«Роскошный холод» Якова Полонского

Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг… Блок

Вижу, как тяжек мой путь,

Как бесполезен мой повод! Полонский

Много песен умчит навсегда невозвратное время –

Новые встанут певцы, и услышит их новое племя… Яков Полонский

Сам будучи небогат, не умевший «скрывать боль, восторг и обиду» (Н. Сухова), он мог не глядя отдать всё свое месячное жалование нуждающемуся другу, не попросив взамен ничего. И эта черта – делить «душу пополам» с кем бы то ни было и в первую очередь «с таким же нищим, как сам» – определит всю дальнейшую альтруистическую, – и тем для нас, «отдалённых потомков», счастливую, – судьбу.

«Странный человек Полонский, – пишет Елена Штакеншнейдер, практически первый биограф поэта, в начале 50-х годов 19 в. – Я такого ещё никогда не видала. Да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придаёт ему гордый вид. …Он любит всё необыкновенное и часто видит его там, где его нет».

Со времён поступления в Московский университет (1838) Яков Петрович  прямо-таки купался в поэтическом раздолье пристрастий, доброжелательства, душевного учительства и внимания. Несмотря на тяжелейшие бытовые условия, неустроенность и семейные неурядицы недавнего выпускника рязанской гимназии, отправившегося на учёбу в расхристанной ямской телеге:

«Учился я как бы порывами, и моё настойчивое прилежание нередко сменялось ленью и рассеяньем. Нужда отчасти принесла мне немало пользы: закалила слабый, семейной жизнью избалованный характер мой; заставила меня приноровляться к людям и равнодушно относиться к их недоброжелательству».

Родственная близость к «соловьям-поэтам» Фету, Хомякову, Тургеневу, Ап. Григорьеву, Языкову предопределила в девятнадцатилетнем будущем юристе и второгоднике (подвело римское право) участь «истинного поэта», сюжетно и сказочно-метафорически чрезвычайно схожего с Пушкиным. Широко пользовавшегося в дальнейшем знаменитыми онегинскими паузами – из большого количества точек, помните: «………………точки эти затем и выдуманы в свете,// Чтоб непонятно выражать// Понятное»...

Позже, в воспоминаниях, не склонный к «таинственному гегелизму», он представлялся публике тургеневским «лишним» Рудиным (прообразом Камкова из недописанного «Свежего предания»), жертвующим промозглой тужуркой и «пятикопеечным калачом» ради «электризации» себя чтением всего, что попадалось под руку. Забывая о голоде и жутко морозных, не обустроенных для жилья трущобах, – «как мне тепло назло зиме!»: подпольная декабристская литература, Белинский, Герцен, свободолюбивый профессор П. Редкин. А уж примеры для подражания были и вовсе замечательные: поэты Кольцов, Жуковский; философ Чаадаев, историк Грановский; обожаемый проф. Погодин, друг Пушкина; да и вся беспримерная «эпоха титанов» – от 1812 до 1825-го: «новорождённые титаны, где ваши тени! – я один…»

Он был (мы от себя заметим)

Гамлетом с русской душой…

Суровая школа жизни, расстройство семейных дел и болезнь отца компенсировались неуёмным стремлением к дерзким предзнаменованиям, друзьям, погружению во всеобъемлющие задачи построения послепушкинского интерьера русского искусства; восполнялись восхищением гением Лермонтова в конце концов: «…был на пороге бытия встречаем демоном сомненья».

Улепётывая от нищеты и нужды, перебиваясь учительством, – от высших московских кругов до мещан, – он одинаково чурался и надменного сановничества, и мелкой буржуазной практичности; до конца дней оставаясь истым интеллигентом: поэто-художником, «рыцарски преданным искусству» (В. Фридлянд). Одновременно навсегда и насквозь пропитавшись безмерным недовольством своею «святой печалью», оправдывая поэтическое предназначение вечно неуёмной тревогою о сущем: «Песен дар меня тревожит…»

*

Дышащие, напоённые Пушкиным Одесса (2 года), Кавказ (5 лет)… – «без цели, без плана ускакал из Москвы», нимало сумняшеся продав семейную реликвию: золотые часы; – обладая редчайшим даром не ведающего границ художнического видения материала, «зрения», он непрестанно и неуловимо ищет себя.

