Мать-лодка

Перестав говорить, Гена заплакал: он должен был погибнуть во время взрыва на атомной подводной лодке, где служил матросом. Но ему повезло – в тот момент он зачем-то вернулся в свой отсек… Субмарина совершала подледный переход в Арктике. Лодка всегда восхищала его. Даже сейчас, спустя десятилетия, он вспоминает о ней с чувством нарастающей гордости. В лодке была мощная затаенная красота. Она словно бы хотела сказать морякам: «Вы — мои! И я вас никому не отдам!»…

 

Гена никогда не ругал и не проклинал ее, хотя в результате взрыва хватанул изрядную дозу радиации, после чего был досрочно комиссован.

 

В стальном нутре субмарины таилась завораживающая сила. Гена был уверен: не случись аварии, он бы и сейчас ходил на этой подлодке по всем морям мира. Было в ней что-то живое, понятное сердцу настоящего моряка. Из могучего корпуса таинственно и дымчато смотрели зрачки иллюминаторов. Казалось, лодка, стоящая на рейде, задавала бесконечный немой вопрос, на который никто не в силах ответить.

 

...Увидели вспышку в конце отсека, снопы искр, освещающих изгибы труб, стекла приборов. Сварка? Зачем она здесь?.. Погасло освещение, раздался нутряной удар, вздрогнул пол. Матросы, находившиеся рядом с Генкой, попадали кто куда.

 

В полной темноте сердцевина субмарины озарилась фиолетовым сиянием. Из глубин механизмов послышались крики. Зашипел то ли воздух, то ли пар. Запахло сырым, горячим и одновременно жженым, терпким. Затем второй сильный толчок. Гена, успевший встать на ноги, снова упал. Завибрировали низким звуком переборки переборки, заложило уши.

 

«Задраивай!..» — послышалась команда.

 

Будто шерстью паленой завоняло. Матросы перекликались. По металлическому полу журчала вода — ледяная, пробирающая до озноба, подтекающая неприятным холодком до колен, и вроде бы остановилась.

 

Гена словно  висел в полной темноте, вцепившись в какой-то предмет. Лодка была еще теплая, она жила. Наступило всеобщее молчание. Гена стоял с широко открытым ртом, привыкая к ужасу тьмы, переходящему в постоянное оцепенение. Казалось, глаза расползаются в темную вязкость, будто сам Ледовитый океан обнял всех неизмеримой глубинной тьмой.

 

Постепенно во мраке, оживали голоса — упавшие, будто раздавленные. Но не мертвые! Узнаваемые голоса ребят. И тогда Гена понял, в чем суть народа — она в голосах. Наступает момент, когда они звучат, один за другим: каждый отдельный голос. И тогда народ становится видным. Вот эти неразличимые семь человек, твои товарищи. И ты жадно впитываешь слово каждого.

 

ГОЛОСА (с натужно-шутливой интонацией):

 

«Ну и дела, мать-перемать! Что у них там хоть случилось?»

 

«Хрен их знает!.. Раздолбаи!»

 

«Да, угораздило… Но мы, ребята, не «Титаник». Мы умеем не только тонуть, но и всплывать!»

 

«Типун тебе на язык, осел! «Титаника» он вспомнил…»

 

«Наши спецы классные — придумают что-нибудь».

 

 

 

Прикосновение к лицу теплой подрагивающей ладони, пахнущей никотином и машинным маслом:

 

 

 

«Ты, что ль, Генка?»

 

«Я... Это кто-то из вас, сволочей, бросил окурок в мазутную лужу!»

 

«Окстись, придурок! Там были подтеки, но их устранили...»

 

Фосфорическое свечение ртов. Черные полупрозрачные зубы. Радиация, мать ее перетак!.. Красные глубинные отсветы зрачков:

 

«Водки бы сейчас граммов по двести! И рыбкой закусить — никакая радиация не возьмет!»

 

«Водки... Где ж ее взять? А свежая рыба за бортом».

 

«Скорей бы всплыть. Тогда бы выпили».

 

«Начальство, небось, принимает меры. Такие подлодки, как наша, не тонут».

 

«Заткнись, чудак! Лучше бы анекдот рассказал».

 

«А у меня дома коллекция монет осталась».

 

«И что ты с ней теперь будешь делать?»

 

«Вернусь — продам. Теперь она мне не нужна. Каждую монетку помню, а вот дальше собирать расхотелось».

 

«А у меня мотоцикл дома, «ижак». Вернусь — поеду в соседнюю деревню, к девкам».

 

 

 

В глубинах лодки отдаленно позвякивало — механики пытались запустить аварийный дизель. Ребята грызли уцелевшие сухари. У одного парня «поехала крыша» — поймали на ощупь, привязали к трубе. Вроде бы успокоился.

 

У другого была с собой балалайка, и он в темноте наигрывал разные мелодии: «Светит месяц», «Вдоль по Питерской». И еще несколько песен. А когда играть было нечего, музыкант подбирал что-то свое — несвязное и далекое, как трава и небо, как лес и глиняные откосы оврагов, как лозины над прудом, как свет остановившегося воображаемого солнца.

 

«Играй еще! Играй!..» — не просили, но рычали из углов отсека.

