Чистый лист. Рассказ

Что-то ничего не пишется,
Что-то ничего не ладится …
 

В.С. Высоцкий

 

Близился юбилей великой Победы. В канун праздника по российскому телевидению во множестве показывали документальные и художественные фильмы о Великой Отечественной войне, транслировали праздничные выступления военных оркестров, передавали, посвящённые войне, аналитические передачи с участием видных российских политиков и историков.

 

Одну из таких передач тележурналисты посвятили разбору деятельности известных полководцев Второй мировой войны, сравнивая личные качества военачальников и оказанное ими влияние на ход мировой истории. Ведущий телепрограммы, вертлявый молодой человек, высокомерно иронизируя по поводу военных талантов советских генералов, упорно подчёркивал, что Вторую мировую войну СССР выиграл в большей степени благодаря только численному превосходству Красной Армии над немецкой. «Трупами завалили», - спокойно заключал ведущий и приводил в пример слова Бисмарка, который якобы завещал немцам никогда не ввязываться в войну со странами, численность населения которых превосходит население Германии. Со слов тележурналиста выходило, что воюй фашистская Германия хоть с Китаем, итог войны был бы тот же. Приглашённые в программу гости, на повышенных тонах возражали ведущему. Градус обсуждения рос, едва не достигая уровня скандала. К общему негодующему хору гостей присоединялись и протесты дозвонившихся в прямой эфир телезрителей. Виктор Васильевич тоже поначалу хотел позвонить в Москву и высказать ведущему всё, что он о нём думает, но в самый разгар оживлённой беседы камера мельком показала самодовольно улыбающееся лицо тележурналиста, увидав которое Виктор Васильевич звонить передумал. Он понял, что журналист специально растравливает аудиторию, стремясь таким образом повысить рейтинг своей программы. И словно в подтверждение догадки Виктора Васильевича, ведущий телепрограммы заявил, что лично он считает единственным великим стратегом Второй мировой войны английского премьер-министра Уинстона Черчилля и, под возмущённый ропот аудитории, тут же предложил посмотреть документальный фильм о великом англичанине.

 

Смотреть фильм Виктор Васильевич не стал. Он родился и вырос в СССР и потому, воспитанный советской властью восхищаться героизмом непокорённой страны, даже сейчас, после развала Советского Союза, уже живя в вышедшей из состава СССР Молдове, психологически не воспринимал новомодных взглядов на Великую Отечественную войну. С высоты своего возраста, а Виктор Васильевич уже год как вышел на пенсию, ему казалось, что современные фильмы о войне создаются не затем, чтобы рассказать людям правду, а чтобы, посеяв сомнение в величие советского народа, косвенно настроить зрителя против коммунизма, как политического явления, и против России, где коммунизм пустил глубокие корни. С экранов телевизоров и газетных полос только и твердили что «Сталин» да «расстрелы», будто специально хотели, чтобы советский образ жизни в умах людей намертво спаялся только с кровью и насилием. Современные средства массовой информации настойчиво внушали гражданам, что ничего кроме расстрелов в советский период не происходило, что чего не коснись – всё в СССР залито кровью невинных жертв, что не стоит забывать красного террора, политических репрессий и ужасов тоталитаризма.

 

Виктор Васильевич соглашался, что забывать, конечно, не стоит. Но почему от новых поколений требуют помнить только плохое? Вот Виктор Васильевич, например, при Сталине не жил. Юность и зрелые годы Виктора Васильевича пришлись на времена хрущёвской оттепели и брежневского застоя, когда о массовых казнях никто уже и не помышлял. Не помнил Виктор Васильевич в годы своей юности ни расстрелов, ни пыток, ни всего того, о чём так настойчиво твердили западные и прозападные средства массовой информации. Зато он прекрасно помнил, что в огромной советской стране царил порядок и что, в отличие от современного демократического беспредела, любой гражданин, не взирая на социальный статус, через суды и партийные организации мог добиться справедливости. Сейчас же о справедливости и правосудии забыто, ибо здесь в Молдове, навязанная Западом демократия, как трухлявый пень вдоль и поперёк изъедена червем коррупции. Виктор Васильевич считал, что двадцатилетие молдавской независимости наглядно показало недееспособность демократических законов. Не исповедует народ демократическое законопослушание. И значит, демократия, воплощаемая продажными лидерами-коррупционерами, никогда не реализуется в то европейское народоуправление, которое взято молдавскими политиками за идеальный образец. Глядя, как стая политических мародёров, поправ не только Конституцию, но и все законы приличия, устраивает в молдавском Парламенте грязные свары за какой-нибудь кусок ещё не поделенной молдавской земли, Виктор Васильевич волей-неволей задумывался о появлении нового Сталина, который быстро бы нашёл управу на зарвавшихся коррупционеров. Виктор Васильевич страстно желал, чтобы в стране появился политический лидер, который бы жёсткой рукой призвал негодяев к ответу. И чем больше негодяев накажут, тем справедливее будет новая власть. Виктор Васильевич, как и многие граждане бывшего СССР, считал, что в деле законности власть может быть не только жёсткой, но и жестокой. Жестокость правителя олицетворяла силу государства.

 

Но мировая политическая мода теперь жестокость отвергала. Государства теперь рядили в потаскушьи одежды либерализма, и Виктор Васильевич глубоко досадовал, что не только Молдова – ладно с ней, с Молдовой-то – но и великая Россия не миновала либеральной аморфности. Ему казалось, что, принимая либерализм, Россия тем самым лишается самобытности, духовно и физически разоружается, в то время как страны, навязывающие ей либерализм, втихаря вооружаются, строят планы и вот-вот двинут крестовые походы новой цивилизации на российские просторы.

 

 А пока вторжения не случилось, россиян приучают к мысли об их вине перед человечеством за миллионы невинно загубленных жизней. Вине, за которую должна последовать справедливая расплата. И чтобы расплата воспринималась россиянами, как заслуженное наказание, повсеместно пересматривалась роль России в мировой истории и особенно победа Советской России во Второй мировой войне.

 

 Особенно много телепередач с так называемым «новым взглядом» на события военной поры в преддверие Дня Победы показывали по русскоязычным зарубежным телеканалам. Сидя у телевизора, Виктор Васильевич искренне негодовал, когда не только иностранные, но и многие российские журналисты видели в войне лишь звериную жестокость заградительных отрядов, равнодушное пренебрежение солдатскими жизнями и коварство советского Главнокомандующего. И уж совсем Виктор Васильевич выходил из себя, когда героизм советских солдат комментаторы объясняли не душевным порывом защитников Отечества, а страхом перед карательными органами кровожадной большевистской системы. Ему не хватало нервов смотреть и слушать, как холёные, извертевшиеся в лучах софитов тележурналисты с мазохистским сладострастием всё давили и давили на кровоточащую мозоль большевизма. Всё ковырялись в незаживающей ране советского народа, всё упивались пролитой кровью. Война в их изложении превращалась в четырёхлетнюю бойню, в войну большевиков не столько против фашизма, сколько против собственного народа. Подобную однобокую трактовку великой войны Виктор Васильевич воспринимал с негодованием и отвращением. «Что ж вы, иуды, не видите, что вашу войну, словно хромую кобылу, перекосило на одну сторону? – мысленно возражал он тележурналистам. - И на этой кривобокой кляче вы хотите въехать в Победу? Да и саму Победу в чьи угодно руки готовы отдать, лишь бы не признавать советского, а теперь и российского, величия».

 

Виктор Васильевич нервно заёрзал на диване.