Спешит поймать повсюду «рой самых свежих впечатлений»; слушая, «как растёт трава», «как опускается роса», как «двигается полоса вечерней тени…». Продираясь через суровую критику Белинского («теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть!»); одабриваемый любимым и невзирая ни на что любящим Фетом, пытается вновь зажечь «неодолимую жажду высказываться стихами», потерянную было в духовно кризисные, переломные годы окончания университета: «Что-то недоброе стало скопляться в душе моей. Происходила страшная умственная и нравственная ломка. Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои», – отмечал он сущностные эманации того грустного студиозусного, скажем по-лесковски, периода.

Одесское знакомство с Л. Пушкиным, подарившим ему портфель покойного  Александра Сергеевича; «желчным» Н. Щербиной; радостная встреча с братом М. Бакунина – университетским однокашкой Александром – не привели ни к какому практическому результату. Но зато «отрезвили» могутным бичом Белинского – о вымученном одесском сборнике «Стихотворения 1845 года»: «…ни с чем не связанный, чисто внешний талант».

Спасибо Белинскому! – опустошённо и вроде бы разочарованно восклицал Яков Петрович: «…не разбрани он меня, не решись я навсегда покинуть свои стихотворные или поэтические затеи, я бы, кажется, ни за что не поступил на службу [в Тифлис, – авт.]». – Он, знамо, лукавил.

Именно в Грузии – Тифлисе – Полонский въяве осознал, развил и вдохновенно живописал-отобразил неизбывное внутреннее, мощное издетства, тяготение к фольклористике, сказочности, народной «правдивости впечатлений». Ощутил первую страстную любовь… Вторую. («Я был влюбчив…» – из воспоминаний.)

В Тифлисе я её встречал.

Вникал в её черты:

То – тень весны была, в тени

Осенней красоты.

*

Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,

В сиянье месячном?! – Не жди меня, не жди!

Ночь слишком хороша, чтоб я провёл с тобою

Часы, когда душе простора нет в груди…

Простившаяся было с пушкинским романтизмом, «кавказская» литература 50-х годов, казалось, вздохнула полной грудью после долгой спячки – собственно в тифлисских историко-этнографических интенциях Полонского: «Старый сазандар», «В Имеретии», «Тамара и певец Шота Руставель», запрещённая вскоре «Дадержана» и др. Эстафету Полонского подхватил Л. Толстой со своими «Казаками», – чтобы сообща, взамен погибших, возродить «новые образы, которые бы были ближе к действительности и не менее поэтичны», чем великие образы 20-х пушкинских и 30-х лермонтовских годов.

«Читал на днях твои «Тифлисские сакли». Цензура сделала из них настоящий тришкин кафтан… Несмотря на это «Сакли» здесь многим понравились, в том числе и мне; ты схватил жизнь и обычаи простонародья верно, метко, дагерротипно, но всё-таки жаль, что не напечатана статья твоя вполне…» (И. Золотарёв о публикации в «Современнике»).

Тифлис для живописца есть находка.

Взгляните, например: изорванный чекмень,

Башлык, нагая грудь, беспечная походка,

В чертах лица задумчивая лень…

Некоторые произведения благодатной грузинской поры неисповедимыми путями вошли даже в репертуар острожного пения – несколько в изменённом виде попросту став каторжанскими балладами и куплетами. Это ли не мечта любого поэта! (Правда, есть ещё «ямщицко»-романсовая и басенная линии Полонского, – но то отельная обширная тема. Плюс небольшая главка – о живописном творчестве.) Так «ушли в народ» А. Кольцов, Никитин, И. Суриков, Лермонтов и Пушкин. Вдохновляя через десятилетия гениев новых поколений, нового века: Гоголя, Бунина. И далее Блока, подобно Полонскому слышавшего «шорохи» древних историй и бессмертных камней в итальянском цикле стихотворений: «…и лёгкой пеной пенится Бокал Христовых Слёз...».

Все гении земного мира

И все, кому послушна лира,

Мой храм наполнили толпой;

Я слышу голос вековой.

Пятидесятые годы – «страшные», «тяжёлые» и вместе с тем благодарнейшие в судьбе поэта.

«Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои невинные повести: «Статуя весны», «Груня» и др. были цензурой запрещены; стихи вычёркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова». – Его, мятущегося, мечущегося от психологической лирики к прозе, преследует и гнетёт всё та же неустроенность и бедность: «…нужда задаёт мне урок»; «нужда – невежество – родные и – любовь!».

«Родной край», Империя, страна погрязла в цензурных вымарываниях  III-го отделения (запрет упомянутых выше безобидных «детских и полудетских», как говорил Я.П., рассказов; драмы «Дареджана, царица Имеретинская»); погрязла в доносах (на Погодина, Хомякова) и арестах. Революционными всполохами отразившихся на России, по-некрасовски: от зеркал «Парижа беспокойного» 48-го года.

Он же, назло всему, по-гамлетовски преследуем поэтическим признанием и дружбой мэтров: принят в круг «Современника»; назван «одним из лучших поэтов послепушкинского периода» (Б. Эйхенбаум); сдружается с четой Шелгуновых («я был богов твоих певец») и М. Михайловым (посвятил ему «Качку»). Невымышленная хара́ктерность и жанровая трагедийность образов пленяет самого Достоевского, пишущего в то время «Униженных…».

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,

И скучна моя горница; дует в окно.

За окошком растёт только вишня одна,

Да и та за промёрзлым стеклом не видна

И, быть может, погибла давно!..

Что за жизнь!.., полинял пёстрый полога цвет… –

«Какие это мучительные стихи! – восторгается Полонским героиня Достоевского Наташа. – И какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, – вышивай, что хочешь».

Некрасов, Добролюбов, Тургенев единодушно признают отсутствие у Полонского конкурентов в отточенности новеллистического психологизма стихотворных «маленьких трагедий». К тому же безмерно дышащих любовью к России и родной земле: «Как ни дурно в России, а только Русь и шевелится во имя прогресса… У всех слава позади, а у нас одних она светит в далёком будущем».

И ничего не сделает природа

С таким отшельником, которому нужна

Для счастия законная свобода,

А для свободы – вольная страна.

Его преследует и неумолимо настигает… безумная роковая любовь.

Но было это, к великому, величайшему сожалению и несчастью лишь секундной вспышкой света в потоке беспросветной тьмы и «великой скорби» зловеще-бытовой удручённости: «…я любил её всем существом моим, всеми силами моей души», – плакал Яков Петрович над могилой внезапно скончавшейся своей избранницы, супруги – Елены Полонской. Безвозвратно ушедшей буквально вслед за их маленьким сыночком-первенцем – Андрюшенькой (1860).

Мало того, за год до кончины жены Яков Петрович сделался на всю жизнь калекой, нечаянно упав с дорожек и необратимо повредив ногу.

Разве можно посылать столько страданий одному…

Ответа нет. Как не было ответа у извечного его героя – Печорина.

Разве что в творчество Полонского, в отместку религиозному нигилизму и демоническим сомнениям молодости, пришла Философия с большой буквы – не божественный ли это отзвук, отклик на невыносимые муки сущего?

Да, он веровал в героику неведомого мессии, не веря в революцию.

Веровал в «сыновнюю» гражданскую участь, чутко откликаясь на вызовы мировой истории – Балканы, польское восстание, гражданская казнь Чернышевского, дело В. Засулич, Крымская война, смерть Николая I. (Странно, почему-то устами сумасшедших: «в своём ли я нынче уме?») Но верил лишь с гуманистических позиций, с идеалистической подоплёкой: «По складу сердца был артист, а по уму идеалист». Протест выражая разве что описательной гарибальдийской символикой национал-революционных движений в Италии и вообще в Европе (поэма «Братья»): «…беру художника в герои!».

Знал, в борьбе со злом победит личность «поправдивее Гейне», облитая «горечью и злостью», пусть и ценою жизни, – но никак не он сам, – ведь он певец, философ, «сын времени». …И он растерян, болезненно боясь заразиться фетовским «дворянским инстинктом»: «Но я отяжелел  – одрях, – не без кручины// Сижу один я на краю стремнины,// У разорённого гнезда…». На распутье, он по-прежнему лавирует-мечется меж Майковым, Тютчевым и Некрасовым. Общественное и личное – социальное против «нервического плача». Где одна «несправедливость в литературе вызывает другую, ещё большую несправедливость»:

Куда я пойду теперь? – тёмен мой путь…

Кличь музу иную – меня позабудь!

