Мисс Мэй

Что же было сначала? Ну, и замочек попался! Не замок, а пережиток капитализма. Стыд и срам. Его бы на лабаз какой-нибудь, а не на врата мастерской скульптора. А дверь!? Да такие двери становились могильной плитой для цвета рабочего класса. Полвека назад. Скрипишь, подлая. Не нравится открываться. Вот и суть твоя такая – ни себе, ни людям. Но ничего, не такие поддавались. И чего визжишь. Москвичи – народ ушлый. Понабегут, похватают под белы рученьки – грабитель, мол, ненастной ночью в марте, накануне Дня международных женщин – и в грубые руки участкового. Ну, вот... Обратно как по маслу. Своих не продаешь. На крюк – и пусть конопатятся. За такой дверью чувствуешь себя в безопасности. Полвека спустя. А что мне делать? Чужой в столице. Из Оршанска я. Главное, морду не разбить в мастерской ваятеля...

 

Сказали бы, что день тот не забуду, посмеялся бы. Плюнуть и растереть. Год прошёл – триста шестьдесят пять, нет, триста шестьдесят шесть дней – високосный был. Как на счётах отщёлкали, круглые, деревянные – дебит, кредит, пустота. А вот один вечер, тот – Единственный... Отмечаю, как день рождения: в том же помещении, в атмосфере гостеприимства и доброжелательства. Хозяин вон бродит с долотом в руках. Теперь молоток взял. Примеривается. Врезать что ли собирается? Здоровый мальчик, хоть в столице вырос. Приложится и прощай молодость. Что молодость! Жизнь прощай. Она мне, честно говоря, ещё не помеха. Так что, спасибо за намёки и внимание.

 

– Пойду я, Сергей Сергеевич.

 

А он лом берёт. Взвесил да и снёс голову женщине. Даже не женщине, а девушке ещё. Зверь, а не скульптор. Хорошо, что она из глины, а то просто вяжи убийцу. Изуродовал и успокоился. Повезло, что я стою уже не здесь, а на площади в родном городе.

 

– Пойду я, Сергей Сергеевич!

 

– Иди, Вася. Постой. Хочешь водки с перцем?

 

– Не могу, Сергей Сергеевич, когда с женщиной так обращаетесь.

 

– А чего ты хочешь, Вася?

 

А вот этого я сказать также не могу. Рано ещё. Ещё терпится. Хоть и ногти я напильником равняю, и одеколоном тройным балуюсь, и выгляжу как бурлак с картины Репина – тот, что в центре, – а сдержусь. Хоть ломом меня бей.

 

– Уйти я хочу, Сергей Сергеевич.

 

– Ну, иди, раз хочется. Вася, а что, собственно, привело тебя ко мне?

 

Вот это мне нравится. Хорошо он сказал: не приехал, не заглянул, не забежал – слова-то обычные – попрыгунчики. А так!? Что привело тебя ко мне?

 

– Ты, Вася, не думай плохое. Я рад тебе и всегда буду рад, потому что ты знаешь, кто ты для меня. Полоса у меня сейчас такая – лом да водка с перцем – не до людей. Приезжай. Выпьем и другого чего-нибудь. «Белой лошади» хочешь?

 

Ну, раз человек о белой лошади заговорил, прижало его крепко, всё для него – глина.

 

– Так что привело тебя ко мне, Вася? Денег надо – займу...

 

– Не надо денег. Слесарям хорошо платят. А привело меня к тебе, Сергей Сергеевич... Так, – говорю таинственно и добавляю уклончиво, – воспоминания...

 

Главное, морду не разбить в мастерской ваятеля. Знаю, что опасно, но иду напролом. Выхода нет другого. И спичек тоже. Только бы выключатель нащупать, а там всё – трын-трава. Ага, дверь. Стало быть, за ней комната. Так. Прямо скажу, не в дом культуры попал. Даже в темноте ясно. Теперь шарь. Шарь, шарь, вот... Да здравствует солнце, да скроется тьма! Правильно в школе учили: электрификация – это почти что коммунизм. Так и есть: попал в уборную, туалет – по столичному. Интересный туалет –с ванной. Унитаз только заговаривается. Придётся починить вместо платы за ночлег. Не скульптору же с дерьмом заниматься. А это что такое? Вот те на... баба! Женщина голая. Нет, не наша – не советская. И все у неё – не наше. Имя даже. Стоит она на нём, длинноногая. Попирает его значит, а под ногами два слова написаны – тоже не наши: «мисс» – в переводе с английского – девушка. Из школы ещё помню. И «Мэй» – имя её получается такое. Ладно, думаю, девушка Мэй, но на ногах своё внимание сосредотачиваю. Отвлекаю себя, то есть, от всего остального, потому как знаю – непереносимо это всё для меня: бросаюсь я в таких случаях на людей, на женщин то есть. А что делать? Из Оршанска я. Но продолжаю идти зажигать дальнейший свет в мастерской ваятеля. Удивляюсь только фантазии скульптора: голую женщину держать в туалете. Это ж надо же!..

 

– Ну, а как стоится тебе, Вася, там – на площади? Рядом с Иосифом Виссарионовичем.

 

– Ничего себе, Сергей Сергеевич. Стою. И в дождь, и в снег. Как на посту в армии. Вроде сторожа.

 

– Не пугаешься, когда мимо проходишь?

 

– А чего пугаться? Я себе принадлежу, а он – народу.

 

– Ай, да, Вася! Так ни один критик не рискнул написать. А ты прямо тезисы для диссертации представляешь. Растёшь. Давай-ка мы по такому поводу «Белой лошади» примем. Айн момент.