 

«Черчилля они канонизируют, - раздражённо продолжал воображаемый спор Виктор Васильевич. – Да как же так можно?! Ведь именно Черчилль после окончания войны призывал, пока у СССР нет ядерного оружия, применить его против нас! Против нас, только прошедших кровопролитную войну! Против нас, извывшихся от горя по погибшим, в разрушенной, в пепле и руинах стране!» При этом Виктор Васильевич совсем не думал о том, что давно уже нет Советского Союза и нельзя теперь оперировать такими понятиями как «мы», «нас», «нам», ибо уже нет, и никогда больше не будет единого советского народа - народа-мученика, народа-строителя, народа-победителя. На его месте появилась дюжина народов поменьше, каждый из которых выбирал свой путь выживания: кто изо всех сил рвался в кабалу Евросоюза, кто заигрывал с Россией, иные превратились в личные владения князей-президентов, о прочих вообще не было слышно, будто и не стало их. Но Виктор Васильевич, хоть и понимал, что времена изменились и у каждого народа время теперь своё, по-прежнему привычно рассуждал обо всех, как об одном народе, как будто состоявшийся развод бывших союзных республик был лишь досадным недоразумением в жизни единой многонациональной страны. Как и прежде, хоть он и жил в Молдове, Виктор Васильевич смотрел по телевидению российские новостные программы и, оценивая события в мире с точки зрения московских политических аналитиков, о действиях российских властей рассуждал, как о «наших» действиях. И как прежде в его представлении российские власти выглядели больше «нашими», чем местные, молдавские, которые, конечно, тоже были «нашими», но какими-то не теми «нашими», не настоящими. «Нашими», но с примесью враждебности к ним, с каплей презрения, ввиду их невысокого местечкового уровня.

 

Виктор Васильевич переключил телевизор на другой канал. Здесь транслировали выступление военного хора. В конце выступления на сцену выбежали российские спецназовцы с показательной программой по рукопашному бою. Виктор Васильевич залюбовался отточенной слаженностью российских солдат, но когда в конце выступления те принялись разбивать о свои головы бутылки и крушить друг другу об головы кирпичи, Виктор Васильевич с досадой выключил телевизор. «Нет, это – не моё! - с возмущением подумал он. – Разве ж это солдаты? Это дуболомы!» В его представлении русский солдат воплощал собой, прежде всего, образ труженика войны, для которого война – величайшая беда, несчастье, которое он стремится пресечь всеми своими силами. Даже ценой собственной жизни! Для достижения цели русский солдат использует выучку, умение, ловкость, храбрость, но чаще всего выдумку, смекалку. А что хорошего может выдумать человек, который бьёт себя кирпичом по голове? Нет, таким солдатом народ восхищаться не станет и сказку о таком воине не сложит. Потому что камнелобый, бездушный исполнитель военных инструкций - это западная модель солдата-головореза, чуждая русской военно-исторической традиции.

 

Виктор Васильевич вспомнил телевизионную передачу, посвящённую произошедшей в конце двадцатого века войне в Югославии. В передаче, один из российских солдат, рассказывая, о взаимоотношениях российских и американских миротворцев, жаловался на чрезмерную исполнительность американцев. Механическую. Слепую. Как пример, солдат поведал историю о переходе совместного отряда российских и американских миротворцев из одной югославской деревни в другую. Расстояние между деревнями составляло всего несколько километров. Так как местность была гористая, отряду приказали делать привал после каждых двадцати минут пути. Российский спецназовец жаловался, как бесило россиян, что ещё толком идти не начали, ещё не подустали даже, а тут – бац! – вынуждены останавливаться с американцами на привал. И как психанули россияне, когда до деревни оставалось рукой подать, а американцы в очередной раз разложились отдохнуть. Россияне плюнули и, наперекор приказу, бросив отдыхающих американцев, сами пошли в деревню. «Там час ходьбы был, - жаловался российский солдат журналистам, - а из-за этих пиндосов, простите, бравых американских солдат полдня шли». Кстати, о «пиндосах». В той же передаче журналист не без юмора рассказал, что американское военное руководство потребовало от российского военного руководства, чтобы оно приказом запретило российским солдатам так называть американцев. Того не знали американские военные, что для нашего человека приказ – это не обязательно побуждение к действию. Порой приказ - только лишь демонстрация иерархической зависимости подчинённого от начальника. Поэтому российское военное руководство, согласившись с доводами американцев, приказать-то, приказало, но вот запретить как? «Нет, - с удовлетворением подумал Виктор Васильевич. - Всё-таки есть ещё в русском характере закоулки, недоступные пониманию прямолинейного западного ума. И, слава Богу, пока ещё нельзя русского человека загнать в простую схему инстинктов и рефлексов». В последнее время, однако, по телевизору всё чаще говорили о реформировании российской армии на американский манер, и этот факт сильно огорчал Виктора Васильевича. «Так может российские солдаты для того и лупят себя кирпичами по головам, чтобы скорее стать пиндосами? – грустно подумал Виктор Васильевич. – А вдруг и в генералитете уже есть те, кто головой камни крушил? Ой, тьфу-тьфу-тьфу, - Виктор Васильевич мысленно поплевал через левое плечо и перекрестился. – Ладно, военные. Главное, чтобы никого из камнелобых министром культуры не назначили! И вообще, чтобы бить головой кирпичи не стало общероссийским тестом на профессиональную пригодность. А-то с тотальной американизацией России, кирпичей на все головы не напасёшься».

 

Виктор Васильевич выключил телевизор и поднялся с дивана. Походив в тишине по комнате, он подумал: «Ну что, кажется, пора. Кажется, пришло время». Виктор Васильевич давно, ещё до выхода на пенсию, мечтал заняться литературным творчеством. Но тогда, в бесконечной круговерти больших и малых дел, на писательский труд ему катастрофически не хватало времени. Мечтая описать в мемуарах свою непростую жизнь, он дал себе зарок заняться воспоминаниями по выходе на пенсию. Тогда, выспавшийся, отдохнувший, не терзаемый домочадцами, он сможет спокойно посидеть за письменным столом, неспешно описывая на бумаге основные события своей жизни. «Хотя, какая сейчас бумага, - одёргивал себя Виктор Васильевич. – Сейчас только на компьютерах все и пишут». Признаться, он и сам бы предпочёл работать на компьютере, однако в его воображении писательский труд, не смотря на все достижения научно-технического прогресса, непременно увязывался с листом бумаги и пером во вдохновенной писательской руке.

 

И вот теперь, раззадоренный телепередачей о Черчилле и битьём кирпичей о головы российских спецназовцев, Виктор Васильевич решился всё-таки вплотную заняться мемуарами.

 

Он сел за письменный стол, достал из папки для бумаг белый лист, вынул из пенала авторучку и задумался, не зная с чего начать. Обладая хорошей памятью, Виктору Васильевичу показалось сейчас, что он помнит почти каждый день своей жизни, не исключая и раннее детство. Поэтому, представив весь объём будущей работы, Виктор Васильевич немного опешил. Сама попытка подробно расписать своё ежедневное существование показалась ему каторжным трудом, который он в его годы вряд ли осилит.

 

Однако писать хотелось. Руки чесались и сами тянулись к бумаге.

 

«Может, к юбилею написать что-нибудь о войне?» - подумал Виктор Васильевич. Он родился через восемь лет после её окончания, поэтому, конечно, участвовать в Великой Отечественной не мог, но у него отец воевал, и тесть, и родной брат тёщи дядя Гоша, а ещё один брат тёщи, Ларчик, отправившись добровольцем на фронт, сгинул без вести в первые месяцы войны.

 

Виктор Васильевич встал из-за стола, прошёлся по комнате, вспоминая всё, что рассказывали ему о войне дядя Гоша и остальные родственники и снова сел за стол.

