Вершится суд...

Почему я такой?
.
Странное дело: чем старше становишься, тем чаще возникают к себе прямо-таки детские вопросы. Наивные, не пасующие ни перед чем. Почему у меня именно такой взгляд на мир? Судьба, что ли такая? Набор хромосом, количество адреналина, тестостерона, каких-нибудь кровяных телец? Или не в количествах причина? Вот наука о психоанализе утверждает: в истоках.
Моя бабушка по материнской линии – малограмотная, но пронзительно мудрая – говаривала когда-то: «Хочешь верных друзей, крепкую семью, дом и достаток, интересную работу и душевного покоя, хочешь, чтобы тебя уважали и любили – не умничай. Соблюдай Божьи заповеди, хорошо учись, не обижай младших, почитай старших, и всё пребудет само собой». Вспомнил я об этом через десятки лет, когда вдруг с удивлением обнаружил, что впрок пошла бабушкина наука, и всё именно так и сложилось: само собой. Без усилий, конечно, не обошлось. Но все они направлялись не на достижение карьерно-жизненных успехов, а на что-то постороннее и не очень умное, вроде: соблюдай, не обижай, да почитай. А, поди ж ты, пришло на порог и то, о чём даже не мечталось. Для рейтингов Форбса я, понятно, не интересен. Но рейтинги неинтересны и мне. А что, собственно, в этом хорошего, почему было не махнуть рукой на любимое дело и не дать волю амбициям? Были, ведь, возможности, чего, уж, греха таить. И парткарьерой смущали, и в КГБ манили, и в большой бизнес, и в политику… Так что мог бы сейчас почивать в личных апартаментах, отдыхал бы от трудов на Сейшелах, яхту бы завёл, меценатствовал. И был бы я, как они – «в шоколаде, с респектом и уважухой». Что же мешало? Мешало. Хотелось не уважухи, а греющего душу уважения. Не респекта, а благодарности. Несовременное, пустоголовое какое-то объяснение, спорить не буду. Но и себя обманывать незачем: для себя, же, принимал эту пустоголовость. И амбиции всегда соотносил с чем-то не слишком умным. Это, ясное дело, очень несовременно, но огорчений и по сей день не испытываю. От наивного «Почему?» можно отмахнуться. Но можно обратиться и к истокам.
Детские фотографии одинаково трогательны. Фотография Бори Ельцина в кругу друзей похожа на фотографию любого ребёнка: чистое лицо с широко раскрытыми на мир глазами. Точь-в-точь я. Гены, конечно, разные. И бабушка у него была – своя. Не было и моих школьных учителей, достойных уважения поимённого.
Елена Ильинична Стадник
Чего только не бывает в жизни! Однажды моя жена взялась на штопку шерстяного носка. Вынести её страданий я не мог, поэтому вытащил деревянную ложку, натянул на неё носок и заштопал сам. Увидев результат, она, прошедшая школьные уроки домоводства, ахнула.
- Тебя кто этому научил?
- Елена Ильинична.
Первая моя учительница. Научившая многому и на всю жизнь. Она вела нас за руку с первого по четвёртый класс – такой тогда была начальная школа. Конечно, она учила всему, к чему обязывала программа, и мы усердно выводили палочки и крючочки, старясь не сутулиться и не высовывать языки, учились складывать счётные палочки, учились читать слитно, а не по складам. Но вспоминается не программа. Первое в жизни письмо я написал во втором классе своей маме. Такой был урок: написать письмо. В «до свидания» умудрился сделать три ошибки, за что, разумеется, похвалы не получил. Но ошибки – великая вещь; весь класс узнал, какой немалый смысл сокрыт в таком привычном словозвучии. С тех пор врезалось и в меня: к слову надо относиться бережно, оно таит в себе больше, чем звук.
Кто за какой партой должен сидеть решала, конечно, учительница. Так что понятно, почему классный бедокур Коля Емельянов сидел как раз напротив учительского стола, хотя его характеру и этого было мало. Однажды на уроке чистописания Коля дунул в чернильницу и повернулся к классу. На его лице были испуг и отчаяние, но нашу реакцию представить несложно. Елена Ильинична же без единого слова живо осмотрела Колины глаза и повела умываться. Коля, конечно, был отправлен домой, а она прошла к своему столу и негромко сказала: «Хорошо, что закрыл глаза». Урок чистописания продолжился, но желание дуть в чернильницы пропало у всех.