 

Далась ему эта лошадь. Три года прошло, а он помнит. Видно полегчало. А, может, запил горькую. Трудное это дело – глину мять. Меня-то Сергей Сергеевич раз десять переделывал: то я ему не нравлюсь, то он себе, то вместе мы комиссии какой-то не нравимся. Как тут за лом не взяться. Но сейчас ожил. За границей уже побывал, потому что талантливый. Приятно, когда ты чем-то отмеченный. И рассказать есть что интригующее. А мне что рассказывать? Как я напильником орудую. Правда, есть у меня одна знакомая. Иностранка – мисс Мэй. Мисс Мэй... Вот так и спросить, взять за грудки и спросить: Сергей Сергеевич, куда дел её? Отвечай, а то душу вытрясу. Да, мордобоем уже не поможешь, обидишь только, Вася Крепилов, – ни за что, ни про что.

 

– Кончилась, Вася, «Белая лошадь». Всю выпили. Извини. Знаешь – друзья, приятели. Не мастерская, а проходной двор. А всё ты виноват, Вася, сын своего класса. Сделал ты меня знаменитым.

 

– Сергей Сергеевич. Не надо мне ни белой, ни в яблоках. Не до лошадей мне.

 

– А, может, сбегать всё-таки – за маленькой?

 

– Нет, Сергей Сергеевич. Пренебрегаю я теперь этим увлечением. И Вы меня сделали знаменитым. Все в городе на меня оглядываются. Достоялся рядом с вождём.

 

– Что с тобой, Вася? Весь ты какой-то настороженный. Случилось что-нибудь?

 

– Нет, ничего пока не случилось. Но может.

 

И ни слова больше. Иду к выходу. Знаю, что могу распоясаться, поэтому и помалкиваю. Жду прощания. Смотрю, на него подействовало. Подходит, плащ подаёт, шляпу. Я её в ГУМе купил. Тирольская она у меня. Изменился ты, Вася, говорит. Стал значительнее. Может, интеллигента из тебя слепить, мыслителя. И засмеялся. А смех нерадостный, не смех победителя. Засмеялся и я, чтоб не распоясаться. Нет, говорю, с меня хватит. И чуть не сорвался. Сергей Сергеевич, думаю, куда дел её? Отвечай, а то душу вытрясу. Но вовремя он обнял меня и спрашивает: может быть, виноват я в чём-то, Вася, перед тобой? Умный мужик, разжалобил. Тонкий они народ – художники, потому что на боль настроены. Нет, говорю, не виноват, а если и виноват, то в чём – не знаю. Тут он странно взглянул на меня, даже несколько непонимающе. Оттого и слова-то сказал уже обязательные: не забывай меня, Вася. Ты знаешь, кто ты для меня. Не забуду я Вас, Сергей Сергеевич, будьте спокойны, говорю. Потому как уже не могу забыть. Тут он стал совсем задумчивый.

 

…Голую женщину держать в туалете. Это ж надо же! А тут ещё почище: свет я зажёг и не по себе стало. Прямо – лицом к лицу с Васькой Крепиловым, со мной то есть. Стою я на пьедестале, как Ленин на броневике в Ленинграде, и смотрю вдаль. Куда Владимир Ильич взгляд устремил, каждому ясно. А я куда смотрю – один Сергей Сергеевич знает. Но, в общем-то, он прав: взгляды наши совпадают. И надпись хорошая – «сын своего класса». Всё правильно, да не очень-то весело. Поставят меня в Оршанске на площади рядом со Сталиным – житья не будет. Чуть выпил или на работу опоздал – сразу пальцем на памятник: мол, ты что же, Васька, зовёшь нас туда-то и туда-то, а сам сачка давишь. Да, Сергей Сергеевич, спасибо. Устроил ты мне весёлую жизнь. Приезжай, говорит, на себя посмотреть. Спасибо. Спасибо за надгробие. Хоть бы изменил что-нибудь для приличия, а то всё – тютелька в тютельку. А сам смылся. Ваятель. Живи, говорит, сколько хочешь, а я поехал по городам и весям за новой натурой. Опять кого-нибудь подцепит, мало ли дураков на Руси. А чего шататься? В Москве – миллионы. Сиди в мастерской, завертел телефон один, другой. Иван Петрович, не желаете ли увековечиться, Максим Максимыч, прошу завтра прибыть для воплощения в граните... Так нет. Скипидаром, что ли они намазаны, эти ваятели. Чего их заносит? Живи, говорит, в свое удовольствие. Вино, фрукты оставил, даже коньяк. Бельё свежее. Чокнутый. Жизни не знает. Как это рабочий класс может жить в своё удовольствие, когда он авангард! И пьёт рабочий класс не в одиночку, как интеллигенция, а, по крайней мере, на троих, Сергей Сергеевич. В крайнем случае, на двоих. Ну, это я так, не обижайся, к слову пришлось. Доволен я приёмом, если б только глаза не мозолил Васька Крепилов в гранитном исполнении... бззз, чёрт, так человека на тот свет отправить можно. Ааа, беспокоится. Совестно стало, оставил гостя в одиночестве.

 

– Алле.

 

Молчат. Разыгрывает что ли?

 

– Алле!

 

– Здравствуй, это – я.

 

– Кто?

 

– Я... Я так рада. А ты?

 

– Я?!... Тоже.

 

– Что с твоим голосом? Ты охрип?

 

– Волнуюсь.

 

– Я – рядом. Не усни, дорогой. Сейчас буду перед дверью.

 

– Ааа...