 

Вот тесть его, Михал Михалыч. Попал на фронт за несколько месяцев до окончания войны. Ему тогда как раз исполнилось семнадцать лет. Пацан совсем. Всё мечтал совершить героический поступок, грезил о танковых атаках. А его в повара определили. Тесть рассказывал, как обиделся он на своё назначение, сил нет. Но потом успокоился. Хорошо, хоть так. А-то могли вообще не взять по малолетству. Виктор Васильевич улыбнулся, вспомнив, как тесть смеялся над самим собой, своей горе-службой. Потому что воевать ему пришлось всего-то несколько дней. Правда на войне, чтобы сгинуть порой и нескольких мгновений достаточно, но тесть всё равно всегда жалел о своей кратковременной войне. Михал Михалыч рассказывал, что ранило его неожиданно. Как сам он говорил «по собственной глупости». Их позицию обстреливали снайпера. Да так обстреливали, что головы из окопа не высунуть. А тут какой-то вояка-недотёпа оставил на бруствере котелок с кашей. Каша парила, остывая, и, вкусная, после голодной гражданской жизни Михал Михалыча, словно укоряла молодого повара в небрежном отношении к хлебу насущному. Тогда тесть подобрался к котелку как можно ближе и, не высовывая из-за бруствера головы, вытащил туда, в царство пуль, руку. Ощупью пошарил по холодному песку, но котелок словно испарился. Тесть чуть приподнялся на цыпочки, чтобы, высунув из-за бруствера только нос, хоть краем глаза зацепить проклятый котелок, и в то же мгновение резким ударом в плечо его опрокинуло назад в окоп. Пуля снайпера вошла выше локтя, раздробила кость и, срикошетив, вылетела у самого уха, смертельной осой прожужжав напоследок: «Ж-ж-жаль!» Михал Михалыча перебинтовали, отнесли в медсанбат, а там, пока его мотало по госпиталям, и война закончилась.

 

Дядя Гоша, шурин Михал Михалыча, всегда потешался над горемычным мужем своей младшей сестры. Сам дядя Гоша, на десять лет старше Михал Михалыча, уйдя на войну вместе с Ларчиком, прошёл её всю от начала до конца. Не один раз раненный, он всегда возвращался в строй. Его парадный пиджак сверху донизу украшали ордена и медали. И только сейчас, думая над планом будущего рассказа, Виктор Васильевич пожалел, что мало расспрашивал дядю Гошу о войне. Да и когда, собственно? В будние дни они почти не встречались, а на семейных торжествах, заправляющие праздником женщины, слышать о войне не хотели и, требованием не портить веселья, пресекали любые попытки дяди Гоши пооткровенничать на военную тему. Редкие рассказы дяди Гоши Виктор Васильевич вспоминал только по случаю. Вот и сейчас, подумав о Югославии и американцах, в памяти всплыло, как, будучи уже глубоким стариком, незадолго до своей смерти, дядя Гоша, слушая новости о бомбёжках американцами югославских городов, всё цокал языком, всё вздыхал печально у телевизора. Виктор Васильевич поинтересовался тогда, что так взволновало старика. «Да как тебе сказать, - задумчиво проговорил дядя Гоша. – Зря американцы туда полезли. Ой, зря. Югославы-то - клятый народ. Они американцам хрен, когда сдадутся. Да если и сдадутся, то на колени всё равно не встанут и унижения не простят. Они землю свою знаешь, как любят? Я ж воевал там, помню. У них там горы одни, высота на высоте. И вот мы, значит, высотку одну брали. В лоб. Ну и завязли по самое «не могу». Фашист злой, сильный, такой огонь открыл, что думали всё, хана, сейчас все здесь ляжем. Тут, слава Богу, приказ пришёл отступить. И только начали мы пятиться, как из леса югославские партизаны подтянулись, нас выручать. Им разве в бою объяснишь, что в лоб уже нельзя, что тут манёвр нужен. У нас приказ отступить, а они, черти, зубами землю грызут и всё вперёд, вперёд. А огонь шквальный, в воздух плюнь – плевок пуля сшибёт. Мы остановились. Что делать - не знаем». Дядя Гоша замолчал, вспоминая былое, а потом, оживившись, с озорным блеском в глазах, продолжил. «Меня в том бою, знаешь, что поразило? Вот я лежу за камушком, думаю, как бы мне ловчее назад-то сигануть, чтобы меня пуля не зацепила. А метрах в пяти от меня баба ихняя, из партизан которая. В белой рубашке до пят и такой же длинной овечьей безрукавке. Простоволосая. Беременная. На последнем месяце, наверное. Живот огромный. И вот она, брюхатая, на одном колене стоит и с рук из «дегтяря» по немцу сыпет. Вскинет пулемёт и стрельнет. Вскинет и стрельнет». «Ух, ты!», - восхитился Виктор Васильевич. «Что «ух, ты», - передразнил его дядя Гоша. – Ты «дегтяря» - то в руках держал? Он же тяжеленный! С ним от одной отдачи родить можно! А она с колена из него сыпет и по-своему меня кроет, чтобы я, курва, назад не смел, чтоб только атаковал! Но поразило меня не это, на войне чего только не увидишь. Я от другого опешил. Баба эта, малахольная, орёт на меня, и не по-русски орёт, а я – представляешь? – понимаю её! Вот как Слово-то на ситуацию ложится, что, незнакомое, становится понятным и очевидным! Меня эта мысль словно громом шибанула. Лежу я, значит, на бабу с пулемётом пялюсь, а сам ничего вокруг не вижу, не замечаю. Как контуженный. И только дума одна в голове крутится, что вот оно, Слово-то как по языкам разлилось. И, значит, верно, что Оно раньше языка появилось. И, следовательно, прав был апостол, когда писал, что вначале было Слово. И раз только с Ним человек стал человеком, то верно и то, что Оно сотворило человека и, значит, Оно и есть Бог!». Дядя Гоша снова замолчал, задумавшись. Виктор Васильевич ждал, ждал, пока дядя Гоша продолжит, а потом, не выдержав затянувшейся паузы, спросил: «А высоту-то взяли?». «Да куда она денется, - отмахнулся дядя Гоша. – Партизан-то этих не приказ вперёд гнал – Дух! Он же и от пуль берёг. Может кто и не чувствует таких вещей, а нас так словно пронзило Им насквозь. На одном дыхании ту высотку и взяли. Так что зря американцы на этих балканских попёрли. Кто на камнях вырос, то корни имеет крепкие. Только с этой землёй его из камней и вырвешь, – дядя Гоша замотал головой. - Не знаю, не знаю. Американцы хоть и хороши, а на Балканах им не сладко придётся».- «А что, дядя Гоша, - спросил тогда Виктор Васильевич, - американцев-то уважаете?».- «А как иначе? – удивился дядя Гоша. – Собака зубы скалит, и ту уважаешь. А здесь армия, флот, бомба атомная. Шутка ли? Да и отношение к солдатам мне у них нравилось. Оно у них, как бы тебе это сказать, - дядя Гоша замялся, подыскивая нужное слово, - выверенное, что ли. Всё у них не абы как, а с дальним прицелом. Они там, в штабе, посидели, подсчитали и выяснили, что убитый солдат им дороже тонны бомб выходит. Ага, значит, надо беречь солдата. И берегли. А бомбы несчётно с самолётов сбрасывали. Тактика у них, знаешь какая? Они вперёд разведку бросают. Если та натыкалась на более-менее сильное сопротивление, тут же вызывали авиацию. А уж бомбят американцы страшно! Ты не видел. Небо чёрное от самолётов. Отбомбились, опять разведка вперёд идёт. Немец не сдаётся, его опять из самолётов утюжат. Во как! И в плен американцы легко сдавались. У них это не позор. Опять-таки канцелярия – сохранение штатной единицы. Пачками под немца ложились. А у нас, вишь, в фильмах кричат: «Русские не сдаются!». Крикнешь тут, когда ты таджик и даже «мама» не говоришь, а мяукаешь».