Наша вторая мама. Молоденькая, в неизменно строгом тёмном костюме, прохаживаясь вдоль рядов, она не гладила по головке и не одёргивала. Но – странно – когда что-то у меня не ладилось, она непременно оказывалась рядом и просто чуточку склонялась. Если отходила молча, я знал: сомневаюсь напрасно. Или так же молча касалась пальцем чего-то, над чем стоило задуматься. А, уж, когда раздавала тетради после проверки, это была большая угадай-ка для всех. Каждый из нас, наверное, знал свой пароль. Моим – было ударение в имени. ВладимИр означало, что я не огорчил. Она чувствовала каждого из нас, и это было общим с нашими мамами. И ещё улыбка, которая преображала весь её облик. До сих пор не могу понять: как случилось, что в четвёртом классе она посадила меня за одну парту с озорной, рыжей в конопушках девчонкой, как раз с которой мне почему-то и хотелось сидеть? Уже не спросишь…
Уроки рукоделия тоже были в программе. Мы учились вырезать, клеить и раскрашивать, учились лепить из пластилина и штопать носки, и поделки наши неизменно оказывались дома на полках и на комодах; они были к месту. Потому, что каждый лепил и клеил свои фантазии, и уроки рукоделия превращались в уроки творчества. А способность творить, как умение плавать: не забывается.
Через тридцать с лишним лет я приехал в свою школу, дождался перемены и попросился на урок к очередным её выпускникам. Она всё так же вела за руки ребятишек, уже проводив в жизнь своих сыновей. О чём я успел поведать за перемену? Но, когда вошли в класс, она в пять минут рассказала обо мне всё. Я обомлел от восторга в детских глазах; они увидели живое будущее. Елена Ильинична по-своему обыграла моё появление. Педагог? Есть другое слово. Учитель.
Александра Яковлевна Попова
Александра Яковлевна была нашим классным руководителем. С пятого по восьмой. Под её строгим оком прошло наше отрочество – самое, наверное, сложное время роста. Конечно, Александре Яковлевне помогали и другие учителя; нам уже приходилось испытывать на себе и недремлющие отцовские взгляды – на истории, на немецком, на физкультуре… Но после Елены Ильиничны мы доставляли своим учителям не слишком много хлопот. Класс был дружным, неразболтанным и весёлым. Но отрочество – не килограмм конфет, так что Александре Яковлевне приходилось учить нас не только русскому языку и литературе. Для меня изучение правил языковой грамматики было занятием нудным и неинтересным. Но Александра Яковлевна справилась и со мной: незаметно, но быстро подвела к осознанию, что местный казачий диалект и литературная речь – языки разные. Так что вкупе с памятным «до свидания», фонетика, морфология и прочие премудрости вызвали интерес, и овладевать ими стало легко. К каждому, конечно, был у неё свой подход. Она тоже чувствовала наши настроения и характеры; для каждого имелись свои кнуты и пряники. Из 4Б наш класс превратился в 5В. Пришли новые ребята, с которыми мы сразу нашли общий язык, а один из них скоро стал моим другом. Так вот с Юрой наша классная была почти сурова. Настолько, что я пытался найти ответ. Но Юрка молчал как партизан, и не скоро выяснилось, что Юра Попов не однофамилец, а сын, так ни разу и не позволивший себе при всех назвать её мамой. Словом, для нас начиналось время осмысления себя и собственных поступков.
После пятого класса на летних каникулах я совершил тяжкий грех. Принёс отцу на работу обед, и в соседнем кабинете – у фельдшера – увидел хирургические перчатки. Да, я украл их. Это случилось как наваждение, и всё же я видел пропасть, в которую полетел. Примчался домой, юркнул в сарай и только там обжёгся вопросом: зачем я это сделал? Можно было отнести их обратно, но стыд… Такого испепеляющего стыда я не испытывал никогда. Я закопал их в дальнем углу соседского сада, ещё не понимая, что глубоко и навсегда закопал не перчатки, а собственную гниль позыва присвоить чужое.
