Новогодний снег

Всякий раз, когда судьба заталкивала в электричку, следовавшую из Москвы в Рязань или в обратном направлении, то четыре часа езды казались вычеркнутыми из жизни, особенно если, расставшись с мамой до следующего приезда, возвращался из родной Рязани. Эти часы заполнялись необязательным чтением газет, откровенным позёвыванием и неестественным желанием с кем-нибудь разговориться. Но чаще всего время тратилось впустую, потому что поговорить удавалось редко, чаще вынужденное соседство заканчивалось ничем, становившиеся привычными, попутчики в конце пути вновь превращались в чужих людей, и утомительная поездка обрывалась на вокзале, где пассажиры пропадали в метро, пропадали поспешно, будто и не было совместного путешествия.

.

Но когда в жизни что-то не ладилось, уставал от неё, то в этих поездках виделся особенный смысл, ждал от них чего-то необычного, на что-то надеялся, особенно если до Нового года оставалось несколько дней, и все люди вокруг увязали в предновогодней суете. Тогда было время не спеша подумать, привести мысли в порядок, помечтать о будущем, чтобы с января начать жизнь по-иному: не суетно, уважительно – хорошо. А ещё хотелось встретить симпатичного, душевного человека. Какая же это радость, казалось тогда, счастье какое – ехать и ехать.

Начиналось оно на подходе к вокзалу, где слышались торопливые объявления дикторов, всегда говорящих одинаковым голосом, густые басовитые гудки электровозов и ощущались волнующие запахи железной дороги. В такие минуты незаметно для себя даже начинал радоваться запахам угля, битума и уже не мыслил путешествие, не представлял поездку на свистящей у переездов электричке по-иному. Казалось, вся жизнь прошла в ней.

Бывает же так: вдруг подумаешь о человеке бог знает что, даже более того – почувствуешь, что его настроение созвучно твоему, и ощутишь радость от этого созвучия, будто родился с ним, бережно пронёс по жизни, и вот оно перед тобой: смотри и радуйся! И нет сил оторваться от этой радости, потому что считаешь её своей, законной, не мыслишь, что кто-нибудь может на неё посягнуть. «Та-так, та-так», – вместе с перестуком колёс ласково пульсирует она, а ты давно догадываешься, что о радости этой никто не ведает, кроме одного человека, сидящего напротив. Только он один знает, о чём ты думаешь, только он понимает тебя. И умные глаза этого человека давно принадлежат тебе, тебе это хорошо известно и поэтому готов ехать рядом с ним бесконечно долго.

.

Она молода, с виду серьёзна, только серые глаза с удивительно чистыми белками блестят призывным озорством, но даже и озорство это – твоё, потому что как только она вошла в вагон на нешумной станции и заняла свободное место напротив, то сразу забылись семейные неурядицы последнего времени, сразу расхотелось думать о чём-то или о ком-то. Только о ней. Поэтому было невозможно не откликнуться на её выразительный взгляд. Я пытался отгадать кто она, где учится или работает, чем увлекается? С каждым новым километром мы всё сильнее и сильнее привыкали друг к другу, понятливо переглядывались, но я не спешил делать что-то конкретное, чтобы разговориться, узнать её имя. Мне не хотелось спешить, потому что спешкой мог всё испортить. Лишь, достав несколько карамелек, я протянул их незнакомке, сказав одно слово:

– Пожалуйста…

Она взяла с ладони карамельку и слегка улыбнулась, словно добившись своего, поблагодарила:

– Спасибо!

Двух слов хватило, чтобы объединить нас.

.

Чем ближе была Москва, тем многолюднее становилось в вагоне, и вскоре она потеснилась, подавшись к окну под натиском хозяйственно расположившегося раскрасневшегося с мороза мужчины, чутко опекавшего дитё детсадовского возраста и вместе с ним неожиданно задремавшего. И что-то современное виделось в разомлевшем отце и одинокой женщине, случайно оказавшихся рядом и стойко переносящих тесноту. Впрочем, страдала только она, а он, краснощёкий и мордастый, после сытных деревенских харчей да самогоночки, окончательно разомлев в душном вагоне, чуть ли не смял её, а его неожиданно проснувшийся сынишка почувствовал неловкость положения отца и попытался незаметно толкнуть его, но куда там! В конце концов, сын отчаялся в своих усилиях, начал виновато поглядывать на соседей, словно просил у них извинения за отца. Мол, что с ним поделаешь – выпил немного у бабушки, а перед этим полтора дня работал: воду носил, во дворе снег убирал, овец кормил и выстругивал новое веретено взамен сломавшегося. И все понятливо наблюдали за отцом-работягой и будто не замечали, как он навалился на мою сероглазую попутчицу: хрупкую и очаровательную. Никто будто не замечал и того, как разомлевший нахал затолкал руку ей за спину и не думал расположиться как-то по-иному. А сероглазка – как мне показалось, от растерянности – даже немного отлепила спину от сиденья, будто боялась сильно придавить чужеродную руку, и сидела прямо, нервно, будто на углях.

