы, утыканные колючкой. Посреди селения большое строение из камня, с часовыми у ворот. Сказали, что это главный пограничный штаб. Переночевали в больших сараях, огонь разводить не разрешили, ужинали хлебом с мясными консервами и запили водой. Холодно было, продрожали всю ночь, едва дождались утра. Серое, пасмурное, но ближе к полудню небо очистилось, засияло голубизной и солнце стало ощутимо пригревать. Тут уж приободрились и жизнь показалась веселей.

 

Новобранцев стали распределять по пограничным отрядам. Иван попал в отряд с мудреным названием – Пянджский. Добирались до него три дня. Иван все озирался по сторонам. Скудная земля, лишь кое-где прикрытая снегом, редкие деревья с голыми ветвями и высокие черные горы у самого горизонта. Не то, что в России с ее веселыми просторами, рощами, а то и лесами с нарядными березами на опушках.

 

В отряде уже разбросали по заставам. Иван попал в третью по номеру. Увиденое огорчило еще больше. Вокруг песчаные холмы, поросшие низким кустарником с тонкими красноватыми ветками, вдали река, но не светлая, а желтая и за ней берег. Там уже чужая земля, Афганистан называется. Никак это слово Иван не мог запомнить. Оттуда в Восточную Бухару, на территории которой находилась застава, проникали контрабандисты со всякими запрещенными товарами, а то и бандиты. Отбирали у местных жителей имущество, скот, захватывали парней и девушек, и все это утаскивали к себе. Вот с ними-то и боролись пограничники.

 

Сама застава – три строения, сложенные из коричневого песчаника. В одном, которое поменьше, штаб. В других, длинных, казарма для солдат и столовая, а так же конюшня, склад и оружейная комната. Перед штабом – большая площадка, на которой солдат обучают всяким воинским премудростям, там же сооружения для занятия физкультурой. Площадка окружена чахлыми деревцами, пока что голыми, за забором заставы – огород, на котором выращивают овощи для солдат. Ивану сразу же захотелось попасть на огород, любил он работать на земле, да и дело знакомое. Но солдат никто не спрашивал – кому что нравится. Все за них решают командиры.

 

Заставой командовал поручик Белицкий, невысокий, стройный, с тонкими усиками. Его заместители: подпоручики Самохин и Агабеков. Самохин – плотный, с обветренным, красным лицом. Агабеков, видно, из азиатов, смуглый, с сизым, плохо поддающимися бритью щеками. Хозяйственными делами и непосредственно занимался солдатами фельдфебель Скоруха, высокий, грузный, с тяжелым взглядом и длинными мосластыми руками.

 

Сама граница тоже не произвела на Ивана Савельева особого впечатления. Он представлял ее, как у себя в волости: широкая укатанная дорога, перекрытая полосатым шлагбаумом, будка, а возле нее два усатых жандарма.

 

Тут же ничего подобного. Два ряда колючей проволоки, между ними полоса взрыхленной земли. Это если нарушитель попытается перейти границу, то на земле останутся следы.

 

На ровных расстояниях друг от друга деревянные будки на высоких столбах: с них пограничники осматривали окрестности. Но многого не разглядишь: до самой реки тянутся холмы, а в низинах густые заросли из камыша, краснотала и каких-то диковинных растений в два человеческих роста с метелками наверху. Эти заросли называются тугаи. В них полно фазанов, диких кабанов и камышовых котов. Ивану странно было слышать, что камышовые коты – злобные хищники. Как-то не верилось в это, не вязалось такое утверждение с домашними кошками. И еще что поразило Савельева на заставе – это джейраны, небольшие олени с прямыми рожками, на тонких ногах.

 

Они держались стадами по десять – пятнадцать голов. Иногда проносились по холмам с такой быстротой, что глаз едва успевал схватывать. На самой резвой лошади не догонишь. Офицеры иногда охотились на них, затаивались за глыбами камней, а солдаты гнали джейранов на них. Двух – трех удавалось подстрелить. Поручик Белицкий не делал особой разницы между солдатами и офицерами. Все питались из общего котла. Убитые джейраны разнообразили пищу, Иван больше не голодал. Правда, иногда офицеры жарили себе мясо на длинных палочках, разложенных над жаркими углями. Но это было не часто.

 

Впрочем разглядывать новые места было некогда. Поднимали с постелей затемно и начинались учения. Ходили строем и в одиночку со всякими премудростями, изучали уставы внутренней и караульной службы, устройство оружия, слушали рассказы офицеров о том, что из себя представляет граница и многое другое. Через день определяли в наряды, то на кухню, то убирать казармы, строить дополнительные помещения. Нарядам Иван Савельев был рад, дело привычное, а вот занятия не любил. В уставах слова мудреные, никак не ложились в память, и с винтовкой он был не в ладах. Затвор мог разобрать, а вот собрать его не удавалось, слишком много было частей, да еще с непривычными названиями. Солдаты из рабочих были потолковее, у них все получалось, как надо, фельдфебель Скоруха был ими доволен, а вот Ивана он невзлюбил с первых дней службы. Называл его «деревенской дубиной» и часто бил кулаком по шее. Правда, когда офицеров поблизости не было. Но и это ничего. Труднее было на занятиях по языку. Командир заставы обучал солдат местному наречию. Говорил, что надо. Допустим, задержал нарушителя, должен на месте его допросить: кто такой, откуда, куда идет т так далее. Иван соглашался, действительно, надо, но сознание не мирилось с чужими словами. Вот, скажем, вода. Произнеси это слово и все ясно, видится или речка, или родник. А скажи - «об» и ничего в воображении не возникает. Тот же хлеб, по местному – «нон», или солнце – «офтоб». Непонятно было Ивану – зачем придумывать другие языки, неужели недостаточно одного русского было? Офицеры его вопросы встречали с улыбкой, а фельдфебель так тот скрежетал зубами и обещал при случае «разгладить Ивану морду». И со стрельбой из винтовки у Савельева не ладилось. Больно била она в плечо прикладом, оглушала так, что ничего потом не слышал, и от пороховых газов начинало тошнить. Иван закрывал глаза, дергал пальцем за спусковой крючок, надеясь, авось одна из пуль угодит в мишень. Сколько ни бились с ним офицеры и тот же фельдфебель Скоруха, но освоить стрельбу рязанский парень так и не смог. «Дебил какой-то!» - коротко охарактеризовал новобранца подпоручик Агабеков. Невдомек ему было, что в крестьянском труде Савельев был не хуже всех, а к армейской службе он не был приспособлен. Не его это дело было.

 

Прошел месяц так называемого карантина. Бесконечным он показался Ивану, но все-таки подошел к концу. Приняли они присягу, в которой обязались служить верно Отечеству и Государю. Грамоту Савельев знал плохо, присягу за него читал подпоручик Самохин, а Иван повторял за ним с запинкой, а то и вовсе перевирая слова. Подписался одним словом – Иван.

 

С сослуживцами у него тоже не ладились отношения. Не обижали они Ивана, но относились к нему снисходительно, как к дурачку. Хотя, когда нужно было за лошадьми ухаживать или какие работы по хозяйству выполнять, тут уж Иван посматривал на вчерашних рабочих с усмешкой. Всяк мастер в своем деле, это Савельев сызмальства усвоил.

 

После принятия присяги началась настоящая пограничная служба. И на вышке Иван стоял, оглядывая подступы к реке, и в «секрете» сидел, и вдоль границы впятером ходили. Шли гуськом по тропе, что змеилась в тугаях, осматриваясь и прислушиваясь. Днем еще ничего, а в ночные часы было жутко. Ветер шуршал в камышах, хохотали шакалы, а то камышовые коты такие закатывали концерты, что кровь леденела в жилах. Ивану все казалось, что вот-вот бросится на него нарушитель, а он в него выстрелить не сумеет ,а, если и сумеет, то промахнется, и тогда не быть ему живому. Старослужащие рассказывали, с какой жестокостью расправляются афганцы с российскими пограничниками. Ладно, если пырнут ножом, и дух вон. А то и горло располосуют, и уши обрежут, и глаза выколют. Такие рассказы лишали Ивана остатков смелости, которой и так-то немного было. Но как бы там ни было, а время шло.

