Повесть «Мы были в аду»

ПРОВЕРЕНО

Сергей Михеенков

.

Мы были в аду

.

Герои этих историй

.

Бронебойщик Николай Фёдорович Дувалин из Перемышля (Калужская область). Лейтенант Матвей Семёнович Петухов. Павел Иванович Соколов из Смоленской области. Санинструктор роты танкового десанта Ракиб Абубакирович Узяков (Оренбургская область). Бывший партизан Алексей Адамович Глущеня из отряда Андрея Грабчака, который действовал в Белорусском Полесье. Сержант стрелковой роты 92-й гвардейской стрелковой дивизии 37-й армии Владимир Васильевич Голубков из Калуги. Автоматчик автоматной роты Иван Иванович Гулюкин из деревни Гремячево, что под Калугой. Автоматчик 13-й гвардейской дивизии Борис Фёдорович Дудин из Сталинграда. Бывший разведчик Шамиль Гибаевич Ибрагимов из Башкирии. Алексей Алексеевич Черников из Калуги.

.

Глава первая – ОКОПНАЯ

.

– Ночью после нашей неудачной атаки посылает меня и моего напарника командир батальона на поле, где мы наступали днём. Где-то там остался лежать наш командир роты.

Ночь с 3-го на 4-е января сорок второго года. Мороз. Немцы молчат. Мы тоже.

Наступать мы начали в двадцатых числах декабря. И вот за этих две недели в роте второй ротный погиб, и ни одного командира взвода нет. Или убит, или ранен и отправлен в госпиталь…

Пошли. Нашли мы ротного. Я отстегнул его планшетку, надел на себя. Тащим тело ротного по снегу. Он уже застыл. Руки за кусты цепляются… И вот пробираемся мимо промежуточной позиции, где погибло наше боевое охранение. Смотрю, их снегом уже немного присыпало. Лежат все. И пулемёт на бруствере в снегу. «Максим».

– Постой, – говорю своему напарнику. – Сейчас вернусь.

А в том боевом охранении был мой товарищ, Коля Ситников. Мы с ним вместе призывались. В одном дворе в Москве жили. Призывались-то мы трое из нашего двора. Боря Сидоров погиб в ночь под Новый год в бою за деревню Колонтай. Недалеко от Малоярославца. И вот я потерял и Колю Ситникова.

Стал его искать среди убитых. Все лежали. Один сидел. Подполз я к сидящему – Коля. Изо рта у него до самой земли свисал кровяной сгусток. Кровь заледенела. Я эту сосульку оторвал и потащил Колю в кусты.

– Как хочешь, – говорю своему напарнику, – а я его не брошу тут.

Тащить сразу двоих для нас не под силу. Начали спорить. Спор наш чуть не кончился дракой. Тут немец ракету бросил. Мы сразу вспомнили, где мы и кто мы. Потащили каждый свою ношу. Так и дотащили их обоих.

Утром к нам пришёл новый ротный. Третий.

.

– После второго ранения направили меня в школу младших лейтенантов. Перспектива у меня была такая: после школы пойду на фронт командиром взвода. Мне тогда только-только исполнилось девятнадцать. Но человек на войне я уже был опытный, знал, что взводные долго не живут.

Курсы были ускоренными – три месяца, и мы уже щеголяли в новеньких шинелях, затянутые новенькими ремнями. Ремни скрипели, подковки на новых сапогах цокали, и от этого мы казались себе генералами.

Однажды нас отпустили в Калугу, в увольнение. Я пошёл в кинотеатр. Был там такой кинотеатр – «Центральный». Шла картина «Богатая невеста» с Иваном Любезновым и Мариной Ладыниной. Купил я два билета и стою на ступеньках. Думаю, приглашу какую-нибудь дамочку…

Стою. И, как назло, ни одной подходящей нет. Уже пять минут до сеанса остаётся. Смотрю, остановились возле афиши двое: по виду, мать и дочь. Дочери годов восемнадцать. Молоденькая, в вязаном беретике, а косы – до пят! И так она мне понравилась, что я – как только осмелился? – подхожу к ним, ладонь к козырьку и говорю старшей: «Позвольте вашу дочь пригласить в кино». – И протягиваю ей билет.

Они с минуту молчали. Мать на дочь посмотрела. А та вдруг и говорит: «Пойду».

В кино я сидел ни жив ни мёртв. Слова не проронил. Не шевельнулся. И что там на экране было, ничего не запомнил. Потом, уже в госпитале, когда второй раз меня тяжело ранило, как следует рассмотрел я этот фильм. Хорошая картина. Душевная.

А тогда, в Калуге, я проводил свою спутницу до дома. Дом её был неподалёку. Зашёл я к ним. Как не зайти, надо ж было матери с рук на руки сдать дочь. Пост принял, как говорится, пост сдал… Меня они оставили на вечерний чай. Жили они втроём: мать, дочь и младший сын. Отец на фронте. Когда уходил, попросил разрешения зайти завтра. Зашёл. А через день нас уже увозили со станции на запад. На прощание она мне подарила свою фотокарточку. На той фотокарточке Лена с косами…

Я потом, и когда ехали к фронту, и в окопах уже, доставал из левого кармана её фотокарточку и смотрел. Влюбился – это мало сказать. Стала она с той поры для меня ангелом небесным. И она меня спасла от неминуемой смерти.

Было это так…

Рота наша атаковала. Шёл уже сорок третий год. Ранняя осень. Вышли мы к Десне. Брали одну деревушку. И на чёрта она нашему командованию нужна была?..

Солдату спрашивать не положено. Приказ дан – исполняй.

Полезли мы на ту деревушку. У них там три пулемёта. Четвёртый потом включился, когда мы двумя взводами втянулись в атаку. Из леса, с опушки ударил, косоприцельным. Вот от него нам больше всего досталось. А миномёты нас добили. От взвода моего за несколько минут человек десять осталось. И те, все в крови, по земле катаются, орут, матерятся. Взяли деревню…

Я сержанту: «Отводи, Григорьев, людей назад, к окопам!»

Кто мог, поползли за Григорьевым. А меня ранило. Руку перебило осколком. Повисла. Онемела. Не чую её. Чую только, кровь, тёплая, по рукаву пошла…

Ещё одна мина брякнула, рядом. Но меня на этот раз не задело. За ней ещё одна. Эта смахнула меня взрывной волной. Смотрю, шинель вся посечена и из сапога кровь сочится. Осколки прошли. Их потом мне в госпитале долго выковыривали. За один раз все не нашли.

Перелез я через гребень. Земля свежая, рыхлая, как пух. После пахоты такая не бывает, такая рыхлая она после взрыва. Думаю, второй раз в одно и то же места мина не попадает. А что толку? Стали меня силы покидать. Кровью исхожу. Перевязать себя сил нет. Умираю.

И перед тем, как умереть, решил я на Лену посмотреть. На её косы.

Достал фотокарточку. Руки трясутся. Поцеловал её… И, помню, понесло-понесло меня куда-то, как всё равно в небо…

После ребята рассказывали: когда они, остатки роты, прошли дальше, обойдя эту проклятую деревню стороной, а немцы ушли в лес, наши санитары стали собирать раненых, и вот подошли к моей воронке… Смотрят, лейтенант лежит, убитый. Стали совещаться. Да нет, говорит старший, этот уже не наш, пускай им занимается  похоронная команда. А другой увидел в моей руке фотокарточку. «Смотри, – говорит, – какая красивая девушка. Видать, невеста. Или сестра…» И полез ко мне в воронку, чтобы эту мою фотокарточку у меня забрать. А я её стиснул и не отдаю. «Да он живой!» – говорит санитар.

Вытащили меня из воронки, стали перевязывать. Перевязали, положили на носилки, понесли.

А через месяц я опять ехал на фронт. И Ленина фотокарточка лежала у меня в левом кармане гимнастёрки.

После войны я приехал в Калугу, разыскал своего ангела хранителя. Теперь не расстаёмся.

.

– И ещё про небо…

Тогда я ещё простым рядовым солдатом был…

Сидим в траншее. Готовимся к атаке. У кого штыки после марша остались, кто не побросал их в лесу при отступлении, прилаживают их к винтовкам. Кто взрыватели в гранаты вкручивает. А мне сосед, пожилой боец из пензенских, указал на колючую проволоку, где наши уже лежали после одной такой атаки: «Сейчас добежим до неё и полетим прямо на небо…»

Тогда я и не понял смысла его слов. Только теперь до меня дошло, о чём мне сказал тот пожилой дядька из-под Пензы.

Миномёты с десяток мин кинули. Артподготовка закончилась. Ротный выскочил на бруствер: «Вперёд!» Его сразу пулей смахнуло. Побежали мы. А мне тот пензенский перед тем, как выскочить из траншеи, и говорит: «Ты, сынок, беги не шибко, и держись за мной. Так, за мной, и беги».

Так я и бежал. Возле колючей проволоки народ замешкался. А тут ещё пулемёты из ихней траншеи загремели. Все разом. Они это умели делать. Огонь – сплошной стеной. Дядька мой упал. Залегли и мы. Но потом всё же прорвались к немецкой траншее. Выбили их оттуда. Через час-полтора они силы собрали и нас обратно погнали. Я, когда бежал назад, на своего напарника успел глянуть. На всякий случай: вдруг, живой.

Неживой. По нём уже мухи ползали. Но в лице его я не увидел никакого страха. Как будто он мне хотел сказать: не бойся, мол, сынок, это не страшно… Убитых к тому времени я уже порядочно повидал. Бывало, лежит бедолага, а на лице такой ужас, что смотреть страшно. Как будто, прежде чем умереть, из него душу клещами выдирали…

А пензенский лежал так, как будто и, правда, на небо летел.

Часто я думаю о том, что он мне тогда сказал. Перед той атакой.

.

