«Или воля голытьбе, или – в поле на столбе!»

Вчера о смерти размышляя,
ожесточилась вдруг душа моя.
Н.Заболоцкий

Всё течёт, всё останавливается.
Труд – пережиток жадности.
А.Платонов

– Любите ли вы пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить?

– Люблю и кровь лить согласен, только чтобы не зря и не дуриком.

Так, двумя фразами из повести «Сокровенный человек» я бы дал концепцию платоновского жизнеполагания. А вот как, также коротко, его изображает В. Шкловский: «Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Платонов – мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур… Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает». – Да, невыносимая затяжная борьба с пустыней, её тягучими песками была синонимом непрекращающейся до конца дней битвы Платонова за место под солнцем.

Отец пролеткульта, «наиболее совершенный ученик Пушкина» М. Горький пишет о литературных результатах 1927 г.: «За этот год появилось четверо очень интересных людей: Заяицкий, Платонов, Фадеев, Олеша». (Что не помешало в дальнейшем Горькому отказать в публикации главного романа Платонова «Чевенгур».) Считается, что с этого года Платонов стал всесоюзно известен со своим первым большим сборником «Епифанские шлюзы»: об эпохе «большого прыжка» Петра I. Но…

«Не было фортуны ему. Как ни напишет, мимо попал, не туда, не те, не такие…» – недоумевает булгаковский шпик над нелёгкой писательской судьбой Пушкина, к которому его приставили «топтать след». И ежели шпика этого прикрепить к нашему герою (а в 1938 за А.П. взаправду «топтал след» НКВД), он бы наверняка через некоторое время поразился невероятной платоновской непрухе, его типографским несчастьям и пролеткультовским парадоксам.

В приступах бесчеловечной издевательской травли чиновники об него разве что ноги не вытирали.

За дерзновенно-иллюзорную, страстную фантастику и содомитский историзм 20-х. За неославянизм, пугачёвщину и щедринский – до антисоциализма – «систематический бред» и антибюрократизм 30-х в форме сказок, бахтинских реляций‑хронотопов типа «коммунизма за поворотом». За карамазовщину, ироничный психологизм и нравственность-безнравственность «дураков и умных», сатирическое прикрытие антитоталитаризма… За безнадёжность и мракобесие в реализме – чудовищный гротеск, ирреальность. За эзоповский перевод на свой неповторимый самородный язык антисталинских текстов Ленина поры неизлечимой болезни. Одновременно за опровержение самого Ленина и его универсалий путём «доведения их до логического конца» (М. Геллер): когда трудящиеся «думают сами за себя на квартирах». А также за читаемую невооружённым глазом подковырку в авторских вопросах о сущем: «Кто строит социализм, зачем. Что такое социализм и какая в нём, чёрт возьми, радость?»

А после сталинского росчерка: «Подонок!» – на страницах повести «Впрок» – Платонова вовсе «наотмашь» исключат из литературы. (С 1931 г. вплоть до кончины издадут лишь несколько маленьких книжечек-брошюр и повесть «Джан».) И по сравнению с время от времени «вычёркиваемыми» собратьями по перу – Зощенко, Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, Булгаковым, Пильняком, Замятиным и др. – Платонов смотрится совсем уж издательски обиженным. Трагически и надолго забытым. Вынужденно подписывающим многие свои произведения псевдонимом. Переживая постоянные отказы, отказы, отказы в публикациях.

А ведь парадоксальность платоновского дарования состоит в том, что он, потомственный работяга, сызмальства кормилец семьи, «сын рыбака», сын «Героя труда», был «идеальной моделью» подлинно пролетарского писателя, истово верившего в постреволюционное народное счастье и светлое советское будущее. Но его настолько понятийно фальсифицировали и текстуально препарировали, что даже скромного своего местечка в литературе он при жизни не получил.