 

Зима сменилась весной. Шли редкие дожди, солнце уже припекало ощутимо, и холмы зазеленели редкой травкой. Красноватый кустарник будто выпрямился и потянулся к небу, серебристые листочки слабо трепетали в потоках нагретого воздуха. И в охране границы стало полегче. В лунные ночи свет заливал окрестности, каждый камешек замечался и река казалась отлитой из олова. За это время задержали две группы контрабандистов, из трех человек каждая. Переправились они через реку на плотиках из надутых козьих бурдюков и досок на них уложенных. Вот тут Иван понял пользу знания чужого языка. Едва он заметил людские фигуры, крадущиеся по тропе в тугаях, так сразу вскинул винтовку и закричал: «Ист!» Стой, значит. А бывший с ним сормовский рабочий Егор добавил» «Тир мепарронем!» Стрелять, стало быть, будем. Потом, когда досматривали тюки, которые тащили контрабандисты, то Иван не увидел в них ничего особенного. Платки цветные, женские, ткани, украшения всякие, дешевые. Непонятно было Савельеву-какой вред от такого товара? Пусть бы и дальше носили, раз люди берут. Но поручик Белицкий объяснил, что за товары нужно платить таможенный сбор, а без него государству убыток.

 

Интересно, что на этой стороне российские пограничники строго несли службу, а на той, афганской, пограничников вообще не было. Офицеры сказали, там такая нищета, что туда никто добровольно носа не сунет.

 

Время катилось к лету. Жара набирала силу. Небо словно выцвело, солнце оранжевым шаром зависало над головой и не спешило к закату. Воздух раскалялся так, что было трудно дышать. Горячие потоки устремлялись вверх и колыхались, и вместе с ними двигались и меняли свои очертания и дальние горы, и сами холмы, и старинная полуразрушенная крепость на горном берегу. Никогда такого Иван не видел и даже глаза протирал: не чудится ли ему это?

 

Днем зной обессиливал, даже в тени не было спасения, но и ночью было не лучше. Земля отдавала накопленное за день тепло, ни ветерка, и было такое ощущение, словно находишься внутри русской печки. Дома, в селе, Савельевы так мылись. Разогреют печь, потом угли из топки выгребут, настелят соломы, задвинут туда ушаты с водой и плещутся.

 

Но это на короткое время и в удовольствие, а тут сутки напролет. Ночью долго уснуть не удавалось, постель раскаленная, потом весь день ходишь, как вываренный.

 

С летом пришло и другое, главное бедствие этих мест – комары. Они и в России были, но мелкие, а азиатские, с сустав на пальце, и жалили даже через гимнастерку. Такое ощущение возникало, словно горящую спичку к телу прижали. Никакого спасения от них не было. Серой пеленой зависали они над головой, зудели и пили кровь, только успевай от них отмахиваться. Вообще всякой нечестии тут было в избытке: скорпионы, фаланги и змей полно. Но от этих хоть сапоги оберегали, а когда в «секрете» устраивались, то траву ворошили штыком, не затаилась ли там змея? От ее укуса умрешь – дело обычное.

 

Иван глядел на все это и думал, что Господь, наверное, специально такие места создал, для мучения людей. Вроде как напоминание об адских муках. Не греши, мол, а то подобное будет не пять лет, как тут, а бесконечно.

 

Прошел год. Иван Савельев похудел и высох, лицо почернело от зноя, вокруг глаз от постоянного прищуривания появилась сетка морщинок. И пограничная служба была ему горше редьки. Другие, что были с ним рядом, притерпелись и даже что-то хорошее в солдатчине стали находить, а он все никак не мог привыкнуть. И фельдфебель Скоруха донимал его своими придирками, все хотел из него образцового военного сделать, и злился, когда видел, что не получается у него это. Причина была понятная: поручик Белицкий и другие офицеры старались, чтобы их застава была лучшей в Пянджском пограничном отряде. От этого им и повышение в чинах бы выходило и должность светила бы значительнее. Иван Савельев был той самой паршивой овцой, которая всю отару портила. На весенних и осенних смотрах он неизменно оказывался худшим и из-за него заставе снижали общий балл. От того хмурились при его виде офицеры и фельдфебель ярился, словно цепной пес.

 

Ивану бы настраивать себя на то, что нужно стараться и тогда служба лучше пойдет, а он, напротив, растравлял себя, думал, что дальше еще хуже будет, и от того опускались у него руки. От пограничных нарядов его окончательно освободили, определили постоянно на хозяйственные работы: за лошадьми смотреть, убирать помещения, таскать воду и дрова рубить на кухне. Посмеивались над ним сослуживцы, называли его мулом, и стал Иван сторониться всех. Отмалчивался, ел отдельно после всех, а когда выдавалась свободная минута, поднимался на холм и сидел там, глядя как неспешно струится речная гладь.

 

Иногда хотелось наложить на себя руки, но такие мысли Савельев отгонял, где-то в глубине души теплилась надежда, что все решится само собой и какой-никакой выход обязательно найдется. И выход этот он увидел в побеге с заставы. С каждым днем это намерение крепло в душе все сильнее. Не очень он тут и нужен, прекрасно обойдутся без него, тем более, что каждый год привозят новое пополнение из России. А он доберется до дома, повинится там перед волостным начальством. Неужто не поймут, что в крестьянском труде от него будет больше проку, чем в постылой солдатчине ?

 

И стал Иван Савельев готовиться к побегу.

 

Поначалу вроде бы ненароком спросил у командира заставы – в какой стороне Россия? Поручик Белицкий не удивился вопросу, знал, что скучают солдаты по дому, уж очень все тут было непривычно для русского человека, да и пограничная служба не сахар. Он махнул рукой в сторону далеких, черных гор с белыми снеговыми шапками, дескать, там. Иван поразмыслил: ехали они долго на поезде, да и потом шли пешком не один день. Это понятно, поезд петлял по степи, огибая горы, да и дорога змеилась от селения к селению. А если пойти прямиком, то может через неделю и доберешься до родных мест. Откуда ему было знать, что и за полгода пешего хода не добрел бы он до России, не был силен деревенский парень в географии. Стал он понемногу собирать сухари, складывал их в конюшне в пустой кормушке и заваливал сеном. Если кто и найдет их, то тогда можно сказать, что для лошадей готовил. Добыл фляжку для воды, так, на всякий случай, полагал – раз снег в горах, значит, жажды знать не будет. Предстояло переправиться через реку, но и это Иван предусмотрел. Когда поймали контрабандистов, остался от них плотик на берегу, лежал у самой воды, волны перехлестывали через него. Можно переправиться на нем на ту сторону и ступай себе к горам. Говорили ведь, что пограничников там нет. А если и столкнется Иван с кем из местных жителей, то объясниться с ними сумеет. Не зря учил их язык, десяток-другой слов остались в памяти. Грела душу жажда скорой свободы, горел Савельев от нетерпения. Одежда солдатская еще крепкая и сапоги почти что новые, хватит до дома дошагать.

 

Все продумал парень и все предусмотрел, тем более, что знал и маршруты пограничных патрулей и места, где оборудованы секреты.

 

И настали ночи безлунные, глухие, когда только камыши еле слышно шумят, да шакалы утробным хохотом вторят друг другу. После отбоя, немного погодя, поднялся Иван с постели, вроде по нужде, забежал в конюшню, взял заплечный мешок с сухарями, фляжку с водой и старую гимнастерку. Крадучись, дошел до реки, положил на берегу гимнастерку, отвязал плотик и лег на него. И понесло его течение вниз. Вроде нет быстрины, а сносило ощутимо. Лежал Иван, боясь пошевелиться, а вдруг кто из пограничников заметит. Как ни темно, а вода отсвечивала, и плотик на ней просматривался. Но обошлось, застава осталась далеко, и тогда Иван стал грести руками, стараясь прибиться к афганскому берегу. Наконец плотик наскочил на отмель, Иван встал, поднатужился и столкнул его снова туда, где поглубже, а сам, увязая во влажном песке, пошел к чужому берегу. Поднялся по откосу, прислушался – ни звука, кроме шума реки. И огоньков нигде не видно, только крупная россыпь звезд над головой. Вздохнул Савельев облегченно, распрямился и зашагал туда, где по его разумению была Россия. Свобода кружила голову, дышалось легко, так и хотелось запеть во весь голос. Идти было нелегко, то и дело спотыкался о камни, но двигался размашисто, хотелось до утра уйти как можно дольше от пограничной территории. Шел и думал, что хватятся его утром, найдут возле реки гимнастерку и подумают – утопился Савельев от безысходности. Говорили, что были такие случаи в прошлые времена. Отпишут домой, дескать, погиб солдат при выполнении служебного задания, погорюют родные, а тут Иван и сам заявится и объяснит, что произошло недоразумение, вот он, собственной персоной, живой и здоровый. Может и, действительно, отправили такое письмо в село Вослибово, об этом Иван уже никогда не узнал, да и у нас о том никаких сведений не имеется.