– За несколько километров до Днепра наша вторая рота остановилась в лесу на отдых. Мы двигались во втором эшелоне. Повалились прямо возле дороги. Кто сразу уснул, а кто грыз сухари и концентраты.

И тут появилась странная колонна. Тут только мы и поняли, что привал нам устроили для того, чтобы пропустить вперёд эту колонну.

Нам сразу подали команду отойти от дороги на десять шагов.

Колонна шла без оружия, под конвоем. И вдруг кто-то из наших крикнул:

– Ребята! Смотрите, да это же наш курсант!

Мы только что прибыли из Рубцовского пехотного училища. Там у нас случилось ЧП: один из курсантов совершил неосторожный выстрел и его объявили самострелом. Чистил винтовку после стрельб, снял штык, стволом упёрся в сапог и – бах! Пуля прошла в мякоть, немного повредив большой палец, но кости не задела. Самострела судили и направили в штрафную роту. Мы ему, помню, говорили, что ж ты, дурак такой, опозорился, скоро на фронт, а ты в тюрьму пойдёшь… А он: «Я там раньше вас буду».

И точно.

Его узнал Лёша Тихомиров. Крикнул его, махнул рукой. Тот тоже махнул рукой: «Ребята, не поминайте лихом!»

Был ли он действительно самострел, или всё же выстрелил по неосторожности, кто ж теперь разберёт…

Мы потом видели эту роту. Почти вся она полегла на правом берегу, за переправой. Лежали по всему берегу. Погиб ли там наш однокашник, или выжил и «искупил вину кровью», мы так и не узнали. Нигде его больше не встречали.

Мы через Днепр переправлялись так. Вначале перебрались по мелководью на остров. С острова – на правый берег. Его уже очистили штрафники.

Следом за мной шёл маленький узбек. Шёл и что-то бормотал по-своему. Я вскоре понял, что он не умеет плавать. Когда вода стала по грудь, он ухватился за мою сапёрную лопатку, висевшую на ремне, и какое-то время за неё держался, пока не оторвал. Когда мы поплыли, он начал биться и бросил мою лопатку. Ему помогли добраться до берега. А я остался без сапёрной лопатки. Кто был на фронте, тот знает, что это такое – остаться перед боем без сапёрной лопатки.

Только мы вылезли на берег, начался артналёт. Все кинулись на землю, начали окапываться. Я нашёл углубление и стал отрывать себе окоп пальцами рук, лишь бы спрятать голову. Берег был песчаный, и я с рытьём окопа справился. Пальцы, правда, – в кровь…

С левого берега начала бить наша артиллерия. Мы встали, пошли вперёд. Прошли метров двести. И попали под огонь шестиствольного миномёта. Сразу же появились раненые. Впереди была деревня Куцеваловка.

Кто интересовался историей войны и Битвой за Днепр, знает, какие бои развернулись в районе Переволочной, где вели переправу две наши гвардейских дивизии 92-я и соседняя, правофланговая 62-я. Там мы побывали в настоящем аду. Особенно досталось нашему 282-му гвардейскому стрелковому полку.

Мы пошли в атаку, чтобы овладеть деревней, видневшейся впереди. Немцы тут же начали контратаку. Сошлись во встречном бою. Дело доходило до рукопашной. Они пытались сбросить нас в реку. 28 сентября – наш первый день на плацдарме. Атака за атакой. Как мы отбились? Помогала нам хорошо артиллерия с того берега. С нами переправились офицеры-артиллеристы, они корректировали огонь.

Вечером немного утихло. Немцы выдохлись. Мы начали закапываться в землю. Отрыли полнопрофильные окопы, ходы сообщения. Хоронили убитых. Только сели отдохнуть, приказ: сдать позиции и выдвинуться на двадцать километров ниже по течению Днепра.

Берег, вдоль реки, был уже наш. Командование наметило прорыв в районе Мишурина Рога. Туда мы и направлялись. К рассвету пришли в назначенный район. Нас сразу погрузили на танки. Танки двинулись вперёд. Мы – танковый десант.

Ехали, смотрели на следы недавнего боя. До нас уже тут прорыв делали. Кругом стояли танки, наши и немецкие, с оторванными башнями, выгоревшие, с распущенными гусеницами, с горелыми танкистами на броне. Впереди слышался бой.

В деревне Мишурин Рог, помню, произошла такая история.

Маленький солдат по широкой улице гонится за длинным немцем. Немец отстреливается из своей винтовки, но не попадает. А солдатик наш изо всех ног бежит за ним и не стреляет. Кричу солдату:

– Чего не стреляешь?

Отвечает запыхавшись:

– Живьём взять хочу!

– Да зачем он тебе живой? Стреляй, проклятого! – закричали ребята из моего отделения.

Автоматчик, стоявший рядом со мной, приложился и дал очередь под ноги убегающему немцу. Тот сразу остановился, поднял руки. И маленький солдат взял его в плен. Вёл этого орясину радостный, улыбался.

.

– На фронте я боялся вот чего: переправы и плена. Это были мои постоянные два ужаса, избавиться от которых я не мог со 42-го по 45-й.

Какой бывает переправа, я насмотрелся в Сталинграде. Если попал под бомбёжку или артобстрел, моли Бога, чтобы немец промахнулся. Ничего не сделаешь на барже или плоту, когда на тебя заходит самолёт. Нет никакого спасения.

В Сталинграде я переправлялся дважды. Дважды – на левый берег, и дважды – обратно. Насмотрелся. Натерпелся.

Чтобы не попасть в плен, я таскал с собой много патронов. Никто во взводе столько с собой патронов не носил. У меня, кроме диска, который был в автомате, всегда с собой были два запасных и в вещмешке две коробки россыпью – по 340 штук в каждой. Тяжело это было таскать на себе, но этот груз я носил, как надежду. Выручало не раз. Шёл с мыслью – всё равно где-нибудь убьют. Так и дошёл до Одера. С патронами и дисками.

В дорогу всегда берут побольше хлеба – хлеб, мол, сам себя несёт. Меня несли патроны.

.

– А вот расскажу, как я первый раз ходил в разведку…

Ночью перешли линию фронта. Немец на нашем участке сидел неплотно. В опорных пунктах, в деревнях, и так, кое-где ДОТы имел, простреливал пространство между опорными пунктами. А сплошной линии обороны не было.

Прошли. Идём. До рассвета зашли в одну деревню. От жителей узнали, что в деревне квартируют четверо немцев. Возле моста у них отрыт окоп. Но в окопе своём они постоянно не сидят. Живут в доме напротив моста.

Нас пятеро. Посовещались. Решили – возьмём.

Расселись мы вокруг дома. Засаду устроили. Двое в кустах сирени. Двое в сарае сенном. А я как самый шустрый залез под крыльцо. Когда они выйдут, я должен был отсечь их путь к дому. План такой.

У нас автоматы, ножи. Тогда ещё у меня «парабеллума» трофейного не было. Это потом я стал разведчиком хоть куда.

Сидим. Слышу, задвигались, сапогами загремели. Выходят на крыльцо и начали с крыльца ссать прямо на угол. Я, чтобы меня брызгами не обдавало, глубже отодвинулся. А один из немцев, видать, услышал, как я под крыльцом шевельнулся. Ну, думаю, пропал.

А вышли только двое. Другие двое в доме сидят.

Один из них прислушался и говорит: «Хун!» Курица, значит.

А кур они в той деревеньке, видать, начисто передушили.

Другой засмеялся, что-то сказал и пошёл к сараю. Заглянул в него. Эх, думаю, лучше б ты не в курятник, в шуло  заглянул, там бы ты живо получил свой вюрцфляйш. Но немец вернулся на крыльцо. Вскоре вышли и остальные. Топчутся на крыльце, гогочут. Запахло жареной картошкой. Ушли.

Мои ребята сидят в засаде, не шевелятся. Я тоже – ни жив ни мёртв. Выходить страшно. Заметят. Я – один. И показалось мне, что ребята мои меня бросили и ушли.

Жду. Автомат наготове. Но как из него стрелять буду? Вот вопрос.

Позавтракали, вышли. Пошли к мосту. Один пулемёт на плече несёт, конец ленты мотается. Другой коробку с патронами. У всех, кроме пулемётчика, винтовки. Ушли. Под горкой скрылись. Слава тебе Господи!

Вылез я и – пулей через огороды в лес. Бегу и слышу, кто-то за мной гонится.

Потом, в лесу уже, ребята меня окликнули: «Да постой ты! Хватит бежать!» Смотрю – ребята мои.

Зашли в овраг, сели под кустами, смеёмся. Друг на друга киваем: почему ты не стрелял? А ты почему?

Вернулись мы тогда ни с чем. Командир взвода разведки и говорит: «Отдыхайте, а завтра в ночь опять пойдёте. И так, через сутки, будете ходить, пока немца не приведёте». Посмотрел он на стол, где старшина выставил наш паёк, забрал банку тушёнки и сказал: «А паёк я вам с сегодняшнего дня урезаю. Получите, когда немец будет».

Следующей ночью немца мы привели.

.

– Главная мечта на передовой – поесть вволю и поспать.

На Висле картошку собирали в поле. Поле оказалось распахано и брошено. И всё усыпано белыми клубнями. Мы собирали клубни для нашей кухни. Приварок.

Ещё мечталось о бане. Летом было проще – купались в речках, в прудах, на озёрах. А зимой – счастье, если приезжала баня на колёсах.

Война ещё шла, а нам показывали фильм – «В шесть часов вечера после войны». Двести человек сидели во дворе на брусчатке не шелохнувшись и заворожено смотрели на экран. И о том, что могут быть убиты вскоре после этого сеанса, совершенно не думали…

.

– Последний раз меня ранило в Австрийских Альпах.

В то время я служил в отдельной моторазведывательной роте.

Выскочили мы на горную дорогу, мчимся верх. Мимо позиций артиллеристов. И тут, на повороте – пулемётная очередь навстречу. Лобовое стекло вдребезги. Водителя ранило. Мы все, кто был в машине, высыпали наружу. Кто? Откуда стрельба?

