Времени нет и не будет 

Сны о жизни

Бесконечные сны мучают меня всю жизнь. Сон — прообраз умирания, забвения. В Писании как раз сказано, что впечатления жизни забываются «яко соние возстающего», то есть исчезает сон человека, который просыпается. И много раз убеждался, что сны лучше не помнить: они действуют и на память, и на настроение. Среди дня вдруг вспомнятся, просто даже запинаешься о них. По молодости сны записывал, но и это зряшное дело...

Кто я такой, что мне что-то может такое нечто привидится. По Бехтереву, сны это нереальные видения реального мира. Чем долго занимаешься, о чём думаешь, то и снится. Например, мне, когда много размышлял о Сталине, он и приснился несколько раз. Я старшина в казарме, он идёт. Напрягаюсь: всё ли в порядке. Просит сходить за лекарством. Бегу, вдруг земля у моих ног поднимается, становится крутым подъёмом, уже не бегу, ползу на четвереньках в гору. Гора всё круче. Срываюсь. И наш царь — страстотерпец, снился. Мы же много о нём говорили и думали — он и приснился. И его наследник. Идём и разговариваем. О чём, память не удержала
А в основном я научился сны забывать. Это самое лучшее. Но вот два самых свежих сна всё-таки запишу. Церковь. Стою в очереди ко Причастию. Впереди молодой отец несёт на правой руке малыша. Удивительной красоты. Ангел. Он смотрит на меня из-за правого отцовского плеча, смотрит и радостно смеётся. Вот и всё. Пробудился торопливо, с ощущением счастья. Второй подробнее, прямо сюжетный. Огромное сборище в огромном зале. Тема: конец света. Эсхатология такая. И все выступающие солидарны: никуда не денемся, пропадём. Страшный Суд неотвратим. Дают и мне слово:

— Ну да, Суд неотвратим, как иначе: надо же каждого взвесить, обсудить и осудить по делам его, дать оценку его земному сроку. Что успел, в чём можно похвалить, в чём нагрешил. Но конца света, как конца всего живого на земле вполне может и не быть.
— Каким образом? — Это из зала вопрос. 
Я спокойнёхонько: 
— Давайте вспомним Ниневию. Всё же рядом. Была приговорена к гибели. И осталась живой и расцвела. Как? Начиная с царя. Разулся, пошёл босиком молиться. Посыпал голову пеплом. И гнев Божий был отменён.
Реплика из зала:
— Ничего себе рядом: до новой эры.
— Ну и что, что до новой? У Бога нет времени, у Него всё враз. Это у нас и прошлое, и будущее, у Бога один день как тысяча лет и тысяча лет как один день. То есть Ниневия была три дня назад.
Из зала: 
— Что-то наш царь теперешний не торопится разуваться и голову пеплом посыпать.
А ещё и сон на сегодня, после нашествия гостей со всех волостей: будто мы, много нас, заперты в сарае (ангаре?), и много нас и будто ждём решения своей участи. Все погружены в себя. Со мной кто-то знакомый, не помню кто. Думаю: а кто будет судить, по какой статье? И кто писал статьи? Вдруг в стене открывается дверь, и меня вдёргивают в неё. «Стой тут». Оглядываюсь: полумрак, люди, люди… Но вроде дышать стало полегче.