Встретив революцию энтузиазмом совершеннолетия, сразу «нахмурившись» и став по-настоящему взрослым, вдохновенно соглашается с непререкаемой теорией коллективизма, разбитой им на микрофарады смыслов. Теорией, начатой «московским Сократом» анахоретом Н. Фёдоровым. Окрашенной далее в алый цвет большевиком‑тектологом Богдановым-Вернером, погибшим от социальных опытов над собой. Совместно влившимися потом в ленинский проект «сотворения вселенной». Правда, с некоторыми оговорками.

Платонов солидарен и всячески приветствует доктрину преобразования мира посредством организационной науки пролетариата и нарождающейся машинерии. Что ввергало его в неприемлемое и опасное власти увлечение утопическим капитализмом Платона, вплоть до анархизма. Вплоть до бабелевского противоречия, слишком явного, слишком оптимистичного, чтобы пропустить, не заметить: меж королём-императором и блатным королём Беней Криком. Заставляя метаться-маяться и в творчестве, и в бытовых перипетиях – «царстве мнимости».

За внутреннюю свободу и любовь, а также за мизерную возможность печататься платя иногда жестокую цену: поддакивая верхам статьями типа «Пушкин – наш товарищ» или настоящей героической прозой («Бессмертие», «Фро»), – на самом деле, конечно же, псевдогероической.

Или, под неподъёмным общественным прессом подмахивая расстрельную петицию по делу Радека и др. …Следуя принципу – лучше писать под принуждением, чем быть расстрелянным по доносу: «…участь твою решало не твоё поведение, не степень твоей лояльности, преданности революции, партии, народу – нет, не от того зависели теперь жизнь и свобода, а от той странной рулетки, от той сумасшедшей лотереи, тираж которой безостановочно, без выходных шёл полтора или два года…» – Хотя и от доноса не спасся. И от намеренной, показной «сдачи позиций» на исходе 30‑х. Как бы держа при этом «крестик» несогласия за спиной: чур меня! Крестик несовместимости себя и «подлинной» советской, сталинской литературы. Пишущейся лакеями для себе подобных.

Единственно, чему остался верен до конца – писательскому долгу и нерушимой системе мировоззренческих взглядов. Заключённых в собственной выстраданной философии преодоления и постижения нового – новых истин, идей, мыслей. По‑шпенглеровски органично очерченных историософской концепцией. Вместе с тем по‑фаустовски магических, мифологичных. Магнетических.

От приземлённой идеи выращивания «большевистской нации» – до фантастично-космической, до фанатизма, аристотелевской мечты «очеловечивания мира». (Где революция представляется лишь делом чистого разума-рассудка.)

От докладов «О любви», страстной, свободной, – до классификации и основания коммунистической семьи, целомудренной и могучей, производительной и духовно чистой. И тем богатой. В отличие от пропаганды, пусть талантливой, лёгких приземлённых отношений современниками Замятиным, Итиным, Окуневым.

От Любви – к Смерти, «как другой губернии». От Смерти – через ненависть и наслаждение и их слияние – к Возрождению и Революции.

Цель существования для Платонова – нравственный закон, запрещающий верить в тлен преисподней. Ощущая «каждую смерть, как свою собственную». А верить надобно в Воскрешение отцов и предков как уплату сыновнего долга и очищение от греха. Верить в провиденциальную миссию России – спасителя человечества, не менее. В непреходящую мужицкую, раскольническую скорбь по потерянному раю – осуществлённой утопии. По вольному Беловодью – Вечному‑Граду‑на‑Большой‑Реке, – в котором застопорилось время. А значит застопорилось само Бытие и сама История, бежавшая в нэповские годы восстановления трудягой-паровозом, «таща за собой на подъём всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности». Где революционные замыслы неотаборитов, сродни средневековым еретикам, делались безусловно тщетными в сравнении со «всяким людским беспокойством» – подлинным счастьем и настоящим людским горем – смертью, голодом, страданием.