В горах мы так перепутались, что было не понять, где немцы, где наши. Никакой линии фронта и в помине не было.

Когда разобрались, стало понятно, что дела наши плохи. Немцы сидели выше нас. Совсем близко. И начали нас забрасывать гранатами. Вот шлёпнулась передо мной одна. Я схватил её за ручку и отбросил в сторону, за камни. Она там разорвалась, никому из наших вреда не причинила. Жду другую. Вот она, и другая. Но вторая граната ударилась о сосну и отлетела дальше. Я кинулся за ней, но не успел, она взорвалась. Видать, немец хитрый попался, с крепкими нервами, и, прежде чем бросить «толкушку», придержал её, чтобы замедлитель-воспламенитель сработал так, как надо.

Спасла меня звёздочка на пилотке. Осколок попал в неё. Когда я рукой по лбу провёл, сразу подумал, что убит, а то, что ещё руками вожу и что-то соображаю, так это – агония... Я ж к тому времени смертей повидал. И без головы несколько шагов бегут, и ноги не заплетаются…

Потом пришёл в себя. Начал подниматься. Ничего не выходит. Кое-как скатился вниз, оказался на позиции миномётчиков. Они меня перевязали и спустили по оврагу ещё ниже. Когда я к ним подполз, я сквозь шум в голове слышу: «О, пехота приползла! Налейте ему кружку винца! Ему сейчас это лучше всякого лекарства». И точно, выпил – легче стало.

Там уже семеро раненых. При них одна санитарка.

Транспорта никакого. Машина наша разбита. У миномётчиков одна подвода. На подводе штабные документы. И эти документы охраняли мы, раненые.

Там я пролежал около недели. Постепенно вернулся слух. Стал что-то вспоминать. А то ж ничего не помнил: кто я, какой роты, кто мои родители… Пустота! Жуткое состояние…

Однажды прибыла грузовая машина. Мины привезла расчётам. Мины сгрузили. А нас погрузили.

Шофёр, слышу, говорит командиру миномётной роты: пусть, мол, сестричка автомат возьмёт, власовцев на дороге видел.

Медсестра с автоматом села с нами в кузов.

Едем. И вдруг – стрельба. Щепки от кузова полетели. Медсестра – вот девка-огонь! – стала на корточки, чтобы видно было, и открыла ответный огонь. Так, в несколько очередей, диск и выпустила. И опасный участок мы проскочили.

Операцию мне делали в Баден-Бадене. Когда теперь внукам рассказываю, они говорят: «О, дед, тебе повезло, на международном курорте побывал!» Повезло… Наркоза не было, так что рану чистили и зашивали на живую.

.

– Домой, в Россию, мы возвращались вместе с отцом.

При демобилизации мне выдали следующее довольствие: пару нового белья, новые кирзовые сапоги (воевал в ботинках и обмотках), портянки, шинель, шапку, ремень и вещмешок. И в награду – 10 килограммов муки, 5 килограммов сахару и 3 000 рублей – за всю войну. А цены тогда были такие: 1 бутылка водки – 500 рублей, 1 килограмм сахара – 500 рублей, 1 килограмм сала – 500 рублей, 1 буханка хлеба – 180 рублей.

С отцом мы ехали домой через три страны. В Вене, в столице Австрии, отец предложил сходить на могилу короля вальса Иоганна Штрауса. Тогда вся Вена звучала вальсами Штрауса. Удастся ли ещё когда побывать здесь? Отец мой был человеком образованным. Окончил медицинский институт, любил музыку, литературу, разбирался в живописи. А мне – стыдно вспомнить! – совершенно неинтересен был Штраус. Какой там Штраус?! Весна… Победа… Я – живой… Едем домой, в Россию… Мне двадцать лет… Мне интересны были девушки, а не Штраус.

.

Глава вторая – ПРОТИВОТАНКОВАЯ

.

– Первые наши бои получились неудачные. Как-то всё шло нелепо и неправильно, что и вспоминать тошно. Наш огневой расчёт занимал оборону у дороги. Дорога просёлочная, лесная, шла параллельно Варшавскому шоссе.

И вот в первых числах октября немец прорвался и пошёл от Рославля по шоссе на Москву.

Слышим, танки идут. Моторы далеко слышны. А у нас 37-мм польская противотанковая пушка. Что мы с ней против танка? Да и позиция неважнецкая. Но менять позицию поздно. Наш командир – наводчик орудия сержант Логунов сказал: будем вести огонь отсюда. И начал стрелять. Стрелял через кусты. Вскоре всё затянуло дымом, и я даже не видел, куда мы стреляли, по каким целям. Дым, грохот, и в голове тоже пелена. Ноги как ватные. Голова плохо соображает. Что и говорить – первый бой. Не обосрался – и то ладно…

Я пошёл за снарядами. Когда немного отошёл, смотрю, а немецкий танк уже прошёл нашу позицию, там идёт стрельба, ребята кто куда разбегаются. Ездовые коней распустили, кони носятся по лесу как ошалелые, того и гляди – с ног собьют. Зелёные шинели замелькали – немцы! Винтовок у нас, артиллеристов, не было. Нечем было отбивать атаку немецкой пехоты. Одна винтовка на весь расчёт, в караул с ней ходили по очереди.

Три дня я проплутал по лесу. Оголодал. Вышел к деревне, думал, поесть чем разживусь. А там – немцы. Вот так начался мой плен. Минск, потом Польша – Замбров. Жили в пятиэтажных зданиях, бывших польских казармах. В первую зиму половина военнопленных перемёрла от голода и холода. Из Семнадцатой дивизии нас было там несколько человек: Чащин из Борщевни и Вовка Морозов из Петушков. Мы все выжили, нас, живых, отправили в Истербург. Там были бараки более благоустроенные. Кормили лучше. Я попал к фермеру. Ферма Блендау. Двенадцать человек. Мы постоянно работали. Управляющий. Охрана. Там же, на ферме, жили два поляка. Их не охраняли.

Два раза бежал. Первый раз поймали. Но убивать не стали. В карцере я просидел месяц. Охраняли поляки. Вышел из карцера, и меня тот фермер, немец, опять взял к себе.

Второй раз мы бежали через чердак. И нас опять поймали. На этот раз били. Чуть не убили. Палками. Хорошо, австриец, охранник, заступился.

И опять меня тот фермер к себе взял.

Чуть побои зажили, мы опять к побегу начали готовиться. На этот раз удалось убежать в лес. А было эту уже в сорок четвёртом, когда наши войска подходили. Идём по лесу, слышим, по-русски разговаривают. Мы побежали на голоса – наши! Нас – в особый отдел сразу. Начали разбираться. Зачислили в стрелковую роту, в танковый десант.

И вот – на Кёнигсберг. 21 марта 1945 года меня ранило. Пуля попала в голову. Разрывная. И как мне голову не снесло. Я видел раненых в голову разрывной пулей. Девяносто случаев из ста – сносило полголовы. Смерть мгновенная. А мне повезло. Пуля попала в край каски. Почувствовал холод. Холодно стало голове. Я выстрелил из своей винтовки и переполз на другое место, поменял позицию. И тут возле меня появилась медсестра. Ей уже кто-то из наших ребят крикнул, что, мол, Егорова ранило. Начала меня перевязывать. Тут меня замутило. Я даже винтовку выронил.

Победу отмечали в госпитале в Каунасе.

Но служба моя на этом не кончилась. После госпиталя я попал в запасной полк. И вот приезжает в запасной полк покупатель из 309-го верлазарета. С ним я опять оказался в Германии. Ловили по лесам лошадей, сгоняли в гурты коров. Вынимали осколки. Скот почти весь перераненный. Этот скот потом угоняли на восток, через Польшу, в Советский Союз. Так мы компенсировали наши потери.

А после войны я своего командира расчёта встретил в Костерёве. Он уже был капитан, служил. Поговорили. Он тогда, в октябре 41-го, в плен не попал, смог уйти. Повезло. Говорит, что и танк вроде подбили. Ну вот, а я и не знал, думал, что только нас там били.

.

– Нас, пулемётчиков, наскоро, уже на марше, переучили на бронебойщиков. Помню, на торфяном болоте учили стрелять из противотанкового ружья. Стреляли по макетам танков. И мы, и артиллеристы. Видать, тоже такие же специалисты, как и мы. А что делать? Идёт война. Где артиллеристов да бронебойщиков наберёшься? Народ гибнет каждый день. А в окоп опять кого-то надо ставить…

Там же, на том торфянике, учились вязать пакеты из противопехотных гранат. Свяжешь покрепче, чтобы не рассыпались, телефонным кабелем пять штук: четыре ручками в одну сторону, а пятую в другую. И бросали. Бросали и бутылки с зажигательной смесью. Смесь противно воняла, но горела хорошо.

Что запомнилось: инструкторами у нас был пожилой майор и молоденькие лейтенанты, так они в окопах всегда были с нами и делали всё вместе с нами, по брустверу с палочкой не ходили, готовили нашего брата к смерти всерьёз.

И вот подвели к передовой. Прошли деревню. Одни хаты – людей нет. Дальше по ходам сообщения вышли к линиям окопов.

Осмотрелись. Впереди перед нами – поле, нейтральная полоса, дальше виднеются замаскированные травой и ветками бугорки – немецкие окопы. Позади нас уже копошатся артиллеристы. Пушки выставляли на прямую наводку.

Мы, взвод бронебойщиков, расположились на отдельном участке. Начали оборудовать свои позиции по всем правилам, как нас недавно учили. Расчёты выставили уступом, чтобы мы друг друга могли прикрыть и чтобы немец нас всех сразу на одной линии не накрыл. По соседству взвод станковых пулемётов «максим».

Траншея до нас была неглубокая, где-то на полметра, только на карачках по ней и ползать. Мы её углубили. Отрыли ниши для гранат и бутылок. Ими нас снабдили в достатке.