 

Шагал Иван до утра и странно; не ощущал никакого утомления. Вот что значит, когда стараешься для себя, а не для кого-то по принуждению. Рассвет брызнул в глаза краснотой, а потом и золотом скорого восхода. Огляделся Савельев и удивился поначалу: вокруг простиралась каменистая пустошь. То понижалась она к горам, то поднималась, и нигде никакого признака жилья. И камни были какие-то странные, покрыты блестящей черной коркой, вроде кто их лаком покрыл. Оставалось одно – идти к горам, перебраться через них и там где-то должна быть Россия. И еще усерднее зашагал Савельев, хотя ноги уже гудели от усталости, ломило поясницу и заплечный мешок потяжелел, словно свинца в него добавили.

 

День разгорался, солнце припекало, под ногами сновали юркие ящерицы, кое-где цепочкой тянулись муравьи. Пот каплями стекал по лицу, щипало глаза и гимнастерка тоже покрылась мокрыми пятнами. И понял Иван, что днем тут идти невозможно, нужно остановиться, соорудить из камней укрытие и дождаться вечера, когда жара немного спадет. Так он и сделал, из плоских плит сложил что-то вроде шалаша, разделся, одежду постелил под себя и забрался внутрь. Поел сухарей и выпил чуть-чуть воды, стал понимать, что до источника доберется нескоро.

 

Каменное укрытие облегчения не приносило. Солнце накаляло черные плиты и было такое ощущение, будто Иван находился в парной, только что веника не было. Выбрался он из укрытия, надеясь, что хоть легкий ветерок будет и освежит потное тело. Но на каменистой пустоши царило полное безветрие, а на Ивана набросились слепни и так больно жалили, что он поспешил опять заползти под камни.

 

День тянулся бесконечно.

 

Синие тени подступающего вечера заструились по каменистой пустоши, Иван выбрался из своего укрытия, отхлебнул воды из фляжки и снова побрел к чернеющим на горизонте горам. Странное дело, сколько он ни шагал, а горы все также оставались недосягаемыми. Они словно смеялись над изнемогающим человеком, сулили ему прохладу, обилие влаги, зелень разнотравья, но все это было где-то в неизмеримой дали. Отчаяние охватило Савельева, он уже жалел о том, что покинул пограничную заставу. Пусть там он, как говорится, пришелся не ко двору, но все-таки было дело, с которым он справлялся, кормили его три раза в день, и воды было сколько хочешь. Он уже подумал, что может поворотить назад, но эта мысль скользнула в сознании и пропала. Пришло понимание, что вряд ли он доберется до реки, да и не отыщет верную дорогу в этом безжизненном царстве опаленного солнцем камня.

 

Он потерял ощущение времени. Различал только черные и огненные полосы, на которые делились дни и ночи. Воду он давно выпил и теперь еле переставлял ноги, хватая воздух пересохшим ртом. Последнее, что осталось в памяти, это дорога, которая неизвестно где брала начало и уходила неизвестно куда. Дорога была не в нашем привычном понимании, а белые следы на камнях, какие остаются, если по ним проходит множество ног. Но куда идти по ней, в какую сторону? Иван всхлипнул от отчаяния, перед глазами поплыли разноцветные круги, он упал на дорогу и потерял сознание.

 

2

 

Махди считался неудачником в родном селении. И это было оправданно. Он был низкорослым, слабосильным, с редкой бородой и усами. Солнце и нужда высушили его до того, что полукружья ребер проступали даже сквозь одежду. В детстве он упал с лошади и сломал правую руку. Несмотря на старания лекаря, она срослась неправильно и Махди с трудом двигал ею. Родители и два старших брата умерли от заразной болезни, когда он был еще в младенческом возрасте. Дальние родственники подкармливали мальчишку, пускали ночевать в сарае и на этом забота о нем заканчивалась. Своих детей нужно было ставить на ноги, сирота особо никому не был нужен, да еще худосочный, неспособный даже на легкую работу. И Махди рос, как растет бесполезное растение, сам по себе и, чем становился старше, тем труднее было ему закрепиться в жизни.

 

Селение Гулхан, в котором жил Махди, расположилось у подножия тех самых гор, к которым так стремился беглый солдат Иван Савельев. В нем было около пятидесяти дворов, постоянно жили в них старики, женщины да дети. Исконное занятие курдов – это разбойничьи набеги. И потому мужчины, способные держать оружие в руках, сбивались в шайки и рыскали вдоль троп, по которым шли купеческие караваны с богатыми товарами. Но поживиться удавалось не всегда, караваны сопровождала сильная охрана, и в перестрелках, как правило, гибли двое – трое, а то и больше мужчин из Гулхана. Потому до старости редко кто доживал из курдов, разве что считанные единицы.

 

Жители Гулхана держались отдельно от своих земляков. И тому была веская причина. В основном, курды были мусульманами, но были среди них и такие, которые не приняли новой веры, а придерживались древней, поклонялись Огню и чтили заветы мудрого Зороастра. В Гулхане жили огнепоклонники. В просторной хижине, сложенной из камня, многие столетия горел священный Огонь, селение потому и называлось Гулхан. Костер значит на языке курдов. Приносить для священного огня топливо было обязанностью каждого жителя селения, и пламя не гасло даже в сильные холода, когда ледяные ветры гнали по пустоши снежную поземку и от стужи трескались даже камни.

 

Жилища в Гулхане складывали из каменных плит, зябко в них было и неуютно, но другого строительного материала суровая природа этих мест предложить не могла. Было такое жилище и у Махди, оставшееся от родителей, но поддерживать его в должном состоянии он не мог из-за искалеченной руки и потому оно ветшало и рушилось.

 

Добывал себе пропитание Махди в горах. Пропадал там целыми днями, собирал грибы, растения, пригодные в пищу, плоды боярышника, шиповника, орехи, ставил силки на птиц и зайцев, сурков и, в общем-то, не особо нуждался. Часть добытого продавал своим землякам или обменивал на одежду. Как свои пять пальцев, знал он и каменистую пустошь. Известны ему были родники, лучшие места для стоянки караванов, кратчайшие пути от одного селения до другого. И потому, когда мимо Гулхана проходил караван, впервые оказавшийся в этих местах, то купцы брали тщедушного курда проводником и не ошибались в своем выборе. Правда, платили не очень щедро, Махди только указывал путь, не принимал он участия в разгрузке и погрузке тюков на верблюжьи спины, когда останавливались на ночлег, и за это вычитали у него монеты из платы.

 

Но как бы то ни было, но сводить концы с концами невидному курду удавалось. Семьи у него не было, а одному много ли надо. Правда, когда приходила зима и метель пела свою бесконечную песню, сидел он, согнувшись, в своей хижине у костра и мечтал о женщине, пусть не красавице и не молодой, но внимательной и заботливой. И о детях, которые жались бы к отцу и которые не оставили бы его в старости и в болезнях. А что и то и другое, как говорится, не за горами, о том Махди стал думать все чаще. Он уже разменял четвертый десяток и здоровье стало отказывать. По ночам бил сильный кашель, в груди болело и поскрипывало при дыхании.

 

Однако жены для Махди не находилось. Кто отдаст свою дочь за человека, мало чем напоминающего настоящего мужчину?

 

Но как говорится, везение пусть не часто, но улыбается всем. Улыбнулось оно и Махди, правда, все началось с несчастья. Дворов через пять от Махди жил Масрур, кряжистый, заросший волосами, свирепого вида. Был он хорошим охотником, метко стрелял и удача сопутствовала ему при налетах на купеческие караваны. Но недаром говорится: все до поры до времени. Пришла пора и Масруру убедиться, что вслед за белой полосой в жизни обязательно следует черная. При очередном набеге на стоянку караванов ему раскроили саблей голову и осталась семья добычливого курда без кормильца. Состояла она из жены тридцати с лишним лет и трех дочерей, которых еще нужно было растить и воспитывать. И тогда Файз, жрец Священного Огня, посоветовавшись с пожилым Ато, главой селения, предложил Махди жениться на овдовевшей Мириам. Она тоже была не весть какой красавицей, но хозяйственная, кроткого нрава, а что, скажите, одинокому курду еще надо?