После сна 

Я вот всё пытаюсь понять: выполнил ли я хоть малую толику из того, на что предназначал меня Господь, выпуская на свет Божий? Ой, не знаю. Жизнь пролетела белой голубкой. Вчера был мальчишкой, сегодня старик. Оглядываюсь, вспоминаю. Каюсь. Сжигал дни, недели, крестик до двадцати пяти лет не носил. Но спрошу, как сжигал? Не мог же я жить иначе, не учиться в школе, не служить в армии? Там же вряд ли было ощутимо присутствие Бога. Сознательное. Но Он был со мною. Оттого что я, уже запрыгнувший в кузов машины, увозящей меня в армию, был перекрещен материнской рукой. О, уж теперь-то понимаю, Господь вёл меня по краю пропасти к Себе. Крест на могилке папы и мамы целую: это они, они, вышедшие из православных семей, и меня вывели в жизнь, наполненного преклонением пред Богом. Кто, как не Господь однажды поразил меня простейшей мыслью (а ведь были годы хамского атеизма, воинствующего безбожия), мыслью вот какой: если Бога нет, о чём кричат в школах, вузах, на радио, в кино, театре, но если нет Бога, так с кем тогда бороться, если Его нет? Нет, пустое место. С кем борется вся государственная машина? С пустым местом? Гробит огромные деньги, сжирает время студентов, преподавателей? Это пятидесятые. 
Спасла мама с её постоянным: «Слава Богу, слава Богу», с иконой в углу на кухне, и покрасневшие, похорошевшие в отваре луковой шелухи куриные яйца, и солнце, сияющее в пасхальноый день — это же были подарки от Него, от Бога, спасающего нас, спасшего меня. Поэтому странный вопрос: люблю ли я Бога? А кого мне любить? Что-то же было во мне, почему-то же поселилась в душе тяга к храму Божию. Всегда — всегда заходил в храмы, ставил свечи. Это 60-е и дальше годы. Читаю у либералов, как они страдали в годы Советской власти, страдания у них всё хнычущие, материальные. А душа? Никакая власть не может помешать любить Бога. Разве мешали гонители христиан поклоняться Христу. Да, пытали, сжигали, скармливали зверям… и что? И принимал Господь бессмертные души их во Царствии своём. И они живы, и они с нами. В этом главное понимание данной каждому жизни. О, что бы я был без Бога? Ничто. А с Богом, как отрадно, но и как трудно. Но и как незаменимо ничем. Господи, не лиши меня своею милостью!

Чего ещё искать?

Без конца идут непрерывные поиски путей развития. Но, милые современники, чего нам искать, всё давно найдено. Для России оно найдено на все века — это Крещение Руси. Мы пришли ко Христу — всё, дальше ясно: куда бы ни идти, чего бы ни искать — мы со Христом! Есть точка отсчёта начала спасения русской нации и пришедших к ней других народов — 988-й год от Рождества Христова. Владимир. Лето, Киев, Днепр, Почайна. Ликующий народ. Это событие вошло в генный состав организма нации. Нам, нынешним, повезло необычайно: мы свидетели, участники празднования Тысячелетия Крещения Руси, да ещё вскоре накатил воистину глобальный переход даже не из столетия в столетие, а из второго Тысячелетия в Третье. Перелом истории, возвышение, с которого можно и оглянуться, и поглядеть вперёд. То, что это чувство радости живёт в православных, подтверждаю хотя бы тем, что в год Тысячелетия Крещения Руси на Великорецкий Крестный шло девяносто тысяч человек. А помню, в 1991-м нас шло двести человек. А возрождение Уральского Царского хода. А Ярославский Иринарховский ход. А недавний Киевский. Что говорить! Живи и радуйся. Но разве успокоится древняя злоба врага нашего спасения, разве смирится сатана с тем, что люди идут ко Христу. Спасибо тебе, древняя злоба, дала нам великую радость: защищать присутствие Христа на земле.

Спасибо Советской армии

Всё в моей жизни промыслительно. Огромный этап — три года службы в армии. А ведь я мог не пойти в армию. Я же с малых лет ходил в активистах, в школе, хотя в классе был всех моложе, а уже секретарь комсомольской организации. После школы редакция райгазеты, член райкама ВЛКСМ. На каждую трибуну вылезал, обличал беспорядки. Даже однажды попал на заметку властям. В десятом уже классе был. На общешкольном собрании меня возмутило, что все говорят по писанному, выученному. Это ещё до 20-го съезда, до 56-го года. Вскочил и разразился: «Да что это мы всё без конца: Ленин, Сталин, партия? Это же все знают. Без конца одно и то же. Надо о деле говорить? Почему мы не изучаем военное дело, например. И так далее!». Так далее мне говорить не дали. Директор школы встал, велел мне садиться и сообщил собранию, что я допустил «аполитичное высказывание».
Так что всю жизнь помню о своей аполитичности. Да, ещё и в ближайшее воскресение были лыжные соревнования. А лыжи в нашем селе были весьма уважаемы. А я объявлял по радио победителей. И вдруг мне сообщили, что школа наша, первая в эстафете, уступила первенство. Я не выдержал и закричал: «Господа, седлайте коней, в Париже революция!» Это из только прочитанной книги по истории. Фраза прямо сама вырвалась. Дальше пошли санкции. 
Но никогда, ни при какой погоде антисоветчиком я не был. Любовь к Родине, России была естественной как дыхание. Понимаю, что меня взяли на заметку. Но и то понимали, что я никакой же не враг. Избрали после школы членом райкома, даже собирались на осенней отчётно-выборной конференции избрать его секретарём. А уже я вошёл в призывной возраст, и как бы я мог не пойти в армию, как? Мы рвались в неё. Девушки не соглашались выйти замуж за парня, который не служил в армии. Это же Россия.