Расчёт ПТР – два человека. Вторым номером у меня узбек Гулям. Мы долго воевали вместе, больше двух месяцев. Пока меня не ранило.

Подправили мы свой окоп, отрыли нишу для ружья, установили его, закрепили. В гранаты вставили запалы. Ящики с бронебойными патронами справа рядом. Всё, мы с Гулямом готовы хоть чёрта встретить.

Быстро темнеет. Наступила ночь. Но светло, как днём. А всё дело в том, что над нашим участком фронта постоянно летает немецкий самолёт и подвешивает осветительные ракеты на парашютиках.

Сон не берёт. Над бруствером шныряют пули. В основном трассирующие. А посмотреть охота, как они летят… Я Гуляму приказываю, чтобы голову не высовывал. Ему на вид столько же, как и мне, а на самом деле он старше. Но командир я, и он меня слушается.

Который раз слушаю рассказ Гуляма о своей семье и родине: у него трое детей, жена, сад, рядом хлопковое поле. Он работал до войны на хлопкотеребильной фабрике. Его историю я знаю, как свою. Но не перебиваю Гуляма, пусть рассказывает. Ему так легче. Я тоже думаю о своей деревне Поляна… Нет, решил, о родине лучше не думать, тоска берёт.

К утру сон всё-таки одолевает. В глазах резь, будто под веки песку насыпали. Веки тяжёлые, так и закрываются. Но слух не спит, все звуки улавливает.

Ещё не рассвело, принесли термосы с завтраком. Выдали ещё и сухой паёк – на два дня. Сто наркомовских не принимаем. Я тогда ещё и не знал, что такое водка. А Гулям – мусульманин. Тоже не пил.

На рассвете туман стал плотнее. Смотришь – как в мутную воду. Ничего не видать. Даже ближние кусты пропали.

И вот где-то в глубине немецкой обороны, дальше их окопов, послышался гул моторов. Немцы сразу усилили обстрел наших траншей. Разрывы снарядов и мин становятся чаще и чаще. И вот они уже сливаются в сплошной и единый гул и треск, выносить который просто невозможно. Гулям зажимает рукавами уши и забивается в угол окопа. Мне тоже не по себе. Дрожат не только руки, но и всё тело. Трудно себя удерживать.

Но вот разрывы снарядов стали смещаться в глубину нашей обороны, к артиллеристам.

Гул моторов теперь совсем близко. Уже слышится лязг металла – это громыхают гусеницы. Этот звук, пожалуй, пострашнее разрывов снарядов. Танков ещё не видно. А уже земля дрожит, и песок со стенок окопа осыпается под ноги. Мы стоим, крутим головами. Гадаем, выйдут ли на нас. У Гуляма лицо вроде смуглое всегда было, а тут побледнел.

Воздух переполнен гарью. Трудно дышать. Гарь тяжёлая, стоит на дне окопа, и поэтому хочется вылезть наружу, подышать свежим воздухом. Но нельзя. Пули по-прежнему вжикают над бруствером.

Танки мы увидели так. Сперва вспышки их пушек. Они вели огонь на ходу. Такая стрельба бесполезная. Редко какой снаряд в цель попадёт. Да и целей они не видели. Стреляли наобум, рассчитывая, что мы струсим и головы в окопах попрячем.

Вспышка – разрыв. Вспышка – разрыв.

И вот мы их уже видим. Силуэты танков огромные, чёрные. Страшновато смотреть на них.

Гулям указывает на ближайший силуэт, толкает меня, мол, давай! Танк идёт прямо на нас. Тело холодеет. Сердце стучит так, что заглушает своим грохотом лязг танковых гусениц и рёв моторов.

По «нашему» танку начинают вести огонь артиллеристы. Трассы бронебойных и подкалиберных снарядов проносятся над нашими головами совсем низко.

Ружьё у меня полуавтоматическое – ПТРС – противотанковое ружьё системы Симонова образца 1941 года. Магазин – пять патронов. Двадцать один килограмм веса. Прицельная дальность стрельбы – полтора километра. Маленькая противотанковая пушечка. Но вся беда в том, что я её, эту пушечку, должен при стрельбе в руках удерживать. Отдача жуткая. После первых пяти выстрелов рука уже не поднимается. Целюсь в те места, о которых говорил инструктор. Где там у них смотровые щели? Нет, лучше под нижний обрез башни. Это место виднее. Боль в плече постепенно исчезает. Просто отнимается правая рука. Но на курок нажимаю с прежним упорством. Кричу Гуляму, чтобы подпёр меня сзади. Он подпирает, и уже меня так сильно не отбрасывает.

Танк накрывают сразу несколько снарядов наших пушек. Стреляют по нему и бронебойными, и фугасными. От шквального огня танк замедляет ход и меняет направление движения. Гулям, подпирая меня, выглядывает через мою голову, кричит:

– Мимо! Мимо! – В голосе его злость и почти рыдание.

Я плохо соображаю. Но понимаю, что он, кажется, говорит не о «моём» танке, а о соседнем. Теперь стали видны немецкие солдаты – они перебегают следом за своими танками, ползут, снова вскакивают и перебегают на сближение с нами. Наши стрелки и пулемётчики знают, что близко из подпускать нельзя – забросают гранатами. Они открывают шквальный огонь. «Максимы» молотят длинными очередями. Автоматы обрушивают на немецкую пехоту ливень огня. Резко бухают винтовки. Немцы залегли и больше не поднимаются.

Танк дошёл до траншеи, развернул башню и начал стрелять из пулемёта вдоль хода сообщения. Но в него врезались сразу несколько бронебойных болванок, отскочили со снопами искр. Я тоже выстрелил. Конечно, пуля моя против его брони оказалась бесполезной. Стрелял танк недолго. После попаданий снарядов начал пятиться, отходить.

В поле перед нами и правее горело сразу несколько танков. Некоторые стояли с распущенными гусеницами, двигаться не могли. Какое-то время они продолжали огонь. Но потом, видать, снаряды кончились, и экипажи покинули их. Стрелки так и караулили, когда откроется люк и покажется голова немецкого танкиста.

Мы выстояли.

Днём подошли наши танки и пехота. После артподготовки пошли вперёд. На Карачев.

Мы, когда отбились, какое-то время сидели в своём окопе, как оглушённые.

Гулям отполз в угол окопа и заплакал. Я его спросил, чего он плачет, ведь немцы, вон они, горят. А он:

– Наше ружьё их не пробивает…

И правда, стреляли мы, как мне кажется, впустую.

Потом пришёл наш командир взвода, лейтенант, и похвалил нас за хорошую стрельбу. Он во время боя смотрел в бинокль, ему виднее, как мы стреляли, попадали или нет.

.

– Как я потерял своего второго номера. Не в бою. Что и обидно – не в бою…

Наступали. От Кирова к Рославлю. Наш отдельный истребительно-противотанковый дивизион на время наступления придали стрелковой дивизии. В оперативное подчинение. Вот мы и шли вперёд с пехотой.

Главная наша задача была – не допустить контратак немецких танков.

Когда пехота прорывала немецкую оборону и шла вперёд, через несколько часов, как правило, снимались с огневых позиций и мы. Вскоре занимали новые позиции. Снова – рытьё окопов, земляные работы. Эх, сколько мы земелюшки перекопали!..

И вот перебирались мы на новые позиции. Дивизия шла вперёд, вперёд…

А тут пришлось почему-то ехать незнакомой дорогой. Сапёры её ещё не обследовали. Заминирована – нет? Мы этого не знали.

Конные запряжки тащили пушки с передками. В обозе двигались подводы с огнеприпасами. Наш взвод ПТР тоже имел свой обоз – несколько подвод, в основном трофейных. И кони были трофейные. Но были в обозе и машины.

И вот мой второй номер, Володя Якушев, вызвался впереди идти, мины смотреть. А как он смотрел? Ложился на крыло передней машины и смотрел на дорогу, на свою колею, нет ли там мины. Он на правом крыле, а другой бронебойщик – на левом.

Я шёл с обозом. Моё дело быть рядом с бронебойкой и боекомплектом. Слышим – бах! – впереди. По звуку – противотанковая мина.

Так и есть. Просмотрел Володя свою судьбу. Машина, ЗИС-5, «трёхтонка», наехала на мину. Мина была установлена на правой колее, как раз там, где лежал на крыле мой второй номер. Колесо оторвало, мотор разбило, всю правую сторону. Володина шинель и то, что от него осталось, без головы, без ноги, без руки, на дереве висит. А второй наблюдатель, который на левом крыле лежал, ничего, живой, только его немного контузило. Морщился и глаза протирал. Его сразу в обоз санитары увели.

А мой напарник на берёзке висит.

Стали снимать. Тут же, под берёзкой, и зарыли. Пока сапёры щупами дорогу обкалывали, я с бронебойщиками из нашего взвода Володю Якушева похоронить успел. Нашли и ногу, и руку. Только головы не нашли. Он же головой вперёд лежал. Голова оказалась под самым взрывом.

Но – что ты думаешь! – когда закопали, каску на бугорок положили, захотелось мне курить. А я свою шинель на телеге оставил. Кисет в кармане. Смотрю, под берёзкой кисет лежит. Володин! Я его сразу узнал, на нём вышивка была. Гладью – жёлтый цветочек. Это нам подарки присылали из Москвы. Дети вышивали. У меня такой же был, только с другим цветочком. Поднял я его, распустил шнурок…

Нет, не могу дальше говорить… сколько лет прошло, а как мне жалко моего второго номера. Ярославский. Хороший был человек. Двое детей.

Так я с Володиным кисетом всю войну и прошёл.

.

Глава третья и последняя – БЕРЛИНСКАЯ

.

– Когда началась война, я учился в седьмом классе. Мы очень сожалели, что война закончится без нас, и мы не успеем повоевать за нашу родину. Один за другим уходили на фронт мои старшие братья. Один за другим они погибали – Гумер, Ахмет, Зуфер, Мустаким. Только один из них вернулся домой живым, но без ног.