Он слишком влюблён в эту жизнь, чтобы погибнуть: «…дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь». Чем навлекал беспощадные критические молнии за отсутствие «внутренней потребности духа» С.-Щедрина, Добролюбова и Некрасова, «гражданина с душой наивной», – с которым Я.П. то яростно и с азартом спорил, то… тщедушно преклонялся перед ним.

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык…

Угрюмая толпа – «босоногие мужики» – по Полонскому, отнюдь не готова ещё ни к реформам, ни к объективной оценке происходящих в России движений и событий. Но и сам Полонский не намерен «из-за фразы» идти на нары, хотя по-рыцарски солидарен с вольными певцами свободы и равноправия. Обаче не способен уязвить «повреждённого», поверженного недруга, пусть и литературного, пусть и заслуженно: «…перед страданием твоим я прохожу, склоняясь главою».

И это ценилось. И об этом ему честно писалось, иногда чуть наскоро, сумбурно: «В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая в Москву до меня, бывал у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге» (Достоевский о гуманистическом «Свежем предании»).

Бескрайнее, беспримерное одиночество – «ночные думы» и «опасения» – страдание и терзания пятидесятых сменяются в конце шестидесятых… божественным подарком.

Он опять женится.

«Голубиная душа отогрела статую. И статуя ожила…» – записывает в дневнике Е. Штакеншнейдер. Открывая тем самым новую главу в жизни несломленного и несдавшегося «рыцаря поэзии» Я. П. Полонского: «Как больной, я раскрываю очи».

И глава эта, слава Господу, будет полной великолепных ощущений и находок.

Будет прекрасной поэтической страницей о «золотом» долголетии, трепетной дружбе с «унылым» Тургеневым, молодым Чеховым; любви, довольстве и размеренности. Неуёмном писательстве (выход собрания сочинений, части мемуаров) и публицистике во имя добра и конфессионального духоборства (журналы «Время», «Эпоха», «Вестник Европы»). Знаменитых творческих «пятницах» и заслуженном душевном упокоении.

Не изменю тебе; но если ты изменишь

И, оклеветанная вновь,

Поймёшь, как трудно жить,

Ты вспомнишь, ты оценишь

Мою холодную любовь…

*

Помрачился свод небесный,

И, вверяясь кораблю,

Я дремлю в каюте тесной...

Закачало – сплю…

Снится мне: я свеж и молод,

Я влюблён, мечты кипят…

От зари роскошный холод

Проникает в сад.

«Как смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определённостью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти… Ты, настоящий, прирождённый, кровью сердца бьющий поэт!».

А.Фет – Я.Полонскому

 

 

 

 

 

 

Сам будучи небогат, не умевший «скрывать боль, восторг и обиду» (Н. Сухова), он мог не глядя отдать всё свое месячное жалование нуждающемуся другу, не попросив взамен ничего. И эта черта – делить «душу пополам» с кем бы то ни было и в первую очередь «с таким же нищим, как сам» – определит всю дальнейшую альтруистическую, – и тем для нас, «отдалённых потомков», счастливую, – судьбу.

«Странный человек Полонский, – пишет Елена Штакеншнейдер, практически первый биограф поэта, в начале 50-х годов 19 в. – Я такого ещё никогда не видала. Да думаю, что и нет другого подобного. Он многим кажется надменным, но мне он надменным не кажется, он просто не от мира сего. Он очень высок ростом, строен и как-то высоко носит свою маленькую голову; это придаёт ему гордый вид. …Он любит всё необыкновенное и часто видит его там, где его нет».

 

Со времён поступления в Московский университет (1838) Яков Петрович  прямо-таки купался в поэтическом раздолье пристрастий, доброжелательства, душевного учительства и внимания. Несмотря на тяжелейшие бытовые условия, неустроенность и семейные неурядицы недавнего выпускника рязанской гимназии, отправившегося на учёбу в расхристанной ямской телеге:

«Учился я как бы порывами, и моё настойчивое прилежание нередко сменялось ленью и рассеяньем. Нужда отчасти принесла мне немало пользы: закалила слабый, семейной жизнью избалованный характер мой; заставила меня приноровляться к людям и равнодушно относиться к их недоброжелательству».

