Русские люди, — хочется сказать теперь, страдая тем, что у нас происходит и вспоминая дела преподобнаго Сергия и его веру в Русский народ: Русские люди, не падайте духом в годину безвременья…

Быть может, нужны, необходимы в историческом ходе жизни на­рода эти эпохи, когда вся муть, накопившаяся в глубине жизни, поды­мается кверху, когда, как гной из нарыва, должно выйти наружу все смрадное, нечистое: темные вожделения, преступные наклонности, за­таенная злоба, неслышно раньше шевелившаяся в душе вражда.

И не думайте тогда, что всему конец, что все погибло, что обман окончательно торжествует, что не осталось более крепких и сильных людей.

Они есть, эти «последние люди», и, быть может, взор того же игумена Сергия уже избирает их.

Воспряньте духом.

Неужели столько великих людей поработало на благо Русской зем­ли, столько дивных чудес совершилось на ее пути, столькими несказан­ными страданиями мучились былые работники Русской земли, чтоб все здание, которое они так долго потом и кровью возводили, вдруг рухнуло по первому желанию злых людей.

Помните мудрое слово, сказанное одним верующим сердцем1, кото­рое глу­боко прочувствовало значение преподобнаго Сергия для Русской земли:

«Когда все уже кажется на Руси гибнущим, тогда воздвигается Сергий».

Знайте, что горят еще усердные огни у тихой раки Радонежского игумена. А пока эти огни не погаснут, не погибла еще Русская земля.

Так раздувайте же их сильнее, чтоб они ярче горели, поборяя надв­ига­ющуюся тьму. И, объединясь вокруг него, как вокруг испытан­ного знамени, ни разу не бывавшего в руках ни у каких врагов России, идите в бой с древним, творившим некогда чудеса кличем «Сергий, Сергий!»

И пусть в этом кличе снизойдет на вас и воспламенит вас та вели­кая вера в Русское дело, какая вдохновляла и создала его самого, дивного и неизмен­ного игумена Русской земли!

.

Евгений Поселянин. «Преподобный Сергий и Россия».

.

О повести Б. К. Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский»

.

Памяти Виктора Степановича Масленникова

.

Корни литературной деятельности Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972) — в «серебряном веке» русской культуры. В канун Великой войны 1914–1918 гг. он уже был хорошо известен отечественной публике: книги Зай­цева неоднократно переиздавались, в театрах шли его пьесы, газеты печатали его критические статьи. Словом, это была достаточно заметная фигура в куль­турной жизни России начала века. В 1922 г. писатель навсегда покидает родину, уезжает в Германию, а с 1924 г. поселяется во Франции, где продолжает тру­диться на литературном поприще.

Непростая жизнь беженца, как, впрочем, и жизнь всякого человека, была наполнена своими печалями и радостями. Только, пожалуй, на чужбине они воспринимались острее, больнее, с какой-то, может быть, яркой силой.

Хочется напомнить об одном ярко-радостном событии из жизни России в изгнании. Далекий 1928 год. Съезд писателей и журналистов Русского зару­бежья в Белграде. Как бы последний всплеск замирающей — чтобы так и стоять Великим монументом славы и укора «клеветникам России», — но веч­ной Русской культуры.

В сердце светлой памяти короля Александра I Карагеоргиевича Россия занимала особое место — второе Отечество — и этим сказано все! Сербия приняла наших изгнанников в свое материнское лоно. Но не только тех русских, которые нашли здесь свое пристанище, опекал король Александр. Он явился настоящим меценатом для деятелей русской культуры, рассеянных по Европе: Бунин и Шмелев, Гиппиус, Ремизов, Куприн, Зайцев, жившие в Париже, и многие другие ощущали его постоянную поддержку. На Белградский форум съехались писатели из многих стран Русского рассеяния. 29 сентября король Александр пожаловал четырнадцати писателям высокий орден св. Саввы*, сре­ди них был и Борис Константинович Зайцев. Думается, что именно для него, человека православного, эта награда имела особое значение; и для нас факт этот наполняется своим специальным смыслом — вот так, просто, поземному великий святитель Сербский прикоснулся к груди, сердцу, душе писателя…

.

.

Одним из первых произведений Зайцева, увидевших свет на чужбине, была повесть «Преподобный Сергий Радонежский» (1925), и это не случайно.