Первым из нашего класса призвали Ваську Чудина. Он был на год старше нас всех. Когда мы его провожали, он сказал: «Не спешите, пацаны, похоже, всем достанется…» Васька Чудин открыл список погибших из нашего класса.

В 44-м пошёл на фронт и я.

Из 356-го запасного полка я попал в 38-ю армию, в связь. Довелось принять участие в боях на Дукельском перевале. Шли рядом с чехами из бригады Людвига Свободы. Однажды после боя у нас с братьями по оружию была встреча. Меня, помню, угощали хлебом с тушёнкой, чаем и чем покрепче девушки из чехословацкой бригады. Одну звали Руженой, другую Миленкой, а третью Дагмарой…

В октябре 44-го, уже за перевалом, в Словакии меня ранило. Осколком в голову. Попал в госпиталь – в Ярослав-на-Сане (Польша). После госпиталя направили на курсы санинструкторов. И уже сержантом-санинструктором попал в 4-ю гвардейскую танковую армию генерала Лелюшенко.

Эх, какая у нас армия была!

Направлен был я во вторую роту танкового десанта.

На марше мы сидели на броне танков. В бою – впереди танков. Особенно, если бой начинался в городе или в лесу. Танки надо было прикрывать, особенно от фаустников. А танки прикрывали своим огнём нас. Когда надо, выдвигались вперёд и действовали гусеницами и пулемётами.

Помню, стоял тёплый апрельский день 45-го года. Мы ехали на танке. Наша «тридцатьчетвёрка» шла по лесной дороге. Впереди виднелось поле или луг. Словом, начиналась открытая местность. И только мы вышли на опушку, из лесочка напротив немцы открыли огонь из противотанковой пушки. Пушка стояла на открытой позиции. Стреляла прямой наводкой, почти в упор.

Я видел, как огненный шар полетел в нашу сторону и мгновенно впился в бок нашей машины. Снаряд пробил броню и взорвался внутри танка. Мы, десантники, полетели с брони вниз. Машина встала как вкопанная. Танк сразу загорелся. Загорелся очень быстро. Из экипажа никто не успел выбраться наружу.

Я вскочил на ноги, запрыгнул на броню. Башенный люк был открыт. Дым уже валил из него. Смотрю, внизу виднеется голова в танковом шлеме. Я перегнулся вниз, подхватил танкиста под руки и потащил вверх, на себя. Тот слабо помогал мне.

Внутри уже рвались, трещали патроны. Я боялся, что вот-вот начнут рваться снаряды.

Вытащил я того танкиста. Ноги у него перебиты. Подбежали ребята-десантники, помогли мне его снять с брони. Несколько человек пытались вытащить ещё хоть кого-нибудь из горящей машины. Но было уже поздно. Внутри танка всё гудело и ревело, как в аду.

Мы отнесли раненого подальше от танка. Я начал его перевязывать.

И вдруг мощный взрыв сотряс воздух. Башня с орудием слетела с танка, как спичечная коробка. Её отнесло на несколько метров в сторону. Летела, кувыркалась. Хорошо, что не на нас её понесло.

Батальон развернулся в боевой порядок и атаковал немецкие противотанковые позиции. Десантники шли злые, поклялись отомстить за погибших танкистов. Пленных не брали.

26 апреля 1945 года мы овладели центром Потсдама.

Командование запретило открывать огонь из орудий, видимо, желая сохранить уникальные исторические памятники. Танки тоже в черте города не использовались. Слишком уязвимыми они были на узких улочках.

Немцы не сдавались. Хотя на каждом балконе был вывешен белый флаг. Часто контратаковали. Бои были тяжёлыми. С большими потерями.

Во время одной из таких контратак, чтобы не попасть под огонь, мы, несколько десантников, спустились в подвал. После света мы не сразу разглядели обитателей того подвала. Вначале услышали крики ужаса. Так, наверное, кричат, когда чёрта видят, шайтана. Все одновременно кричали – и дети, и женщины, и старики. Им же сказали, что придут русские, они вам головы отрезать будут.

Я спросил, как мог, есть ли среди них немецкие солдаты? «Найн! Найн!» Тогда я сказал: «Нихт ангст!» – Не бойтесь! Больше я не знал, что сказать. Достал из кармана несколько кусков сахару и протянул детям. Глаза мои к темноте уже привыкли, и я увидел в подвале много детей. Дети отпрянули от меня. Чуткие мамаши сразу смекнули, что к чему, и стали подталкивать ко мне своих детей. Вскоре дети осмелели и расхватали весь сахар. Я кивал им. Они улыбались. Но улыбались настороженно. Они не вполне доверяли мне. Думали, что я что-то задумал, хитрю.

Вот этот эпизод очень мне запомнился.

.

– 23 апреля 1945 года вышли мы к Эльбе. Слегка моросило. Но вечер был приятный, тёплый. На следующий день ждали американцев.

А когда они показались на той стороне, подумали – немцы. Чуть было не подняли стрельбу. Издали так похожи на немцев…

Переправлялись к нам союзники на лодках. Такие чистенькие, холеные, наглаженные. Как будто на пузе не ползали. Оказывается, уже тогда у них в каждом дивизионе была бытовка.

И наши… Грязные, помятые. Только что из боя.

Но радость встречи была неподдельной, искренней, и всё отошло на задний план, когда выпили за победу.

.

– После Эльбы был марш на Прагу. О Победе мы узнали на марше. Помню, прошли какой-то небольшой город, мост через речушку, и тут по всем колоннам гулом пронеслось: «Победа! Победа, братцы!»

В Прагу вошли без боя. Победителями. Но все чумазые, небритые. Правда, весёлые! Пражанки к нам льнут, букеты с цветами суют. А мы потные, пахнет от нас не очень… Женщины и девушки красивые, нарядные, и пахнет от них цветами и духами – приятно.

.

Михеенков Сергей Егорович.

Родился в 1955 году в дер. Воронцово Калужской области. Окончил Калужский государственный педагогический институт им. К.Э. Циолковского и Высшие литературные курсы Союза писателей СССР. Служил в армии. Работал в редакции районной газеты и в краеведческом музее. Автор многих книг прозы и военной документалистики. Биограф маршалов Советского Союза Г.К. Жукова, И.С. Конева, К.К. Рокоссовского. Живёт в г. Тарусе Калужской области.

.

Герои этих историй

.

Бронебойщик Николай Фёдорович Дувалин из Перемышля (Калужская область). Лейтенант Матвей Семёнович Петухов. Павел Иванович Соколов из Смоленской области. Санинструктор роты танкового десанта Ракиб Абубакирович Узяков (Оренбургская область). Бывший партизан Алексей Адамович Глущеня из отряда Андрея Грабчака, который действовал в Белорусском Полесье. Сержант стрелковой роты 92-й гвардейской стрелковой дивизии 37-й армии Владимир Васильевич Голубков из Калуги. Автоматчик автоматной роты Иван Иванович Гулюкин из деревни Гремячево, что под Калугой. Автоматчик 13-й гвардейской дивизии Борис Фёдорович Дудин из Сталинграда. Бывший разведчик Шамиль Гибаевич Ибрагимов из Башкирии. Алексей Алексеевич Черников из Калуги.

.

Глава первая – ОКОПНАЯ

.

– Ночью после нашей неудачной атаки посылает меня и моего напарника командир батальона на поле, где мы наступали днём. Где-то там остался лежать наш командир роты.

Ночь с 3-го на 4-е января сорок второго года. Мороз. Немцы молчат. Мы тоже.

Наступать мы начали в двадцатых числах декабря. И вот за этих две недели в роте второй ротный погиб, и ни одного командира взвода нет. Или убит, или ранен и отправлен в госпиталь…

Пошли. Нашли мы ротного. Я отстегнул его планшетку, надел на себя. Тащим тело ротного по снегу. Он уже застыл. Руки за кусты цепляются… И вот пробираемся мимо промежуточной позиции, где погибло наше боевое охранение. Смотрю, их снегом уже немного присыпало. Лежат все. И пулемёт на бруствере в снегу. «Максим».

– Постой, – говорю своему напарнику. – Сейчас вернусь.

А в том боевом охранении был мой товарищ, Коля Ситников. Мы с ним вместе призывались. В одном дворе в Москве жили. Призывались-то мы трое из нашего двора. Боря Сидоров погиб в ночь под Новый год в бою за деревню Колонтай. Недалеко от Малоярославца. И вот я потерял и Колю Ситникова.

Стал его искать среди убитых. Все лежали. Один сидел. Подполз я к сидящему – Коля. Изо рта у него до самой земли свисал кровяной сгусток. Кровь заледенела. Я эту сосульку оторвал и потащил Колю в кусты.

– Как хочешь, – говорю своему напарнику, – а я его не брошу тут.

Тащить сразу двоих для нас не под силу. Начали спорить. Спор наш чуть не кончился дракой. Тут немец ракету бросил. Мы сразу вспомнили, где мы и кто мы. Потащили каждый свою ношу. Так и дотащили их обоих.

Утром к нам пришёл новый ротный. Третий.

.

– После второго ранения направили меня в школу младших лейтенантов. Перспектива у меня была такая: после школы пойду на фронт командиром взвода. Мне тогда только-только исполнилось девятнадцать. Но человек на войне я уже был опытный, знал, что взводные долго не живут.

Курсы были ускоренными – три месяца, и мы уже щеголяли в новеньких шинелях, затянутые новенькими ремнями. Ремни скрипели, подковки на новых сапогах цокали, и от этого мы казались себе генералами.