 

Охрип. Тут только памятник не охрипнет. Здравствуй, это – я! Спасибо Сергей, Сергеевич. Смотрю я на телефон и жду чего-то. А чего смотреть? Как будто кто-то ещё раз позвонит и скажет, извините, мол, за беспокойство, ошиблись номером. На-ка, выкуси. Телефон молчит, Вася Крепилов – сын своего класса возвышается, маска Петра I покачивается. И чего она покачивается, лупоглазая? Ночью. Трахнуть, что ли, по Петру первому, думаю, для облегчения. Уже руку поднял, да опустил. Человека обидишь, не говоря уже об исторической личности, а от авантюристки всё равно не избавишься. Турнёт она меня отсюда как миленького. Спасибо, Сергей Сергеевич: живи, говорит, в своё удовольствие. Ну, вот, пожаловали. Хорошо, если без участкового.

 

От столкновения нашего я не сразу опомнился. Только, когда мы в мастерской на свету друг против друга замерли, успел я спасти положение. Вижу, глаза её чёрные округляются, ну точно на меня двустволку наводят, и рот полуоткрывается – закричит вот-вот, я ей говорю по-человечески:

 

– Успокойтесь, девушка, не медвежатник я.

 

И она послушалась, в кресло села. Молчит. Смотрю я на неё и думаю: чёрт подери, мисс Мэй, только одетая. Увидел я то, что в дверях почувствовал. Не вошла она, а ворвалась. Открываю – и на меня, как облако набрасывают, тёмное, горячее и влажное. Взяли, думаю, но молчу. Милый, милый, а потом как секунда – так поцелуй: в глаза, в губы, даже в ухо умудрилась. И всё это на пороге – в темноте кромешной. Забыл впопыхах даже свет зажечь. Куда там останавливать. Влечёт меня это облако ураганное по коридорчику без остановки. Хорошо, значит, она его изучила, думаю не без сожаления. Так мы и спустились с неба на землю. А на земле, как всегда, всё набекрень.

 

– А где Серёжа? – спрашивает.

 

Глаз не спускает. Ошалела, бедная, от такой встречи. Сажусь я осторожно против неё на диван. Кто её знает, что у неё теперь на уме.

 

– Не волнуйтесь, говорю. В отъезде он.

 

Она на телефон смотрит. Сигарету достала из пачки какого-то иностранного происхождения. Зажигалочка такая же. Закурила и молчит. Молчит мисс Мэй, а сигарету, вот-вот, проглотит. Дела, думаю, мчалась Сергей Сергеевича лелеять, и обхаживать, а тут...

 

– Ложь!

 

– Что? Не понял.

 

– На столе – коньяк, бельё – на тахте, глина – совсем свежая. Где Серёжа!?

 

Соображаю, причем здесь глина? Дура она, что ли, или от ревности озверела?

 

– А вы, говорю, проверьте, если уж я такой подозрительный.

 

Усмехнулась, погасила сигарету, пошла прогуливаться. К глине подошла в первую очередь. Набрала горсть и стала мять в руках. Пальцами, как плетьми, опоясывает. К такой только попадись. Вовремя Сергей Сергеевич смылся. И меня вместо себя подставил. А на вид, да и по фигуре, ей – лет двадцать с небольшим. Как и мисс Мэй на плакате. Ну, чем теперь она поинтересуется?

 

– Налей мне коньяка.

 

За что же меня так на «ты», как наш начальник цеха. Села, глину мнёт и меня изучает. Хорошо, хоть успокоилась. А у меня руки дрожат, как будто первый раз в жизни наливаю. Выпила. У, эгоисты столичные. Могла бы и мне предложить.

 

– А ты кто такой?

 

Смотрю на неё. На губы, которые меня впотьмах целовали, на руки, которые меня обнимали, на лицо её злое и красивое, и думаю: плохо твоё дело, мисс Мэй. Да и моё не лучше. Ну, раз мой черед пришёл, отвечу. Уж чего-чего, а рабочий класс за себя всегда ответит.

 

– Кто я такой? Я – памятник...

 

Сидим мы с Сергей Сергеевичем – ни в одном глазу. Хотя бутылку уже уговорили – юбилей как-никак – пятилетие. Всё хорошо, да только горе – у меня, а радость – у него. Вот и вся между нами разница. Но приняли ещё по одной. Продолжаем соревнование. Кто первым свалится, думаю, счастливый или обездоленный. Но победы никому не желаю – ни ему, ни себе – никому в этом городе. Нет счастливых среди победителей.

 

– Знаешь, Вася, я ещё побегаю.

 

Нет, Сергей Сергеевич, чокнутый ты всё-таки. Вхожу я в мастерскую и вижу, как сейчас, кружит он по ней, как сейчас, даже задумчиво. Постоял я для приличия, поздоровался. Подбежал он ко мне, обнял, галстук набок свернул и дальше по кругу. Что за дьявольщина?! Сел я на диван, смотрю: здоровенный детина – в этом мы довольно похожие. Но он-то личность, прямо сказать, не последняя, а носится среди скульптур и в ус не дует. Посмотрит на часы и снова – в бега, только карман оторванный на джинсах трепыхается. Никакого больше волнения не наблюдается. Остановился наконец, сел и спрашивает:

 

– Ты чего, Вася, в шляпе сидишь? Сними, не простудишься.

 

Снял я шляпу свою тирольскую. Извинился за вмешательство, но тоже спрашиваю.

 

– А ты, Сергей Сергеевич. Ты чего в бега бросился?

 

Тут и началось мое четвертование. Лёг он на диван, руки за голову могучую и говорит:

 

– Влюбленный я, Вася. Впервые. Понимаешь?

 

Не ожидал я такого признания в день пятилетия. Не интересно как-то мне стало всё. Но держусь, себя успокаиваю – с кем не бывает.

 

– Понимаю, Сергей Сергеевич.

 

– Нет, Вася. Тут понимать мало. Тут сочувствовать необходимо. Сочувствовать, Вася, – это означает вместе одно и то же чувствовать. Такое, брат, в наше время вещь невероятная.