 

Так Махди стал главой семьи и, надо сказать, это ему пришлось по нраву. Теперь о нем заботились, и жилище убитого Масрура было не в пример тому, что имел Махди, вместительное и добротное. Вот только с девочками новый муж Мириам никак не мог найти общий язык, дичились они и предпочитали не попадаться на глаза, когда Махди был дома.

 

Наследство Масрур оставил небогатое: осла и двух коз, но их тоже нужно выпасать и на зиму готовить корма, а в бесплодном предгорье это было непросто.

 

И стал Махди мечтать о том, чтобы добыть раба. Они были во многих подворьях, во время набегов курды захватывали в плен уйгуров, киргизов, узбеков, попадались даже китайцы. Рабы и несли на своих плечах груз хозяйственных забот, а курды занимались своим исконным промыслов: грабежами и охотой. Но где и как Махди мог заполучить пленника? В нападениях на караваны он не участвовал, в дальние походы не отправлялся, да его земляки и не брали. Считали лишней обузой. А как бы было хорошо: раб и животных бы выпасал, и жилище содержал в порядке, и воду бы таскал из родника, бьющего на окраине селения. Работы бы нашлось, только успевай поворачиваться.

 

Но мечты оставались мечтами. И по косым взглядам жены Махди догадывался, что плохой он ей помощник, покойный Масрур не в пример был лучше.

 

Осенью караваны чаще проходили мимо Гулхана. Торопились купцы, еще немного и пойдет снег, завалит перевалы и жди тогда до весенней поры.

 

Очередной караван остановился у селения. Звякнул колокольчик на шее головного «корабля пустыни» и замолк. Забегали погонщики, нужно было подкормить верблюдов и накормить их, пока была такая возможность. Охрана же набрала сухой верблюжьей колючки, развела костер и стала готовить себе похлебку. Дым и запах варева поплыли по небольшому Гулхану. Хозяин каравана, приземистый, полный купец, с окладистой черной бородой отыскал Махди.

 

- Мне сказали, что ты можешь провести караван через каменистое плато, - обратился купец без предисловий к тощему курду.

 

Махди обрадовался, заработок сам отыскал его, но не подал вида.

 

- Могу, - согласился он.

 

- Тогда собирайся, утром пораньше отправимся в путь. В полдень остановимся где-нибудь, переждем жару, а вечером дальше двинемся.

 

Проводник только мотнул головой, дело знакомое, многих слов не требовалось.

 

Получил он задаток у купца, оставил жене, и едва побелела кромка неба на востоке, призывно махнул рукой и поехал на осле впереди большого каравана.

 

Весь путь занял две недели. Каменистое плато осталось позади, дальше караванная тропа пролегала между селениями и проводник не требовался. Рассчитал его купец и, хотя был прижимистый и крикливый, заплатил неплохо. И поехал обратно Махди домой.

 

Осень догорала в лучах белесого солнца, медленно катившегося по глади неба, выцветшего за долгое лето. Дни стали короче, и зной уже не так томил. Три, четыре часа дневного отдыха и можно двигаться дальше. А вот ночи стали холодными, вода замерзала в бурдюке и иней белесым кружевом подергивал камни и редкие стебли верблюжьей колючки. Махди и без того не мог похвастаться крепким здоровьем, а после ночлегов в каменном царстве и вообще сдал. Начал одолевать его кашель, обильный пот леденил тело, болели все суставы, и он с трудом взбирался на осла, чтобы продолжать путь. И это бы ничего, но после одного затяжного кашля из горла хлынула кровь, да такая алая, с пеной. И тогда Махди встревожился, скорее бы добраться до дома, там отлежится в тепле, попьет козьего молока, глядишь, и полегче станет. Сжимал он в ослабевших руках уздечку, сознание мутилось и иногда ложился лицом на ослиную гриву и так и ехал, стараясь не упасть на камни.

 

Уже к концу дня осел фыркнул и остановился, Махди с трудом вскинул отяжелевшую голову и всмотрелся. Посреди дороги лежало что-то серо-зеленое. Сперва показалось, что это тюк, упавший с верблюжьего горба. Махди с трудом слез с осла, подошел поближе. Перед ним лежал человек в солдатской одежде. Махди видел таких у афганской границы. Подумал, что мертвый, тот лежал без движения, какой ни есть, а все неплохо, можно снять с него одежду и сапоги, они были получше, чем у самого проводника.

 

Махди с трудом перевернул солдата на спину, тот застонал и пошевелился.

 

- Как же ты попал сюда? – вслух удивился курд. – До границы дней десять добираться?

 

Может, подумал Махди, пограничник погнался за кем-то и сбился с пути? Хотя это афганская сторона, русским тут делать нечего.

 

И тут Махди сообразил, его от этой догадки даже огнем опалило. Он так мечтал иметь раба, и раб вот лежит у его ног. Раз он один, раз совсем обессилел, значит, никто его не ищет, он никому не нужен. Еще день, другой и этот пограничник окажется во власти смерти. Нужно попытаться его спасти и, если это удастся, в подворье Махди будет кому работать и все заботы по дому взять на себя.

 

Курд снял с осла мех с водой и осторожно пролил несколько капель влаги на губы солдата. Они шевельнулись, рот приоткрылся. Махди подложил под голову русского свернутый халат, чтобы приподнять ее и чтобы тот не захлебнулся, и стал лить воду тонкой струйкой ему в рот. Пограничник гулко глотал живительную влагу и, наверное, пил бы и дальше, но Махди счел, что с него достаточно, и отложил мех в сторону.

 

Вода оказала свое действие. Веки открылись, глаза были мутными и походили на летнее небо, выгоревшее от зноя. Курд и русский смотрели друг на друга.

 

- Ты кто? – спросил Махди.

 

Вот тут и пригодились Ивану Савельеву слова чужого языка, которые так неохотно ложились ему в память. Он понял вопрос и попытался на него ответить.

 

- Я пограничник…

 

- А куда шел? – последовал другой вопрос.

 

- Туда, к горам, - Иван шевельнул рукой, желая показать на чернеющие вдали извивы хребта.

 

Других пояснений не требовалось. Махди все остальное понял сам. Должно быть, русский убежал от своих и хотел укрыться в горах от погони. Эта догадка обрадовала курда, она как бы закрепляла его право собственности на еле живого, обессилевшего солдата.

 

Иван силился приподняться, чтобы сесть. Курд помог ему.

 

- Хочешь есть? – спросил он русского.

 

Тот еле заметно мотнул головой.

 

Махди развел в чашке с водой немного толокна и дал пограничнику выпить. Потом отломил кусок лепешки, положил на него ломтик вяленого мяса и протянул солдату.

 

Иван взял еду и стал жевать, еще немного выпил разведенного толокна и жестом дал понять, что довольно. Пища приободрила его, он смотрел осмысленно, мертвенная бледность сошла с лица.

 

- Как тебя зовут? – спросил Махди. Он стремился закрепить достигнутое. В конце концов, он вернул русского к жизни, а раз так, то стал его хозяином.

 

- Иван, - послышалось ответное.

 

- Вот что, Иван, я помог тебе. Без меня ты бы умер тут и тебя бы съели шакалы. Ты теперь принадлежишь мне, ты мой раб, ясно тебе?

 

Савельев понял из сказанного далеко не все, но некоторые слова были знакомые и примерный смысл уложился в его сознание. Будь он покрепче, может и не захотел бы стать рабом, тем более что курд не отличался крепким сложением. Но сейчас Иван ощущал страшную слабость и понимал, что останься он в каменистой пустоши еще дня два, конец будет неминуем. Пусть он пока будет рабом, а дальше видно будет. Сумел же он убежать с заставы, нужда придет, убежит и от этого хлипкого азиата.

 

Махди снова подошел к ослу, вытащил из хурджина, волосяной переметной сумы, веревку, отрезал небольшой кусок и повязал его на шею солдату, как галстук. Было это вовсе не украшением, а знак того, что этот человек является невольником. Затем жестом дал понять Ивану, чтобы тот встал на ноги, сам сел на осла и велел рабу следовать за собой. И Савельев пошел за ним, пошатываясь и спотыкаясь о камни.

 

По всему чувствовалось, что курд был болен. Он часто останавливался, слезал с осла и садился на камни передохнуть. Сидел с закрытыми глазами и лицо его было влажным от пота, хотя особой жары не было. Потом с помощью Ивана снова взбирался на безропотного осла и они двигались дальше. Едва солнце закатилось за горную гряду, как подул холодный ветер и синие тени подступающей ночи заструились по обширному плато.