 

Дяди Гошиного уважения к американцам сейчас в своём возрасте Виктор Васильевич не разделял. Потому что считал Америку виноватой в развале СССР. И именно по её вине, когда социализм единодушно признали несостоятельной политической системой и западный образ жизни, с презрением отвергаемый раньше, как упаднический, в новые времена превозносился, как эталон цивилизованности, Молдова, опьянённая голливудскими россказнями о свободе и демократии, сломя голову понеслась в пропасть разнузданной вседозволенности. Повсеместно, в городах и сёлах, приватизировались, а точнее мошенническим образом отбирались у государства, большие и малые предприятия. Однако не способные к самостоятельной жизни, они вскоре закрывались, выкидывая на улицу в поисках заработка тысячи и тысячи специалистов. Расформировывались колхозы и совхозы. На месте коллективных хозяйств в угоду Западу насильственным образом внедрялись фермерские хозяйства. Но и они, не приученные к грамотному единоличному владению землёй, лишённые к тому же поддержки государства, вскоре распускались. Весь трудолюбивый молдавский народ, все эти мастера в различных областях, все они в один миг оказались не у дел. Страна рабочих и крестьян перестала существовать. Плановая социалистическая экономика отступила под грубым напором рыночной. Рынок, базары, «толчки», «клоповники», «барахолки» больными гнилостными язвами покрыли молдавские города и сёла. Народ вместо производства кинулся в торговлю. Преуспевающий торгаш обрёл статус национального идеала. Ростовщик, надев дорогой костюм и назвавшись банкиром, корыстным рабовладельцем выставил на международные торги молодую республику-молдаванку. По пятам за ним рать политических авантюристов на волне общественного недовольства заполонила руководящие органы страны и, прикрываясь демагогическими лозунгами о правах и свободах, набивала бездонные свои карманы, жирела в безнаказанном окаянстве. Но не случилось бы трагедии от беззакония верхов, если бы и низы не вторили своим правителям. Неуёмная алчность распростёрла засаленные крылья стервятника и новой моралью закружила над растерзанной молдавской землёй. Ближнего своего, лишённого деловой хватки, необходимой, чтобы рвать в клочья, чтобы раз вцепившись, уже никогда не отпускать, на американский манер теперь называли неудачником. И презирали безмерно. Повальное неуважение друг к другу, постоянная готовность граждан к мгновенной агрессии превращали молодую страну в зловонную клоаку. Нечистоплотность духа выражалась в нечистоплотности поведения. Обмануть, обвести вокруг пальца, любым способом заработать на ближнем теперь считалось нормой. Личное обогащение стало краеугольным камнем политики, экономики и морали. Занятие, не имеющее отношения к обогащению, отвергалось, как бессмысленное и ненужное. Виктор Васильевич недоумевал, неужели «американская мечта» сводилась только к сладким грёзам о барыше? Неужели таким представлялось будущее Молдовы тем её гражданам, что ратовали за выход её из состава СССР? О таком ли государстве, экономика которого держится только на западных кредитах да на денежных перечислениях гастарбайтеров, мечталось им? И что это сейчас за государство, руководители которого бредят вступлением в Евросоюз, но, не имея никакого определённого плана развития страны, старательно прячут за бодрыми заявлениями о грядущем благополучии тоскливую надежду на всемогущий авось?

 

В горьких размышлениях о судьбе своей страны, Виктор Васильевич досадовал и на себя молодого, себя ершистого, дерзкого. Наслушавшись в советские годы запрещённого западного радио, Виктор Васильевич по молодости задирал отца и в тесном семейном кругу частенько прохаживался с критикой в адрес советской власти. Отец не любил политических разговоров и, уклоняясь от спора, тем не менее, всегда выступал против юношеского легкомыслия сына. Виктор Васильевич, снисходительно пошучивая над осторожными выкладками отца, считал родителя чересчур запуганным советской властью, что впрочем, не удивляло: в годы войны отец служил в румынской армии, за что после окончания войны пять лет отсидел-отработал где-то в шахтах Донбасса. Может быть послевоенное пленение, а может быть вообще нелёгкая жизнь, наложили тяжёлый отпечаток на характер отца. Вернувшись из плена, он, и без того неразговорчивый, редко когда произносил лишнее слово, а уж расспрашивать его о войне и вовсе было бесполезным делом. Лишь однажды, когда Виктор Васильевич своими расспросами всё же донял его, отец потемнел лицом и, еле сдерживая гнев, прорычал сквозь зубы: «Развлечься хочешь? Скучно без крови? А война – это смерть. Это горе. Это страх до усрачки. Потому что сидишь, разговариваешь с человеком, а ему через полчала осколками кишки наружу вынесло. И значит ты следующий. И значит тебе тоже кишки наружу. И всё это я должен тебе весело подать? Так на, веселись!»

 

Виктор Васильевич от отца отступился, но, любопытный, пристал к дяде Гоше, чтобы тот разъяснил, как такое могло получиться, что проживающих в одном городе родственников раскидало по разным армиям и заставило воевать друг против друга? «А как, - просто отвечал дядя Гоша. – Молдова же, когда Бессарабией была, переходила из рук в руки. Меня советская власть в армию забрала. Пришли немцы с румынами – отца твоего забрили. Советы вернулись – тестя твоего призвали. Жизнь, что ты хочешь. А наше дело простое, взяли воевать – воюй, остался жить - живи».

 

В словах дяди Гоши не слышалось никакого осуждения отца, да и тот никогда кривого слова в адрес дяди Гоши не говорил. И уж тем более, молдаванин, он никогда не называл русского дядю Гошу оккупантом, как орут на площадях Кишинёва современные молдавские националисты.

 

Вот ведь как получается. Тех советских граждан, что валом хлынули из союзных республик поднимать разрушенную войной экономику маленькой Молдавии, то ли в шутку, то ли всерьёз «оккупантами» или «большевиками» называл никто иной, как дядя Гоша. Уж больно ему не нравилась советская уравниловка и, лишённое частного собственника, общее хозяйствование. Поддерживая Виктора Васильевича в осуждении советской власти, дядя Гоша в противовес всегда рассказывал о своём сладком довоенном житие в румынских Яссах, куда он, занимаясь печным ремеслом, несколько раз ездил на заработки.

 

 «Ясские евреи, - надувал щёки дядя Гоша. - Богатые. Щедрые. Чистые. Работы у них всегда море. И платят хорошо. Эх, Витька, Витька, тебя бы в то время со мной в Яссы, - мечтательно щурил глаз дядя Гоша. – Мы бы с тобой денег прорву заработали. На бульварах бы в кофейнях сидели, кофе пили. Пару борзых купили бы. В парках гуляли, с дамами раскланивались».

 

Но не только забавными рассказами о довоенной жизни умел возбудить воображение дядя Гоша. Он и внешним видом всегда выделялся в однообразной толпе советских трудящихся. По нему в жизни не скажешь, что этот франт в идеально отутюженном сером костюме-тройке, с повязанным на шее галстуком или бабочкой, пахнущий дорогим, не существующим в советской продаже, заграничным одеколоном, работал на одном из кишинёвских заводов простым маляром. На вопрос Виктора Васильевича, зачем он так наряжается, дядя Гоша отвечал, что манеру хорошо одеваться он перенял у ясских евреев. «Надо уважать себя, - говорил дядя Гоша. – В мире людей всё берёт начало от человека. Поэтому будешь уважать себя, будут уважать тебя и другие. Кем бы ты ни был, чем бы не занимался. Воюешь ли, работаешь ли – не важно. Но если ты мастер, то должен уметь держать себя. И показать. И правильно поднести. А без уважения к себе до холуя опустишься и, даже будучи хорошим мастером, доброй славы не наживёшь».

 

Уважать себя... Как часто этот завет дяди Гоши Виктор Васильевич вспоминал в сегодняшние, наполненные клацаньем хищных челюстей, дни, когда понятие самоуважения сменилось взвинченным себялюбием, подпитываемым, не без помощи электронных социальных сетей, кокетливым самолюбованием. А чтобы просто помочь нуждающемуся, не соболезнующим сообщением, а живым, физически ощутимым человеческим участием, этого, в пронизанном телевизионным и интернетовским словоблудием мире теперь не дождёшься. Да что там говорить о помощи. Во времена современного оголтелого эгоизма, стало нормой ничего кроме себя не видеть, не замечать.