 

Отказал он таким образом мне в понимании. Ну, и ладно, влюбленные – они жестокие, по себе знаю. Правда, ко мне это не относится. Пять лет я уже в таком состоянии. Оно кого хочешь утихомирит. И улыбку ироническую на лице вызовет. Всегда она уже под рукой будет. Мисс Мэй, думаю, куда ж ты исчезла с моих горизонтов. Наливаю ему и себе для начала шампанское – пятилетие как никак – полагается. На старте вроде мы: рисует он что-то, а я спрашиваю:

 

– Сергей Сергеевич, а зачем, когда ты по мастерской куролесил, время засекал. Мировой рекорд, что ли, решил побить?

 

Захохотал он, но продолжает вырисовывать. А это не мешает ему откровенничать.

 

– Наплывает на меня временами её лицо. Вот я и срываюсь. 15 минут. Как будто от мастерской – до её дома и обратно. Пробежишься, и снова хорошо работается. 15 минут всего. Когда влетишь, Вася, в подобную историю, очень советую и тебе попробовать.

 

Спасибо, думаю, друг, за совет. Только я уже пять лет этим занимаюсь. Только не бегаю, а на поезде езжу – разница, конечно, не принципиальная.

 

– Вот, Вася, познакомься, моя возлюбленная.

 

И протягивает мне эскиз, по-русски – набросок – называется. Не по себе мне стало. Вдруг мисс Мэй покажется. Но выпили ещё раз. Я лично для отупения – нельзя трезвым в лицо судьбы смотреть. Обошло меня на этот раз. Смотрит на меня женщина – ничего иностранного. Русское лицо и лицо печальное. Такую ничем не запугаешь. И ничем её не выведешь из терпения. Нравится, спрашивает Сергей Сергеевич тебе, Вася, моя возлюбленная?

 

– Очень?

 

– Вот и тебе такую надо. А то ты какой-то потерянный. Хочешь позвоню?

 

– Не надо. Не-на-до! Нашёл я её пять лет назад в твоей мастерской, Сергей Сергеевич...

 

Отбегал он то, что положено, и снова сел. Ничто его не берет – ни водка, ни дистанция. Опять наливает. Вроде так легче – говорить не приходится. Огорчил я его, конечно, мягко сказать – оглушил. В таком состоянии к человеку со своей бедой есть – за такое физиономию надо бить. А он ничего – выпить предлагает. И откуда она – эта привычка подлая: человек от счастья громадные расстояния преодолевает, а тут как раз с языка пакость какая-то срывается.

 

– Нехорошо как-то, Вася, получается. Я тут бесом хожу, а у тебя – трагедия.

 

– Какая уж тут трагедия. Пять лет прошло. За это время не такие трагедии в комедии превращались. А у меня – так – одни воспоминания. Извини, Сергей Сергеевич, что некстати вырвалось.

 

– Вася, говоришь глубокомысленно, но без толку. Скажи как Вася Крепилов из Оршанска: так мол и так, Сергей Сергеевич, дерьмо ты...

 

– В том-то и дело, что не дерьмо Вы.

 

– Ну, спасибо. На добром слове.

 

– Извини, Сергей Сергеевич. Пойду я.

 

– Хорошо, иди. Постой. А как вы в мастерскую попали?

 

– Меня ты сам пригласил. Пять лет назад на себя посмотреть. На памятник. А она откуда взялась – ума не приложу. Вот всё у тебя хотел спросить, Сергей Сергеевич.

 

– Кто она?

 

– Мисс Мэй.

 

– Кто!?

 

– Да, не мисс Мэй. Ну. Имя и фамилию не успел спросить. Не до того было. Плакат у тебя тогда в туалете висел. Помнишь ещё, наверное, и имя там это. Вот и стала она для меня мисс Мэй. Девушка. Скульптором собиралась стать, как ты. Пальцы у неё были замечательные. Как из нержавейки. Кого угодно в дугу согнёт. А ты вот от неё выскользнул.

 

– Потрясающе!

 

– Это точно. Серёжей она тебя звала. Сначала.

 

– Сначала? А потом?

 

– Да не имеет уже значения, Сергей Сергеевич. Пойду я.

 

– Договаривай, Вася. Раз начал – надо договаривать.

 

Сволочь ты, Вася, думаю, да и то порядочная. Не переступать тебе больше этот порог из-за гнусных твоих воспоминаний. Но делать-то что? Из песни слова не выкинешь.

 

– Сережей звала сначала, а потом – подлецом.

 

Хлопнул он стакан, опомнился и снова побежал. Ну, думаю, дело опять до лома дойдёт. Тем более, человек выпивши. Подбегает ко мне, дыхание прерывистое и говорит:

 

– Не волнуйся, Вася. Разыщу я её, мисс твою Мэй. Из-за одних слов её разыщу, твоё воспоминание.

 

Печально мне стало, когда разобрал, что не от любви он сейчас бегает. Да и моё состояние выразилось естественным образом – врезался бровью в косяк. Темнота опять в коридорчике. Да и соревнование на алкогольной основе. Нет, правильно я тогда подумал: нет счастливых среди победителей...

 

– Кто я такой? Я – памятник.

 

И смотрю на себя – с гордостью смотрю на сына рабочего класса. Ведь не я его создал, а Сергей Сергеевич. Она тоже взглянула, небрежно так, через плечо. Подхожу и встаю к монументу. Хочет отвернуться она, а не отворачивается. Заело, думаю. Самой небось в памятники при жизни хочется. Но я тоже – столбняк-столбняком, вроде во мне всё бетоном наливается. А взгляд у неё такой – испепеляющий, хоть прикуривай. Сними, говорит вдруг, пиджак. Интересное заявление. А она встаёт и ко мне направляется.

