«Я верю, что правду нельзя схоронить…»

Голубь моего детства

 

Отрывок из поэмы

 

Прямо с лета, прямо с хода,
поражая опереньем,
словно вестник от восхода,
он летит в стихотворенье.
Он такой, что не обидит,
он такой, что видит место, -
он находит для насеста
самый лучший мой эпитет.
И ворчит,  и колобродит,
и хвостом широким водит,
и сверкает до озноба
всеми радугами зоба.
Мне бы надо затвориться,
не пускать балунью птицу,
но я так скажу: ни разу
птицам не было отказу!
С милым гостем по соседству
любо сердцу и перу!..
Встань, далекий образ детства,
белый голубь на ветру <…>

 

1934

 

Вечер в зале имени Чайковского, 12 ноября 1941 года

 

Храня порыв в глазах,
В ладони рук дыша,
Сидели в кожухах
Тесно - к душе душа.
И слушали стихи,
Взахлеб, не напоказ
Разящие стихи,
Безжалостный рассказ.

 

Русская мать

 

Рассказ Агриппины Куликовой

 

Глаза воспалены. Красивые черты
избороздило, иссушило время.
Ей трудно говорить. То приступ тошноты,
то ломит грудь, то больно ноет темя.
Превозмогая боль и кутаясь в платок,
она рассказывает глухо, но раздельно.
И горек тихих слов ее поток,
и чувство гнева беспредельно:
- Сынки мои! Уж очень я стара.
Седьмой десяток лет перемахнула…
А в этот самый день, с утра,
я, как на грех, взяла да прихворнула.
Лежу, родимые, одна в избе.
Темнеет. За окном мокропогодит.
Лежу одна и чую по стрельбе,
что наши за околицу отходят.
«Неужто, - думаю, - не выйду из села?
Зажгу избу и двинусь понемногу».
И поднялась. Соломы принесла,
обула валенки на босу ногу.
Легко ли рушить мирный свой очаг!
Стою, гляжу… В руках трясутся спички.
Перекрестилась трижды вгорячах,
не то чтоб так, а больше по привычке.
Одно беда: уж больно я стара!
Пока я за соломой – то ходила,
фашисты вот они. Бормочут у двора.
Ко мне валит чумная вражья сила.
Берет меня за горло офицер:
- Давай нам масла, молока и чаю! –
«Не масла, думаю, тебе, а сто холер».
- Нет молока и масла! – отвечаю.
Взъярился офицер. Завыл, как дикий волк,
трясет своим тяжелым пистолетом.
А что трясти? Какой в угрозе толк?
«Врешь, думаю, не выедешь на этом».
Ударил раз меня, потом еще, еще.
Одежду рвет. Плюется то и дело.
Схватил за волосы, толкнул меня в плечо.
В глазах моих, сыночки, потемнело.
Не помню, как я дотянула до зари.
Забрали немцы все мои пожитки:
половики, подушки, сухари –
все загребли до капельки, до нитки.
На этом бы и кончить мне рассказ,
казалось бы, уж сказано немало,
да упредить должна я сразу вас,
что это не конец, а лишь начало.
Я вышла.
Постояла за крыльцом.
И слышу вновь надрывный вой немецкий.
Гляжу:
стоят разбойники кольцом,
а посередке наш боец советский.
И тут же рядом, у плетней витых,
три наших деревенских человека:
Две бабки древних, хилых и слепых,
да мой сосед, Илья Линьков, калека.
А немец тот, что бил меня в дому,
сидит, как на престоле, под скворешней.
- Чей, - спрашивает, - сын? Кто родственник ему? –
А что сказать, когда боец не здешний.
Быть может, тульский он, а может, из Ельца,
не все ль равно: одна любовь и вера.
Вдруг вырвался сердечный из кольца
да как наотмашь хватит офицера!
Качнулся тот и скувырнулся с ног,
и угодил затылком – то о бревна.
Я не сдержалась.
- Мой, - кричу, - сынок!
Мой золотой, единственный и кровный! –
Схватили тут меня – и под гору силком.
И паренька, что я назвала сыном.
И завалили нас обоих ивняком,
и облили обоих керосином.
«Ну, думаю, приходит наш конец!»
Да тут, вишь, самый бой – то и начался…
Прогнали немца, немец вспять подался.
Я вот жива, а раненый боец,
слыхала я, не выдержал – скончался. –
Умолкла Агриппина. Поздний час.
На миг нам кажется, что мы внезапно глухи.
Озноб и гнев охватывает нас,
услышавших рассказ седой старухи.
Мы в восхищеньи рядом с ней стоим.
Мы принесли ей сахар, хлеб и сало.
Мы за тебя, родная, отомстим!
Мы все сынки твои. Ты правильно сказала.