С пятого по восьмой мы обрели многое, но что точно обрели от Александры Яковлевны – повальное увлечение чтением. Литература, ещё не открывая своих глубин, уже манила в романтику Беляева и Верна, Грина и Дюма, Толстого и Купера, восторгая фантастическими мирами и отважными героями. А потом с не меньшим азартом мы играли в индейцев, рыцарей и мушкетёров. Я не знаю, что читали наши одноклассницы, но от нас они не отставали точно.
С классным руководителем к нам пришли и учителя-предметники. Впервые мы услышали «Guten Tag» от Павла Геогриевича Мазина, впервые нас выстроил в настоящую спортивную шеренгу Василий Иванович Щетинников, впервые в наш класс вошёл Иван Михайлович Захаров, впервые, впервые… Но все они были рядом с нею – статной, строгой и замечательной женщиной, учившей, как и все они, чему-то большему, чем предмет.
Василий Иванович Щетинников
Что такое школьная физкультура полувековой давности в маленьком городке? Бег, прыжки с кувырками, да игры с мячом. Невелик набор. Но и его тоже нужно было освоить. Особенно мне, уже мечтавшему о небе. Было и ещё кое-что, чему пришлось учиться вне парты. Строевая дисциплина. А ещё – умение настроиться на рывок, сгруппировать тело и вложить в него свою волю, страсть, энергию мышц. Не самая простая наука, как оказалось. Но Щетинников по прозвищу «Рашпиль» вкладывал её в нас со знанием дела. Рашпиль – это не только от рябого после оспы лица и высокой стройной фигуры, но и шершавого, непреклонного характера. С его помощью мы освоили и эту науку. Но дело не в наших достижениях, хотя ими Василий Иванович мог и имел право гордиться. Он вложил во всех нас куда большее. Под его руководством мы – ещё почти несмышлёныши – оборудовали спортзал в подвале школы, а, повзрослев, построили школьный стадион. Делали это, помню, с задором, после уроков, в каникулы и по выходным дням. Уже отдавая отчёт, что упражняться на стадионе будут другие. Вот такой спортивный, вполне олимпийский настрой на жизнь получали мы от своего физрука. И – опять – не входящий в обязательную школьную программу.
Иван Михайлович Захаров
Иван Михайлович тоже имел прозвище, которое получил задолго до нас. «Жуткий» - так его называли за глаза. Но произносили это слово с таким уважением и любовью, что оно походило на орден. Иван Михайлович – это сокровенная история в моей жизни, и не здесь бы её рассказывать. Но и мимо не пройти, потому что в ней тоже проявился редкостный талант не преподавателя, а Учителя. Ничего жуткого в Иване Михайловиче я не видел. Невысокий, сухонький, быстрый в реакциях, с острыми глазами и глубокими шрамами морщин на смуглом лице. Лишь чуть крючковатый нос придавал его облику нечто орлиное.
За меня он взялся с самого первого урока. Взялся, конечно, за всех, но ко мне у него был особый счёт. Лишь много позже я узнал, что Иван Михайлович учился в одном классе с моим дядей, а с мамой дружил ещё до войны. Но дело было и не в этом. Он с лёту увидел мои мозговые способности и не ошибся, хотя это и звучит нескромно. Три года он настойчиво готовил меня к физмату, и ведь приготовил! Мне оставалось сделать только шаг до поступления в Сибирский университет без вступительных экзаменов. Но я этот – уже формальный – шаг не сделал. Я хотел летать. И на зачисление не пришёл. Простите меня, дорогой мой Учитель. Мечта жила во мне с шестилетнего возраста, когда впервые поднялся в небо. И не мог я знать, что медики вынесут мне приговор. Не Ваша вина, что я свои дипломы и звания получал за открытия не в физике. Но моё великое счастье, что учился у Вас не только физике. Да разве один я учился этому?
- Бурыкин, с тобой никакая жена не уживётся.
Саша угрюмо стоит за последним столом.
- Почему?
- Потому, что ты даже утюг не починишь. Иди к доске!
Я уже писал об этом. Писал и о том, что Саша тоже усвоил главные уроки Ивана Михайловича; жена от него не ушла, а подарила ему четырёх дочерей. Усвоили «уроки от Жуткого» и дочери самого Ивана Михайловича, которых он, после смерти супруги, поднимал один. Обе – медики, младшая – кандидат наук.