Однажды нас отпустили в Калугу, в увольнение. Я пошёл в кинотеатр. Был там такой кинотеатр – «Центральный». Шла картина «Богатая невеста» с Иваном Любезновым и Мариной Ладыниной. Купил я два билета и стою на ступеньках. Думаю, приглашу какую-нибудь дамочку…

Стою. И, как назло, ни одной подходящей нет. Уже пять минут до сеанса остаётся. Смотрю, остановились возле афиши двое: по виду, мать и дочь. Дочери годов восемнадцать. Молоденькая, в вязаном беретике, а косы – до пят! И так она мне понравилась, что я – как только осмелился? – подхожу к ним, ладонь к козырьку и говорю старшей: «Позвольте вашу дочь пригласить в кино». – И протягиваю ей билет.

Они с минуту молчали. Мать на дочь посмотрела. А та вдруг и говорит: «Пойду».

В кино я сидел ни жив ни мёртв. Слова не проронил. Не шевельнулся. И что там на экране было, ничего не запомнил. Потом, уже в госпитале, когда второй раз меня тяжело ранило, как следует рассмотрел я этот фильм. Хорошая картина. Душевная.

А тогда, в Калуге, я проводил свою спутницу до дома. Дом её был неподалёку. Зашёл я к ним. Как не зайти, надо ж было матери с рук на руки сдать дочь. Пост принял, как говорится, пост сдал… Меня они оставили на вечерний чай. Жили они втроём: мать, дочь и младший сын. Отец на фронте. Когда уходил, попросил разрешения зайти завтра. Зашёл. А через день нас уже увозили со станции на запад. На прощание она мне подарила свою фотокарточку. На той фотокарточке Лена с косами…

Я потом, и когда ехали к фронту, и в окопах уже, доставал из левого кармана её фотокарточку и смотрел. Влюбился – это мало сказать. Стала она с той поры для меня ангелом небесным. И она меня спасла от неминуемой смерти.

Было это так…

Рота наша атаковала. Шёл уже сорок третий год. Ранняя осень. Вышли мы к Десне. Брали одну деревушку. И на чёрта она нашему командованию нужна была?..

Солдату спрашивать не положено. Приказ дан – исполняй.

Полезли мы на ту деревушку. У них там три пулемёта. Четвёртый потом включился, когда мы двумя взводами втянулись в атаку. Из леса, с опушки ударил, косоприцельным. Вот от него нам больше всего досталось. А миномёты нас добили. От взвода моего за несколько минут человек десять осталось. И те, все в крови, по земле катаются, орут, матерятся. Взяли деревню…

Я сержанту: «Отводи, Григорьев, людей назад, к окопам!»

Кто мог, поползли за Григорьевым. А меня ранило. Руку перебило осколком. Повисла. Онемела. Не чую её. Чую только, кровь, тёплая, по рукаву пошла…

Ещё одна мина брякнула, рядом. Но меня на этот раз не задело. За ней ещё одна. Эта смахнула меня взрывной волной. Смотрю, шинель вся посечена и из сапога кровь сочится. Осколки прошли. Их потом мне в госпитале долго выковыривали. За один раз все не нашли.

Перелез я через гребень. Земля свежая, рыхлая, как пух. После пахоты такая не бывает, такая рыхлая она после взрыва. Думаю, второй раз в одно и то же места мина не попадает. А что толку? Стали меня силы покидать. Кровью исхожу. Перевязать себя сил нет. Умираю.

И перед тем, как умереть, решил я на Лену посмотреть. На её косы.

Достал фотокарточку. Руки трясутся. Поцеловал её… И, помню, понесло-понесло меня куда-то, как всё равно в небо…

После ребята рассказывали: когда они, остатки роты, прошли дальше, обойдя эту проклятую деревню стороной, а немцы ушли в лес, наши санитары стали собирать раненых, и вот подошли к моей воронке… Смотрят, лейтенант лежит, убитый. Стали совещаться. Да нет, говорит старший, этот уже не наш, пускай им занимается похоронная команда. А другой увидел в моей руке фотокарточку. «Смотри, – говорит, – какая красивая девушка. Видать, невеста. Или сестра…» И полез ко мне в воронку, чтобы эту мою фотокарточку у меня забрать. А я её стиснул и не отдаю. «Да он живой!» – говорит санитар.

Вытащили меня из воронки, стали перевязывать. Перевязали, положили на носилки, понесли.

А через месяц я опять ехал на фронт. И Ленина фотокарточка лежала у меня в левом кармане гимнастёрки.

После войны я приехал в Калугу, разыскал своего ангела хранителя. Теперь не расстаёмся.

.

– И ещё про небо…

Тогда я ещё простым рядовым солдатом был…

Сидим в траншее. Готовимся к атаке. У кого штыки после марша остались, кто не побросал их в лесу при отступлении, прилаживают их к винтовкам. Кто взрыватели в гранаты вкручивает. А мне сосед, пожилой боец из пензенских, указал на колючую проволоку, где наши уже лежали после одной такой атаки: «Сейчас добежим до неё и полетим прямо на небо…»

Тогда я и не понял смысла его слов. Только теперь до меня дошло, о чём мне сказал тот пожилой дядька из-под Пензы.

Миномёты с десяток мин кинули. Артподготовка закончилась. Ротный выскочил на бруствер: «Вперёд!» Его сразу пулей смахнуло. Побежали мы. А мне тот пензенский перед тем, как выскочить из траншеи, и говорит: «Ты, сынок, беги не шибко, и держись за мной. Так, за мной, и беги».

Так я и бежал. Возле колючей проволоки народ замешкался. А тут ещё пулемёты из ихней траншеи загремели. Все разом. Они это умели делать. Огонь – сплошной стеной. Дядька мой упал. Залегли и мы. Но потом всё же прорвались к немецкой траншее. Выбили их оттуда. Через час-полтора они силы собрали и нас обратно погнали. Я, когда бежал назад, на своего напарника успел глянуть. На всякий случай: вдруг, живой.

Неживой. По нём уже мухи ползали. Но в лице его я не увидел никакого страха. Как будто он мне хотел сказать: не бойся, мол, сынок, это не страшно… Убитых к тому времени я уже порядочно повидал. Бывало, лежит бедолага, а на лице такой ужас, что смотреть страшно. Как будто, прежде чем умереть, из него душу клещами выдирали…

А пензенский лежал так, как будто и, правда, на небо летел.

Часто я думаю о том, что он мне тогда сказал. Перед той атакой.

.

– За несколько километров до Днепра наша вторая рота остановилась в лесу на отдых. Мы двигались во втором эшелоне. Повалились прямо возле дороги. Кто сразу уснул, а кто грыз сухари и концентраты.

И тут появилась странная колонна. Тут только мы и поняли, что привал нам устроили для того, чтобы пропустить вперёд эту колонну.

Нам сразу подали команду отойти от дороги на десять шагов.

Колонна шла без оружия, под конвоем. И вдруг кто-то из наших крикнул:

– Ребята! Смотрите, да это же наш курсант!

Мы только что прибыли из Рубцовского пехотного училища. Там у нас случилось ЧП: один из курсантов совершил неосторожный выстрел и его объявили самострелом. Чистил винтовку после стрельб, снял штык, стволом упёрся в сапог и – бах! Пуля прошла в мякоть, немного повредив большой палец, но кости не задела. Самострела судили и направили в штрафную роту. Мы ему, помню, говорили, что ж ты, дурак такой, опозорился, скоро на фронт, а ты в тюрьму пойдёшь… А он: «Я там раньше вас буду».

И точно.

Его узнал Лёша Тихомиров. Крикнул его, махнул рукой. Тот тоже махнул рукой: «Ребята, не поминайте лихом!»

Был ли он действительно самострел, или всё же выстрелил по неосторожности, кто ж теперь разберёт…

Мы потом видели эту роту. Почти вся она полегла на правом берегу, за переправой. Лежали по всему берегу. Погиб ли там наш однокашник, или выжил и «искупил вину кровью», мы так и не узнали. Нигде его больше не встречали.

Мы через Днепр переправлялись так. Вначале перебрались по мелководью на остров. С острова – на правый берег. Его уже очистили штрафники.

Следом за мной шёл маленький узбек. Шёл и что-то бормотал по-своему. Я вскоре понял, что он не умеет плавать. Когда вода стала по грудь, он ухватился за мою сапёрную лопатку, висевшую на ремне, и какое-то время за неё держался, пока не оторвал. Когда мы поплыли, он начал биться и бросил мою лопатку. Ему помогли добраться до берега. А я остался без сапёрной лопатки. Кто был на фронте, тот знает, что это такое – остаться перед боем без сапёрной лопатки.

Только мы вылезли на берег, начался артналёт. Все кинулись на землю, начали окапываться. Я нашёл углубление и стал отрывать себе окоп пальцами рук, лишь бы спрятать голову. Берег был песчаный, и я с рытьём окопа справился. Пальцы, правда, – в кровь…

С левого берега начала бить наша артиллерия. Мы встали, пошли вперёд. Прошли метров двести. И попали под огонь шестиствольного миномёта. Сразу же появились раненые. Впереди была деревня Куцеваловка.

Кто интересовался историей войны и Битвой за Днепр, знает, какие бои развернулись в районе Переволочной, где вели переправу две наши гвардейских дивизии 92-я и соседняя, правофланговая 62-я. Там мы побывали в настоящем аду. Особенно досталось нашему 282-му гвардейскому стрелковому полку.

Мы пошли в атаку, чтобы овладеть деревней, видневшейся впереди. Немцы тут же начали контратаку. Сошлись во встречном бою. Дело доходило до рукопашной. Они пытались сбросить нас в реку. 28 сентября – наш первый день на плацдарме. Атака за атакой. Как мы отбились? Помогала нам хорошо артиллерия с того берега. С нами переправились офицеры-артиллеристы, они корректировали огонь.

Вечером немного утихло. Немцы выдохлись. Мы начали закапываться в землю. Отрыли полнопрофильные окопы, ходы сообщения. Хоронили убитых. Только сели отдохнуть, приказ: сдать позиции и выдвинуться на двадцать километров ниже по течению Днепра.