Родственная близость к «соловьям-поэтам» Фету, Хомякову, Тургеневу, Ап. Григорьеву, Языкову предопределила в девятнадцатилетнем будущем юристе и второгоднике (подвело римское право) участь «истинного поэта», сюжетно и сказочно-метафорически чрезвычайно схожего с Пушкиным. Широко пользовавшегося в дальнейшем знаменитыми онегинскими паузами – из большого количества точек, помните: «………………точки эти затем и выдуманы в свете,// Чтоб непонятно выражать// Понятное»...

Позже, в воспоминаниях, не склонный к «таинственному гегелизму», он представлялся публике тургеневским «лишним» Рудиным (прообразом Камкова из недописанного «Свежего предания»), жертвующим промозглой тужуркой и «пятикопеечным калачом» ради «электризации» себя чтением всего, что попадалось под руку. Забывая о голоде и жутко морозных, не обустроенных для жилья трущобах, – «как мне тепло назло зиме!»: подпольная декабристская литература, Белинский, Герцен, свободолюбивый профессор П. Редкин. А уж примеры для подражания были и вовсе замечательные: поэты Кольцов, Жуковский; философ Чаадаев, историк Грановский; обожаемый проф. Погодин, друг Пушкина; да и вся беспримерная «эпоха титанов» – от 1812 до 1825-го: «новорождённые титаны, где ваши тени! – я один…»

 

 

Суровая школа жизни, расстройство семейных дел и болезнь отца компенсировались неуёмным стремлением к дерзким предзнаменованиям, друзьям, погружению во всеобъемлющие задачи построения послепушкинского интерьера русского искусства; восполнялись восхищением гением Лермонтова в конце концов: «…был на пороге бытия встречаем демоном сомненья».

Улепётывая от нищеты и нужды, перебиваясь учительством, – от высших московских кругов до мещан, – он одинаково чурался и надменного сановничества, и мелкой буржуазной практичности; до конца дней оставаясь истым интеллигентом: поэто-художником, «рыцарски преданным искусству» (В. Фридлянд). Одновременно навсегда и насквозь пропитавшись безмерным недовольством своею «святой печалью», оправдывая поэтическое предназначение вечно неуёмной тревогою о сущем: «Песен дар меня тревожит…»

 

 

Дышащие, напоённые Пушкиным Одесса (2 года), Кавказ (5 лет)… – «без цели, без плана ускакал из Москвы», нимало сумняшеся продав семейную реликвию: золотые часы; – обладая редчайшим даром не ведающего границ художнического видения материала, «зрения», он непрестанно и неуловимо ищет себя.

Спешит поймать повсюду «рой самых свежих впечатлений»; слушая, «как растёт трава», «как опускается роса», как «двигается полоса вечерней тени…». Продираясь через суровую критику Белинского («теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть!»); одабриваемый любимым и невзирая ни на что любящим Фетом, пытается вновь зажечь «неодолимую жажду высказываться стихами», потерянную было в духовно кризисные, переломные годы окончания университета: «Что-то недоброе стало скопляться в душе моей. Происходила страшная умственная и нравственная ломка. Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои», – отмечал он сущностные эманации того грустного студиозусного, скажем по-лесковски, периода.

Одесское знакомство с Л. Пушкиным, подарившим ему портфель покойного  Александра Сергеевича; «желчным» Н. Щербиной; радостная встреча с братом М. Бакунина – университетским однокашкой Александром – не привели ни к какому практическому результату. Но зато «отрезвили» могутным бичом Белинского – о вымученном одесском сборнике «Стихотворения 1845 года»: «…ни с чем не связанный, чисто внешний талант».

Спасибо Белинскому! – опустошённо и вроде бы разочарованно восклицал Яков Петрович: «…не разбрани он меня, не решись я навсегда покинуть свои стихотворные или поэтические затеи, я бы, кажется, ни за что не поступил на службу [в Тифлис, – авт.]». – Он, знамо, лукавил.

