«Чтобы все приходили в лучший разум и в познание истины…»

Жизнь Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) была истинным творческим горением. Писатель был наделён способностью глубоко проникать в «святая святых» человека. «Я очень люблю литературу, – признавался Лесков, – но ещё больше люблю живого человека с его привязанностями, с его нервами, с его любовью к высшей правде».

Готовясь пройти в «выходные двери» последнего странствия, он паковал свой духовный багаж, в котором «не значили ничего ни имения, ни слава, ни родство, ни страх». Лесков постиг, что значат слова: «Ты во мне, и я в Тебе, и Он в нас». «Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста – когда сознание просветлялось и дух рос». Писатель  познал, что «в делах и вещах нет величия» и что «единственное величие – в бескорыстной любви».
Восстанавливая на склоне лет давно угасшую переписку с сестрой Натальей Семёновной, принявшей монашеский постриг под именем Геннадия, Лесков писал: «в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений – явный и очевидный вред». Ранее не любивший по-здравлений с днем рождения, с «нарастанием лет» он растроганно благодарит сестру за поздравление с 64-й его годовщиной – всего за несколько недель до смерти: «Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и в новом существовании друзьями встретимся. Хорошо!»
В отношениях с людьми для писателя всё было ценно, требовало внимания,  заботы, участия. «Пустого и незначительного в жизни нет ничего, если человек не полагает свою жизнь в суете, а живёт в труде и помнит о близкой необходимости снять с себя надетую на него на земле “кожаную ризу”», – писал он 14 февраля 1894 года – за год до смерти – сестре Геннадии.
В ответ на её сомнения в том, принять ли предложение работать в школе без вознаграждения, Лесков всей душой ратовал за просвещение и образовательную деятельность, которую надо вести при любых обстоятельствах. «Ты думаешь, что заведовать школою без вознаграждения – нехорошо, а это-то и хорошо <здесь и далее выделено мной. – А.Н.-С.>. За учёбу вообще грешно брать плату. Сказано: “пусть свет ваш светит людям”; и ещё: “вы даром получили – даром и отдавайте”, – убеждает писатель сестру, подкрепляя свои доводы авторитетным словом Евангелия. – <…> Потрудись, поучи ребяток: они детки Божии, и Богу угодно, чтобы “все приходили в лучший разум и в познание истины”».
Именно об этом заботился сам писатель, неся «свет разумения» большой се-мье своих читателей и членам своей собственной семьи. Не случайно академик Д.С. Лихачёв назвал Лескова «семейным писателем», произведения которого надо читать всей семьёй, поскольку они имеют громадное значение для нравственного формирования человека. Вспомним и восклицание одного из героев В.М. Шукшина: «Лескова, Лескова читать надо!».
И не только «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе» и «Очарованный странник», которые, как та самая «стальная блоха», первыми выпрыгивают на поверхность сознания читателя, когда он слышит имя Лескова, но и его романы «Соборяне», «Некуда», «На ножах», повести о праведниках, святочные рассказы, легенды должны входить в круг нашего чтения. А для совсем юной читательской аудитории хороши «Зверь», «Пугало», «Лев старца Герасима», «Неразменный рубль», «Привидение в Инженерном замке».
В 1889 году в ответ на упрёк, что он «сделал недостаточно», Лесков писал: «Не видно ведь, сколько талантов я получил от моего Господина и насколько сработал? Это только Он разберёт. Может быть, я что-нибудь и зарыл, “закопал серебро Господина моего”, но я шёл дорогою очень трудною, – всё сам брал без всякой помощи и учителя и вдобавок ещё при целой массе сбивателей, толкавших меня и кричавших: “Ты не так… ты не туда… Это не тут… Истина с нами, – мы знаем истину”. А во всём этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь терние и колючий волчец, не жалея ни своих рук, ни лица, ни одежды».
Религиозный философ и богослов Владимир Соловьёв, хорошо знавший и любивший писателя, справедливо подчеркнул, что читатели Лескова «все сойдутся, конечно, в признании за ним яркого и в высшей степени своеобразного таланта, которого он не зарывал в землю, а также – живого стремления к правде».
«Всё чувствую, как будто ухожу…», – говорил о себе Лесков в последние годы жизни. Покидая юдоль земную, писатель особенно ценил, как последние лучи заката, дружескую беседу, общение с родными по крови и близкими по духу людьми, малейшие радостные проявления жизни вокруг себя. Удивительное жизнелюбие Лескова, которое он сохранял до последних дней, передаёт сцена, описанная Андреем Николаевичем Лесковым – сыном и биографом писателя.
А.Н. Лесков вспоминал, как привёл своего собственного малыша-сына поздравить дедушку с именинами и с 64-й годовщиной, которая стала последней в жизни писателя: «4 февраля, в день “списателя канонов” Николы Студийского, в шестьдесят четвертую годовщину рождения Николая Лескова, поздним утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда  2-х с половиной-летний его внук. Лесков был неузнаваем. Забывая все свои недуги, он ползал по ковру, умилённо поднимая и подавая младшему из Лесковых вещицы, которые последний святотатственно брал со святая святых – с писательского письменного стола! Случайные гости, не веря своим глазам, дивились благорастворённости, светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук ни бросил только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился сам разыскать её на полу и снова вручить баловнику. Попытки невестки, опасавшейся утомить больного свёкра, увести сына вызывали горячий протест  и трогательные просьбы старика побыть у него подольше».