 

– И рубашку тоже.

 

Ну, точь-в-точь, как на медкомиссии. Сидят двенадцать лбов в очках и изъяны ищут. Годен – не годен. Армия. Что же это делается? Пальчиками своими тренированными по плечам прошлась, и нет пиджачка. А у меня там паспорт, деньги на билет. Рубашку расстегивает. Раздевает она меня, вроде. В мастерской ваятеля.

 

– Что ты дрожишь весь, как осина осенью.

 

– Щекотно. И, кроме того, странно Вы поступаете.

 

Да поздно уже. Обнажила меня по пояс. Сравнивает. Уж лучше б не останавливалась. И пропал у неё сразу интерес. Отошла она. Сравнила и говорит:

 

– Одевайся, памятник.

 

Был бы я не из Оршанска, зажглась бы ты у меня свечой, мисс Мэй, разэтакая, душа из тебя вон. Так и подхожу к ней полураздетый. Сел напротив. Раз ей на меня начхать, так мне тем более. Беру бутылку. Радостно мне вдруг стало – по руке чувствую. Не дрожит уже. Как будто за напильник любимый держусь. А такой я только в минуту опасности. Разлил коньяк и рюмку свою поднял в размышлении, чего бы такого врезать поэффективнее. О, вспомнил!

 

– Сегодня ваш праздник. Так выпьем за него – за День международных женщин!

 

– Каких женщин?! У тебя – что – крыша поехала? Сегодня международный женский день. 8 марта. Ох, уморил. День международных женщин?! Поехали, памятник. До дна! А там посмотрим, что из тебя получится.

 

Выпили. Опозорился окончательно. Из-за этой девушки, Мэй проклятой, всё смешалось в доме Облонских. Из школы ещё помню. Но не этим же оправдываться? Наливаю по второй – для отрезвления. Чего бы такое придумать? Но она меня опередила.

 

– Ну, что памятник? Соблазнить меня пытаешься по случаю 8 марта. Оделся бы хоть для приличия.

 

Смотрю я на неё. Глаза загнанные, а пальцы её, как спицы серебряные, в глину вонзаются. Злость свою что ли она хочет вогнать таким образом. Чего ты, думаю, ерепенишься. Хоть и морда у меня кирпича просит, но какое это отношение к душе имеет? Размышляю я таким образом, глядя на неё по-человечески, а говорю, оказывается, совсем обратное.

 

– Зачем одеваться? Ночь на дворе. Пора укладываться.

 

Выпрямилась она в кресле, а я коньяк пью и от мерзости своей холодею. Хорошо, что на столе оружия холодного нет. Пырнула бы просто как врага отечества и даже не задумалась. Таким закон – не закон.

 

– Заметил ты правильно. Только как тебя зовут?

 

– Вася – для друзей. Василий Крепилов – для внешнего знакомства. Из Оршанска я.

 

– Правильно ты оценил обстановку, Вася. Пора укладываться.

 

Положила она глину скомканную на стол и на меня смотрит. Я молчу. Завела руки за спину – платье у неё такое чёрное и скользкое, а сверху молния. Я молчу. Рюмку отставил и молчу. Слышу – снижается застёжка на молнии. Медленно, испытательно и вот голос её наконец – шёпот вроде:

 

– Все, Вася. Давай... укладывай.

 

Встаю я полураздетый и иду. Думаю, что к ней, а оказывается наоборот – к двери в ванную. Как же так, думаю. Взять себя в руки хочу, а не получается. И всё тут. Вася ты, до меня доносится, а не соблазнитель.

 

А мне уже всё равно. Опять я там, где всё началось. Перед иностранкой этой, мисс Мэй чёртовой. Стоит она по-прежнему в позе своей откровенной, никого не стесняется и имя своё ногами голыми попирает. Только кажется, что она теперь не имя, а меня попирает ногами своими чрезвычайно стройными. И улыбка у неё такая наплевательская, мол, можешь ты сделать со мной всё, что угодно, но ничтожеством так и останешься. Сговорились они что ли, думаю. Живи, говорит Сергей Сергеевич, в своё удовольствие. Ничего себе жизнь. Там бандитом называют, здесь – ничтожеством. Что же мне теперь в ванной укладываться?! Прощай, говорю, мисс Мэй. С тобой не сговоришься, а с ней, может, помиримся. Советская она всё-таки женщина или девушка. Стучусь в дверь – естественно – в ответ молчание. Всё равно, терять нечего. Вхожу. Незнакомка лежит, в простынях укутанная. Лежит так удобно и зрелищно, на подушку рукой обнажённой облокотилась. Шахиня иранская, чёрт бы её подрал. Сфинкс египетский. Бельё, между прочим, говорю, для меня предназначено. Не думаю, отвечает.

 

– А Вы кто такая, что б со мной так разговаривать? Родственница, Сергей Сергеевича, что ли близкая?

 

– Да. Очень близкая. Я – его любовница.

 

Опять – двадцать пять. Иду за рубашкой. Надел её, в брюки вправил, пиджак поднял. От пыли очистил. Всё в порядке. Опять человек человеком. А всё равно – дурак дураком. Прошу, говорю, прощения, но мне идти некуда.

 

– Пожалуйста. Ложись. Только без глупостей.

 

– Не могу я без глупостей.

 

Вот тут она и раскололась, рассмеялась, то есть, и говорит:

 

– С тобой, Вася, не соскучишься. Тебе, наверно, девушки покоя не дают?

 

– Верное предположение. Пришлось вот в Москве скрываться.

 

– Ух, ты! Подойди-ка сюда. Только без глупостей.

 

– Без глупостей неинтересно.

 

– А ты попробуй. Не раскаешься.