 

 Вот, например, в подъезде Виктора Васильевича, за последние пять лет, сколько уже соседей поменялось – не сосчитать. Квартиры продаются и перепродаются по нескольку раз в год. Значит, купить квартиру у людей деньги есть, но чтобы нанять уборщицу в подъезде – все сразу неимущими прикидываются. Ладно, нанять. Сами выйдете и у себя на лестничной площадке уберите. Но нет, куда там. Ни разу ни один из толстосумов у собственных дверей пол не подметёт и уж тем более не вымоет. Им статус не позволяет лишний раз нагнуться. В старом пятиэтажном доме Виктора Васильевича по проекту не предусматривалось места консьержки, поэтому раньше жильцы сами договаривались между собой об очерёдности уборки в подъезде. Сейчас же договариваться не с кем. Хоть лбом в чужую дверь бейся – не откроют. Долгое время соседка с пятого этажа, пенсионерка Екатерина Антоновна, прибирала в подъезде, но несколько месяцев назад её свалил инсульт, и с тех пор в подъезде царили грязь и запустение. Повсеместно на лестничных площадках валялись затоптанные и смятые страницы рекламных листовок, выпавшие из мусорных кульков упаковочные обёртки, использованные салфетки. Во внутренних изломах ступенек скопилась серая пыль, нанесённая с улицы грязь. Какой-то неряха бросил на лестничной площадке окурок и вслед за ним остальные курильщики, управляемые логикой, что раз уж насорено, то и от их окурка грязнее не станет, бросают бычки, где попало. «Ну, хорошо, - думал Виктор Васильевич, - боитесь вы друг друга и потому из-за дверей носа не кажете. Но нельзя же ходить по мусору и только брезгливо морщиться. Надо же хоть попытаться навести порядок». Но не пытаются. Наоборот даже. Кто-то из новых соседей на ночь выпускал кота в подъезд, и тот метил каждый этаж, отчего в подъезде стояло тяжёлое тошнотное зловоние. Виктор Васильевич пытался найти того соседа, но жильцы друг друга не знали и поэтому поиски остались безрезультатными. Виктор Васильевич хотел даже пожаловаться в полицию, но, предположив, что вряд ли кто из полицейских захочет устраивать облаву на кота, звонить в полицию передумал. Оставалось только разочарованно вздыхать и, уподобляясь равнодушным соседям, подниматься по загаженным ступеням к себе на четвёртый этаж, уповая на Бога, чтобы не случилось в жизни никакой беды пострашнее. Потому что из-за глухих, молчаливо-непроницаемых, как надгробные плиты, дверей, вряд ли кто отзовётся и придёт на помощь. Прошла эпоха добрососедства. Ей на смену пришли времена, как любил повторять один известный политик, «взаимовыгодного сотрудничества». И времена эти, когда выгода пронзила все сферы человеческой деятельности, страшно не нравились Виктору Васильевичу. Потому что он считал, что расчёт, положенный в основу любых взаимоотношений, уничтожает бескорыстные добродетели, да и вообще добро души. Его сейчас подменило пресное, эмоционально-отрешённое отношение к чему бы то ни было. Отношение, которое теперь, в эру тотальной глобализации, называли европейской толерантностью, ровную гладь которой, духовно огрубевшие в передряге экономических катастроф граждане Молдовы путали с отстранённым равнодушием. Виктору Васильевичу казалось, что раньше, в далёкие годы его молодости, люди по-другому относились к ближнему своему. Само государство с его великой идеей мирового братства униженных и оскорблённых внушало людям необходимость помогать друг другу. Не банки, страховые организации и частные охранные агентства за мзду оберегали налогоплательщика, а государство в лице всех своих институтов стояло на защите прав граждан. По сравнению с разрозненным и бесцельным существованием современного молдавского общества, с этой бездонной, беспросветной, глухой пропастью, молодость Виктора Васильевича вспоминалась ему сейчас не иначе, как ярким, весёлым празднеством, в дружном хороводе которого люди, чувствовали себя важной частью единой социально-политической системы, несокрушимого государственного монолита, и исповедовали идею товарищества и взаимовыручки.

 

«Да уж, - мечтательно улыбаясь, подумал Виктор Васильевич. – Жили мы весело». И лишь мысль о беспросветной бедности советского народа, раздражающей нотой звенела в стройном созвучии воспоминаний. Унылое однообразие советских товаров на полупустых магазинных полках хоть и воспринималось сейчас с ностальгическим умилением, но тогда в молодости досаждало не меньше, чем пресыщенность нынешних нуворишей. Но мало того, что выбор товаров не радовал многообразием, так ещё государство платило такие зарплаты, что по магазинам на них сильно не разгуляешься.

 

Особенно остро нехватка денег почувствовалась после женитьбы Виктора Васильевича. Двух зарплат, его и жены, молодой семье никак не хватало, и Виктор Васильевич тихо проклинал и советскую власть и весь советский уклад жизни, где всё устроено так, что кроме зарплаты ему ничего больше не светило. Отец возражал, предлагал потерпеть. «У тебя же ни образования специального нет, ни трудового стажа, - спокойно увещевал Виктора Васильевича отец. – А поработаешь, через год-другой пройдёшь квалификационную комиссию, поднимут тебе разряд – вот и деньги». – «Да поймите, отец, - кричал в ответ Виктор Васильевич, - я не хочу через годик-другой! Мне сейчас надо! Понимаете? Сейчас!»

 

Со стыдом вспоминался теперь Виктору Васильевичу тот разговор с отцом. А ведь пророчество отца сбудется и всё произойдёт именно так, как он и предполагал. Уволившись с мебельной фабрики, Виктор Васильевич помыкается по Кишинёву в поисках более высокооплачиваемой работы, но так ничего и, не найдя, устроится в один из крупнейших молдавских трестов столяром-краснодеревщиком на самый низкий оклад. Но потом, каждые полгода, проходя квалификационную комиссию, через три года сдаст таки на высший шестой разряд и поступит на заочное обучение в Кишиневский строительный техникум, благо образование в СССР для всех было бесплатным. С отличием окончив техникум, Виктор Васильевич поступит и, опять таки с отличием окончит Кишинёвский политехнический институт и поднимется в родном тресте от рабочего до инженера-конструктора. Потом, как молодому специалисту, ему предложат двухкомнатную квартиру, но чтобы получить её Виктору Васильевичу придётся вступить в ряды КПСС. И Виктор Васильевич вступит и, не вспоминая более, как в молодости проклинал коммунистов, бесплатно получит квартиру в одном из новых микрорайонах Кишинёва.

 

Ничего этого в момент ссоры с отцом Виктор Васильевич, естественно, знать не мог. А тогда, понизив тон, чтобы его слова ненароком не услышали соседи, он выговаривал отцу и про советскую уравниловку, и про пустые магазинные полки, и про вечный дефицит товаров народного потребления. Приводя в пример дяди Гошины слова о жизни на Западе, где нет ни колхозов, ни совхозов, а где есть только частный собственник, Виктор Васильевич сравнивал советский народ с молчаливым быдлом, которое под бравурные мелодии советской пропаганды прозябает в бедности и нищете.

 

- А вот разрешалось бы у нас частное предпринимательство, - нападал на отца Виктор Васильевич, - поработал бы я на какого-нибудь хозяина, умишка бы набрался, а там, глядишь, и сам бы хозяином стал. Какое-нибудь своё дельце открыл.