А я ждал, когда вагон в очередной раз хорошенько тряхнёт, чтобы воспользоваться случаем и шибануть нахала коленом, напомнить, что он не один и надо уважать людей, коли едешь в такой тесноте и тебе уступили место, даже и не тебе, а ребёнку твоему, до которого тебе и дела нет, отец! И чем дольше я ждал, тем большая злость разбирала. Так захотелось врезать ему хорошенько. Мало-помалу это желание всё затмило, но я лишь продолжал внешне безучастно следить за разомлевшим хамом и начал злиться на попутчицу: ты-то куда смотришь?! Почему не заявишь о своей женской гордости? Ведь тебе ничего не стоит двинуть соседа локтем, напомнить, где он находится! Нет, ничего не случилось этого. Её рабская покорность обстоятельствам мешала заявить о своей гордости. «Вот так мы и живём, – подумалось мне. – Нас притесняют, давят, а мы молчаливо сносим хамство и даже за себя не смеем постоять!»

.

Чем внимательнее я наблюдал за происходящим, тем всё более отчетливо понимал, напитываясь удивлением, что моя попутчица и не хочет ничего менять, не хочет пресечь грубое нахальство, потому что оно, почти не замаскированное, ей явно нравилось, даже более того: как мне показалось, она нуждалась в нём, свалившемся как подарок. Подарок неожиданный, и оттого, наверное, особенно приятный. Сероглазка вела себя внешне невозмутимо, но иногда закрывала глаза и замирала, а потом вдруг неожиданно вздрагивала, резко прогибаясь в пояснице. Когда же через какое-то время будто сквозь пелену приоткрывала глаза, то взгляд был столь туманен и безучастен к окружающему, что, казалось, в такие моменты она ничего не видела вокруг себя и не слышала. Она и меня забыла. Забыла, как полчаса назад призывно переглядывалась, заставив обратить на себя внимание.

Через какое-то время я уже не мог спокойно смотреть на всё это и решил на первой же остановке спугнуть их, как прилипших друг к другу мух. Когда же поезд затормозил, мужчина вдруг что-то шепнул сероглазке, а я засомневался в своей решительности и понял, что опоздал. Показалось, что между ними уже существует тайный сговор, иначе они не стали бы вести себя так вызывающе!

Сомнения съедали меня.

Это мучение всё-таки закончилось, когда электричка въехала в Москву, а пассажиры, как по команде, зашевелились. Когда же за окном поплыли платформы Казанского вокзала, папаша сделал вид, что окончательно проснулся, для правдивости сонно посопев, и, взвалив на плечо рюкзак, повёл впереди себя сына к выходу. Я радостно вздохнул, увидев, что он наконец-то отстал от сероглазки… И не сразу сообразил, что он и её потащил за собой, крепко держа за руку, как ещё одного ребёнка, а она безропотно подчинилась этому своеволию и – это было отчетливо видно! – позволяла мять свою ладонь, покорно уткнувшись в кабаний загривок нахального покровителя.

От необъяснимого стыда и обиды я не посмел выйти вместе с ними. Даже перестал смотреть в их сторону и отстал. Вывалившаяся из вагонов толпа быстро утекла в метро, а я не спешил покидать опустевший перрон. Был поздний вечер. Тихо падал крупный снег, пахло угольным дымом, и не хотелось никуда идти. Я готов был до утра стоять на перроне, ловить ладонями пушистые хлопья и вспоминать её, на которую почему-то не было никакой обиды. Только сделалось немного грустно. Для меня так и осталось загадкой, когда и как они успели договориться, что между ними общего и зачем всё это.

.

Сегодняшним вечером, когда до новогодней ночи оставалось совсем немного времени, я, оставив семейные хлопоты, вышел на улицу встретить гостей и заодно покурить. На улице мягко падал крупный снег, и почему-то вспомнилось, как когда-то вот в такой же тихий вечер возвращался из Рязани. Вспомнилось, как пахло на вокзале угольным дымом, как над платформами кружились пушистые хлопья и спешили пассажиры. Вспомнилась сероглазка, её выразительные глаза, и душа наполнилась непонятной радостью, словно услышал приветное слово от давнего друга, пришедшее с попутным ветром из дальнего далёка.