Знаю точно: моя конструкторская судьба и жизнь начиналась в кабинете физики, ключ от которого лежал в моём кармане, потому что меня – ученика! – Учитель определил в лаборанты. Там, среди реостатов и вольтметров я паял и стучал, я готовил наглядный материал, осваивал диаскопы и кинопроектор, изобретал систему автоматики для оконных штор и экрана. И когда рухнула моя мечта, эти его уроки помогли обрести твердь под ногами. И строить жизнь.
«Жуткого» с благодарностью помнят и те, кто у него не учился. Был у Ивана Михайловича друг Иван Васильевич. С совершенно неподходящей ему фамилией: Сердюков. Руководил он танцевальным кружком дома культуры. Когда в кружок потребовались новобранцы, Иван Васильевич обратился к Ивану Михайловичу, и под угрозой соответствующих репрессий, в ДК отправились те, кого «Жуткий» примечал в школьных коридорах. Что из того? А то, что из этого набора подавляющее большинство снискало славу на просторных сценах большой страны, а некоторые основали уже артистические династии. Случайность? Но меня «Жуткий» в ДК не отправлял, я пошёл туда сам. И даже танцевал со всеми. Однако из меня артиста так и не получилось. А из Коли Петрикевича – за милую душу; до сих пор работает в Волгоградской филармонии, а его старшая дочь гастролирует с ансамблем Бабкиной. А Гена Боровков руководит ансамблем «Казачья воля», неизменно срывающим овации любых своих зрителей. Так что это не случайность, а способность Учителя увидеть ещё дремлющий потенциал ученика и помочь отыскать в жизни свой путь. Один факт – не факт, но подобных фактов не перечесть.
После второй четверти в девятом классе у меня случился казус: Александра Максимовна Сычёва поставила по литературе итоговую четвёрку. В недоумение это повергло не только меня, но и весь класс; кое-кто в горячке предлагал даже искать справедливости у директора. До этого, конечно, не дошло, но после каникул я всё-таки решился спросить о причине. Ответ обескуражил. «За лень, - сказала Учитель литературы. – Способен на большее, а отделываешься школьным объёмом». Она не могла знать, что я уже написал продолжение к «Человеку-амфибии» и взялся, ни много, ни мало, за феерический роман; этого вообще никто не знал. Но в три месяца увидела то, что мне самому казалось забавой, и отворила во мне этой четвёркой окно в совершенно иное измерение. Меня совсем не увлекают состязательные шоу умников и умниц, как не увлекают вообще никакие публичные шоу. Потому, что с этого давнего урока усвоил: куда интереснее состязаться с собой. Не бегать вперегонки к кем-то означенной цели, а через буреломы и завалы подниматься к личному Эвересту.
Учителя делали свою работу: несли в наши восприимчивые головы образование. Но не попутно, а целенаправленно использовали школьную программу, как инструмент для нашего же поиска в себе – себя. Так ли теперь-то? Судя по результатам – увы. Я уже не говорю о школе воспитания, где всё съёжилось либо до вседозволенности, либо до запретов. Но обосновать внутренний выбор ни то, ни другое не способно. А нас воспитывали без затей. Страховали от ошибок, да и всё.
Приболел я осенью. Милое дело: покашлял и – неделю – играй, во что хочешь. А накануне школы вернулся отец с работы и вдруг спросил, сделал ли я уроки?
- Так болел же!
- Плохо, что болел. Ребята за неделю вон сколько узнали, догонять надо.
- А я не знаю, что задали на завтра.
Заюлил, словом. Да и время позднее, когда их делать – уроки? Но доюлить отец не позволил, и помчался я к будущему гвардии полковнику Валерке Марунову узнавать задания. А потом до полуночи догонял ребят. Уложился в мою головушку и этот урок.