Оказавшись вдали от родины, писатель, быть может, еще сильнее, еще больнее почувствовал свою коренную, неистребимую связь с Россией, с Православием, со своим народом. Естественным было стремление сказать об этом, выгово­риться, исповедаться в любви к Отечеству. Именно такой исповедью и стала его историко-философская книга о Сергии Радонежском.

Предваряя рассказ о Сергии, писатель дает вначале крупным планом облик святого: «…для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность — сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому»1. Именно через Сергия, являющего собой национальный идеал, Зайцев знакомит француз­ского читателя с русским народом. «Автору казалось, что сейчас особенно уместен опыт… восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь Великого Святителя и провести читателя чрез ту особенную, горнюю страну, где он живет, откуда светит нам немеркнущей звездой» (с. 14), — отмечал в предисловии писатель.

Книгу составляют десять глав, в названиях которых уже прочитывается направление духовной эволюции Сергия, приведшей к итогу земной жизни — «выше человека». В повести нет места авторскому вымыслу (заметим, что в целом стилю Зайцева свойственен «сугубый реализм»: выдумывать он он не любил, но всегда описывал пережитое, перечувствованное, увиденное), все подчинено строгому факту, непреклонному законодателю рассказа о жизни Сергия. Источником, материальной основой произведения послужило первое житие Сергия, написанное Епифанием, позже обработанное сербом Пахомием. Ничего нового, неизвестного из жизни святого Зайцев не сообщает. Однако прочитывается книга почти на одном дыхании: суховатое, сдержанное повест­вование захватывает, произведение в целом обладает некоей притягатель­ной силой. В чем же секрет?

Во-первых, конечно, привлекает фигура самого Сергия, духовный облик удивительного человека Святой Руси; какая-то неизъяснимая, но вечная тяга к нему есть в русском сердце, все, что связано с Сергием, неизменно влечет душу, наполняет ее высоким покоем, светом, несказанной радостью… Размышляя о значении преподобного Сергия для русского народа, В. О. Ключевский, в частности, писал: «Есть имена… которые уже утратили хронологическое значе­ние, выступили из границ времени, когда жили их носители. Это потому, что дело, сделанное таким человеком, по своему значению так далеко выходило за пределы своего века, своим благотворным действием так глубоко захватило жизнь дальнейших поколений, что с лица, его сделавшего, в сознании этих поколений постепенно спадало все временное и местное, и оно из историчес­кого деятеля превратилось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом»2. Имя Сергия, по выражению историка, — это «светлая черта нашего нравственного народного содержания».

Во-вторых, интерес представляет философский пласт повести, размышле­ния писателя о том или ином событии, его оценка. Именно здесь, на данном уровне, мы прочитываем индивидуальное авторское понимание Сергия, его личностное переживание духовного, гражданского подвига преподобного. Именно здесь нам открываются основы мировоззрения писателя, его философия истории. Авторские отступления словно плотью облекают строгий событийный «костяк» жития святого. Философские размышления как бы прерывают описа­ние жизни Сергия, замедляют сюжетный ход повести — по сути Зайцев дви­жется в данном случае в русле пушкинской традиции. В повести можно выделить две основные темы отступлений: оценка (через поступок или собы­тие) личности Сергия и попытка осмысления путей русской истории. В рассуж­дениях на первую тему (особенно в начальных главах книги) прочитывается стремление автора за тем или иным человеческим поступком разглядеть буду­щего святого, угадать перспективу движения личности, предувидеть ее. Так, например, рассказывая о трудностях в учении отрока Варфоломея, писатель говорит: «В истории с его учением, неудачами и неожиданным, таинственным успехом видны в мальчике некоторые черты Сергия: знак скромности, смирения есть в том, что будущий святой не мог естественно обучиться грамоте <…> …непосредственная связь, живая, с Богом, обозначилась уж очень рано у мало­способного Варфоломея <…> …уже к порогу юности отшельник, постник, инок ярко проступили» (с. 17).

Оценивая отношения Варфоломея с родителями, автор заключает, что был он «послушным сыном», но «...внутренно, за эти годы отрочества, ранней юности, в нем накоплялось, разумеется, стремление уйти из мира низшего и среднего в мир высший, мир незамутненных созерцаний и общенья непосред­ственно с Богом» (с. 18). И далее — о решении Варфоломея оставить мир: «Возможно, что задумчивый Варфоломей, стремясь уйти, и чувствовал, что начинает дело крупное. Но представлял ли ясно, что задуманный им подвиг не одной его души касается? <…> Пожалуй, вряд ли. Слишком был он скромен, слишком погружен в общенье с Богом» (с. 20).