 

Ивану не нужно было никаких указаний. Он сложил из камней что-то вроде невысокого заслона от ветра, расстелил на земле кусок кошмы и уложил на нее своего хозяина. Сверху укрыл его старым халатом. Затем набрал сухих стеблей верблюжьей колючки, развел костер и поставил на него медный кувшин – кумган с водой. Когда она закипела, развел в ней толокно, разломил лепешку и стал кормить курда. Тот ел вяло, дышал прерывисто и показал, что снова хочет лечь. Иван укутал его как ребенка, перекусил сам и остался сидеть у огня, глядя на колышущиеся языки пламени. Ночь скрыла плато и горы, мир сжался до размеров маленького островка, на котором находились двое людей да осел, фыркавший и жевавший сухую траву, которую перед темнотой нарвал для него Иван.

 

Курд спал плохо, стонал, вскрикивал. Иван вытирал со лба его пот и ощущал, как того сжигает внутренний жар. Сам Иван почти не сомкнул глаз, но силы восстанавливались и сознание, что он теперь не один, бодрило.

 

Утро началось с белесой полоски в восточной части неба. Потом она стала розоветь, шириться и вскоре краешек огненного диска ударил в глаза ослепительным светом. Солнце поднялось и холод осенней ночи отступил перед его теплом.

 

Махди лежал на спине, лицо заострилось, черная щетина на щеках оттеняла впадины.

 

«Плох мой хозяин, - покачал головой Иван, - так и до дома не дотянет».

 

Потеребил курда, тот открыл глаза и глядел на Ивана без всякого выражения.

 

- Домой надо, - сказал Иван, припоминая местный язык. – Где твой дом?

 

Курд показал рукой на горы. Они уже были не так далеки, как в первые дни, когда к ним устремился беглый пограничник.

 

- Вставай, -Иван потянул Махди за руку. – Давай поедим что у тебя есть и дальше пойдем, пока жара не наступила.

 

И они снова двинулись по едва заметной дороге, выбитой на черных каменистых плитах. Махди сидел на осле непрочно, то и дело ложился лицом на жесткую короткую гриву. Иван придерживал его, чтобы не упал.

 

Через трое суток они достигли гор. Теперь Савельев и сам знал куда идти. В тесном ущелье, на возвышении, виднелось небольшое селение. Синие дымы тянулись из труб, в проулках ходили люди.

 

Добрались до селения. Навстречу вышли старики и дети. Женщины стояли поодаль. Все были в изношенной одежде, старики с седыми бородами. К удивлению Ивана, мужчин молодых и среднего возраста не было видно.

 

Иван остановил осла и стал ждать. К нему подошел старик в широких белых штанах, стянутых на щиколотках, в такой же рубахе и в кожаной жилетке, побелевшей от времени.

 

Махди лежал на осле, обхватив его шею руками и еле слышно стонал.

 

По тому как властно держался старик, Иван понял, что он должно быть старший в этом селении.

 

- Больной, - Иван указал на курда. – Домой надо? Куда?

 

Старик с удивлением смотрел на светловолосого, голубоглазого солдата с веревкой на шее. Случалось, мужчины пригоняли рабов в Гулхан, но те были связанными и брели под дулами винтовок, а этот шел сам, да еще доставил к селению заболевшего Махди.

 

Но выяснить все обстоятельства дела можно и потом, старик рукой показал, чтобы Савельев шел за ним. Тот стронул осла с места и, поддерживая Махди, последовал за старейшиной селения. Двигались по узкому проулку между высоких каменных заборов. Дошли до щелястых ворот, старик показал рукой – сюда, мол. Иван отворил ворота и завел осла во двор. Из жилища вышла женщина, нижняя часть лица закрыта платком, но видно уже не молодая. Из приоткрытой двери выглядывали девочки.

 

Женщина что-то затараторила, но старик оборвал ее и показал Ивану на дверь жилища. Савельев снял больного курда с осла и внес его в дом. Там было одно большое помещение с очагом в углу и одеялами у стены. На полу лежал ковер, такой старый, что невозможно было определить его цвет.

 

 Иван уложил курда на одеяла.

 

- Воды, горячей воды надо, - сказал он женщине.

 

Та в свою очередь крикнула это девочкам. Немного погодя, старшая принесла кумган, из горлышка которого струился пар. Иван жестом показал, что нужен таз, полотенца и холодная вода. Все это тотчас же было доставлено.

 

Савельев снова жестом показал, чтобы женщина и девочки вышли из помещения. Вместе со стариком раздели впавшего в беспамятство Махди, Иван протер его мокрым полотенцем, потом сухим, укрыл одеялом.

 

Вынес во двор таз и остальные принадлежности и остался стоять, оглядываясь по сторонам. Двор был просторный, но запущенный. Слева – навес, под которым виднелись летний очаг, немного дров и всякие кухонные принадлежности. Справа – приземистая пристройка из плохо пригнанных камней. Провалившаяся крыша, дверь висит на одной петле. Не чувствовалось крепкой хозяйской руки, оно и понятно: в главе семейства дух еле держится, а женщины многое ли могут? Иван вздохнул, мечта о своем подворье жила в его душе. Дома жил с отцом и братьями, по порядку полагалось отделить сыновей, но отец не шел на это. Если всем дать долю, то с чем останется сам? Старшим сыновьям ничего не давал, а о младшем вообще речи не было.

 

«Эх, если бы это было мое», - снова вздохнул Иван.

 

Старик подошел к нему, окинул взглядом с головы до ног, тронул пальцем веревку на шее солдата.

 

- Раб?

 

Иван неопределенно пожал плечами.

 

- Ты кто такой? – полюбопытствовал старейшина селения.

 

- Пограничник, - коротко пояснил Савельев.

 

- Бежал?

 

Иван согласно мотнул головой.

 

- Ты крепкий парень. Как согласился стать рабом? Своего хозяина ты пальцем раздавишь.

 

Савельев снова пожал плечами.

 

- Я умирал от жары. Он спас меня.

 

- А-а, - понятливо протянул старейшина. – Ну тогда служи хозяину.

 

И ушел.

 

Вышла хозяйка.

 

- Что мне делать? – спросил Иван.

 

Мириам показала пальцем на дрова под навесом, потом на осла, затем на ущелье, которое разрезало скальный массив пополам.

 

Ивану стало ясно, чем он должен заняться. Дальше он сам проявил соображение. Зашел в пристройку, где блеяли козы, увидел, что корма им совсем мало. Значит, и сухой травы надо набрать. Снял с осла хозяйский хурджин, извлек из него веревку. Под навесом лежал пустой мешок и его прихватил с собой. Потянул осла за повод и пошел к горам, тем самым, к которым так трудно добирался. На ногах были разношенные сапоги, которые дал ему Махди, идти в них было неудобно, все время оскальзывался на камнях. За ним бежали любопытные мальчишки, но близко не подходили. Женщины стояли в проулке и провожали взглядами невиданного доселе раба. Невольники были в селении, но чтобы русский, да еще солдат, такого не бывало.

 

Ущелье понемногу расширялось. По дну бежал пенистый поток, каменные стены вздымались отвесно. К ним жались заросли шиповника, обвитого лозами дикого винограда, какие-то диковинные деревья, названия которых Иван не знал. На ветвях было много мелких темно-фиолетовых плодов, но можно ли их есть? Не ядовиты ли? Савельев попробовал одну ягоду, немного терпкая, но вкусная. Сорвал еще пару, больше есть не стал, решил подождать, что будет. Сухих ветвей было много, Иван ломал их руками, расстелил веревку и складывал на нее ветки, чтобы потом связать их. Рвал и траву, немного ее было, но мешок собрался.

 

Когда закончил работу, напился из потока, решил передохнуть. Сел у большой скалы, оперся спиной и закрыл глаза. День клонился к вечеру, скала была теплой, и Иван задремал. Он видел себя в родном селе. Прямо перед ним лежало вспаханное поле, упиравшееся в лесок. Пряно пахло разбуженной землей, перепархивали и щебетали птицы, и небо было не в пример здешнему, синее-синее и солнце золотым шаром катилось по нему. И такая тоска охватила парня, хоть вой, как те шакалы, которых тут водилось в изобилии. Открыл глаза, вытер тыльной стороной ладони повлажневшие глаза, загрузил осла и пошел к своему новому жилищу.