 

Ах, ты, думаю, Шехерезада. Из школы помню. Кошки-мышки, кошка столичная. Я же тебя сейчас из простыней вытрясу, влеплю пару горячих по заднице твоей отточенной и на улицу выставлю – на сквознячок, чтоб протрезвела. Соплячка ещё, а все туда же – в любовницы. Посмотрим, как это она без глупостей обходится. Сажусь я рядом с ней на тахту и как будто о чём-то задумываюсь. И тут мне как обухом по голове.

 

– Подлец твой Сергей Сергеевич. Да и все мужики – подонки.

 

Ничего себе, думаю, заявления. Так мы и до рукопашной дойдём.

 

– А ты, Вася, кроме этого, ещё и лопух из провинции.

 

Сам не знаю, что со мной делается. Но вижу руку свою поднимающуюся. И кулак мой окаменевший. А она простыню отбрасывает и говорит:

 

– Ну, бей, Вася, теперь удобнее. Бей, если ты любить не можешь. Бей, может, мне легче станет!

 

– Хочу ударить, не скрываю. Но не могу. Убью тебя, ведь, походя. За что и сам не знаю.

 

Вскакивает она на тахте, мисс Мэй моя советская, и кричит:

 

– Убей! Всё равно моя жизнь сегодня под откос пошла. Убей. Хочу увидеть хоть одного, кто за свои слова держится. Презираю я вас всех. Амёбы в штанах!

 

Возвышается она надо мной точь-в-точь, как мисс Мэй на плакате. А я значит – амёба какая-то. Что же это за словечко такое странное, а она всё кричит, мол, Сергей Сергеевич мой – бездарь и лакировщик действительности и что меня слепил не так как надо, а как приемлемо и что плевать она на него хотела, потому что амёба и он. И словечко это вроде как плевок. Не понимаю я его, чёрт подери! А она уже где-то рядом не кричит, а шепчет: я не собираюсь жить, а только мстить, потому что, куда ни глянь, – одни медузы осенние. Все хотят лишь плыть по течению. Сижу я спиной к ней, кулаки сжимаю, будто мускулы накачиваю. И зачем я ей, безутешной, коньяк наливал? А перед глазами – мисс Мэй. Стоит себе торжествующая и молчаливая, вижу я её всю, как будто плакат этот передо мной теперь поставили, чтоб тоской окончательно пережечь в этот праздник международных женщин. А она нашёптывает, мол, товарищи мы с тобой по несчастию. Столицей обманутые. И дыхание как будто спички у щеки зажигает. Повернулся я к ней, столкнулись – грудь в грудь. Убей, слышу. Или люби. И на лице – пальцы её. Ощупывает словно незрячая. Такими пальцами подковы гнуть.

 

– Мисс Мэй, что ж ты со мной делаешь?

 

– Молчи. Всё – уже без значения.

 

И пальцами своими железными это подтверждает. Идёт она приступом, как Кутузов Измаил брал. Из школы помню. Глаза закрыты, бросается на авось, совсем по-нашему. Отношения тут, прямо сказать, любви не касаются. Драка форменная. Только от схваток этих сдаваться она первая начала. Но и мне досталось. Сижу я уже перед ней в чём мать родила и под пальцами её, чувствую, в глину превращаюсь. Лепи теперь из меня любой памятник. Убей, шепчет, или люби. Что я зверь какой-то? Выбрал последнее...

 

– Вот, Таня, – говорит Сергей Сергеевич, – ты и познакомилась с человеком, на ко- тором я заработал путёвку в это самое большое искусство. Семь лет уже прошло. А мы всё не расстаёмся. В жизни моей такого не было, чтобы я столько времени дружеские отношения с моделью поддерживал.

 

– Как ты так о человеке можешь говорить, Серёжа?

 

– Вася меня знает, он не обидится. Правильно я говорю?

 

– Правильно. У художника взгляд на всё свой, особенный. Может быть, я, действительно, моделью Сергей Сергеевичу кажусь какой-то неожиданной. Чего на свете не бывает.

 

– Видишь, Таня, как Вася рассуждает. Значит, угадал я его. Да и повезло мне – найти в глухой провинции модель с телосложением Аполлона и лицом русского народника.

 

– Сергей Сергеевич, – я всего лишь один из представителей рабочего класса.

 

– Оставь, Вася. Класса уже давно нет, остались лишь работники. Пэ-рэ-стройка, как уже говорят на Западе. И ты с ней преобразился в представителя самого себя.

 

– В Оршанске, на площади?

 

– А разве этого мало?

 

– Мальчики, хватит мужских разговоров! Сегодня 8-е марта. Понятно, о чём я говорю, Сережа?

 

– Пьем до дна за Танюшу. Согласен, Вася?

 

– С удовольствием.

 