.

.

Автор размышляет, но не навязывает свою позицию читателю (что подтверждает наличие вводных слов в суждениях), и словно приглашает нас к раздумьям, побуждая тем самым активнее следить за повествованием, глубже прочувствовать и осмыслить жизненный путь Сергия, понять движения его души. И делает он это вполне естественно, органично — отклик читателя в дан­ном случае логически предопределен.

Каждая из глав книги открывает новый этап жития преподобного, это как бы ступени лествицы, по которой восходит Варфоломей-Сергий к Богу.

Так, глава «Отшельник» повествует о постриге Варфоломея, наречении его Сергием, о периоде его уединения. Рассказ ведется в очень лаконичном стиле, события буквально перечисляются… Но вот в строгое жизнеописание святого вторгается голос автора — отступление об аскетическом подвиге. И вновь читатель приглашается к размышлениям: «Можно думать, что это — трудней­шее для него (Сергия) время. <...> Если человек так остро напрягается вверх, так подчиняет пестроту свою линии Бога, он подвержен и отливам, и упадку, утомлению» (с. 23). А после рассказа об искушениях отшельника опять чисто авторское — простой человеческий вопрос: «Выдержит ли, в грозном лесу, в убогой келии?» Но, словно спохватившись, писатель отвечает: «Он упорен, терпелив, и он “боголюбив”. Прохладный и прозрачный дух. И с ним Божественная помощь, как отзыв на тяготенье. Он одолевает» (с. 24).

Описывая возникновение Троицкого монастыря, Зайцев довольно сухо излагает факты жития. Но сдержанность пересказа уже как будто одухотворена предшествующими размышлениями об аскетическом подвиге Сергия, воспол­няется она и заключающим главу выводом: «Так из уединенного пустынника, молитвенника, созерцателя вырастал в Сергии и деятель <...> …это уже на­стоятель малой общины, апостольской по числу келий, апостольской по духу первохристианской простоты и бедности и по роли исторической, какую над­лежало ей сыграть в распространении монашества» (с. 26).

Рассказывая о деятельности игумена Сергия (глава «Игумен»), писатель выделяет такую его черту, как трудолюбие, которого святой требовал и от насельников монастыря. А затем следует любопытное, на наш взгляд, сравнение Сергия с Франциском Ассизским3: «По известному завету апостола Павла, он требовал от иноков труда и запрещал им выходить за подаянием. В этом резкое отличие от св. Франциска. Блаженный из Ассизи не чувствовал под собой земли. Всю недлинную свою жизнь он летел, в светлом экстазе, над землей, но летел “в люди”, с проповедью апостольской и Христовой, ближе всех подходя к образу самого Христа. Поэтому и не мог, в сущности, ничего на земле уч­редить… И труд, то трудолюбие, которое есть корень прикрепления, для него не существенны.

Напротив, Сергий не был проповедником, ни он и ни ученики его не странствовали по великорусской Умбрии с пламенной речью и с кружкою для подаяний. Пятьдесят лет он спокойно провел в глубине лесов, уча самим собою, “тихим деланием”, но не прямым миссионерством. И в этом “делании” — наряду с дисциплиною душевной — огромную роль играл тот черный труд, без которого погиб бы и он сам, и монастырь его. Св. Сергий, православный глубочайшим образом, насаждал в некотором смысле западную культуру (труд, порядок, дисциплину) в радонежских лесах, а св. Франциск, родившись в стране преизбыточной культуры, как бы на нее восстал» (с. 29). Как художественный прием, как стремление оттенить образ Сергия, это противопоставление, пожа­луй, оправдано. Однако трудно согласиться с рассуждениями писателя, в част­ности, о том, что труд, порядок и дисциплина суть атрибуты преимущественно западной культуры4. Ведь вся повесть рассказывает о Сергии именно как о феномене русской духовной культуры, причем отнюдь не исключительном, не единственном, чему подтверждением у самого Зайцева является сопоставление преподобного, например, с Феодосием Печерским.

.

.

