Солдатская фляга. Молитва. Рассказы

Когда человек догадывается о том, что он есть, с какого момента? Наверное, с того, с какого начнет себя помнить. Мои два самых первых детских воспоминания – о лете 1944 года. Начну со второго.

…Нагретый солнцем луг. Мы с братом лежим в траве. Лежим на животе – охотимся. Над нами качаются цветы, жужжат пчелы. Вот одна из них садится на колокольчик. Сначала обследует лепестки с внешней стороны, потом перебирает лапками по краю, наконец, заползает вглубь - ниже, ниже, и когда она совсем скрывается в голубой чашечке, Толя ловкими пальцами зажимает зев цветка. Пчела недовольно жужжит, пытается освободиться, выбрасывает наружу клинок с острыми зазубринами, но поражает лишь воздух. А брат начеку - он быстрым движением выдергивает пчелиную саблю, припадает губами к брюшку и передает свою жертву мне. Там, где было опасное жало, – пахнущая медом прозрачная капелька. Я слизываю эту конфету военного лета, и мы ползем к следующему цветку...

И первое мое воспоминание тоже о сладком. Лето 1944 года. Открытый товарный вагон. Невоенных людей в нем только мама, я и мой брат – остальные солдаты. Нам добираться до Винницы, недавно освобожденной от немцев - там живут мамины родичи, - а солдатам дорога дальше на запад. Поезд только отошел от станции Мена Черниговской области, и начался налет. Немецкие летчики преследовали наш состав минут пятнадцать, пока их не отогнали.

Все это время мама прятала нас под своим платком, прижимала к груди, затыкала уши, чтобы мы не видели самолетов и не слышали, как рвались бомбы.

Ощутил ли я частое биение материнского сердца, общее ли напряжение, царившее в вагоне, передалось мне, или же потому, что быть мне или не быть, судьба окончательно решала именно в ту бомбежку, но факт остается фактом: начиная с этой поездки в товарном вагоне, я помню себя.

А помню вот что. Солдат держит меня на коленях и дает пить воду из своей фляги. То ли я, напуганный, плакал, и меня надо было успокоить, то ли жарко было в товарняке. А, может, солдат, с которым свела меня дорога, дома оставил такого же мальца. Словом, поил он меня из своей фляги, и ничего слаще и вкуснее этой воды не было. Какой-то волшебный напиток. Потом я все хотел еще хоть раз попить такой же. Но ничего похожего не находил. В конце концов, я решил, что все дело во фляге – это в ней вода приобретает такой сказочный вкус.

И вот удача: мне десять лет, меня собирают в пионерский лагерь и в рюкзак кладут жестяную флягу, совсем такую же, из какой я пил тогда. Отвинчиваю пробку, делаю глоток – полное разочарование. То было поистине райское питие, а тут вода совсем другая: невкусная, жесткая, пахнет металлом… Так и осталось для меня на всю жизнь загадкой, почему столь необыкновенной была вода из фляги солдата.

Никогда-то я не узнаю, прошел ли он до конца свою военную дорогу или сложил крылья посреди степей, как тот герой песни, написанной через год в победном 1945 году.

Молитва

В Никольском храме, что на Черкизовском кладбище, шла утреня Великого Пятка. Храм одно время был старообрядческим, потом староверов утеснили, трапезную отдали Московскому Патриархату, и устроили в ней церковь греческого обряда с двумя пределами, освященными во имя Святого Николая Угодника и Успения Божьей Матери. В пределах этих и раньше не бывало особо просторно, а весной 1973 года, когда служить здесь стал отец Димитрий Дудко, стоять стали совсем плотно: батюшка привел сюда своих духовных чад, да и любопытствующих было много, хотевшим увидеть и послушать священника, знаменитого своими смелыми проповедями и беседами, которые он с амвона после службы вел с верующими и неверующими. Словом, теснота была здесь обычным делом, платочки традиционных прихожанок - седеньких бабулек, которыми тогда, в годы хрущевских гонений, держалась наша Православная Церковь, - соседствовали с вихрастыми головами юношей и повязанными по-монастырски «внахмурку» темными косынками молоденьких девушек.

А на утрени Страстной Пятницы, когда вспоминаются страдания Господа, молящиеся зажигают свечи, и читаются 12 страстных Евангелий, стояли так, что руку для крестного знамения трудно было поднять. В тесноте было душно и жарко - молодому-то сердцу нелегко выдержать. И вот, когда отец Димитрий прочитал восьмое Евангелие о том, как злословила толпа распятого на Кресте, и пропел хор «Мал глас испусти разбойник на кресте, велию веру обрете во едином мгновении спасеся и первый, райская врата отверз, вниде», стоявшая рядом со мной малорослая бабуля уронила свечку и стала медленно оседать.

Я подхватил ее сухенькое тело и стал протискиваться к выходу.

- Ноги, сынок, не держат, - сокрушалась бабуля посиневшими губами. Наконец, мы дошли до стоящих в дверях, а там уже воздух посвежее. Еще усилие - и вот мы во дворе церкви. Посадив старушку на лавочку, я побежал искать такси. Время было не очень позднее, машин мчалось много, но мою поднятую руку они что-то не замечали. Наконец, минут через десять безуспешной «ловли» притормозила «Победа», опустилось стекло, и высунулась голова в кепке.

- Куда?

- Да недалеко. Надо только к церкви подъехать, бабушку забрать.

- К церкви?!

Кепка тут же нырнула вниз, стекло поднялось, и машина рванула вперед.

К скамейке, приютившей бабулю, я шел, разводя руками.

- Ничего, сынок, такси, значит, не для нас. А вот до трамвая я с тобой, даст Бог, дойду.

Остановка была, по счастью, недалеко, да и бабуля моя шла, уже не так сильно опираясь на мою руку.

- Ну, все, сынок, спаси тебя Христос. Теперь я сама.

- Сама…А ну, как упадете дорогой. Нет уж, я с вами поеду.

В трамвае сидели молча. У меня в ушах все звучало: «Разделиша ризы Моя себе, и о одежди Моей меташа жребий». Бабуля шевелила губами, так думаю, что молилась. Мы сошли на четвертой остановке. Шли мимо палисадников, за которыми стояли деревянные барачного типа двухэтажные дома.

- Пришли, сынок, - она остановилась под фонарем около выкрашенной зеленой краской калитки. - Спасибо, выручил старую.

Она внимательно как-то по-особому посмотрела на меня, потом подняла голову вверх, и вдруг я услышал:

- Господи, не суди Ты по всем делам его.

Она сказала это как-то даже сердито. Наверное, только сильная вера, чувство постоянного присутствия Бога и неустанная молитва позволяли моей бабуле так Его просить за другого. Но надо быть, по меньшей мере, праведником, и видеть мое сердце, чтобы дерзнуть сказать эти точные, единственные слова…

И как же корю я себя за то, что не догадался спросить ее имя. А то мог бы теперь обращаться к ней за молитвенной помощью. В селениях праведных она меня наверняка бы услышала.