И в армии был активистом. С библиотекаршей Людмилой Сергеевной проводили вечера поэзии. Я выступал с докладом, она читала стихи. Так как я в запале любви к очередному поэту не мог остановиться, она заранее привязывала к моему сапогу леску, и дёргала за неё, напоминая, что надо заканчивать, и ещё раз вскоре дёргала, приказывая финалить. К слову заметить, очень я был разговорчивым. Обычно мальчики начинают говорить раньше девочек, но я уж вовсе не мог молчать. Мама говорила: «Болтаешь, как из колокольчика напоили», напоминая о том, что это, по давнему поверью, помогает начать говорить. В колокольчик наливали освящённую воду — агиасму. Видимо, меня перепоили. 
Именно в начале 60-х, когда Господь укрыл меня на три года в армии, разгулялся Никита-кукурузник. Кричал: «Гагарин летал в космос, он не видел Бога! Кому надо верить, первому космонавту или неграмотным попам? Да я скоро всему миру покажу последнего попа!»
Тут что важно сказать: о том, что Гагарин не видел Бога, это повсеместно печаталось, а слова священника: «Да, Юра не видел Бога, но Бог нашего Юру видел», эти слова мгновенно разошлись по стране, хотя нигде публично не произносились. Это именно тайна глубинной России: главная правда всегда в ней живёт. Да и слова из Священного Писания: «Бога никто никогда не видел, но Он всех видит» тоже были известны. И то, что именно русским, православным, Бог разрешил прорвать оболочку атмосферы Земли, показывает Его доверие к нам.

Прощание с деревьями

О, приснопамятные спутники моей жизни — деревья! Для меня они одушевлённые существа. Разговаривал с ними, понимал их язык. Это с детства началось. Летом отец отправлял нас работать в лесопитомники. За рекой, километров пять-шесть от села. Там была времянка, дощатый барак для ночлега. Внутри нары, покрытые для тепла и мягкости сеном. Мы пропалывали росточки сосенок, пробившихся из семян, рассаживали их пореже. Ладошкой левой руки выкопнешь стайку этих малышей из песчаной горячей земли, потом правой рукой разделяешь их и рассаживаешь по лункам. Они ещё порастут, а потом их уже определят на постоянное место жительства. А потом, лет через пятьдесят, спилят и увезут. И это нормально: для того и растут. Сжинают же созревшую пшеницу. Но видеть, а я это видел множество раз, как падают эти вытянутые к небу золотые стволы, это больно. А как вздрагивает земля, принимающая на себя убитое дерево, выращенное ею. И больней всего знать, что не послужат деревья на месте вырастания, а увезут их в дальние края. На какой-нибудь Кавказ.
Лес и море, как же они похожи показались мне, когда я впервые увидел морскую синеву по горизонту. Она такая же была, как линия заречных лесов, когда смотрел на них с пожарной вышки лесхоза. На ней я ощущал себя как капитан корабля. И наши игры были морскими. У всех были свои любимые деревья, будто корабли. Мы их даже называли по именам. Залезали, перекликались.
Спустя целую жизнь, оказались в моём ведении деревья, в основном сосны. Это в Переделкино, в писательском посёлке. Совсем старые сосны на моём участке умирали, и их надо было убирать. Ни для чего они не пригодились, не увезли их ни на мебель, ни на дрова. За свои деньги я оплатил их смерть, прощание с ними. Гибель их начиналась с верхушки: верхушка засыхала, как знак прекращения жизни. Всё было не по-русски. Нерусский рабочий залезал с пилой по стволу вверх, отпиливал понемногу ствол, спускаясь вниз. И обнажалось пустое небесное пространство. А когда- то я держал в ладошке ростки будущих величественных сосен.