 

- Да что ты, сынок, знаешь о работе на хозяина? – недовольно скривился отец. Вся его юность и молодость пришлись на годы, когда Молдова, будучи ещё Бессарабией, не желая принадлежать большевикам, вышла из состава Российской Федерации и присоединилась к Королевской Румынии. Многодетная семья отца жила при румынах беднее бедного, поэтому в двенадцать лет отца вынудили уйти из семьи батрачить на хозяев. Работая у зажиточных крестьян наёмным работником, отец навидался многого. Сменив десяток профессий, он, в конце концов, перебрался в Кишинёв, где и осел, устроившись слесарем в трамвайном депо. А потом грянула страшная война. Но даже она и, последовавшая за ней, пятилетняя отсидка не смогли переломить лютой ненависти отца к хвалёному капитализму и поколебать в нём уверенности в благородной цели советской власти, освободившей рабочих и крестьян от угнетателей трудового народа. «Ой, отец, меньше слушайте советскую пропаганду, - поражённый несвойственной родителю терминологией, снисходительно советовал Виктор Васильевич. – Лучше кругом посмотрите. Все, как и мы, который год живут, еле концы с концами сводят, но по радио только и трубят, как мы процветаем и богатеем. А все лямку тянут, и даже пикнуть в протест не смеют». Не обладая достаточным красноречием, отец отвечал, что при румынах жили не лучше. Хуже жили. И что при них тоже никто протестующего слова молвить не смел. «А что до работы на хозяина, - отец грустно покачал головой, - то, слава Богу, не знаешь ты, сынок, что значит на чужой кошелёк гнуть спину». Русского слова «горбатиться» отец не знал. Зато всю тяжесть и унизительную суть этого словца Виктору Васильевичу пришлось испытать на собственной шкуре много лет спустя, когда, обретя независимость и враз обнищав, Молдова двинулась на шатких ногах голодной попрошайки в сторону рыночной экономики. Кем только не пришлось работать Виктору Васильевичу до выхода на пенсию! Сколько хозяев-работодателей сменил – не сосчитать! Да и сейчас, на пенсии, Виктор Васильевич работал сторожем в детском саду. Потому что на мизерную пенсионную выплату, которую Виктор Васильевич иначе как обглоданной подачкой не называл, нормальному человеку здесь в Молдове не прожить. Если бы не работа, да помощь сыновей, не сидеть бы сейчас Виктору Васильевичу за письменным столом, предавшись воспоминаниям, а клянчить милостыню на городских улицах или, того хуже, увянув от истощения, лежать уже на кладбище под скромным крестом с табличкой. Пожалуй, единственное, что по-настоящему хорошо получилось в его жизни, так это воспитать сыновей порядочными людьми. Все остальные его замыслы и надежды так и остались неосуществлёнными: дома не построил, накопленных денег от пламени инфляции не уберёг, предпринимателем не стал. Предпринимателем… Виктор Васильевич вспомнил личины хозяев, на которых ему пришлось работать, и он содрогнулся от омерзения. «Эх, не слушал я отца, - корил себя Виктор Васильевич. – Всё умным себя считал. Спорить лез. А ведь отец говорил. Отец предупреждал»

 

Внезапно Виктор Васильевич подумал, что в правоте отцовских слов он мог убедиться ещё в молодые годы, когда произошёл конфуз с дядей Гошей.

 

Неудовлетворённый предложением отца перетерпеть временную нехватку денег, Виктор Васильевич бестактно спросил, сможет ли дядя Гоша дать дельный совет, как правильно поступить. Отец не обиделся, а обречённо махнув рукой, сказал, что дядю Гошу легче всего найти в субботу утром у главных ворот Центрального рынка. Оказалось, там, у ворот, каждую субботу собиралась неофициальная биржа печников. Телефон в городе был редкостью, поэтому только на бирже клиенты могли выбрать мастера и обговорить условия и оплату предстоящей работы.

 

Дождавшись ближайшей субботы, Виктор Васильевич отправился на биржу. В то тёплое июньское утро он встретил дядю Гошу в самом центре небольшой площадки перед воротами Центрального рынка. Дядя Гоша стоял в белоснежной косоворотке, подпоясанный плетёной верёвочкой с распушенными кистями, в белых широких панталонах и белых летних туфлях. Голову дяди Гоши покрывала старомодная соломенная шляпа-канотье. Опирался дядя Гоша на тонкую, изящную, с белым костяным набалдашником тросточку.

 

 Разговор с дядей Гошей получился коротким. Смерив Виктора Васильевича критическим взглядом, дядя Гоша сразу поинтересовался достатком молодого человека. Услышав от Виктора Васильевича жалобы на маленькую зарплату и нехватку денег, дядя Гоша тут же спросил: «Заработать хочешь?» Получив радостный утвердительный ответ, дядя Гоша отпустил Виктора Васильевича с миром, пообещав в ближайшее время помочь. А уже в шесть часов следующего воскресного утра в окошко мазанки Виктора Васильевича кто-то тихо, но настойчиво стучал и приглушённым голосом звал: «Хозяин! Хозяин, вставай!» Так дядя Гоша взял Виктора Васильевича себе в подмастерье.

 

По частным заказам они с дядей Гошей ходили после основной работы каждого и в выходные дни. Правда, поработал с дядей Гошей Виктор Васильевич недолго, всего год. Дядя Гоша оказался непростым человеком. Весёлый и добродушный в обычной жизни, в работе дядя Гоша превращался в сущего деспота. Сладить с его характером мог не всякий, вот и Виктор Васильевич долго не выдержал. Мелкие постоянные ссоры, тихое переругивание грозили со временем разразиться нешуточным скандалом, чего Виктору Васильевичу страшно не хотелось. Он потому и терпел суровый нрав мастера, что боялся выглядеть в его глазах неблагодарным учеником.

 

Однако конфликт назревал и ситуация требовала разрешения.

 

Виктор Васильевич искал случая поговорить с дядей Гошей, и вскоре такая возможность ему представилась.

 

В то летнее утро дядя Гоша пришёл на объект позже обычного. Он ходил договариваться с очередным клиентом. В его отсутствие Виктор Васильевич успел натаскать из колодца воды и в большом, сбитом из досок корыте замесить глину. Надеясь на похвалу, Виктор Васильевич торопился закончить все подготовительные работы к приходу мастера. Однако дядя Гоша расторопность Виктора Васильевича не оценил. Вернувшись с переговоров, он выглядел мрачнее тучи. Не поздоровавшись, дядя Гоша подошёл к корыту и хмуро наблюдал, как неловко Виктор Васильевич выдёргивает из жёлтой хлюпающей жижи полную лопату и, разлив больше половины лопаты по дороге, обрушивал жалкие остатки в ведро. Дядя Гоша сунул тросточку подмышку, закатал правый рукав, подтянул на коленях панталоны и присел у корыта на корточки. Погрузив правую руку в приготовленный раствор, он что-то долго нащупывал в мутной жиже, а потом вытащил руку, держа перед собой осклизлый ком плохо раздробленной и перемешанной глины.

 

- Что это? – зловещим, не предвещавшим ничего хорошего тоном, спросил дядя Гоша.

 

Вода грязными, тонкими ручейками стекала с осклизлого кома по руке дяди Гоши и с глухим звуком капала в корыто. Брызги летели дяде Гоше на белоснежную сорочку, панталоны. Но дядя Гоша не сторонился их. С нескрываемым презрением он глядел на Виктора Васильевича, а пальцами ломал ком. Куски глины, падая в корыто, поднимали ещё больше брызг и ещё сильнее пачкали одежду дяди Гоши.

 

- Я ещё раз спрашиваю, что это? – повышая тон, повторил дядя Гоша и снова сунул руку в глиняный раствор.

 

Отложив лопату, Виктор Васильевич хотел оправдаться, сказав, что торопился, что к приходу мастера хотел успеть, как можно больше сделать. Но вместо долгих объяснений пожал плечами и просто ответил:

 

- Глина.

 

- Глина? – переспросил дядя Гоша и вдруг, выхватив из жижи хорошую пригоршню, швырнул эту грязь в лицо Виктору Васильевичу.

 

Брызги пулемётной очередью перечеркнули грудь и живот Виктора Васильевича. От неожиданности он отпрянул назад и, поскользнувшись в грязи, плашмя растянулся у корыта.

 

Дядя Гоша поднялся с корточек и, левой рукой сгоняя по правой оставшиеся капли, нравоучительно поучал:

 

- Всё говоришь тебе, говоришь.… Сколько раз тебе повторять, что глина должна быть как масло. Чтоб можно было на хлеб мазать. А ты что делаешь?! Как ты работаешь?! Я тебя, сволочь, научу профессию уважать! Не на государство пашешь – на хозяина!

 

Виктор Васильевич тогда ничего не ответил. Не глядя на дядю Гошу, он поднялся с земли, пошёл к колодцу, умылся. И, растираясь полотенцем, почувствовал вдруг странное удовлетворение от случившегося происшествия. Поступок дяди Гоши сделал его свободным. Получив последнюю порцию унижения, Виктор Васильевич твёрдо решил, что с него хватит, что с него достаточно. Теперь Виктор Васильевич ничего не должен дяде Гоше и потому может разговаривать с ним на равных.