И разве не о внутренней дисциплине — дисциплине духа и рассудка — говорит в своем знаменитом «Поучении» Владимир Мономах детям: «Если, ездя на коне, вы не занимаетесь делом, то, при незнании других молитв, посто­янно повторяйте: Господи, помилуй. Это лучше, чем думать о пустяках». Не о ней ли свидетельствуют смирение, простота жизни, самоотвержение, явлен­ные русскими святыми; не о трудолюбии ли русского народа, наконец, говорит, к примеру, Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо»…

Другое дело, что смысл этих самых «труда, порядка и дисциплины» разли­чен в культурах Запада и Востока, и проистекает это, главным образом, из разницы психологии, миросозерцания носителей данных культур. В свое время немецкий ученый В. Шубарт предложил интересную типологию европейских народов: романские и германские народы он отнес к прометеевскому, герои­ческому типу. Такой человек «видит в мире хаос, который он должен оформить своей организующей силой; он полон жажды власти; он удаляется все дальше и дальше от Бога и все глубже уходит в мир вещей». Славянские народы — и особенно русский — принадлежат, по его мнению, к иоанновскому, мессиан­скому типу (т.е. следующему идеалам, данным в Евангелии от Иоанна). Человек такого типа «чувствует себя призванным создать на земле высший Божест­венный порядок… Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе… Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроения примирения и любви. Он не разделяет, чтобы властво­вать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить»5. Кстати сказать, весь ход размышлений писателя о преподобном Сергии только подтверждает вышепри­веденное суждение Шубарта. Что же касается «деятельного» католического миссионерства, оно как раз и лежит в русле «прометеевской» традиции, так что еще вопрос, «восстал» ли Франциск на свою культуру.

Заключая эту главу рассказом о промыслительном случае с хлебами, писатель переходит к следующей («Св. Сергий, чудотворец и наставник»), подводя читателя к разговору о чудесах святого. Но предваряют этот разговор авторские раздумья о том, что есть чудо. «Это, конечно, величайшая буря любви, врывающаяся оттуда, на призыв любовный, что идет отсюда» (с. 32). Надо полагать, данное утверждение является одним из существенных элементов зайцевской философии бытия, т.е. главным вектором жизни человеческой является духовное возрастание: Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам (Мф. 7, 7). Ведь далее он пишет, что Сергий «в ран­ней полосе подвижничества не имел видений, не творил чудес. Лишь дол­гий, трудный путь самовоспитания, аскезы, самопросветления приводит его к чу­де­сам и к тем светлым видениям, которыми озарена зрелость. <…> В этом отно­шении… жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренно здоро­вого движения» (с. 32–33). И уже в конце главы обобщает: «…в живой душе крепко сидит стремленье к очищению и “направлению”. На наших глазах совершались бесконечные паломничества в Оптину — от Гоголя, Толстого, Соловьева, со сложнейшими запросами души, до баб — выдавать ли замуж дочку, да как лучше прожить с мужем. А в революцию и к простым священ­никам приходили каяться красноармейцы — и в кощунствах, и в убийствах» (с. 35).

Выстраивая рассказ о жизни Сергия по житию Епифания, писатель, естест­венно, что-то из жития опускает, о чем-то упоминает кратко, те же эпизоды, в которых, на его взгляд, наиболее глубоко раскрывается характер преподоб­ного, главные его черты, он буквально дословно пересказывает. И в самом от­боре материала (а не только в его интерпретации автором), безусловно, про­читы­вается индивидуальное, зайцевское понимание Сергия — здесь заклю­чен и момент субъективный, оценочный. Воспринимая имя Сергия как нацио­нальную идею, как «вечно деятельный нравственный двигатель» (Ключевский), Зайцев выделяет именно те приметы личности святого, которые, состраиваясь, соеди­няясь, дают почти осязаемое представление о русском народном идеале.

Так, в главе «Общежития и тернии» рассказывается о трех событиях из жизни преподобного: посещение монастыря крестьянином, стремившимся по­знакомиться с Сергием и никак не желавшим признать в «нищем убогом старичке» знаменитого игумена; видение Сергию, связанное с жизнью обители и укрепившее его в правильности выбора основ устроения монастыря (в главе речь идет о введении общежития в будущей Лавре), и, наконец, уход Сергия из монастыря.