В шестом классе у меня появился ещё один закадычный друг – Вася Михеев. Отец его получил назначение на работу в соседний хутор, а Вася остался учиться в нашем классе. До хутора было 32 километра. Учились тогда и по субботам, а мы ещё и во вторую смену. Но удумали мы с Васей не дожидаться зимних каникул, а после школы отправиться в хутор. Васины лыжи были там, а кататься с заснеженных гор хотелось не только мне. Дорогу знали: надо было идти вдоль реки, мимо станицы Филоновской. На пути стоял лес, где не исключались и волки, так что мы вооружились кавказским кинжалом и топором. Теперь наша отвага выглядит не очень здравой. Уроки закончились ещё дотемна, я написал маме записку, но пока перекусили, пока я нацепил лыжи и выбрались из города, небо погасло, и перед лесом лёг на спины тревожный холодок. Развернуться – значило выказать трусость, и мы обречённо шли вперёд, пока из леса не вылетел жёлтый свет автомобильных фар. «Газик» с брезентовым верхом тормознул рядом с нами, и вышел из него Васин отец. Конечно, мама моя, прочитав записку, тут же позвонила ему. О чём они говорили – не знаю, но дядя Миша встрече не изумился, а предложил… подвезти! Мы уснули мгновенно, а проснулись в хуторе Галушкинском. До утра отоспались, Вася взял лыжи, дядя Миша уложил в котомку хлеб, сахар, нарезанный брус сала и сказал, что ему пора на работу. И нам ничего не оставалось, как доводить до финала своё предприятие. 32 километра мы ползли девять часов. К дому подходили в сумерках, сняв лыжи и оскользаясь на каждой кочке. На лыжи до сих пор смотрю с содроганием, но дело не в лыжах. А в том, что нам без криков и назиданий позволили осуществить задуманное. Теперь не сомневаюсь: «газик» тихо следовал за нами; какая могла быть работа в зимнее воскресенье? Подлинное воспитание априорно допускает право на ошибку. Чтобы потом не ошибаться безысходно.
Воспитывали и учили нас, конечно, не только родители и учителя. Учила и сама жизнь во всей своей разноликости, в том числе и самой неприглядной. Но уроки родительские и учительские тогда оказались сильнее уроков улиц и переулков. Не для всех, понятное дело; Сейшелы осваиваются бурно. Но, вот, правило без исключений: все их видимые достижения – через усилия, зачастую несовместимые со здоровьем, а то и с жизнью. Особенно отчётливо это проявилось в приснопамятные девяностые, когда явилась и мне немудрёная мысль: жизнь без нравственного стержня может быть какой угодно, даже и очень сытной, но вся её радость – лишь в скорых выбросах адреналина. Тот, кто научается оценивать сиюминутное, неизбежно теряет способность ценить постоянное. Дружбу, сострадание, любовь, бескорыстие, честь… И сказочка о прелестях мирских успехов неизбежно ведёт к разбитому корыту.
Этому нас учили наши учителя. Но уроки нужно постигать и самим; лишь самопостижением открывается дверь во внутренний мир. Наверное, нам повезло. Мы взрослели во времена, когда вопрос: «КАКИМ ты станешь?» был несоизмеримо важнее вопроса: «КЕМ?» Когда чужие проблемы не были только чужими. Когда больных называли пациентами, а не клиентами. Когда, в самом деле, без спросу ходили в гости, а над благородством не смеялись. Повезло, да. Нам было легче осваивать науку жить, потому что именно такая атмосфера помогает учиться ценить, а не оценивать. И не размениваться на сиюминутное. Где она теперь – державная атмосфера?
Есть и ещё один осмысленный урок из великого множества уроков: в каждом человеке, как и любом явлении, есть всё – от самого низменного до самого возвышенного. Так что видится то, что хочешь увидеть. Поиск – твоё право и дело: ищи лучшее – найдёшь обязательно. И будет твоему сердцу отрада, а разуму – энергия для соревнования с собой.
Так почему я – такой? Почему в моей жизни само собой не сложилось «перейти на партийную работу», организовать снос «Дома Ипатьевых», «улучшать, интенсифицировать, поддерживать партийные инициативы», взирать, карать и миловать? Потому, видимо, что такая жизнь сама собою не складывается, а складывается она от расчётливого и манёвренного в поведении ума. Бог миловал. В моей жизни не было сомнительных подвигов, свершений и славы. Подрался только раз. Воровской опыт сгнил в дальнем углу сада. И влекут меня не заморские пляжи, а берег родной речушки, где ничто не отвлекает от поиска новенького в самом себе. Свидетельствую от первого лица: такую жизнь не назовёшь ни лёгкой, ни скучной; помимо видимых дел она каждодневно требует отделять внутренние семена от внутренней же шелухи, но и неизменно награждает за эти труды многоцветием Бытия, неожиданно даруя то, о чём и не мечталось. Да, такая жизнь ведёт не по красным дорожкам и не в президентские апартаменты. Но и охранять меня нет нужды. А хорошо это, или плохо – тема совсем другая.