 

- Простите меня, дядя Гоша, - подходя к мастеру, спокойно сказал Виктор Васильевич, - но не по мне эта работа. Не лежит у меня душа к вашему ремеслу. Остыл я.

 

Признание Виктора Васильевича, казалось, нисколько не удивило дядю Гошу. Он словно давно ждал его. Устало опустившись на скамью, дядя Гоша тихо, без нервов, спросил Виктора Васильевича, что тот намеревается делать. Боясь обидеть мастера, Виктор Васильевич ответил, что хотел бы посоветоваться с дядей Гошей, как ему дальше поступить. И вот тогда, спокойно и рассудительно они и решили, что начатый заказ выполнят до конца, а дальше уже каждый пойдёт своей дорогой.

 

Виктор Васильевич с улыбкой вспоминал теперь, что после их разговора они с дядей Гошей до конца заказа ни разу больше не поругались и, не отвлекаясь на разногласия, в быстром темпе завершили работу даже раньше намеченного срока. И после заказа остались друзьями, так что дядя Гоша впоследствии крестил первенца Виктора Васильевича. Со временем добрые отношения вытеснили плохие воспоминания, и конфликт между ними, если и вспоминался, то не иначе как досадное недоразумение между двумя уважающими друг друга людьми.

 

После разрыва с дядей Гошей Виктор Васильевич подрядился ходить по квартирам ремонтировать мебель, окна, двери, врезать замки, циклевать полы. Благо в пору всеобщего советского неустройства его специальность оказалась очень даже востребована.

 

Однако с левыми заработками у Виктора Васильевича дело не пошло. Сказывалось советское воспитание. Он никак не мог отделаться от ощущения нечистоплотности работы по квартирам. С детства ему внушали, что первое зло на земле – частнособственнический интерес, недопустимый в коммунистическом обществе. А Виктор Васильевич, получалось, своей деятельностью потакал этому интересу и, значит, шёл вразрез с основной идеей советского государства. Воспользовавшись неразвитостью сферы бытового обслуживания, он своими подработками преступал советский закон. Но и те, кто пользовались его услугами, тоже совершали преступление, провоцируя Виктора Васильевича к подработкам. Чувство порочности теневой связи заказчика с исполнителем горькими угрызениями совести терзало душу Виктора Васильевича. И то, что государство сквозь пальцы смотрело на левые доходы мастеровых, нисколько не обеляло Виктора Васильевича в собственных глазах. Другие бы и оправдались количеством заработанных для семьи денег, но деньги, на самом деле, лишь первое время приносили удовлетворение. Со временем, привыкнув к достатку, добытые тяжёлым трудом деньги, уже не радовали, а вкупе с хронической усталостью порождали в душе отвращение, как к самому частному промыслу, так и к частным заказчикам вообще. Поэтому если на основной работе Виктор Васильевич вполне нормально воспринимал указания многочисленного руководства: бригадиров, мастеров, технологов, инженеров, - и безропотно выполнял их распоряжения, то на подработках любые замечания в адрес выполняемой им работы встречал в штыки и часто ругался с клиентами. «Возомнили они о себе, - пересказывая жене ссору с очередным заказчиком, возмущался Виктор Васильевич. – Думают, если они платят мне деньги, то я буду за это перед ними на задних лапках плясать!»

 

Естественно, что постоянная нервотрёпка и, накопившаяся из-за непосильного рабочего графика, усталость со временем отвадили Виктора Васильевича от подработок. К тому же проблемы на основной работе, учёба, общественная деятельность затянули Виктора Васильевича в стремительный водоворот событий, головокружительная смена которых не оставляла никакой возможности для левых заработков.

 

Но если бы и появилась такая возможность, Виктор Васильевич всё равно ею бы не воспользовался. Потому что не прикипел душой к свободному труду и работать с клиентами, терпеливо удовлетворяя их прихоти, не научился. И даже когда над советской страной разразилась перестроечная катастрофа и огромный корабль Советского Союза, развалившись на куски, выкинул в клокочущий океан рынка ошеломлённых граждан СССР, то и тогда, оставшись без работы, к своей первой профессии Виктор Васильевич не вернулся. Он работал охранником, приёмщиком цветного лома, продавцом одежды и обуви, кладовщиком. В конце концов, по знакомству устроился конструктором в небольшую мебельную фирму, откуда его спустя время без почестей и славы выпроводили на пенсию.

 

И опять, как в молодости, Виктор Васильевич бродил по Кишинёву в поисках заработка. Но если тогда он искал высокооплачиваемую работу, то теперь согласился бы на любую. Нигде, однако, трудоустроиться он не мог, ибо пенсионеры, как и прочие бюджетники, для неимущей Молдовы превратились во внутреннего врага, бороться с которым призывали молдавское руководство все международные валютные фонды.

 

И всё-таки Виктору Васильевичу повезло, и он устроился ночным сторожем в частный детский сад. Правда, кроме непосредственно охраны его заставляли чинить мебель, замки, кухонную утварь, убирать территорию сада. Но Виктор Васильевич не роптал, ибо знал, что пока соглашается, его будут держать, и, значит, худо-бедно свой век он проживёт по-человечески достойно, а не униженным просителем милостыни на заплёванных кишинёвских улицах.

 

Вечерами, когда детсад пустел, Виктор Васильевич запирал калитки, ворота, окна и двери, включал сигнализацию и в промежутках между обходами внутреннего детсадовского периметра слушал у себя в сторожке радио. Он бы с удовольствием почитал книгу или газету, но от чтения клонило в сон, а спать на рабочем месте, рискуя быть застигнутым врасплох кем-нибудь из руководства, Виктор Васильевич боялся. Потому что неминуемо был бы уволен. Хозяева детского сада с провинившимися работниками не церемонились и персонал не ценили. На каждом собрании рабочим кухни, нянечкам, воспитателям и логопедам вдалбливалось, что незаменимых людей не бывает и на место каждого из них завтра же без проблем найдётся подходящая замена. Поэтому чтения книг и газет Виктор Васильевич от греха подальше сторонился, отдавая предпочтение радио.

 

Удобно расположившись в сторожке, Виктор Васильевич находил радиоволну, где бы обсуждали последние события в стране, и внимательно слушал мнение политологов о ситуации в Молдове. Если же по радио разбирали зарубежные новости, то Виктор Васильевич хоть и внимал речам политических комментаторов, но относился к проблемам других стран с прохладцей. Уверенный в том, что такого беззакония, как в нынешней Молдове, нет ни в одном государстве мира, никаким, даже самым трагическим известиям из-за рубежа, он не придавал большого значения. Будь то цунами в Японии, смерчи в США или наводнения в Европе, Виктор Васильевич лишь небрежно отмахивался: «Эти с бедой справятся. Эти - не наши. Эти из руин поднимутся и заживут припеваючи. Не то, что мы».

 

            Презрительную усмешку вызывали у Виктора Васильевича и переживания молдавских радиокомментаторов по поводу каких-нибудь очередных выборов во Франции, американский финансовый кризис или поимка какого-нибудь чиновника-коррупционера в Израиле.

 

 Информационной вознёй, копошением сытых мух на пиршественном столе жизни представлялось Виктору Васильевичу обсуждение радиожурналистами подобных новостей.

 

Куда сильнее его волновали проблемы местного уровня. Например, массовый исход граждан Молдовы за границу, когда и стар, и млад, сломя голову бежали из страны, в поисках лучшей доли. А остающиеся в Молдове, не имея пока возможности уехать, жили надеждой на скорый выезд заграницу, свой или своих близких, и в долгом ожидании отъезда голосовали за те политические партии, что сулили народу скорейшее вступление в Евросоюз. Голосование их питала не вера в скорое возрождение молдавской нации от соприкосновения с европейской культурой, а надежда на смягчение таможенных барьеров, при котором легче будет бежать из проклятой Молдовы с её нищетой, моральным разложением общества и невиданной коррупцией во властных структурах. Исход многонационального населения страны за рубеж носил столь чудовищный характер, что сообщения о локальных катаклизмах экономически развитых стран Запада не вызывали у Виктора Васильевича ничего кроме брезгливого раздражения. На фоне разрастающейся демографической катастрофы в Молдове переживания молдавских радиокомментаторов по поводу снегопадов на горнолыжных курортах Центральной Европы казались Виктору Васильевичу не меньшим кощунством, чем бахвальство молдавских политиков количеством денег, перечисленных на родину молдавскими гастарбайтерами. Виктору Васильевичу хотелось тогда спросить у этих политиков, какое будущее они видят у страны, население которой поголовно стремится заграницу? Кем будет воплощено будущее Молдовы, если молодёжь ничего кроме презрения к родному краю не испытывает?