Время исчезает

Господи, Боже мой, как же трудно быть православным в сегодняшнем мире, как трудно сохранить спокойствие души. А это единственное, что может помочь спастись. Сидим с женой, пьём чай. Прожили в супружестве венчанном шестьдесят лет, чего больше? Но кто-то, разве не бес, дёргает меня за язык сказать что-то не то, что огорчает жену. Она обиделась, вспыхнула, ушла. Вот и всё: и день потемнел, и сердце сжалось. Так ещё мало, что день пропал, он для вечности потерян. О, как велика и точна Вятская частушка: «Ох ты, время, ох ты время, как ты прокатился: ни одной минуточки назад не воротилося». 
Физически ощущаю, как уходит из меня жизнь. Шёл на какое-то заседание, вышел из метро, подумал: я же тут часа через три-четыре пойду обратно. А куда, на что уйдут эти три-четыре часа? На что бы они ни ушли, нужно это было или нет, но жизнь моя за это время сократилась. Как и у всех людей, входящих в яму метро. А через неделю опять заседание.

Нет, это преступно! 

Это я о насилии над нашими чувствами, это эксплуатация сострадания, сокращение запасов жалости, ускоренный расход милосердия. Я говорю о постоянном показывании заболевших детей, на лечение которых просят денег. Всё как под копирку: и страдающая мать, и больной младенец, и нужная большая сумма на лечение. Скажут: ну и что, вам что, жалко помочь. Тут дело не в жалости, в том, что девушки, выходящие замуж, насмотревшись этих душераздирающих советов, рожать не захотят. Такое у них складывается ощущение, что непременно и с их ещё не рождёнными детьми случится заболевание. Но вообще, стыд и позор для государства, что в ведущей стране мира по всем видам науки и техники люди ищут помощи за границей, где их в больницах Европы, Америки, Израиля лечат врачи, выучившиеся в России.
Думаю, что и тут к нашему милосердию присосалась мафия, делающая деньги на несчастьях. По всем программам идут вопли: «Спасите ребёнка!» И вот (рассказ пенсионерки): «Я прямо вся всегда до слёз расстраиваюсь, таблетки от сердца пью, когда это передают. От пенсии отрываю и хотя бы рублей по триста посылаю. И вдруг мне пошли сэмэски — просьбы о помощи». — То есть кто-то же вычислил эту сердобольную старушку и не брезгует и её рублями. И это в новой России, где масса миллионеров и полно́ уже миллиардеров. И кто поверит, что всё это нажито праведным трудом, это наворовано. И что, не может государство взять этих богатеньких за шкирку, тряхнуть и сказать: «А ну, отстёгивай!» 

Прощай, Испания

Детство, отрочество, юность у меня были под влиянием испанской культуры. Ну, не только испанской, но «Дон Кихот», но Равель, Лопе де Вега, Гойя, Веласкес, «Лиценциат Видриера», Лорка, слова́ «Кордильеры», «Съерра Невада», «Арагонская хота», «Тореадор, смелее в бой!», «Ночная стража в Мадриде», «Гренада» — волновали необычайно. А этот сигнал-возглас: «Над всей Испанией безоблачное небо». Долорес Ибаррури, Итак, Равель, танцуем болеро, дневники Хемингуэя. И очень хотелось в Испанию. Это долго было недоступно, но когда стал большим начальником, стало элементарным делом. И уже было навострил лыжи, но тут мои домашние, жена и дочь, поехали в Испанию по путёвке. «Мы в Мадриде, едем в Андалузию!» — такие звонки и эсэмэски очень настраивали на посещение давно любимой страны.
Но вот они вернулись. Привезли кучу и фото и видео сюжетов. Жадно стал их смотреть. И что? Жесточайшее разочарование постигло: всюду на снимках была реклама виски, жвачки, всюду «макдональдсы», памятник Дон Кихоту и его Росинанту на фоне огромной рекламы сигарет «мальборо». 

Мою Испанию захватила Америка. Куда я поеду, зачем? Глядеть на всё это, на что я уже нагляделся досыта во всей Европе. Да что Европа: вся Москва была в иностранных вывесках. Прощай, Испания. Над тобой безоблачное небо, а что под ним? Живи и здравствуй в веках, Россия! 

​