Сидим и молчим. Кофе смакуем, коньячком перемежаем для разнообразия. Привёз я его, чтобы годовщину очередную отметить, да и выпить за счастье их семейное. А оно как-то на людей по-особому воздействует. Как бы вроде усмиряет. Смотрю на Сергея Сергеевича – тот ли он, который по мастерской носился. Сидит против меня солидный мужчина на фоне скульптур и сам вроде уже на скульптуру похож – всё у него вроде навсегда отлитое. А за ним рабочие, колхозники, вождь, который уже давно вынесен из Мавзолея, – среди них. И все они в позе какой-то интересной замерли – то ли ждут чего-то, то ли зовут куда-то. Точно так же и я вот изображён был. Понял я теперь, почему в газетах о Сергее Сергеевиче пишут, мол, стиль у него такой особенный – зовущий. А взглянешь сейчас на него, не скажешь, что он особенно устремлённый, больше задумчивый. Как сказал пару слов, так и молчит как памятник. А помолчать есть о чём, ведь, судя по всему, и ему не ясно, во что наша прославленная перестройка выльется. Может, боится, что и меня снесут вслед за вождём. Или Таня на него так действует. Есть в ней что-то усыпляющее. Ничего особенного не делает. Коньяку нальёт, в глаза посмотрит, руки коснётся – чего тут страшного. Улыбка, правда, особенная, как бы подсказывающая, что с вас взять, мужики? Ничего вы о себе не знаете, а о других вам и думать невдомёк, оттого вы – дети жестокие и такими останетесь. Зачем вы только взрослеете? Вот так сидишь и смотришь и тоже улыбаешься, вроде соглашаешься, права, а раз так – законы она уже определяет, а по ним, как по рельсам, всё ясно и без тебя уже всё решено. Да, брат, вставай, хоть и не хочется. Кому из тепла, тепла человеческого уходить хочется. Но что я теперь – как не третий лишний. Перекати-поле какое-то. Ни то, ни сё. Всё жду – кто-то найдёт, подведёт за руку. А где это видано, чтобы счастье за руку подводили. Сергей Сергеевич – и тот за ним сколько вёрст отмахал. Эх, Вася, Вася, хорошо тебе у них, но им без тебя вовсе не печалится.

 

– И что же Вы, Вася, так вот всю жизнь – один?

 

Всю жизнь? Как будто я её уже всю прожил. Мне же всего тридцать пять. Зрелый мужчина для времени перестройки или переменки. Вроде так. Конечно, произношение не столичное и интонация. Ну, а так, одет по моде, может, на пару лет с опозданием – поздно она к нам добирается. Не в столице живём. Но всё-таки.

 

– Нет, Татьяна Николаевна. Есть у меня любимая.

 

– Прекрасно! Что же Вас останавливает?

 

Гляжу я на Сергея Сергеевича – сказал уже или нет? И мне что говорить в такой ситуации? Продашь хорошего человека ни за что ни про что. А он куда-то в даль смотрит и лишь головой покачивает. Как маятник. Ясное дело – не вышло с поисками. Бывают, говорю, уважаемая Татьяна Николаевна, обстоятельства, которые наши мечты в западню превращают. Уклончиво так говорю, и добавляю решительно: не во мне одном дело. Да, отвечает она. Вася.

 

– Я Вас очень понимаю. Но Вы – любите, если можете. Мы сейчас все в этом нуждаемся. И всё будет хорошо! Правда, Серёжа?

 

Качает головой Сергей Сергеевич. То ли слова её подтверждает, то ли меня подбадривает. Попробуй тут разберись, кто правду говорит или кто правду думает? Трудно с москвичами разговаривать. Спасибо, говорю и встаю.

 

– Пора мне. Рад был с Вами познакомиться, уважаемая Татьяна Николаевна.

 

– Ну, что Вы, Вася! Называйте меня Таней. Хорошо?

 

– Как Вам будет приятнее, Татьяна Николаевна. Извините, Таня. Приезжайте ко мне в гости, Россией подышать!

 

– Прекрасная идея, Серёжа. Почему бы нам не развеяться?

 

– Конечно, Вася. Ты знаешь, кто ты для меня. Приедем. Приеду, Вася, и, конечно, не один.

 

Последнее так, как будто, невзначай обронил. Для меня, вроде, специально. Смотрим мы друг на друга, улыбаемся, и каждый не знает по какому поводу. Или знает, но не подаёт виду. В столице так принято. Так я и оставил их: Сергея Сергеевича, как памятник неподвижного, и Татьяну Николаевну улыбкой иконописной жизнь в него вдыхающую...

 

Лежу я и переживаю – деться некуда. От стенки отвернёшься и не знаешь, что получится: то ли поцелуй за всё совершённое, то ли по роже – за все содеянное. Утро всегда вечера мудренее. Мисс Мэй, говорю. Скрипнуло что-то. Мисс Мэй, пора улепётывать! Снова скрип какой-то. А была – не была, поворачиваюсь. Мисс Мэй? А больше и спросить мне нечего. Улетучилась авантюристка вчерашняя. Форточка скрипит. Ветер, значит, на улице. Открыла её, понимать надо, чтобы всё выветрилось, а, может, и сама в неё вылетела. Мисс Мэй, кричу, хватит прятаться. Тишина как на кладбище. Вскочил и бегу в ванную. Вода из крана каплет. Медленно. Ванну потрогал – ещё теплая. Бегу к двери – настежь открыта. Ищи ветра в поле, иголку в стоге сена – мисс Мэй в столице. Ну, и чёрт с тобой! Мисс Мэй моя, советская. Закрываю дверь. Всё окончено. Главное, что участковый не подоспел по подложному вызову. Возвращаюсь обратно в ванную комнату. Спокойно иду. Спешить некуда, да и не к кому. Обидно, конечно, когда тебя под утро так оставляют, но, может, оно и к лучшему, чтобы глазами не встречаться. Москвички – они понятливые. Не то, что наши. Раз проснулась – всю жизнь не вытолкаешь. Эх! А чего печалиться? Живи, сказал Сергей Сергеевич, в своё удовольствие. Сколько в жизни ночей таких, невероятных? Одна, в лучшем случае. А где же, мисс Мэй, несоветская? И та улетучилась. Соперница, значит, посягнула на чужую собственность. Ну, бабы?! Не терпят соперниц, даже на плакатах. Но надпись оставила. Помады не пожалела. Катись... Это как же получается, дьявол, не могла яснее написать. Катись – точно написано. Вася. Катись, получается, Вася, в свою – слово последнее, ага, провинцию. Катись, Вася, в свою провинцию. И подпись с большой буквы: Мисс Мэй.

