И зачем записывать земное...

***
Как же долго идёт Рождество!
Сотни дел предваряют его,
сотни снов в забытьи, сотни встреч,
сотни страхов, зависших, как меч…

Но пока ты живёшь как-нибудь,
три царя отправляются в путь.

Центр Вселенной смещается в хлев,
сторожит Его кот, аки лев,
добрый ослик мечтает над Ним:
«Повезу Тебя в Ерусалим!»

И в языках растёт торжество:
Кристмас, Божич, Риздво, Рождество!

Вспомни Алушту с улыбкою странною…

Не Алушту сладчайшую летнюю,
одна тысяча девятьсот....,
где больную тебя, шестилетнюю,
мама с пляжа «домой» несёт,

но Алушту недавнюю, зимнюю —
с солнцем мёртвых на пляжах твоих,
с мандаринно-январской корзиною
в крымубежище на двоих,

с той тоскою неубиваемой
от напитанной кровью земли,
со шмелёвской, неупиваемой,
синей чашей морской вдали,

с новогодним контентом из телика,
с контингентом в кафешках из зон,
и шестого — с террасы отелика —
Рождества колокольный звон.

И трехдневную, непространную,
в недоверчивом сердце дрожь.
И разлуку, с улыбкою странною.
Впрочем, что же в ней странного, что ж?..

***
Мне снилось – ты женился, и, встретившись опять,
мы не могли с тобою ту истину объять.

Стояли как чужие. Качались три сосны.
Бывают же такие нелепейшие сны!

Хватают тя за душу, пекут тебя огнём,
того гляди, задушат. И всё – о нём, о нём:

и песня из окошка, и тучи над рекой…
И милый мой, хороший, женился на другой.

Матроне Анемнясевской

Горит земля до донышка,
до брёвнышка — в дыму…
А где живёт Матрёнушка,
неясно никому.

Не в темноте обидчивой
в сенях, на сквозняке,
а в теплоте провидческой,
у Господа в руке!

Чтоб помощь скороспешную,
иметь нам и в огне.
Шепчу во тьму кромешную:
«Матрёнушка, и мне…»

Рассвет  21.12.12

И двор мой заснеженный жалко,
и древо, с которого в дар
вороноподобная галка
роняет сакральное «Каррр!».

И вперившись в серое небо —
источник, светящий во мгле,
гадаешь: так был он, иль не был —
последнейший час на Земле?

Иль всё, что пугало – слова лишь,
и жив мой заснеженный двор?
О, каркай, мой чёрный товарищ,
люблю я твоё «невермор»…

Влашское счастье

«Я не могу вспомнить, как по-влашски «счастье».
Кажется, у влахов нет такого слова, потому что счастья
у нас никогда не было…»
Из разговора со влахом*

Потерялось золотое слово,
словно счастье Влаха молодого...

Где же слово, где же эта ворба?
Не спросить у Гугла иль у Ворда,
Ожеговы влашские и Дали
славных словарей не созидали.

И зачем записывать земное,
губно-носовое и зубное,
если всё — условно и убого,
слово — Бог, и слово бе у Бога!..

В лес вступает Влах, встречают Влаха
лупу-волк и пасереа-птаха.
Льнут к нему рычанья-изреченья —
языков их теплые значенья.

В тонком сне, под елицей, в тенёчке
видит Влах ни буквицы, ни точки —
будто люк открылся в небе-черу,
будто свет пролился невечерний.

Храм, сияя, среди леса вырос,
Ангел Божий вышел, как на клирос.
И к нему, что горные поточки,
потянулись черные платочки.

Опустели тесные гробницы,
заросли кровавые границы,
и блистая, пуще льда и стали,
ратники полегшие восстали.

Пастухи и отроки, и жены —
все сошлись и слушают, блаженны.
И слова причастны разговору —
драгосте, мареция ши дору**…

Пусто было, больно ли, темно ли,
счастье — будет. А нарок*** — тем боле!
И народ. Он непременно будет.
Если Влаха кто-нибудь разбудит…

* Влахи, сербские влахи — одна из малочисленных групп средневековых валахов, не вошедших в состав румынской нации, но имеющих с ней общее происхождение, равно как и с другими балкано-романскими народами. Сегодня — малочисленная народность Балкан (общая численность по переписи 2002 года — 40 054 чел.). До последнего времени письменности не было. Подвержены постепенной славянизации. В основном двуязычны, наряду с родным влашским языком, романским по происхождению, владеют также сербским языком, используемым в образовании. В основном исповедуют православие, относятся к Сербской православной церкви.
**   драгосте, мареция ши дору — любовь, радость и желания (влашск. язык)
*** нарок — счастье (влашский)