В первом случае подчеркиваются (и это не раз в повести) необычайная скромность, смирение преподобного как главнейшие черты его нравственного облика. Ведь и в конце повести, подводя итоги, писатель вновь напомнит: «Сергий пришел на свою Маковицу скромным и безвестным юношей Варфоло­меем, а ушел прославленным старцем» (с. 60). Во втором — живая связь с Богом (именно смирением достигнутая). Третий случай совсем особый. Сер­гий встречается с резким проявлением гордыни собственного брата и оставляет монастырь, никому не сказав ни слова. Вот как расценивает писатель этот поступок святого: «С точки зрения обыденной он совершил шаг загадочный. Игумен, настоятель и “водитель душ” — как будто отступил. <…> Никому он не сдавался, ни перед кем не отступал. Как можем мы знать его чувства, мнения? Мы можем лишь почтительно предполагать: так сказал внутренний голос. Ничего внешнего, формального. Ясная, святая вера, что “так будет лучше”. <…> Если зажглись страсти, кто-то мне завидует… то пусть уж я уйду, не соблазняю и не разжигаю. <…> Если Бог так мне повелевает, значит, Он уж знает — нечего раздумывать» (с. 42). Конечно, Зайцев, по его собственному признанию, лишь предполагает ход мыслей преподобного, пытается как бы материализовать, выявить причины его ухода. Вывод, который делает писатель, совсем не лишен основания, но проистекает из всего контекста жития святого и одновременно созвучен христианскому мировоззрению автора. Уйти от соб­лазна: И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну (Мф. 5, 30); не быть самому соблазном — не есть ли это один из импера­тивов православного народного идеала — одна из составляющих философии бытия Б. К. Зайцева.

Завершает главу рассказ о возвращении игумена Радонежского в монас­тырь спустя четыре года. А вот и авторский итог события: «Сергий победил — просто и тихо, без насилия, как и все делал в жизни. <…> Действовал он тут… как святой. И достиг высшего. … еще вознес и само православие, предпочтя внешней дисциплине — свободу и любовь» (с. 44). Итак, писатель выделяет еще две постоянные величины русского духовно-нравственного кодекса — свобода и любовь, явленные в облике преподобного.

Центральный эпизод главы «Преподобный Сергий и Церковь» — отказ Сергия от митрополичьей кафедры, весь прочий повествовательный материал распределен вокруг него. В данном случае, помимо фактов жития святого, автор привлекает множество событий русской истории XIV века, что позволяет ему в небольшой по объему главе создать лаконичную панораму церковно-государ­ственной жизни Руси Сергиевской эпохи. Подобная художественно-изобрази­тельная тенденция углубляется в следующей главе — «Сергий и госу­дарство», где логически продолжается разговор на тему весьма актуальную и сегодня — Церковь и политика. Именно в этой главе достаточно полно раскрывается фило­софия истории Бориса Зайцева.

Неторопливо создавая образ Сергия, как бы высвечивая фигуру святого с разных сторон, писатель теперь пробует рассмотреть его на фоне социально-политической жизни Руси XIV века. Заметим, что в этой главе удельный вес материалов жития значительно снижен, в основном она состоит из рассуждений автора о строительстве Русского государства, собирании земель вокруг Москвы, об участии Сергия в этих событиях. «Преподобный не был никогда полити­ком… За простоту и чистоту ему дана судьба, далекая от политических хитросплетений. Если взглянуть на его жизнь со стороны касанья государству, чаще всего встретишь Сергия — учителя и ободрителя, миротворца. Икону, что выносят в трудные минуты, — и идут к ней сами»6 (с. 50).

.

.

Показывая роль Сергия в строительстве государства, Зайцев, в частности, рассказывает о миротворческом хождении преподобного к Рязанскому князю Олегу, давнему врагу Москвы. Присмотримся, как сделан этот эпизод в повести.

Вначале краткое сообщение: «Глубокой осенью 1385 г. пешком идет свя­той в Рязань...» (с. 56), затем описание злонравного Олега, в сдержанном, но емком стиле, характерном для повести в целом, и восклицание-итог: «Как бы то ни было, победил Сергий — старичок из Радонежа, семидесятилетними ногами по грязям и бездорожью русской осени отмеривший верст двести!» (с. 56).