 

Западный фронт,1941

 

ЗЕМЛЯКАМ-СИБИРЯКАМ

 

Я вас славлю за геройство,
за уменье воевать,
за решительное свойство
никогда не унывать;

 

за обычай рвать с размаха
вьюги огненной кольцо
и всегда глядеть без страха
смерти бешеной в лицо;

 

за любовь к своей винтовке,
за привычку к зимовью,
за ухватку, за сноровку,
за находчивость в бою;

 

за искусство видеть зверя
в глубине лесных берлог,
за уменье твердо верить
в свой охотничий зарок;

 

за упрямый норов ловчий,
перешедший в мастерство,
за особый говор певчий
с ударением на «о».

 

Я вас славлю за единство,
за пленительный, простой,
братский дух гостеприимства,
за характер золотой;

 

за выносливость, которой
нет преград и нет застав,
за могучий рост матерый,
за крутой гвардейский нрав;

 

за испытанный, таежный,
с детства выверенный слух,
за хозяйственный, надежный
ум, который лучше двух.

 

Русский человек

 

Гром пушек смолк. Победным светом вещим
озарены просторы нив, полей и рек.
И первого, кому мы рукоплещем,
мы называем - русский человек.

 

Вот он стоит, отвагою богатый,
сто тысяч верст проделавший пешком,
застенчивый, немного угловатый,
с челябинским иль волжским говорком.

 

Мне все в нем любо: жар его природный,
и грусть его, и давняя мечта
о счастье, о свободе всенародной,
и искренность его, и широта.

 

И выдумки его, и присказки, и пенье
протяжных песен о своей судьбе,
и гордое его многотерпенье,
не знающее равного себе.

 

В дни обороны, в пору наступленья
порыв и месть шагали в ногу с ним.
Он был всегда примером вдохновенья
многоплеменным братьям боевым.

 

Он все прошел. Он видел в жизни виды.
Он испытал в решительном бою
и гнев святой, и ярость от обиды,
и скорую отходчивость свою.

 

Он правды добивался неуклонно,
как верный страж своей родной земли.
Не потому ль насильников знамена
к его ногам (в который раз!) легли.

 

Гордись, мой друг,
что ты есть сын России,
сын рек ее, лесов, озер и нив,
что ты прошел сквозь ливни грозовые,
усталой головы не наклонив.

 

Пускай тебя кружили непогоды,
но счастлив будь безудержно, до слез,
что принял ты в младенческие годы
благословенье северных берез.

 

1945

 

Белая Берёза»

 

Я помню, ранило берёзу
Осколком бомбы на заре.
Студёный сок бежал, как слёзы,
По изувеченной коре.

 

За лесом пушки грохотали,
Клубился дым пороховой.
Но мы столицу отстояли,
Спасли берёзу под Москвой.

 

И рано-раненько весною
Берёза белая опять
Оделась новою листвою
И стала землю украшать.

 

И с той поры на все угрозы
Мы неизменно говорим:
«Родную русскую берёзу
В обиду больше не дадим!»

 

1951

 

Прямые улицы Кургана

 

Кургана улицы прямые!
Увидев вновь вас, понял я
с особой ясностью впервые,
что это родина моя.

 

Все тот же дом последний с края
все та же верба сторожит.
Здесь дым младенчества витает
и прах родительский лежит.
Босыми шлепая ногами
по теплой пыли городской,
я здесь пронес сиротства камень
и холодок любви мирской.

 

Но я ничуть не укоряю
ни мрак нужды, ни холод зим –
я все теперь благословляю
и все считаю дорогим.