 

Там он уже не ждал приказаний. Сам знал, что делать. Завел осла в стойло, бросил ему корм. Не забыл и о козах. Осмотрелся, увидел молоток, ржавые гвозди. Закрепил дверь, заметил, что мало воды. Вопросительно посмотрел на хозяйку. Она показала ему на бурдюк из козьей шкуры, потом махнула рукой в сторону, где шумел поток. Принес и воды. Тут уж накатили сумерки, горы налились чернотой, только одна самая высокая вершина еще долго розовела, не желая расставаться с закатившимся солнцем.

 

Иван вымылся у потока, зашел в дом. Махди по-прежнему лежал без движения, при свете коптилки лицо его лоснилось от испарины. Тут помочь Иван ничем не мог, вышел во двор и сел на плоский камень. Одна из девочек принесла ему кусок лепешки и в круглой чашке немного похлебки, жидкой без мяса. Но, как говорится, и на том спасибо. Поел, глядя на россыпь крупных звезд над головой, и пошел спать в пристройку, где находились осел и козы. Бросил в угол старую кошму, положил под голову мешок с травой и уснул так, как не спал уже много ночей.

 

И зажил Иван Савельев удивительной жизнью курдского раба. В селении с ним никто не разговаривал, раб был на положении домашней скотины, хотя и не обижали. Просто не замечали и все на этом. Хозяйка тоже молчала, жестами давала понять, что нужно делать, и уходила. Правда, девочки уже не боялись Ивана, подходили и даже разрешали гладить себя по головам.

 

Махди разболелся всерьез. Заходился долгим кашлем, из горла шла кровь, почти ничего не ел, только просил пить. Иван помогал ему, выводил во двор подышать, обмывал, кормил с ложки. Мириам не подходила к больному, и Савельева это удивляло, как же так, все-таки муж? В остальное время занимался хозяйственными делами, ходил за дровами и кормом для животных, старался набрать побольше, дело шло к зиме, к утру иней густо выбеливал камни. В пристройке спать уже было холодно, потому поднимался рано и ходил по двору, дожидаясь, когда рассветет.

 

Так прошло два месяца. Иван трудился, как пчела, желая заполнить время. Обмазал крыши жилища и пристройки глиной, смешанной с мелко рубленной соломой, укрепил навес, чтобы он не повалился на голову хозяйке, перебрал полотно ворот, до того зиявшее крупными щелями. Курдки в селении завидовали Мириам, их мужчины ушли на промысел и что-то долго не возвращались. Рабов, которые были, увели с собой на продажу, и теперь некому содержать подворья в порядке.

 

Старейшина селения часто приходил в дом Махди, чтобы справиться о его здоровье, но больше из-за Ивана. Разговаривал с ним, присматривался. Уж очень ему был любопытен этот русский солдат, добровольно ставший рабом самого никчемного в Гулхане человека. Но, признаться, Савельев и не чувствовал себя невольником, он был скорее на положении наемного работника, только платили ему не деньгами, а скудной едой и позволяли спать в одном помещении со скотиной. Наверное, он мог бы и убежать, но теперь понимал, что это бесполезная затея. Из разговора со старейшиной узнал, что до России и за полгода пешим не добраться, а идти в одиночку по скудным землям Афганистана значило попасть в настоящее рабство, или попросту быть убитым, потому что солдатская одежда на нем какую-никакую, а все-таки представляла ценность. И он остался в Гулхане, надеясь на случай, который изменит его положение в лучшую или худшую сторону.

 

3

 

Хозяйка теперь уже не прятала лицо от Ивана. Он присмотрелся к ней и увидел, что она миловидная, и девочки тоже симпатичные. Никто его не бранил, кормили хоть и не сытно, но исправно, и жизнь его походила на ту, какой он жил в родном селении. Тот же труд от темна и до темна, и никаких радостей. Правда, там хоть были праздники, с песнями, плясками. И в церкви хор пел, все одевались нарядно. Тут же богослужение было непривычное. Собирались в хижине, где горел неугасимый костер, сидели вокруг него молча, а служитель, Жрец по-ихнему, что-то читал вслух из толстой черной книги и время от времени пояснял прочитанное. Иван уже лучше понимал язык курдов. Прислушивался, да и от старейшины многое брал, теперь уже чужие слова сами ложились в память. Познакомился он и со Жрецом Огня. Того звали Файз. Он был когда-то рослым, а теперь сгорбившимся высохшим стариком, с длинной белой бородой и в причудливом одеянии, что-то вроде белого балахона с нашитыми красными полосами, похожими на огненные языки. На голове остроконечная шапка, тоже красная.

 

Файз сам уже был немощным, мужчины в селении отсутствовали, а топлива для священного Огня нужно было много. На мальчишек особой надежды не было. Вот он и попросил Ивана, когда тот ходил в ущелье за дровами, чтобы и для их храма приносил. Иван мотнул головой в знак согласия, правда, для этого нужно было уже не раз в день выбираться в горы, а два, а то и три. Но вера у этих курдов была такая, и Иван уже вник, что вера в общем-то неплохая, тоже к добру призывает. Такие например слова были:

 

Да сохраним обитель.

 

Обитель не покинем!

 

Да не покинем дома.

 

Да не покинем рода.

 

Народа не покинем

 

Или своей страны,

 

Всего, что Мощнорукий

 

От недругов хранит!

 

Жрец Файз уважал Ивана за покладистый и спокойный нрав, каким не отличались взрослые курды. Он стал подкармливать Савельева, все расспрашивал – откуда он и чем занимался тот прежде, и все склонял Ивана стать их единоверцем, на что тот отвечал, что не видит большой разницы между учением пророка Зороастра и учением Иисуса Христа. Суть призывов сходная, а что касается Огня, то и христиане его чтут. В церкви свечи горят, и умершего в последний путь тоже с огнем провожают. Жрец соглашался и пока особо не настаивал, ждал, когда новая вера сама изнутри озарит этого русского солдата.

 

Хозяин Махди угасал. Уже не поднимался, ел мало и через силу, больше походил на скелет и на ввалившихся щеках рдели красные пятна, говорившие о том, что его сжигает чахотка. Надрывно кашлял, и алая кровь струилась изо рта. Иван ухаживал за ним, как заботливая сиделка, старался облегчить заболевшему последние дни. Махжи понимал это, с трудом улыбался Ивану и касался его руки в знак благодарности. Что касается жены Мириам, то та уже не заходила в комнату, где лежал муж, ночевала у соседей и девочек забирала с собой. Когда Иван говорил, что нужно сделать или принести для больного, то только брезгливо морщилась и бросала короткое: «Сам». Савельев уже знал историю ее замужества и, в общем-то, не осуждал ее за равнодушие.

 

Прошла зима в хлопотах и заботах. Март то одаривал теплом, а то снова холода цепенили каменистую землю и хмурые, скалистые горы, одетые в белый покров. Но весна не отступала, брала свое, в апреле снега налились влагой и просели, зазвенели ручьи и первая зеленая трава проклюнулась близ каменистых завалов.

 

Жить стало легче. А тут еще одна новость случилась в Гулхане. Вернулись с разбойного промысла мужчины – курды. Известили о своем прибытии стрельбой из ружей и дикими криками. Все население высыпало их встречать. Смотрелись мужчины воинственно. Смуглые, волосатые, в национальной одежде и на лошадях.

 

Иван на всякий случай остался в своем дворе. Кто знает, как посмотрят эти разбойники на беглого солдата. Все-таки был пограничником, а как раз пограничники и пресекали их грабительские вылазки и занятия контрабандой.

 

Но долго отсиживаться Савельеву не пришлось. Нужно было воду таскать, за дровами ходить, а это было тяжелее всего: снег в ущелье таял, по дну катился поток вперемежку со льдинами, в худых же сапогах ходить было не легко, они сразу промокали и, вдобавок ко всему, стали отклеиваться подошвы. Но в положении раба жаловаться некому, приходилось терпеть. Курды – мужчины с удивлением смотрели на светловолосого парня в поношенной солдатской одежде, но не трогали его. Веревка на шее показывала, что это раб, а до рабов разбойники-курды не снисходили.

 

Из разговоров Иван понял, что на этот раз набег был неудачным. Добычи захватили мало и рабов всего десять человек. В перестрелке потеряли столько же своих, потому в селении не собирались задерживаться надолго.