Берег, вдоль реки, был уже наш. Командование наметило прорыв в районе Мишурина Рога. Туда мы и направлялись. К рассвету пришли в назначенный район. Нас сразу погрузили на танки. Танки двинулись вперёд. Мы – танковый десант.

Ехали, смотрели на следы недавнего боя. До нас уже тут прорыв делали. Кругом стояли танки, наши и немецкие, с оторванными башнями, выгоревшие, с распущенными гусеницами, с горелыми танкистами на броне. Впереди слышался бой.

В деревне Мишурин Рог, помню, произошла такая история.

Маленький солдат по широкой улице гонится за длинным немцем. Немец отстреливается из своей винтовки, но не попадает. А солдатик наш изо всех ног бежит за ним и не стреляет. Кричу солдату:

– Чего не стреляешь?

Отвечает запыхавшись:

– Живьём взять хочу!

– Да зачем он тебе живой? Стреляй, проклятого! – закричали ребята из моего отделения.

Автоматчик, стоявший рядом со мной, приложился и дал очередь под ноги убегающему немцу. Тот сразу остановился, поднял руки. И маленький солдат взял его в плен. Вёл этого орясину радостный, улыбался.

.

– На фронте я боялся вот чего: переправы и плена. Это были мои постоянные два ужаса, избавиться от которых я не мог со 42-го по 45-й.

Какой бывает переправа, я насмотрелся в Сталинграде. Если попал под бомбёжку или артобстрел, моли Бога, чтобы немец промахнулся. Ничего не сделаешь на барже или плоту, когда на тебя заходит самолёт. Нет никакого спасения.

В Сталинграде я переправлялся дважды. Дважды – на левый берег, и дважды – обратно. Насмотрелся. Натерпелся.

Чтобы не попасть в плен, я таскал с собой много патронов. Никто во взводе столько с собой патронов не носил. У меня, кроме диска, который был в автомате, всегда с собой были два запасных и в вещмешке две коробки россыпью – по 340 штук в каждой. Тяжело это было таскать на себе, но этот груз я носил, как надежду. Выручало не раз. Шёл с мыслью – всё равно где-нибудь убьют. Так и дошёл до Одера. С патронами и дисками.

В дорогу всегда берут побольше хлеба – хлеб, мол, сам себя несёт. Меня несли патроны.

.

– А вот расскажу, как я первый раз ходил в разведку…

Ночью перешли линию фронта. Немец на нашем участке сидел неплотно. В опорных пунктах, в деревнях, и так, кое-где ДОТы имел, простреливал пространство между опорными пунктами. А сплошной линии обороны не было.

Прошли. Идём. До рассвета зашли в одну деревню. От жителей узнали, что в деревне квартируют четверо немцев. Возле моста у них отрыт окоп. Но в окопе своём они постоянно не сидят. Живут в доме напротив моста.

Нас пятеро. Посовещались. Решили – возьмём.

Расселись мы вокруг дома. Засаду устроили. Двое в кустах сирени. Двое в сарае сенном. А я как самый шустрый залез под крыльцо. Когда они выйдут, я должен был отсечь их путь к дому. План такой.

У нас автоматы, ножи. Тогда ещё у меня «парабеллума» трофейного не было. Это потом я стал разведчиком хоть куда.

Сидим. Слышу, задвигались, сапогами загремели. Выходят на крыльцо и начали с крыльца ссать прямо на угол. Я, чтобы меня брызгами не обдавало, глубже отодвинулся. А один из немцев, видать, услышал, как я под крыльцом шевельнулся. Ну, думаю, пропал.

А вышли только двое. Другие двое в доме сидят.

Один из них прислушался и говорит: «Хун!» Курица, значит.

А кур они в той деревеньке, видать, начисто передушили.

Другой засмеялся, что-то сказал и пошёл к сараю. Заглянул в него. Эх, думаю, лучше б ты не в курятник, в шуло  заглянул, там бы ты живо получил свой вюрцфляйш. Но немец вернулся на крыльцо. Вскоре вышли и остальные. Топчутся на крыльце, гогочут. Запахло жареной картошкой. Ушли.

Мои ребята сидят в засаде, не шевелятся. Я тоже – ни жив ни мёртв. Выходить страшно. Заметят. Я – один. И показалось мне, что ребята мои меня бросили и ушли.

Жду. Автомат наготове. Но как из него стрелять буду? Вот вопрос.

Позавтракали, вышли. Пошли к мосту. Один пулемёт на плече несёт, конец ленты мотается. Другой коробку с патронами. У всех, кроме пулемётчика, винтовки. Ушли. Под горкой скрылись. Слава тебе Господи!

Вылез я и – пулей через огороды в лес. Бегу и слышу, кто-то за мной гонится.

Потом, в лесу уже, ребята меня окликнули: «Да постой ты! Хватит бежать!» Смотрю – ребята мои.

Зашли в овраг, сели под кустами, смеёмся. Друг на друга киваем: почему ты не стрелял? А ты почему?

Вернулись мы тогда ни с чем. Командир взвода разведки и говорит: «Отдыхайте, а завтра в ночь опять пойдёте. И так, через сутки, будете ходить, пока немца не приведёте». Посмотрел он на стол, где старшина выставил наш паёк, забрал банку тушёнки и сказал: «А паёк я вам с сегодняшнего дня урезаю. Получите, когда немец будет».

Следующей ночью немца мы привели.

.

– Главная мечта на передовой – поесть вволю и поспать.

На Висле картошку собирали в поле. Поле оказалось распахано и брошено. И всё усыпано белыми клубнями. Мы собирали клубни для нашей кухни. Приварок.

Ещё мечталось о бане. Летом было проще – купались в речках, в прудах, на озёрах. А зимой – счастье, если приезжала баня на колёсах.

Война ещё шла, а нам показывали фильм – «В шесть часов вечера после войны». Двести человек сидели во дворе на брусчатке не шелохнувшись и заворожено смотрели на экран. И о том, что могут быть убиты вскоре после этого сеанса, совершенно не думали…

.

– Последний раз меня ранило в Австрийских Альпах.

В то время я служил в отдельной моторазведывательной роте.

Выскочили мы на горную дорогу, мчимся верх. Мимо позиций артиллеристов. И тут, на повороте – пулемётная очередь навстречу. Лобовое стекло вдребезги. Водителя ранило. Мы все, кто был в машине, высыпали наружу. Кто? Откуда стрельба?

В горах мы так перепутались, что было не понять, где немцы, где наши. Никакой линии фронта и в помине не было.

Когда разобрались, стало понятно, что дела наши плохи. Немцы сидели выше нас. Совсем близко. И начали нас забрасывать гранатами. Вот шлёпнулась передо мной одна. Я схватил её за ручку и отбросил в сторону, за камни. Она там разорвалась, никому из наших вреда не причинила. Жду другую. Вот она, и другая. Но вторая граната ударилась о сосну и отлетела дальше. Я кинулся за ней, но не успел, она взорвалась. Видать, немец хитрый попался, с крепкими нервами, и, прежде чем бросить «толкушку», придержал её, чтобы замедлитель-воспламенитель сработал так, как надо.

Спасла меня звёздочка на пилотке. Осколок попал в неё. Когда я рукой по лбу провёл, сразу подумал, что убит, а то, что ещё руками вожу и что-то соображаю, так это – агония... Я ж к тому времени смертей повидал. И без головы несколько шагов бегут, и ноги не заплетаются…

Потом пришёл в себя. Начал подниматься. Ничего не выходит. Кое-как скатился вниз, оказался на позиции миномётчиков. Они меня перевязали и спустили по оврагу ещё ниже. Когда я к ним подполз, я сквозь шум в голове слышу: «О, пехота приползла! Налейте ему кружку винца! Ему сейчас это лучше всякого лекарства». И точно, выпил – легче стало.

Там уже семеро раненых. При них одна санитарка.

Транспорта никакого. Машина наша разбита. У миномётчиков одна подвода. На подводе штабные документы. И эти документы охраняли мы, раненые.

Там я пролежал около недели. Постепенно вернулся слух. Стал что-то вспоминать. А то ж ничего не помнил: кто я, какой роты, кто мои родители… Пустота! Жуткое состояние…

Однажды прибыла грузовая машина. Мины привезла расчётам. Мины сгрузили. А нас погрузили.

Шофёр, слышу, говорит командиру миномётной роты: пусть, мол, сестричка автомат возьмёт, власовцев на дороге видел.

Медсестра с автоматом села с нами в кузов.

Едем. И вдруг – стрельба. Щепки от кузова полетели. Медсестра – вот девка-огонь! – стала на корточки, чтобы видно было, и открыла ответный огонь. Так, в несколько очередей, диск и выпустила. И опасный участок мы проскочили.

Операцию мне делали в Баден-Бадене. Когда теперь внукам рассказываю, они говорят: «О, дед, тебе повезло, на международном курорте побывал!» Повезло… Наркоза не было, так что рану чистили и зашивали на живую.

.

– Домой, в Россию, мы возвращались вместе с отцом.

При демобилизации мне выдали следующее довольствие: пару нового белья, новые кирзовые сапоги (воевал в ботинках и обмотках), портянки, шинель, шапку, ремень и вещмешок. И в награду – 10 килограммов муки, 5 килограммов сахару и 3 000 рублей – за всю войну. А цены тогда были такие: 1 бутылка водки – 500 рублей, 1 килограмм сахара – 500 рублей, 1 килограмм сала – 500 рублей, 1 буханка хлеба – 180 рублей.

С отцом мы ехали домой через три страны. В Вене, в столице Австрии, отец предложил сходить на могилу короля вальса Иоганна Штрауса. Тогда вся Вена звучала вальсами Штрауса. Удастся ли ещё когда побывать здесь? Отец мой был человеком образованным. Окончил медицинский институт, любил музыку, литературу, разбирался в живописи. А мне – стыдно вспомнить! – совершенно неинтересен был Штраус. Какой там Штраус?! Весна… Победа… Я – живой… Едем домой, в Россию… Мне двадцать лет… Мне интересны были девушки, а не Штраус.