 

Здесь знаю я любые вышки,
любой забор, любой квартал,
здесь я читал еще не книжки,
а только вывески читал.

 

Я здесь могу найти вслепую
любое прясло с деревцом,
любую песенку, любую
калитку с кованым кольцом.

 

Здесь дождевой порою вешней
на толстых сучьях тополей
крепил я легкие скворешни,
гонял со свистом голубей.

 

Да, я люблю любовью давней,
без всякой ложной похвальбы,
и эти створчатые ставни,
и телеграфные столбы,

 

и крыш убранство жестяное,
и звон бубенчиков в ночи,
и в небо ввинченный ночное
бурав пожарной каланчи.

 

Прямые улицы Кургана!
Я вновь и вновь на вас смотрю
и говорю вам без обмана,
как сестрам брат, вам говорю:

 

хотя внезапная разлука
и разделила вас со мной,
мне не забыть родного звука,
метели посвист ледяной.

 

И если есть во мне хоть малость
того, что следует беречь,
так это ваша власть сказалась
и отложилась ваша речь.

 

И если ярость азиата
Во мне, как брага, разлита,
Так это ваша виновата
Сквозная даль и прямота.

 

1946

 

Ностальгия

 

Я,
очевидно,
как и все другие,
с годами все заметней и сильней
нещадно подвергаюсь ностальгии –
лихой тоске по Родине своей.
На долгий ли уеду срок, на краткий,
на запад ли махну или на юг, -
почти немедля от людей украдкой
проваливаюсь в оторопь. Каюк!
Вот и сейчас, под рослым вязом сидя,
вблизи от Эльбы,
От Москвы вдали,
томлюсь, вздыхаю, словно кто обидел
И заманил терзаться на мели.
Болезнь гнетет, лишь отпусти поводья…
понятно,
Подмосковье мне милей,
чем эти вот охотничьи угодья
развенчанных саксонских королей.
Зовет, зовет обратный путь!
И все же
на этот раз печаль моя легка:
военный хор немецкой молодежи,
я слышу, исполняет «Ермака».
Поют с акцентом. И не очень громко.
И вот,
представьте,
двигаясь извне,
далекая родимая сторонка
волшебно приближается ко мне!

 

Дрезден, 1964

 

ДРУГ

 

Есть у меня старинный друг,
который (точно!) лучше двух.
Не дай Бог, вдруг случись беда -
мой друг со мной в беде всегда.
А нет беды - и друга нет.
И так вот три десятка лет.
- Ну, как дела?
- Дела табак...
- Зачем же ты молчал, чудак? -
И начинает верный друг,
не покладая добрых рук,
в подмогу вкладывать труды
вплоть до изгнания беды.
Ушла беда далёко в тыл -
и смотришь, друга след простыл.
И снова не слыхать о нем,
не сыщешь друга днем с огнем.
Ан нет! Звонок издалека:
- Здоров?
- В порядке.
- Ну, пока!
Чудаковат мой друг. Так что ж!
Зато он явственно похож
На долгожданный ветер в зной,
на благодатный дождь грибной,
на исцеляющий покой,
на огонек в ночи глухой...

 

1973

 

***

 

Прилетают голуби
На моё окно.
Я им сыплю ядрицу
И пшено.

 

Сыплю хлеб размоченный,
Сыплю коноплю.
Потому что с детства я
Голубей люблю...

 

Кушают – да как ещё! -
Час и два подряд,
От души по-своему,
Вслух благодарят.

 

Ходят, низко кланяясь
И раздув зобы,
И несётся в комнату
Круглый звук трубы...

 

Слушаешь – и кажется,
Что опять ты юн,
Заводила, песельник,
Говорун, плясун.

 

Смотришь не насмотришься
Сквозь заслон стекла
На залетных вестников
Света и тепла.