.

Встать. Суд идёт…
.
«Но горе вам, фарисеям, что даёте десятину с
мяты, руты и всяких овощей, и нерадите
о суде и любви Божией: сие надлежало
делать, и того же не оставлять».
(Евангели от Луки, 42)
.
Совсем недавно написал очерк с названием: «Почему я такой?» Пытался докопаться до причин собственного мироустройства. Глубоко, мелко ли, но до чего-то докопался, и закончился очерк фразой: «А хорошо это, или плохо – тема совсем другая». Другая, да. Настолько, что не описать её легковесным слогом, и даже думается о ней с болью. Но и от дум не избавиться…
Самый верный друг находится в тебе. Но и самый злобный враг – в тебе же. Истина сия давно известна. Неизвестно другое: как отличить врага от друга; ведь и один и второй – кровные, в тебе же живущие. И вместе куют неразрывную цепь поступков и таких же неразрывных событий. Поскользнулся, сломал руку, в больнице познакомился с медсестрой, женился, дети, внуки… И всего-то от невнимания к неровности дороги? Нет, разумеется.
Наделил Господь возможностью выбирать. Давало возможность и государство, в котором я жил в младые годы. Выбрал себе инженерное образование и конструкторскую профессию. Так и живу. Но ещё в студенческую вольницу возник вопрос: что удерживает человека от поступка? Именно такой вопрос. Потому, что для бурной деятельности мотиваций много: самоутверждение, обустройство быта, желание понравиться, обогатиться, блеснуть чем-нибудь особенным… А что удерживает? В чём она – внутренняя помеха выбора, ну, казалось бы, уж совсем лёгкого? Ответ нашёл не сразу; долго не хотел его принимать. Но факты – аргумент веский, так что принять пришлось. Лень и страх. Не разум, не законы, не устои общественного жития, а только эта парочка останавливают людей. Лень однообразна и бездумна. Но у страха не одно лицо: кто-то больше всего страшится кары небесной, кто-то – сумы, да тюрьмы, а некоторые – навредить ближнему. Как, скажем, врачи с их гиппократовским принципом. Или те, кто любит этих самых ближних не на словах. И, вот, думается мне, что именно страх навредить – и есть скрепа самого важного в человеке: любви. В Евангелие от Луки прямо сказано о первой заповеди: «Он сказал в ответ: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всей крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя». (Втор.6, 5. Лев 19, 18). Любовь – вот первая заповедь Господня. «Иной большей сих заповеди нет», - добавляет Марк (Лев. 19, 18). Любовь-то – любовь… пощупать бы её…
А пощупать несложно; для этого не надо подниматься ни на плаху, ни в заоблачную высь. Появилось у нас в детстве увлечение: коллекционировать спичечные этикетки. Занятие и по тем временам не очень умное и уж абсолютно неприбыльное. Но однажды получил я в подарок от своего крёстного – прошедшего войну офицера – роскошную упаковку с набором спичек. Диво: на каждом коробке – персонаж «Необыкновенного концерта» кукольного театра Образцова. Ботинки ещё в подарок привёз, о которых я тут же забыл. Но не сразу уразумел я другое диво: там, в далёком своём далеке он думал о моём увлечении, а не только о ботинках на осень. Так что это было? Вот и я так думаю. Любовь не требует ни клятв, ни благодарности, она вообще ничего не требует. Но есть в любви великая двигательная сила: сопереживание. Сопереживание разнообразит душу, делает её шире, позволяет вглядываться в мир не только своими глазами. Да, она несёт в себе и чью-то чужую боль. Но такая ли она чужая в нашем общем житии и едином для всех мире? И не легче ли одолевать её сообща? Понятны эти вопросы правильностью своей. Ну и что? Формула «Это не моя проблема» не менее понятна и, в силу необременительности, принимается людьми куда охотнее. Над формулой «Нет человека – нет проблем» задумываться не надо. А, вот, антипод её - «Есть человек – нет проблем» - требует напрячь мозговые извилины. Кому это надо – напрягаться? Есть, конечно, и такие, но не от сего они мира. Фраза: «Я глубоко убеждён» уже давно сделалась не только хрестоматийной, но, по моим наблюдениям, невесомо лёгкой и многоразовой в среде руководителей любого ранга. Причём лёгкость и многоразовость прямо пропорциональна рангу. Не уму, не интеллекту, не сердечности, а исключительно занимаемому положению в социуме – от семьи до государства. Многолик и хитёр лукавый, подталкивая оттеснять сомнения убеждённостью. И она неизменно запускается в дело при недостатке других аргументов, после чего любой диалог вытягивает руки по швам. И сразу забывается, что взаимное согласие – основа любой успешной деятельности. А согласие с самим собой – не основа ли личного счастья? Только нет у меня этого согласия. «Десятинами» увлекался, а вот «о любви Божией» не радел, как дОлжно. Оттого и думается об этой теме с болью.