 

«Пальцы болят...»

 

«Играй, а то убью!»

 

Постепенно выходили из строя регенераторы воздуха. Гена дышал широко открытым ртом, наклоняясь с койки к воде, прикасавшейся к лицу невидимым холодом. В такие минуты хотелось стать рыбой и жабрами вырвать кислород из ледяной плещущей воды.

 

Легкие дышали навскидку, нос от удара невидимого кулака горел огнем. Гена пытался вспомнить дом на холме, родителей, занятых по хозяйству, девушку Валю, с которой он переписывался... Куда ты ушла, жизнь? Зачем подвела к такому концу?

 

Вспыхнули тусклые аварийные лампочки, вдалеке загудело — механикам удалось запустить дизель! Вентиляция дохнула желанным мазутным воздухом! Моряки впервые за несколько дней взглянули друг другу в глаза. Гена после говорил, что это была самая счастливая минута в их жизни!

 

Один старик запрещал Генке рассказывать про аварию: ты, дескать, разглашаешь тайну Родины!

 

Дизель работал, но моряки не спешили радоваться, с тревогой прислушивались к перебоям в машине. Когда мотор терял обороты, лампочки тревожно мигали, слабела струйка нагнетаемого воздуха.

 

Но вот субмарина неуклюже дернулась, качнулась, стала медленно всплывать. В ней что-то фыркало, хрипело, как в больном, внезапно очнувшемся существе.

 

…— Брат!.. — Гена то и дело прерывал рассказ, скрипел зубами, стучал кулаком по столу. Из его остекленевших глаз ручьем текли слезы. — Лодка... Ты знаешь, что такое лодка? Я никогда не любил машины, но за свою лодку, я бы снова отдал жизнь. Вот если скажет мне она, моя лодка, если попросит через льды и расстояния: вернись, сынок! — я к ней вернусь. Она меня спасла, она заменила мне образ моей ненайденной матери. Все брошу: семью, редакцию, литературу... Никто мне не нужен —  о н а  позвала!..

 

Рыдал, валясь лицом на стол, затем рассказывал, шмыгая носом, как лодка билась спиной о броню льда, скрежеща по корявой изнанке, искала на ощупь промоину.

 

Матросские голоса поддерживали ее торжествующим ревом:

 

«Давай, милая, круши его, падлу!»

 

Неожиданно за броней стены плеснуло пространство промоины. Ухнула, выпрыгнув из стихий Арктики, огромная, начиненная живым, металлическая капля.

 

Она, чуть покачивалась, шуршала о корявые кромки льдин. Капитан приказал надеть спасательные жилеты, взять провизию и подняться наверх — плавучесть лодки была временной, команда готовилась к высадке на льды. Не спеша, один за другим, матросы поднимались по металлическому трапу из нижних отсеков субмарины. С трудом передвигали одеревенелыми застуженными ногами, оскользались на ступеньках влажными подошвами. С мокрых брючин стекали ручейки.

 

От свежего морозного воздуха заломило грудь. Сердце будто сосулькой пронзилось. Стояла глубокая северная ночь. Над безбрежными валунами льда сверкали лохматые звезды.

 

Ребята выстроились немой шеренгой. Вышел капитан с биноклем — на базу был послан сигнал о помощи. Никто не смел нарушить молчание.

 

Ледяное крошево, смешанное с черной водой, шуршало о стальные бока лодки. Гена, вцепившись в обледеневший поручень, смотрел на просторы Ледовитого океана. Штанины заколянели, стали похожими на трубы.

 

…— Он, Север, словно бы наводил меня на ум, давая главное наставление в жизни. -- продолжал рассказ Гена. -- Какой-то паренек, стоявший рядом, бесшумно рыдал, закрыв лицо матросской шапочкой. Бритая, похожая на серое яйцо голова, обиженно и в то же время сурово набычилась, дергаясь мальчишескими упрямыми толчками. Другой моряк раскурил последнюю заначенную сигарету, сплевывая на сталь белыми замерзающими точками. Глаза его дико и весело блестели. Третий привычно горбатился, словно продолжал нести вахту... Балалаечник, Колёк его звали, медленно поднял руку с зажатой в ней балалайкой и ударил ею о поручень. Раздался ничтожный треск затомившихся щепочек, и словно бы дым от них пошел. Птичьи голоса оборванных струн, обвившихся вокруг руки музыканта, пискнули и умолкли. А сам Колёк оторопело отдирал их, прилепившихся к рукаву, по очереди: одну за другой... Пальцы на его правой ладони были багрово-синие. Колёк шепотом заговаривал боль, поглаживая ладонью поручень, студил ее.

 

…— Я смотрел на Северный Ледовитый океан и думал о том, что в таком суперреальном просторе забывается и кажется ничтожным весь реализм далекого искусства. Из белого пространства веяло невыносимой ночной тоской. В этот момент хотелось стать великаном, который может пригоршней сгрести в кучу се мировые льды...

 

В небе послышался рокот вертолета, засверкал под его брюхом красный огонек. Небесные огоньки мигали весело и заманчиво. Следом показалась вторая винтовая машина.

 

Моряки узнали, что сейчас подойдет ледокол и отбуксирует лодку на базу.