 

Махди доживал последние дни. Дышал тяжело, с всхлипами, и уже почти ничего не ел, только страдал от жажды. Видно внутренний жар палил все сильнее. Иван, когда не было дел, не отходил от больного, тем более, что ни жена, ни дочери вообще не появлялись в жилище. Помогал Махди во всем, без отвращения, жалко ему было этого слабого человека, от которого все отказались и ждали, когда он окончательно угаснет.

 

Как-то к вечеру дверь жилища широко распахнулась от сильного рывка, и в помещение вошел здоровенный курд, смуглый, нижнюю часть его лица закрывали густые усы и борода. Длинные волосы прядями ложились на плечи. Курд ногой откинул Ивана от постели больного и, глядя на Махди сверху вниз, проговорил грубым голосом.

 

- Помирать пора. Зачем тянешь? Никогда от тебя никакого толку не было. Лучшие воины в бою погибли, а такие, как ты, за жизнь цепляются.

 

Курд плюнул на пол и лишь потом удостоил Ивана презрительным взглядом.

 

- Пограничник? – спросил он по-русски.

 

Иван кивнул.

 

- Я бы всех вас рабами сделал. Подохнет твой хозяин, куплю тебя у Мириам. Будешь с собаками жить.

 

Курд пнул Савельева в бок и вышел, не посмотрев на корчившегося от боли Ивана.

 

Махди все слышал. Он пришел в себя от зычного голоса курдского главаря и теперь глядел на Ивана. Было такое впечатление, будто сквозь пепел светили два тусклых огонька.

 

- Может надо тебе чего? – спросил Иван.

 

- Позови старейшину, - с трудом пробормотал Махди.

 

Иван сбегал и вернулся со стариком.

 

Видно последняя вспышка жизни придала сил больному.

 

- Почтенный Ато, завтра я умру, - голос Махди обрел звучность. – Соберите утром уважаемых людей нашего селения. Я хочу выразить свою последнюю волю.

 

Лицо старейшины оставалось бесстрастным.

 

- Доживи до утра, - сказал он. – Людей соберу.

 

Едва развиднелось, во дворе собрались пожилые курды. Они негромко переговаривались и ждали, что последует дальше.

 

Иван одел Махди потеплее и на руках вынес во двор. Там больной сделал знак, чтобы Иван поставил его на ноги. Стоял, пошатываясь, Иван поддерживал его. Махди снял веревку раба с шеи Савельева и повязал ее на свою шею. Савельев ничего не понимал.

 

- Сними сапоги, - проговорил Махди.

 

- Какие сапоги? – не понял Иван.

 

- С себя и с меня.

 

Иван стащил с ног больного свои крепкие сапоги, а потом сбросил со своих ног разношенные, принадлежавшие прежде хозяину.

 

- Теперь надень.

 

Иван одел свои сапоги, а прежние натянул на ноги Махди.

 

- Вот и все, - с этими словами Махди пошатнулся и упал бы на каменистую землю, но Савельев поддержал его. Отнес на руках в хижину и положил на постель.

 

Махди потерял сознание. Курды разошлись, а старейшина появился в жилище.

 

Иван вопросительно посмотрел на него.

 

- Я вижу, ты ничего не понял, - усмехнулся старик.

 

- Не понял, - согласился Иван.

 

- Теперь ты свободный человек, - пояснил старейшина селения.

 

- Махди снял с тебя веревку и повязал себе. Тем самым он дал понять, что ты достойнее его и он становится твоим рабом. Смена сапог значила, что он отдает тебе все свое имущество. Теперь ты хозяин в этом дворе. Можешь делать, что хочешь. Дальше пойдешь?

 

- Куда? – ответил Иван вопросом на вопрос. – Назад мне хода нет, а до России я не доберусь. Или убьют, или снова рабом сделают.

 

- Это так, - согласился старейшина. Во дворе он крикнул Мириам и о чем-то переговорил с ней. Причем в голосе его слышались повелительные нотки.

 

Махди похоронили в тот же день. Иван не знал похоронной церемонии зороастрийцев, а оказалось все просто. Умершего занесли в строение, являющееся храмом Огня, положили на пол. Жрец прочитал молитву, после чего покойника раздели догола, положили на носилки и понесли за селение. Туда, где плато понижалось к гряде гор. Там покойника положили на камни и ушли, не оглядываясь. Заметив на лице Ивана удивление, Жрец Файз пояснил.

 

- Жизнь человека не прекращается со смертью. Просто он переходит в другое состояние. В какое, это определяет Бог Света и Добра Ахурамазда. А тело пусть станет пищей для хищных птиц и зверей. Они пожрут его и тем самым заберут себе его грехи.

 

По нашей вере Ахурамазда создал мир из четырех стихий – Земли, Воды, Огня и Воздуха, и мы не должны осквернять их разлагающимся мертвым телом.

 

Иван вернулся домой. Он сел на плоский камень и не знал – радоваться ему или печалиться. Еще утром он был рабом, а теперь в полдень стал свободным человеком и наследником Махди. Что делать в положении раба, он знал, а как вести себя, будучи свободным, не приходило в голову.

 

Внезапно Савельев ощутил страшную усталость. Слишком много переживаний навалилось на него в последнее время, и теперь это сказалось упадком сил. Он поднялся на ноги и побрел к пристройке, чтобы полежать там, а может и уснуть. Мириам коснулась его руки. Иван повернулся к ней. Женщина склонила перед ним голову и рукой показала на жилище. И Савельев пошел туда с одной мыслью: поскорее лечь и ни о чем больше не думать.

 

В доме было прибрано, одеяла положены одно на другое, и Иван, растянувшись на них, закрыл глаза. Сколько он проспал, не мог определить, но по тому, что солнце уже не светило в окно, было ясно, что день клонится к вечеру. Поднялся, сполоснул лицо холодной водой, выпил чай, который ему услужливо подала Мириам, и вышел во двор. Огляделся и впервые заметил своеобразную красоту того урочища, в которое его закинула судьба. Солнце зависло над зубчатыми вершинами горной цепи, и их крутые скалистые склоны окрасились в коричневые, зеленые и синие тона. На беспредельной глади неба не виднелось ни одного облачка и только орел, раскинув широкие крылья, парил в неизмеримой вышине. Воздух был сух и резок, но дышалось легко, и Иван почувствовал себя молодым и здоровым.

 

Теперь воду из источника приносили девочки, они же выпасали коз и осла. Иван приносил дрова и корм для животных, приводил в порядок двор и жилище, изрядно запущенное прежними хозяевами.

 

На душе у него был покой, и пришло ощущение довольства собой и жизнью. Такое состояние было новым для него, и он упивался свободой и возможностью жить и работать так, как хочется самому. Однажды он проснулся рано и увидел Мириам, сидевшую у изголовья его постели. Взял ее за руку и притянул к себе, женщина не противилась, и Иван понял, что она признала его мужем. В тот же день он перегородил жилище надвое. В одной половине спали девочки, в другой он сам с помолодевшей и радостной Мириам.

 

В селении с Иваном здоровались и старые, и молодые. Он стал своим среди курдов и это тоже давало ощущение собственной значимости.

 

По-прежнему Иван не забывал приносить топливо для поддержания костра в Храме Огня. Он подружился с Жрецом Файзом, тот посвящал его в таинства зороастризма, и Иван убеждался, что в обеих религиях есть немало сходства, ибо обе призывали к добру и свету.

 

Мужчины-курды собрались в очередной набег. Ивана с собой не позвали, тем самым их вожак, здоровенный Сайди, дал понять, что он хоть и живет в Гулхане, но его пограничное прошлое не забыто и доверия ему нет. Пусть так, Савельева это не очень огорчало. Придет время, и он преодолеет отчуждение мужской половины селения.

 

Хозяйственный зуд не давал ему покоя. До сих пор он больше работал на кого-то, особенно в родной Рязанщине, теперь же трудился для своей семьи. Ему было удивительно: в курдских дворах не было ни садов, ни огородов. Впрочем объяснение этому находилось: у мужчин главным промыслом был разбой, а с женщин и детей какой спрос?! Земледелие не почиталось курдами. Ивану же без зелени во дворе и жизнь не была мила. Он убрал крупные камни со двора, а потом стал таскать в мешке землю из ущелья, брал ее оттуда, где росли рощи. Рассыпал во дворе и, когда собрался толстый слой, принес с гор молодые деревца яблонь, боярышника, вишни, сливы. Это были дички, плоды они давали мелкие, но сладкие, и пока Иван решил удовольствоваться этим.