 

В радиовыступлениях молдавских политиков Виктор Васильевич пытался услышать ответы на мучавшие его вопросы. Но ничего кроме невразумительной болтовни на тему европейского будущего Молдовы, да сожаления о том, что Евросоюз и США вместо того, чтобы хозяйской рукой навести в Молдове порядок, ограничиваются советами, как молдаванам лавировать в мутных водах экономической неразберихи, он не услышал. Глухой, непробиваемой безнадёгой отдавали слова молдавских политиков. И даже те из них, кто называл себя «истинными патриотами», не видели сколько-нибудь радостного будущего в существовании самостоятельного молдавского государства.

 

Жалобное нытьё «патриотов» о том, что воры и хапуги узурпировали в Молдове власть, пуще громогласных заявлений «узурпаторов» о скором уже объединении с Европой раздражало Виктора Васильевича. Он никак не мог взять в толк, почему люди, которые, как они выражались, всей душой болели за Молдову, не приходят к власти. Если они – добро, то почему добро настолько бездеятельно, что зло свободно поднимается и верховодит жизнью? Да и кто, интересно, допустит зло к власти? Среди нынешних политиков днём с огнём не отыщешь откровенных злодеев. Все политики благородны, умны, все стремятся к справедливости и живут исключительно заботами о своём народе. И даже те, кого сейчас называют ворами и хапугами ещё недавно теми же ругателями восхвалялись как истинные патриоты, кладущие все без остатка силы на благо отчизны. Виктор Васильевич задался вопросом, когда же происходит превращение патриота в вора? Или что, в битве за власть любовь и сострадание к отечеству вытесняются другими, более прагматичными чувствами? И прагматизм застит глаза настолько, что в его мельтешащей круговерти не разглядеть уже, где собственно патриотизм, а где примитивная жажда власти?

 

Однако, решив подцепить крюком правды нынешний политический строй Молдовы, Виктор Васильевич понимал, что для достижения творческого совершенства мемуаров одной критики будет мало. Ею итак кипело всё молдавское информационное пространство. Для обретения мемуарами смысловой полноты Виктор Васильевич ощущал необходимость предложить если не новую модель государственного устройства Молдовы, то хотя бы новую идею, которая вдохновит страну к возрождению. Замечтавшись, Виктор Васильевич даже представлял себе, что уже выдумал такую идею, и тогда воображение рисовало ему величественную картину дружного и торжественного шествия к новому идеалу, объединённых его идеей людей.

 

Впрочем, сильно увлечься фантазиями Виктор Васильевич себе не позволял. Отрезвлённый мыслью, что и «дружное» и «торжественное» шествие к светлому будущему его страна уже совершала, он с грустью сожалел о невозможности возврата к былому. Потому что некуда было возвращаться. Не стало больше Советского Союза. Исчезла великая страна. Но люди этой страны ещё остались. «И не просто остались, - тяжело вздохнул Виктор Васильевич. – Руководят бывшими социалистическими республиками! Нами руководят!» Горечь, вызванная пониманием того, что сегодняшнее невероятное количество мздоимцев, казнокрадов, воров и грабителей не с неба упало, а проросло всё из той же советской эпохи, наводила Виктора Васильевича на мысль о беспомощности любой политической системы - даже советской, с её мощнейшим аппаратом принуждения, воспитания и исправления - перед неприступной глыбой порока. И значит, предлагаемая Виктором Васильевичем идея должна будет не идеализировать человека, а признавать в первую очередь его порочность. И значит, целью новой идеи должно быть исправление самой человеческой природы. А это задача планетарного масштаба, одолеть которую до Виктора Васильевича, как только не пробовали: и любовью, за что принесена на кресте великая Жертва; и кровью, полноводные реки которой затопили отрёкшуюся от Бога страну рабочих и крестьян; теперь вот американским долларом пытаются, бумажными костылями подпирая нетвёрдый шаг алчущих хлеба землян.

 

Виктор Васильевич засомневался вдруг, а смогут ли его мемуары изменить человечество, если даже столь мощные попытки потерпели неудачу. Да и что нового он может выдумать? Ведь и грёзы о едином стремлении человечества к заветной мечте были, по сути, калькой с идеалов его социалистической молодости, снова увлёкшись которыми, он заплутал по уже протоптанным идеологическим тропам в безуспешном поиске нового осмысления человека.

 

Виктор Васильевич спохватился, что неспособный породить высокой идеи, он не сможет в мемуарах приподняться над ностальгической плоскостью воспоминаний, и его рассказы будут грешить тягостным морализированием, старческим брюзжанием и нудным стремлением отчитать и указать место. А имел ли он право отчитывать и поучать? Прежде чем бросить в лицо власть имущим обвинительное слово, он спрашивал себя, сам-то он что сделал, чтобы его стране жилось лучше? И если его не устраивают нынешние руководители республики, то почему он сам не предпринимает никаких мер, чтобы оказаться у власти и взять бразды правления в свои честные руки?

 

«Эк, я хватил, - усмехнувшись своему честолюбивому порыву, пробормотал Виктор Васильевич. – Куда мне лезть сейчас? В моём возрасте быстрее с Богом встретишься, чем с электоратом».

 

И в то же время он не мог не признаться себе, что возраст – не главная причина его отсутствия во властных структурах. Сидя над нетронутым листом бумаги, Виктор Васильевич вспоминал, что в постсоветские годы, когда открывались новые возможности, и он вполне мог проявить себя в политике, судьба родной земли интересовала его куда меньше, чем личный комфорт и благополучие. Вместо того чтобы стремиться во власть, он обустраивал собственный быт. Да что там раньше! Даже сейчас, решив писать мемуары и задумываясь над глобальными проблемами бытия, мысль его предательски уносились от вопроса личной ответственности перед страной и народом к проблемам не менее глобальным, но непосредственно к нему отношения не имеющим. Куда легче думалось о таянии арктических ледников или гибели от халатности англо-американских нефтяных корпораций Мексиканского залива, чем о насущных проблемах современного молдавского общества. К тому же не способный побороть в себе советского мировоззрения, он всё равно волей-неволей мыслил масштабами Советского Союза, а не новыми категориями современной Молдовы. Поэтому, ему показалось, что, нарушив назидательными советами белизну чистого листа, он, сам бездеятельный, осквернит не только собственную совесть, но и память, и совесть великой некогда страны.

 

Виктор Васильевич отстранился от письменного стола с чувством, что не имеет морального права поучать других людей жизни. Но если не писать, то, что тогда делать? Как изменить окружающий его мир к лучшему?

 

Сгорбившись, зажав ладони между коленей, Виктор Васильевич сидел в шаге от письменного стола, тихо покачивался на стуле и вопросительно поглядывал на чистый лист бумаги. После всего им передуманного он чувствовал потребность совершить значимый поступок, но что именно сделать сейчас в своём положении, не догадывался.

 

Вдруг усмехнувшись, он выпростал руки, хлопнул себя ладонью по лбу и заулыбался счастливо, облегчённо. Он понял, как, не нарушая чистоты белого листа, оправдаться перед собственной совестью.

 

Виктор Васильевич встал из-за стола и вышел в кладовку. Переодевшись в спецодежду, он натянул на руки резиновые перчатки, сунул подмышку свёрток с целлофановыми пакетами, прихватил веник и совок и отправился убирать в подъезде.