Словом любви Христовой, верой православной побеждает Сергий Олега. Подтверждая эту мысль, писатель прибегает к приему контраста в описании князя («...крепкий, вероломный, закаленный в трудных временах князь типа тверитян») и преподобного («старичок из Радонежа»), как бы подчеркивая «нищету духа» последнего, перед которой оказалась бессильной гордыня.

Итак, соработая князьям московским в созидании Руси Державной, не по­литическими средствами действовал Сергий, но внимая «гласу Божьему», кото­рый, по выражению Зайцева, «шел к нему так невозбранно». Другими словами, писатель утверждает мысль о том, что по-настоящему «двигать» историю, задавать ей верное направление, созидать можно лишь поднимая «правдивый голос за дела правдивые» — и это как раз есть стержневой тезис его философии истории.

Значительное место в главе уделено рассуждениям о политике и борьбе князя Димитрия за объединение русских земель вокруг Москвы. И вот, наконец, одно из важнейших земных деяний Сергия — благословение князю на Кули­ковскую битву.

Кажется, это и есть пик проблемы «Церковь и политика», правда, история ее уже давно разрешила — преподобный поднял «правдивый голос за правдивое дело». Но обратимся к тексту: «...Сергий <...> ...стоял перед трудным делом: благословения на кровь. Благословил бы на войну, даже нацио­нальную — Христос? <…> Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, “Параклит” России, он не может оставаться безучастным» (с. 52). Итак, эта «хитрая» проблема разворачивается в своем действительном, единственно пра­вильном аспекте — Церковь всегда пребывает с народом. Церковь, как Тело Христово, сама есть народ. Именно о таком ходе размыш­лений писателя свиде­тельствует его ответ.

Описывая утро перед Куликовской битвой, Зайцев создает лаконичную, но достаточно объемную картину. Вначале только дата (восклицательное предло­жение): «8 сентября 1380 года!» Затем скупые пейзажные штрихи: «Хмурый рассвет, Дон и Непрядва, Куликово поле...» (в русском сознании это не просто топонимы, но исполненные особого смысла философские категории националь­ной истории — отсюда такая сдержанная торжественность повествования), и вдруг — крупный, экспрессивный мазок: «… и дух Слова о полку Игореве», передающий самую атмосферу происходящего, — прием, рассчитанный на «культурную» реакцию читателя, определяющий его восприятие, дающий воз­можность вчувствоваться, вжиться, «войти» в событие. За этим кратким выска­зыванием («дух Слова…») прочитываются высота и трагизм происходя­щего, преемственность священной традиции воинского долга и как бы неизвест­ность исхода битвы, хотя он и предсказан Сергием (элемент сомнения, кстати, совер­шенно исключенный для жанра жития, ибо эмоциональное восприятие в нем отмерено «золотой мерой» веры). А далее — восклицание автора, его оценка происходящего: «Как все глубоко, напряженно и серьезно!» Затем, словно сводка событий, следует описание подготовки к битве в стане Димитрия: «Перед сражением молятся. Читают ратям грамоту преподобного». И вновь сдержанные пейзажные штрихи: «Осенние туманы, медленный рассвет, хладно серебряный. Роса, утренний холод». Но вот и подведение черты в ожидании битвы — философское утверждение неотвратимости судьбы: «Идут на смерть. Грусть и судьба — и неизбежность. Ясно, что возврата нет» (с. 54).

Самую схватку Зайцев также описывает предельно скупо, буквально в нес­кольких словах напоминая о наиболее ярких ее эпизодах. И, тем не менее, создает зримый, объемный образ происходящего: «Началась общая битва, на гигантском, по тем временам, фронте в десять верст. Сергий правильно сказал: “Многим плетутся венки мученические”. Их было сплетено немало» (с. 54). И, разумеется, именно в словах преподобного — главная образная и смысловая нагрузка. Здесь «центр тяжести» всей картины — воины, павшие на Куликовом поле, сподобились венцов мучеников, пострадавших за веру Христову и поло­живших живот свой за други своя.