Лесков был поистине живым человеком и горел полнотой жизни – не только в кругу домашнем, но и в общественном, литературном – до последнего вздоха. Современники, близкие к  Лескову в его последние годы, запечатлели портрет человека, «никогда не знавшего душевного или умственного успокоения»: «он искал, находил, критиковал – и уходил искать лучшего». Это своё неуёмное стремление к обретению истины писатель передавал и близким людям, и большой семье своих читателей. Так, обращаясь в 1892 году к приёмному сыну Б.М. Бубнову, Лесков писал: «“Кто ищет – тот найдёт”. Не дай Бог тебе познать успоко-ение и довольство собою и окружающим, а пусть тебя томит и мучит “святое недовольство”».
Когда дни Лескова были уже  сочтены – 12 февраля 1895 года – в «Прощёное воскресенье» – день, в который православным «положено каяться друг перед другом во взаимно содеянных грехах и гнусностях», к дому писателя пришёл, не решаясь переступить порог, «злейший его враг и ревностный гонитель, государственный контролёр в министерском ранге» Тертий Филиппов. Сцену их встречи Лесков взволнованно передавал сыну Андрею:
«– Вы меня примете, Николай Семёнович? – спросил Филиппов.
– Я принимаю всех, имеющих нужду говорить со мною.
– Перечитал я вас всего начисто, передумал многое и пришёл просить, если в силах, простить меня за все сделанное вам зло.
И с этим, можешь себе представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:
– Просить так просить: простите!
Как тут было не растеряться? А он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались… Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно бывает <…> всё-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться <…> Я очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем на том свете».
В том же 1895 году исполнялось 35 лет лесковскому служению русской литературе. Лесков был очень скромен и не любил помпезного шума вокруг своего имени. Ранее он также отклонял перспективы празднования и двадцатилетнего, и тридцатилетнего юбилеев его литературной работы. Так, в письме 1890 года в редакцию газеты «Новое время» писатель просил «оставить без исполнения»  мысль об устройстве «юбилейного праздника»: «С меня слишком довольно радости знать, что меня добром вспомянули те люди, с которыми я товарищески жил, и те читатели, у которых я встретил благорасположение и сочувствие. “Сие едино точию со смирением приемлю и ничего же вопреки глаголю”. А затем я почитаю мой юбилей совершившимся и чрезвычайно удобно и приятно для меня отпразднованным».
В начале 1895 года Лесков направил письмо редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому: «Уважаемый Сергей Николаевич!  Очень может быть, что к вам обратятся с какими-нибудь предложениями по поводу исполнения 35 лет моих занятий литературою. Сделайте милость, имейте в виду, что я не только не ищу этого (о чём, кажется, стыдно и говорить), но я не хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир, и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого, а также и меня. Преданный вам Н. Лесков».
13 февраля 1895 года, в Чистый понедельник, на первой неделе Великого Поста, писатель посетил выставку картин художников-передвижников, открывшуюся в залах Академии художеств. Здесь был помещён портрет Лескова кисти В.А. Серова. Во время работы художника над портретом писателя тот с радостью и шутливой гордостью делился первыми впечатлениями: «Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный».
Однако на выставке портрет смутил писателя, произвёл на него тяжёлое впечатление: изображение было помещено в чёрную раму, которая показалась Лескову траурной.  Чтобы развеять мрачные мысли и предчувствия, он морозным днём отправился на прогулку в Таврический сад – в любимую свою «Тавриду», с удовольствием вдыхал полной грудью свежий стылый воздух – и простудил лёгкие – «непростительная  неосторожность», как заметил впоследствии доктор.
21 февраля (5 марта) 1895 года  в 1 час 20 минут сын Андрей нашёл Лескова бездыханным. Писатель скончался так, как ему и  желалось, во сне: без страданий, без слёз.
В православном чине отпевания усопших есть слова о безобразии смерти: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, бесславною, не имущею вида».  Лицо же Лескова, по воспоминаниям современников,  приняло самое лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого покоя и прими-рения. Он «отрешился от тела скоро и просто»... Сбылось моление о «мирной и непостыдной кончине живота нашего»…
В «Посмертной просьбе» писатель завещал похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком», «по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле».
Ранее – в одном своем «критическом этюде» – Лесков замечал, что как-то «не по-русски» придавливать могилу «каменным памятником»: «скромному и истинно святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или менее неудачными и неприятными для христианского чувства. <…> Наш же русский памятник, если то кому угодно знать, – это дубовый крест с голубцом – и более ничего. Крест ставится на могиле в знак того, что здесь погребён христианин <…> русских простолюдинов камнями не прессуют, а “означают”, - заметьте, не украшают, а только “означают” крестом <курсив Лескова. – А.Н.-С.>».
В заключительном пункте своего завещания Лесков писал: «прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем всё, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба Богу, в Коего и я верю и Которому я старался служить в духе и истине, поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову Господа моего Иисуса Христа».
На письменном столе Николая Семёновича остался Новый Завет, раскрытый на словах послания Апостола Павла: «Знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный…».
«Думаю и верю, что «весь я не умру», – писал Лесков за год до смерти. – Но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь».
В самом деле, Лесков живёт с нами. И крест на его могиле на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге не обветшал. Сюда постоянно приходят люди поклониться светлой памяти нашего замечательного соотечественника. Место его сочинений не в музее и не на пыльной полке архивариуса. Писатель самобытный и мудрый, неукротимый и яркий и сегодня стремится пробудить в людях «искру разумения о смысле жизни», открывает перед читателями и интерпретаторами его творчества всё новые возможности сотворчества, необозримые духовные перспективы самопознания и самосовершенствования.
В записной книжке Лескова находим такие слова: «Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им». В этой простой формуле воплотилась лесковская заповедь деятельной любви к Богу и ближнему, которой он и сейчас учит своих  читателей.