 

ДОСТОИНСТВО

 

Отрывок из поэмы

Посвящается генералу Д.М.Карбышеву

 

В застенках Хаммельбурга

Неволя…
Лагерная гостья –
тоска. Больного сердца стон.
Упрямый пленник из замостья
был в Хаммельбург переведен.
В тот самый
«центр по обработке
военнопленных всех мастей»,
где составлялись оперсводки
пропагандистских новостей.
Где в ход пускались ренегаты
( от уголовных до кликуш)
и проверялись результаты
«перелицовки красных душ».
Едва оправившись от рези
в спине,
в суставах рук и ног,
шагая, словно на протезе,
он прибыл в западный острог.
Неся простудный холод в венах,
Но ясноглазый и прямой,
явился
Карбышев в застенок
как бы не глядя на конвой.
В обвисшей куртке полосатой
он шел средь каменных теснин
не как тюремный завсегдатай,
а как свободный гражданин.
Рисовка?
Нет,
величье духа,
бесстрашья яростный бальзам.
Пусть гордый вид,
как оплеуха,
бьет негодяев по глазам!
Пусть видят люди из барака,
пусть слышат сметливым чутьем,
что есть еще на свете  драка
с фашистским хищным паучьем!
Не потому ли растерялся
дежурный офицер седой,
наморщил влажный лоб,
замялся
и в волоса полез рукой.
- Что есть в мешке?
Какие вещи? –
глухой штампованный вопрос
довольно тихо, но зловеще
привычно немец произнес. –
Давай развязывай! – гортанно
наддал и показал оскал.
- Нет,
я развязывать не стану!_
Спокойно Карбышев сказал.
И поперек тюремных правил,
спиною прислоняясь к стене,
С большим достоинством
добавил:
- Вам это надо, а не мне.
У немца
дрожь прошла по коже:
как ни бросай на правду тень,
спиной к стене стоял, похоже,
не заключенный, а кремень.
И растерявшийся детина
Сменил наждак на вазелин
И громко крикнул:
- Стоп, машина!
Отставить обыск!
В карантин!

 

Первый в мире

 

Отрывок из поэмы

 

Памяти А. Ф. Можайского

 

…Я верю, что правду нельзя схоронить.
Рассеяв туман, одолев расстоянья,
Как гордого солнца упрямая нить,
Она проникает сквозь время молчанья.

 

Мой строгий читатель, мой друг - современник,
Приветствуй ее непременный приход.
Ведь это она тебя в тучах весенних
На легких крылах над землею несет.

 

Ты снова сегодня, читатель, поймешь
Всей мыслью своею,
всей верой сердечной,
Как в мире нища и беспомощна ложь
В сравнении с правдой прекрасной
и вечной…

 

* * *

 

Сергей Александрович Васильев (1911-1975) – известный советский поэт-песенник. Родился 17/30 июля 1911 года в Кургане. После окончания школы-семилетки переехал в Москву, где поступил в Центральный дом искусств деревни («Дом Поленова»). В 1931 году был принят в драматический ансамбль одной из московских трупп мюзик-холла. Успешно выступал на сцене, но увлечение поэзией оказалось сильнее, и в его жизни начался период литературного творчества.

 

В начале 1930-х годов первые стихи Сергея Васильева появились в московских газетах и журналах. В 1933 году вышла первая книга молодого поэта «Возраст», названная им позднее «холостым выстрелом». В 1935 году опубликованы поэмы «Голубь моего детства» и «Анна Денисовна», которые принесли ему первый успех.

 

В годы Великой Отечественной войны Сергей Васильев в качестве военного корреспондента воевал в Подмосковье, участвовал в освобождении Украины и Крыма, прошёл через Польшу и Германию.

 

Сергей Александрович был членом правления Союза писателей РСФСР с 1965 года. Лауреат Государственной премии имени М. Горького за поэму «Достоинство» о генерале Д.М.Карбышеве.

 

Многие произведения поэта связаны с его малой родиной, с зауральской природой. Им он посвятил стихотворения: «Прямые улицы Кургана», «За уральской грядой», «На реке Тобол», «Изба над Тоболом» и многие другие.

 

29 декабря 1973 года решением Курганского горисполкома Сергею Васильеву присвоено звание «Почётный гражданин города Кургана».

 

Сергей Васильев скончался 2 июля 1975 года в Москве. В 1975 году в память о нём улица Въезжая переименована в улицу Сергея Васильева, а два года спустя в 29-й школе города Кургана был открыт музей, посвящённый его творчеству.