«Столкновение миров» — так определяет Куликовскую битву Борис Зайцев. Мира добра и мира зла. Борьба во имя Христа и борьба против Христа. Пожалуй, это и есть главный итог размышлений писателя о судьбо­носной для Руси битве и одновременно — доминанта его философии истории. С таинст­венной минуты воплощения Спасителя, «явления Христа народу», с этой мину­ты человечество уже не могло пребывать в (до того, пожалуй, прости­тельном) неведении. Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин. 14, 6), — изрек Господь. Вне Высшей Истины нет жизни, нет правды, нет любви, творчества, вдохновения, созидания, нет героизма и самопожертвования, нет подвига, нет света, нет пути. За Ее пределами тьма кромешная, там будет плач и скрежет зубов (Мф. 8, 12). Правед­ники идут узким путем Божиим, который, как живительный луч, Све­том Тихим просвещает бурлящие потоки человеческой истории. Правед­ники суть небо­жители. Но нечестивые исчезают, как прах, возметаемый ветром (с лица земли) (Пс. 1, 4). История же христианской Руси, ее жертвенные, пронзи­тельные взлеты (вплоть до сего дня) — это и при­ношение Богу и дар Божий.

Что же дала молодому Московскому государству эта победа? Почему так важно было тогда на Дону сказать свое слово миру? Отвечая на эти вопросы, писатель так осмысливает великое событие русской истории: «Самая победа — грандиозна, и значение ее — прежде всего моральное: доказано, что мы, мир европейский, христианский, не рабы, а сила и самостоятельность. Народу, побе­дившему на Куликовом поле, уже нельзя было остаться данником татар­щины» (с. 55). В этой битве словно произошёл взрыв русского самосознания, оно будет мужать и крепнуть в дальнейшей борьбе, питать грядущие поколения, оно будет торжествовать на Угре…Таков итог благословения преподобного, итог «правдивого слова» (этого императива истории, по Зайцеву).

Напоминает писатель и о том, что со времен Куликовской битвы по всей России в Дмитровскую субботу служатся панихиды по погибшим. Так возда­ется долг народной памяти защитникам Отечества (замечательно, что в этот день вспоминаются все воины, павшие в разные времена за Родину, прискорб­но, что список этот увеличивается в наши дни; но есть ли еще где-нибудь, кроме «нецивилизованной» России, такой обычай благородной скорби?!), и, безус­ловно, это высокий акт национальной русской нравственности.

Размышляя об идеале русского народа, изображенном в повести «Препо­добный Сергий Радонежский», обратимся еще раз к словам В. О. Клю­чев­ского, как бы дополняющим суждения Б. К. Зайцева: «Нравст­венное богат­ство народа наглядно исчисляется памятниками деяний на общее благо, памя­тями деятелей, внесших наибольшее количество добра в свое общество. С эти­ми памятниками и памятями срастается нравственное чувство народа; они — его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них — оно завянет, как скошенная тра­ва. Они питают не народное самомнение, а мысль об ответствен­ности потомков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга»7.

Создавая образ Сергия, автор широко использует прием контраста, кото­рый значительно усиливается, как бы обнажается, буквально становится «чер­но-белым» к концу повести. Особенно отчетливо это видно в главе «Вечерний свет», в которой показан тот рубеж земного пути преподобного, где, по выра­жению Н. С. Лескова, заканчивается жизнь и начинается житие. «Люди борьбы, политики, войны, как Димитрий, Калита, Олег, нередко к концу жизни ощу­щают тягость и усталость» (с. 57). Сергий же на исходе дней своих — «живая схима». «Позади крест деятельный, он уже на высоте креста созерцатель­ного… <…> Святой почти уж за пределами. Настолько просветлен, пронизан духом, еще живой преображен, что уже выше человека» (с. 58). И это «выше человека», насколько возможно передать словами, Зайцев вос­создает (вслед за автором жития), рассказывая о чудесных видениях Сергия.

Грустные, элегические ноты описания кончины преподобного, заверша­ющего главу, сменяются мощным, торжественным аккордом — Сергий и Рос­сия, Сергий для России… (глава «Дело и облик»): «Через пятьсот лет, всма­триваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной мы можем жить. В тяжелые времена крови, насилия, свирепости, предательств, подлости — неземной облик Сергия утоляет и под­держивает. <…> Безмолвно Сергий учит самому простому: правде, прямоте, мужественности, труду, благоговению и вере» (с. 65).

Безусловно, эти заключительные слова повести писатель обращал, в пер­вую очередь, к своим современникам — русским людям, оказавшимся волею судьбы на чужбине, стремясь поддержать бодрость духа соотечест­венников, помочь им достойно пройти через тернии изгнаннического бытия, помочь остаться русскими. Но равным образом слова эти обращены и к нам, читателям начала ХХI века…