Именно в Грузии – Тифлисе – Полонский въяве осознал, развил и вдохновенно живописал-отобразил неизбывное внутреннее, мощное издетства, тяготение к фольклористике, сказочности, народной «правдивости впечатлений». Ощутил первую страстную любовь… Вторую. («Я был влюбчив…» – из воспоминаний.)

 

 

 

 

Простившаяся было с пушкинским романтизмом, «кавказская» литература 50-х годов, казалось, вздохнула полной грудью после долгой спячки – собственно в тифлисских историко-этнографических интенциях Полонского: «Старый сазандар», «В Имеретии», «Тамара и певец Шота Руставель», запрещённая вскоре «Дадержана» и др. Эстафету Полонского подхватил Л. Толстой со своими «Казаками», – чтобы сообща, взамен погибших, возродить «новые образы, которые бы были ближе к действительности и не менее поэтичны», чем великие образы 20-х пушкинских и 30-х лермонтовских годов.

«Читал на днях твои «Тифлисские сакли». Цензура сделала из них настоящий тришкин кафтан… Несмотря на это «Сакли» здесь многим понравились, в том числе и мне; ты схватил жизнь и обычаи простонародья верно, метко, дагерротипно, но всё-таки жаль, что не напечатана статья твоя вполне…» (И. Золотарёв о публикации в «Современнике»).

 

 

Некоторые произведения благодатной грузинской поры неисповедимыми путями вошли даже в репертуар острожного пения – несколько в изменённом виде попросту став каторжанскими балладами и куплетами. Это ли не мечта любого поэта! (Правда, есть ещё «ямщицко»-романсовая и басенная линии Полонского, – но то отельная обширная тема. Плюс небольшая главка – о живописном творчестве.) Так «ушли в народ» А. Кольцов, Никитин, И. Суриков, Лермонтов и Пушкин. Вдохновляя через десятилетия гениев новых поколений, нового века: Гоголя, Бунина. И далее Блока, подобно Полонскому слышавшего «шорохи» древних историй и бессмертных камней в итальянском цикле стихотворений: «…и лёгкой пеной пенится Бокал Христовых Слёз...».

 

 

Пятидесятые годы – «страшные», «тяжёлые» и вместе с тем благодарнейшие в судьбе поэта.

«Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно; цензура разоряла вконец; мои невинные повести: «Статуя весны», «Груня» и др. были цензурой запрещены; стихи вычёркивались; надо было бороться с цензором из-за каждого слова». – Его, мятущегося, мечущегося от психологической лирики к прозе, преследует и гнетёт всё та же неустроенность и бедность: «…нужда задаёт мне урок»; «нужда – невежество – родные и – любовь!».

«Родной край», Империя, страна погрязла в цензурных вымарываниях  III-го отделения (запрет упомянутых выше безобидных «детских и полудетских», как говорил Я.П., рассказов; драмы «Дареджана, царица Имеретинская»); погрязла в доносах (на Погодина, Хомякова) и арестах. Революционными всполохами отразившихся на России, по-некрасовски: от зеркал «Парижа беспокойного» 48-го года.

Он же, назло всему, по-гамлетовски преследуем поэтическим признанием и дружбой мэтров: принят в круг «Современника»; назван «одним из лучших поэтов послепушкинского периода» (Б. Эйхенбаум); сдружается с четой Шелгуновых («я был богов твоих певец») и М. Михайловым (посвятил ему «Качку»). Невымышленная хара́ктерность и жанровая трагедийность образов пленяет самого Достоевского, пишущего в то время «Униженных…».

 

 

Что за жизнь!.., полинял пёстрый полога цвет… –

 

«Какие это мучительные стихи! – восторгается Полонским героиня Достоевского Наташа. – И какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, – вышивай, что хочешь».

Некрасов, Добролюбов, Тургенев единодушно признают отсутствие у Полонского конкурентов в отточенности новеллистического психологизма стихотворных «маленьких трагедий». К тому же безмерно дышащих любовью к России и родной земле: «Как ни дурно в России, а только Русь и шевелится во имя прогресса… У всех слава позади, а у нас одних она светит в далёком будущем».

 

 

Его преследует и неумолимо настигает… безумная роковая любовь.