Гнев масс был организован профессионально. Слова (и какие!) найдены правильные, новые: попутническая литература, вредительство – скрытое вредительство; выпад, пересмотр позиций, великий перелом, классовоблизость; прозевать, маска юродства – замаскировался; левацкое болото правого оппортунизма; идти не в ногу, марксист-ортодокс. В ответ на «гамбургский счёт» Шкловского тут же отыскан «московский счёт» коммунистических критиканов – где гениальная по гамбургскому счёту русская классика становилась попросту «вредной» по счёту московскому.

Плюс ликвидация всех литературных группировок и школ в 32-м. Национализация Истории в 34-м. «Экспроприация наоборот» Пушкина под дулом «пушкиноведов из железных ворот ГПУ». Плюс, наконец, Конституция 1936 года, аннулирующая всё и вся, что ещё не было аннулировано. Упраздняющая какие-либо этические понятия о счастье вообще. Определяющая единственным течением изо всех возможных – течение литературы и искусства в фарватере правящей партии и иже с ней. Предопределяя владение положительными качествами на страницах журналов исключительно чиновничеством. Предваряя скорое владычество «страшного суда»: слова – террор.

«Ошибку» в печатании Платонова признали Серафимович, Фадеев, Шолохов. «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов» (Авербах, генсек РАПП). Сталин честно признавал, что до коммунизма нам ещё далеко. В «Чевенгуре» же, несмотря на уверения вождя, коммунизм достигнут. За что Платонов и поплатился.

Все они: Замятин, Зощенко, Бабель, Булгаков, Платонов, Ильф и Петров – каждый по-своему выражали свою невысказанную боль и тоску. Иронично, утопично, конструктивно-сатирично, – отчётливо видя уродливую подмену обещанному в 1917‑м. Нещадно отделяя своих от чужих. Разоблачая незваных гостей, фиктивных «заместителей пролетариата» нового прогрессивного государства: «Платонов заменяет логическую истинность, допускающую интерпретации и разночтения, фактической истинностью данного случая, единственного, неповторимого» (Л. Гумилевский).

На что писатель отвечал: «Как бы человек ни хотел применить свою жизнь, прежде всего ему необходимо обладание собственной жизнью; если же ею, его жизнью владеют другие люди, то есть человек несвободен, то он бессилен не только применить свои силы с благородной целью, как личность, но и вообще не существует; существуют те, кто владеет невольником, чертой его души, характера и поведения». – Кто в 1934 мог сказать подобное, кроме Платонова, тем самым подставляя самого себя, отодвигая во мрак пустынного одиночества, пробивая головой лишь небо? …Ну, разве что Мандельштам с «грамотеями в шинелях с наганами».

В то время как их цеховые соратники, «стыдясь говорить ясно», – открыто и не стесняясь завоёвывали любовь Советской власти, чтобы «поближе да потеплее» быть к недавно принятым решениям 1-го съезда совписателей, полностью отменившем какое‑либо посредничество меж тов. Сталиным и культурой. «Мы выступаем в стране, освещённой гением В. И. Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Сталина!» (Горький)

Платонов умер, не дождавшись публикации главных своих трудов – «Чевенгура» и «Котлована», – соединивших извечные крестьянские и городские утопии-императивы. Изображающих революционные катаклизмы вплоть до страшного нечеловеческого пароксизма – божьего, точнее, «небожьего» безумия – суда… Безбожно-таки натравивших Маркса на Энг… извините, на Христа – подготовкой и организацией «второго пришествия». Опусов в жанре бахтинской мениппеи – хронотопов – «универсального жанра последних вопросов», полных гнева и горечи и… физиологически натурального секса, панэротизма. И отчуждения. Философских романов о коммунизме, НЭПе, прошлом и будущем, снах и реальности. О социальных аномалиях, катарсисе и людях в них…

– Скоро конец всему наступит?

– Социализм, что ль? Через год…

Хотя говорить – ещё не значит быть человеком! – как сказал профессор Преображенский. Без сожаления превратив Шарикова обратно в бессловесное животное.

Ещё один текст о Платонове