 

Спасибо, говорю, мисс Мэй, за искреннее пожелание. И я понять Вас могу. Слова такие не от хорошей жизни пишутся и серьезно уже не воспринимаются. Тем более, из Оршанска я. А без юмора там не выживешь. Стёр я это её послание компрометирующее и покинул ванную. Всё вроде, со всеми рассчитался. Осталось с памятником. Прощай, говорю, сын своего класса. Стой себе и зови. А мы жить будем...

 

– Нашёл я, мисс твою Мэй, Вася. Нашёл на свою голову.

 

– Что же это за напасть такая, Сергей Сергеевич?

 

– Точно говоришь, Вася, точно. Напасть. Комета какая-то. А самое смешное, что помнит она тебя. Запомнила, сказала, памятник из Оршанска. И хохочет.

 

– Над кем хохочет?

 

– Над каждым. Принцип у неё такой – всё в этой жизни нашей только смеха заслуживает.

 

– Сергей Сергеевич, привёз бы ты её сюда. И здесь бы повеселилась, не хуже чем в Москве.

 

– Я ей предложил. Она сказала, что подумает... над двойным вариантом. Встречаю ещё раз. Снова хохочет: нет, говорит, на карте нашей родины такого города, а значит и Васи Крепилова не существует.

 

– Как не существует? Вот я! И памятник ещё здесь стоит. Пока не снесли. Или уже моя очередь?

 

– Да, дело не в очереди. Просто на Руси изменения происходят с одной целью, чтобы ничего не изменилось в принципе.

 

– Но, в принципе, она-то не против – встретиться? На нейтральной территории.

 

– Как тебе сказать, Вася.

 

– Сергей Сергеевич, шанс последний, момент решительный. Судьбоносный! Ты же человек тонкий. Должен чувствовать.

 

– Всё правильно, Вася. Да только живу я с ней.

 

– Как живёшь?!

 

– Как обычно. Тем более, перестройка.

 

– А Татьяна Николаевна?

 

– Ушла она от меня.

 

– Куда ушла?

 

– К другому скульптору. Ненавижу, она мне призналась, довольных и преуспевающих. Вот и ушла она к ещё не признанному. Есть такие женщины, Вася, как спасательный круг. Вот тебе бы она как раз. Был бы только скульптором, а не памятником.

 

Стоим мы на перроне оршанском. А на вокзале что можно сказать, кроме печального. Сергей Сергеевич на часы поглядывает. Не терпится, видно, город славы своей первоначальной и беды моей окончательной покинуть. Думал я юбилей свой десятилетний в столице отметить, может быть, даже в присутствии мисс Мэй моей. И вот тебе на! Вроде на перроне любовь моя нереализованная завершается.

 

– Хорошо, что я приехал к тебе, Вася. Как будто глоток чистого воздуха вдохнул. Знаешь, как прошлое освежает? А жизнь, брат, – это одно воспоминание о юности.

 

– Поезд подают, Сергей Сергеевич. Пора вещи грузить.

 

– Какие вещи, Вася! Один чемодан. Я всю жизнь – налегке. И знаешь почему? Жить – вредно для здоровья.

 

– Не совсем понимаю. Но подумаю. Спасибо, что приехали. Может, ещё увидимся?

 

– Да, что ты, Вася! Как будто на фронт меня провожаешь. В Москву прикатишь на годовщину. Извини, чёрт, забыл. Просто приедешь. Ты знаешь, кто ты для меня. Ты для меня – святой, если не прикидываешься. Тебя в музей надо поставить. В музей мадам Тюссо. Знаешь такую?

 

– Нет, ещё не знаю. Но мне мисс Мэй моей достаточно.

 

– Ладно, Вася, шутки в сторону. Что ей сказать? Чем обрадовать?

 

– А кем она работает?

 

– Как тебе попроще объяснить? Куртизанка она, а в общем – натурщица. Пытаюсь к скульптуре приобщить. Но первое ей больше нравится. Свеча, в общем, – с двух сторон зажжённая.

 

– Сгорит она, значит, на такой работе творческой?

 

– Вот и пытаюсь поэтому её сберечь, Вася.

 

Стоит Сергей Сергеевич уже в тамбуре. И сигарету ищет. Сигарету нашёл, а спичек нет. Так и мнёт ее в руках, ломает. Волнуется. А чего ему волноваться, когда мне положено.

 

– Привет ей передайте. И пусть Вас слушает.

 

– Ты что, Вася, издеваешься?

 

– Издеваюсь, Сергей Сергеевич. Шутки мои законные, предъюбилейные.

 

– Ей-то что сказать – это главное, Вася?

 

Поезд тронулся. Смотрит на меня Сергей Сергеевич. Так и не закурил. Я на этом поезде должен был в Москву укатить, а вдруг попробовать?!

 

– Скорее, Вася?!

 

– Скажите, Вася, мол, то есть Василий Иванович ждёт ещё. Надеется. Мисс Мэй, скажите, дело верное. Мастер я уже на сигаретной фабрике. Памятник помог в профессиональной карьере...

 

– Громче, Вася. Не слышно. Письмо напиши!

 

Забудьте, кричу. Правильно мисс Мэй сказала – нет такого города. И Васи Крепилова тоже нет. Остался только памятник...

 

Стой себе и зови, а мы жить будем. Иду я проспектом, что у мастерской ваятеля начинается. Ныряет с него столица вниз, стаи птичьи по нему маршруты сверяют. И я вроде, как птица на тротуаре. И где-то ведь здесь мисс Мэй, и Вася – памятник, и Сергей Сергеевич, с кого всё началось. И никто ещё не знает, кому что выпадет. Вот и шагаю я в свое удовольствие по Москве – по столице нашей – в направлении моего поселения. А что делать – из Оршанска я...