Но было это, к великому, величайшему сожалению и несчастью лишь секундной вспышкой света в потоке беспросветной тьмы и «великой скорби» зловеще-бытовой удручённости: «…я любил её всем существом моим, всеми силами моей души», – плакал Яков Петрович над могилой внезапно скончавшейся своей избранницы, супруги – Елены Полонской. Безвозвратно ушедшей буквально вслед за их маленьким сыночком-первенцем – Андрюшенькой (1860).

Мало того, за год до кончины жены Яков Петрович сделался на всю жизнь калекой, нечаянно упав с дорожек и необратимо повредив ногу.

Разве можно посылать столько страданий одному…

Ответа нет. Как не было ответа у извечного его героя – Печорина.

Разве что в творчество Полонского, в отместку религиозному нигилизму и демоническим сомнениям молодости, пришла Философия с большой буквы – не божественный ли это отзвук, отклик на невыносимые муки сущего?

Да, он веровал в героику неведомого мессии, не веря в революцию.

Веровал в «сыновнюю» гражданскую участь, чутко откликаясь на вызовы мировой истории – Балканы, польское восстание, гражданская казнь Чернышевского, дело В. Засулич, Крымская война, смерть Николая I. (Странно, почему-то устами сумасшедших: «в своём ли я нынче уме?») Но верил лишь с гуманистических позиций, с идеалистической подоплёкой: «По складу сердца был артист, а по уму идеалист». Протест выражая разве что описательной гарибальдийской символикой национал-революционных движений в Италии и вообще в Европе (поэма «Братья»): «…беру художника в герои!».

Знал, в борьбе со злом победит личность «поправдивее Гейне», облитая «горечью и злостью», пусть и ценою жизни, – но никак не он сам, – ведь он певец, философ, «сын времени». …И он растерян, болезненно боясь заразиться фетовским «дворянским инстинктом»: «Но я отяжелел  – одрях, – не без кручины// Сижу один я на краю стремнины,// У разорённого гнезда…». На распутье, он по-прежнему лавирует-мечется меж Майковым, Тютчевым и Некрасовым. Общественное и личное – социальное против «нервического плача». Где одна «несправедливость в литературе вызывает другую, ещё большую несправедливость»:

 

 

Он слишком влюблён в эту жизнь, чтобы погибнуть: «…дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь». Чем навлекал беспощадные критические молнии за отсутствие «внутренней потребности духа» С.-Щедрина, Добролюбова и Некрасова, «гражданина с душой наивной», – с которым Я.П. то яростно и с азартом спорил, то… тщедушно преклонялся перед ним.

 

 

Угрюмая толпа – «босоногие мужики» – по Полонскому, отнюдь не готова ещё ни к реформам, ни к объективной оценке происходящих в России движений и событий. Но и сам Полонский не намерен «из-за фразы» идти на нары, хотя по-рыцарски солидарен с вольными певцами свободы и равноправия. Обаче не способен уязвить «повреждённого», поверженного недруга, пусть и литературного, пусть и заслуженно: «…перед страданием твоим я прохожу, склоняясь главою».

И это ценилось. И об этом ему честно писалось, иногда чуть наскоро, сумбурно: «В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая в Москву до меня, бывал у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге» (Достоевский о гуманистическом «Свежем предании»).

 

Бескрайнее, беспримерное одиночество – «ночные думы» и «опасения» – страдание и терзания пятидесятых сменяются в конце шестидесятых… божественным подарком.

Он опять женится.

«Голубиная душа отогрела статую. И статуя ожила…» – записывает в дневнике Е. Штакеншнейдер. Открывая тем самым новую главу в жизни несломленного и несдавшегося «рыцаря поэзии» Я. П. Полонского: «Как больной, я раскрываю очи».

И глава эта, слава Господу, будет полной великолепных ощущений и находок.

Будет прекрасной поэтической страницей о «золотом» долголетии, трепетной дружбе с «унылым» Тургеневым, молодым Чеховым; любви, довольстве и размеренности. Неуёмном писательстве (выход собрания сочинений, части мемуаров) и публицистике во имя добра и конфессионального духоборства (журналы «Время», «Эпоха», «Вестник Европы»). Знаменитых творческих «пятницах» и заслуженном душевном упокоении.