 

Он таскал и рыхлил землю, сажал деревца, на участке у самого забора прокопал грядки, на которых будут расти мята, райхон, укроп, кинза и другие травы, семена которых тоже набрал в ущелье.

 

Соседи под всякими предлогами приходили к ним во двор, чтобы посмотреть, что делает удивительный русский, ставший их земляком. И все соглашались с тем, что сад и зелень во дворе – это действительно красиво. Мириам была, как говорится, на седьмом небе от счастья. А когда по весне зацвели деревья, а потом дали первые плоды, то двор Савельева стал местом паломничества и для курдов из дальних селений. Спрашивали у Ивана совета, как и им так облагородить свое подворье, и он помогал не только рассказами, но и делом, ибо щедрость души была его главной особенностью.

 

Таскать воду для полива сада и огорода было нелегко, и тогда Иван собрал стариков покрепче, и все вместе они прокопали русло, по которому вода из горной речки пришла в их селение. Потом сделал отводы в каждый двор, и теперь светлые ручьи весело звенели вдоль заборов.

 

«Сам бог Ахурамазда прислал тебя к нам, - сказал как-то Ивану жрец Огня Файз. – Мы должны быть благодарны ему за это». Иван только улыбнулся в ответ, таких «посланцев» в его родном селе было в каждом дворе, но не стал разубеждать старого жреца. Ведь что ни говори, а приятно, когда о тебе отзываются добрыми словами.

 

Время шло. Мириам подарила Ивану сына, и тот уже бегал по двору, светловолосый, но смугловатый, с темно-карими глазами. Иван назвал его Равшаном, что значило «светлый, ясный». Хотел дать русское имя, но передумал. Неизвестно, как у мальчишки сложится судьба. Вряд ли он попадет в Россию, а если ему придется жить среди курдов, то лучше ничем не выделяться среди них.

 

Девочки тоже повзрослели. Они давно уже звали Ивана отцом, и он относился к ним, как к родным. Старшую Шифо недавно выдали замуж, но она, чуть что, прибегала домой, а муж ее, спокойный рассудительный Наджиб, стал хорошим помощником своему тестю.

 

Вроде бы жизнь у Ивана сложилась. Он уже был в том возрасте, когда не срываются с обжитого места, но родные края часто вспоминались ему. Во сне он видел бескрайние поля Рязанщины, перелески и луга, и сердце потом долго щемило от тоски по родине. Но понимал невозможность вернуться туда, где прошли его детство и юность, да и как бы его приняли теперь, по прошествии стольких лет. Тут у него и свой дом, и немалое хозяйство, и стоит ли менять хорошее, на неизвестное? И хотя он говорил с курдами на их родном языке, усвоил их обычаи и принял жизненный уклад, а все-таки оставался русским человеком, со своим собственным характером и тягой к такому труду, который преображает землю, в которую пустил корни. Ни разбои, ни грабежи – исконные промыслы курдов, его не привлекали.

 

Сады и огороды появились не только в том селении, где жил Иван, но и в отдаленных, за грядой черных гор. И что самое удивительное, у курдов появилась тяга к земле, и когда вожак звал их в очередной набег, они неохотно откликались на его призыв, а потом и вовсе стали отказываться. Торговать оказалось выгоднее. Когда созревали фрукты и овощи, курды грузили их на телеги и отправлялись к местам стоянки караванов. Там не без выгоды продавали свой товар и возвращались с хорошими деньгами и нужными вещами. В домах появился постоянный достаток и жизнью рисковать не нужно было. А главарь, видя, что утратил свое влияние на соплеменников, махнул рукой, пристал к другой какой-то банде грабителей и больше не появлялся в Гулхане, чем все были очень довольны.

 

Старейшина селения сильно сдал, но еще исполнял свои обязанности, а вот Жрец Огня Файз доживал отмеренный ему срок. На собрании самых уважаемых людей Гулхана он заявил, что ему тяжело оберегать священное пламя и нужен другой, достойный человек и значительно моложе.

 

- Скажи, кого ты видишь своим преемником? – поинтересовался степенный пожилой Неъмат.

 

И когда Файз назвал имя своего приемника, то все онемели от изумления.

 

- Русского Ивана, - твердо проговорил Жрец огня.

 

- Но ведь он…, - попытался возразить Неъмат, но Файз остановил его.

 

- Наш Бог Великий Ахурамазда не делил людей на своих и чужих. Значимость каждого человека он определял по благородству души и бескорыстным деяниям. Каждый из вас знает сколь много доброго сделал для нас этот русский. Наши курды больше не разбойники, а добывают себе средства на жизнь трудом своих рук. Разве это плохо? Наши женщины перестали оплакивать своих сыновей, которые гибли в самом расцвете сил. И это тоже заслуга русского солдата. Кто, как не он, все эти годы приносил топливо в Храм Огня, в холода, метели, в зной, и ни разу не сказал – нет.

 

- Да, это так, - согласились курды.

 

- И потом, - продолжал Файз, - мы потомки Ариев, но и ведь русский тоже. Так какая же разница между Иваном и нами? Нам нужен достойный человек, чтобы служить Богу света и тепла, и я назвал его имя.

 

Долго молчали уважаемые люди селения, обдумывая предложение старого Файза. Иные и хотели бы возразить ему, но нужных доводов не находилось, и все согласились, что, действительно, лучше Ивана никого нет.

 

Так русский Иван Савельев стал Жрецом Священного Огня в далеком курдском селении. Когда ему сказали, какие ему определены обязанности, он не поверил собственным ушам, но спорить не стал. Раз люди доверяют, значит отказываться не нужно. Все эти годы он много беседовал с Файзом о зороастризме, знал все тонкости этой веры и научился читать священную книгу «Авеста», написанную древними письменами. И хотя не стал явным огнепоклонником, но обе веры, своя исконная и курдская, сплавились в его душе в одно целое, тем более, что в их главных положениях не было никаких противоречий.

 

Как Жрец Бога Огня, Иван начал свою деятельность с главного: предложил жителям Гулхана построить новый храм, лучше и вместительнее прежнего. В нем можно будет проводить религиозные церемонии, не теснясь и не толкая друг друга, совершать совместные трапезы и учить детей грамоте. В ней Иван не был особенно силен, но читать и писать мог, и под его руководством юные курды начали выводить русские буквы и произносить русские слова. Их отцы не возражали – знать язык большого и сильного народа, конечно же, полезно. А еще он рассказывал ребятам о христианстве, о сыне Бога Иисусе Христе, его заветах, и о том, как своей гибелью на кресте он искупил грехи человечества. При том Иван не умалял значимости зороастризма, а проводил параллели между этой религией и христианством. Приходили послушать его и взрослые курды, и слова Жреца Бога Огня прочно укладывались в их головах. Они чтили Бога Света и Огня Ахурамазду и Сына Бога Иисуса Христа, питая любовь и уважение к тому и другому. И когда Иван Савельев предложил установить на крыше Храма Бога Огня христианский крест, то курды отнеслись к этому с пониманием. Ведь крест – как символ непрерывности жизни был знаком и им.

 

Иван Савельев умер на восьмидесятом году жизни. Жители селения похоронили его в земле, а не отдали его тело на растерзание хищным зверям и птицам. И в этом тоже проявилось уважение курдов к Савельеву не только как к Жрецу двух великих религий, но и как к человеку, изменившему их жизнь и понимание жизни. Над могилой Ивана построили усыпальницу из тех же черных каменных плит, служивших тут строительным материалом, поставили крест. А Жрецом Бога Огня стал его сын Равшан, оправдавший тем самым свое имя…

 

…- Такова история моего происхождения, - завершил свой рассказ режиссер Фаиз Касым. – Отсюда моя славянская внешность и тяготение ко всему русскому.

 

- Вашего прадеда помнят еще в Гулхане? – поинтересовались мы.

 

Фаиз Касым улыбнулся.

 

- Не только помнят, но и чтут. Его усыпальница стала местом поклонения курдов из дальних и ближних мест. Приходят паломники, чтобы помолиться в святом месте, и помянуть посланца Ахурамазды, который и делами, и цветом волос, и светлой кожей походил на чистое пламя Священного огня.

 

- Нет у вас намерения снять фильм, в основу которого вы бы положили необыкновенную историю русского солдата, изменившего жизнь курдов – зороастрийцев?

 

- Конечно, есть, но это настолько личная для меня тема, что нужно время, чтобы решиться на осуществление такого намерения. Всякому замыслу соответствует своя степень зрелости.