В моей жизни, как и во всякой, всего хватило. Но не обо всём речь, а лишь о любви. И ко Всевышнему, и к ближнему своему. В одном эпизоде – как океан в капле. Было дело: решили по весне посадить деревья вокруг новой школы. Пригласили по классам родителей – собрать деньги на саженцы, а для посадки – организовать детский воскресник. Огорчительное дело – лишать детей выходного дня. Вот и предложил я маленькую игру: умолчать задуманное и тоже придти на воскресник. И дело сделать быстрее, и за один саженец подержаться со своим же ребёнком. Деньги собрали в пять минут. А игру не поддержали; у взрослых на выходной свои планы. Ладно. Но мне-то что помешало пойти? Ничто. Смотрю теперь на эти деревья и не знаю, которое из них моего сына. А у сына уже никогда не спросить. Поступил я – «как все», в этом нашёл оправдание. А жить теперь как, кому в любви клясться? Так она и теряется – в бытовых делах, недоумстве, да лени. Сколько их – таких неприметных капель, за которые стыд неизбывный? Пишется жизнь набело, и не исправить собственных ошибок, не вымарать клякс; всё на душе тяжким грузом. Моя вина, и не собранию за неё отвечать. За всё моё – только мне. За исковерканный родной язык. За разграбленную и угробленную страну. За поруганные Заповеди. За агрессивный и злобный мир потребительства и пивного патриотизма. Чем ни оправдывайся, а на всём этом отпечаток и моих ладоней. Не уклониться. Не переложить. Не спрятаться под ещё одной малодушной формулой: «Есть и хуже меня». А что не лгал, не подличал, и в труде был не ленив – «того же не оставляя» – за то другой счёт. Не самый значимый. Но любовь – почва сугубо личная, и неважно, если твои поступки, из неё выросшие, кого-то раздражают или смешат в голос, а тебя красят в белую ворону. Первая заповедь – она и есть первая. С нею надо соотноситься, а не с мнениями общих собраний.
.
Когда негаданно становишься изгоем,
когда наотмашь бьют словами по лицу,
не защищайся. Не воюй. Не будь героем.
Стой прямо, как перед расстрельным строем,
в немой покорности гнетущему венцу.
.
Распни в себе свои обиды и мученья,
в зернинах слов ищи лишь «да» и «нет».
Путь к истине трудней дороги к мненьям,
ты выбрал сам его прозренья и презренья,
так принимай его негаданный ответ.
.
И, наконец, пойми: в твоих потёмках
твой звёздный азимут сверять – дано тебе,
и пусть слова твои останутся в котомках…
Твой груз заплечный – он не для потомков,
он только твой. Неси его – в себе.
.
Я ни в чём не уверен и не убеждён, жизнь научила сомневаться. Не знаю, кому интересны мои нерадостные раздумья. Это не исповедь. Не покаяние. Это – прочтение написанного набело. Но для себя понял и принял: Суд уже вершится. И стоять мне перед ним – на коленях.