.

Глава вторая – ПРОТИВОТАНКОВАЯ

.

– Первые наши бои получились неудачные. Как-то всё шло нелепо и неправильно, что и вспоминать тошно. Наш огневой расчёт занимал оборону у дороги. Дорога просёлочная, лесная, шла параллельно Варшавскому шоссе.

И вот в первых числах октября немец прорвался и пошёл от Рославля по шоссе на Москву.

Слышим, танки идут. Моторы далеко слышны. А у нас 37-мм польская противотанковая пушка. Что мы с ней против танка? Да и позиция неважнецкая. Но менять позицию поздно. Наш командир – наводчик орудия сержант Логунов сказал: будем вести огонь отсюда. И начал стрелять. Стрелял через кусты. Вскоре всё затянуло дымом, и я даже не видел, куда мы стреляли, по каким целям. Дым, грохот, и в голове тоже пелена. Ноги как ватные. Голова плохо соображает. Что и говорить – первый бой. Не обосрался – и то ладно…

Я пошёл за снарядами. Когда немного отошёл, смотрю, а немецкий танк уже прошёл нашу позицию, там идёт стрельба, ребята кто куда разбегаются. Ездовые коней распустили, кони носятся по лесу как ошалелые, того и гляди – с ног собьют. Зелёные шинели замелькали – немцы! Винтовок у нас, артиллеристов, не было. Нечем было отбивать атаку немецкой пехоты. Одна винтовка на весь расчёт, в караул с ней ходили по очереди.

Три дня я проплутал по лесу. Оголодал. Вышел к деревне, думал, поесть чем разживусь. А там – немцы. Вот так начался мой плен. Минск, потом Польша – Замбров. Жили в пятиэтажных зданиях, бывших польских казармах. В первую зиму половина военнопленных перемёрла от голода и холода. Из Семнадцатой дивизии нас было там несколько человек: Чащин из Борщевни и Вовка Морозов из Петушков. Мы все выжили, нас, живых, отправили в Истербург. Там были бараки более благоустроенные. Кормили лучше. Я попал к фермеру. Ферма Блендау. Двенадцать человек. Мы постоянно работали. Управляющий. Охрана. Там же, на ферме, жили два поляка. Их не охраняли.

Два раза бежал. Первый раз поймали. Но убивать не стали. В карцере я просидел месяц. Охраняли поляки. Вышел из карцера, и меня тот фермер, немец, опять взял к себе.

Второй раз мы бежали через чердак. И нас опять поймали. На этот раз били. Чуть не убили. Палками. Хорошо, австриец, охранник, заступился.

И опять меня тот фермер к себе взял.

Чуть побои зажили, мы опять к побегу начали готовиться. На этот раз удалось убежать в лес. А было эту уже в сорок четвёртом, когда наши войска подходили. Идём по лесу, слышим, по-русски разговаривают. Мы побежали на голоса – наши! Нас – в особый отдел сразу. Начали разбираться. Зачислили в стрелковую роту, в танковый десант.

И вот – на Кёнигсберг. 21 марта 1945 года меня ранило. Пуля попала в голову. Разрывная. И как мне голову не снесло. Я видел раненых в голову разрывной пулей. Девяносто случаев из ста – сносило полголовы. Смерть мгновенная. А мне повезло. Пуля попала в край каски. Почувствовал холод. Холодно стало голове. Я выстрелил из своей винтовки и переполз на другое место, поменял позицию. И тут возле меня появилась медсестра. Ей уже кто-то из наших ребят крикнул, что, мол, Егорова ранило. Начала меня перевязывать. Тут меня замутило. Я даже винтовку выронил.

Победу отмечали в госпитале в Каунасе.

Но служба моя на этом не кончилась. После госпиталя я попал в запасной полк. И вот приезжает в запасной полк покупатель из 309-го верлазарета. С ним я опять оказался в Германии. Ловили по лесам лошадей, сгоняли в гурты коров. Вынимали осколки. Скот почти весь перераненный. Этот скот потом угоняли на восток, через Польшу, в Советский Союз. Так мы компенсировали наши потери.

А после войны я своего командира расчёта встретил в Костерёве. Он уже был капитан, служил. Поговорили. Он тогда, в октябре 41-го, в плен не попал, смог уйти. Повезло. Говорит, что и танк вроде подбили. Ну вот, а я и не знал, думал, что только нас там били.

.

– Нас, пулемётчиков, наскоро, уже на марше, переучили на бронебойщиков. Помню, на торфяном болоте учили стрелять из противотанкового ружья. Стреляли по макетам танков. И мы, и артиллеристы. Видать, тоже такие же специалисты, как и мы. А что делать? Идёт война. Где артиллеристов да бронебойщиков наберёшься? Народ гибнет каждый день. А в окоп опять кого-то надо ставить…

Там же, на том торфянике, учились вязать пакеты из противопехотных гранат. Свяжешь покрепче, чтобы не рассыпались, телефонным кабелем пять штук: четыре ручками в одну сторону, а пятую в другую. И бросали. Бросали и бутылки с зажигательной смесью. Смесь противно воняла, но горела хорошо.

Что запомнилось: инструкторами у нас был пожилой майор и молоденькие лейтенанты, так они в окопах всегда были с нами и делали всё вместе с нами, по брустверу с палочкой не ходили, готовили нашего брата к смерти всерьёз.

И вот подвели к передовой. Прошли деревню. Одни хаты – людей нет. Дальше по ходам сообщения вышли к линиям окопов.

Осмотрелись. Впереди перед нами – поле, нейтральная полоса, дальше виднеются замаскированные травой и ветками бугорки – немецкие окопы. Позади нас уже копошатся артиллеристы. Пушки выставляли на прямую наводку.

Мы, взвод бронебойщиков, расположились на отдельном участке. Начали оборудовать свои позиции по всем правилам, как нас недавно учили. Расчёты выставили уступом, чтобы мы друг друга могли прикрыть и чтобы немец нас всех сразу на одной линии не накрыл. По соседству взвод станковых пулемётов «максим».

Траншея до нас была неглубокая, где-то на полметра, только на карачках по ней и ползать. Мы её углубили. Отрыли ниши для гранат и бутылок. Ими нас снабдили в достатке.

Расчёт ПТР – два человека. Вторым номером у меня узбек Гулям. Мы долго воевали вместе, больше двух месяцев. Пока меня не ранило.

Подправили мы свой окоп, отрыли нишу для ружья, установили его, закрепили. В гранаты вставили запалы. Ящики с бронебойными патронами справа рядом. Всё, мы с Гулямом готовы хоть чёрта встретить.

Быстро темнеет. Наступила ночь. Но светло, как днём. А всё дело в том, что над нашим участком фронта постоянно летает немецкий самолёт и подвешивает осветительные ракеты на парашютиках.

Сон не берёт. Над бруствером шныряют пули. В основном трассирующие. А посмотреть охота, как они летят… Я Гуляму приказываю, чтобы голову не высовывал. Ему на вид столько же, как и мне, а на самом деле он старше. Но командир я, и он меня слушается.

Который раз слушаю рассказ Гуляма о своей семье и родине: у него трое детей, жена, сад, рядом хлопковое поле. Он работал до войны на хлопкотеребильной фабрике. Его историю я знаю, как свою. Но не перебиваю Гуляма, пусть рассказывает. Ему так легче. Я тоже думаю о своей деревне Поляна… Нет, решил, о родине лучше не думать, тоска берёт.

К утру сон всё-таки одолевает. В глазах резь, будто под веки песку насыпали. Веки тяжёлые, так и закрываются. Но слух не спит, все звуки улавливает.

Ещё не рассвело, принесли термосы с завтраком. Выдали ещё и сухой паёк – на два дня. Сто наркомовских не принимаем. Я тогда ещё и не знал, что такое водка. А Гулям – мусульманин. Тоже не пил.

На рассвете туман стал плотнее. Смотришь – как в мутную воду. Ничего не видать. Даже ближние кусты пропали.

И вот где-то в глубине немецкой обороны, дальше их окопов, послышался гул моторов. Немцы сразу усилили обстрел наших траншей. Разрывы снарядов и мин становятся чаще и чаще. И вот они уже сливаются в сплошной и единый гул и треск, выносить который просто невозможно. Гулям зажимает рукавами уши и забивается в угол окопа. Мне тоже не по себе. Дрожат не только руки, но и всё тело. Трудно себя удерживать.

Но вот разрывы снарядов стали смещаться в глубину нашей обороны, к артиллеристам.

Гул моторов теперь совсем близко. Уже слышится лязг металла – это громыхают гусеницы. Этот звук, пожалуй, пострашнее разрывов снарядов. Танков ещё не видно. А уже земля дрожит, и песок со стенок окопа осыпается под ноги. Мы стоим, крутим головами. Гадаем, выйдут ли на нас. У Гуляма лицо вроде смуглое всегда было, а тут побледнел.

Воздух переполнен гарью. Трудно дышать. Гарь тяжёлая, стоит на дне окопа, и поэтому хочется вылезть наружу, подышать свежим воздухом. Но нельзя. Пули по-прежнему вжикают над бруствером.

Танки мы увидели так. Сперва вспышки их пушек. Они вели огонь на ходу. Такая стрельба бесполезная. Редко какой снаряд в цель попадёт. Да и целей они не видели. Стреляли наобум, рассчитывая, что мы струсим и головы в окопах попрячем.

Вспышка – разрыв. Вспышка – разрыв.

И вот мы их уже видим. Силуэты танков огромные, чёрные. Страшновато смотреть на них.

Гулям указывает на ближайший силуэт, толкает меня, мол, давай! Танк идёт прямо на нас. Тело холодеет. Сердце стучит так, что заглушает своим грохотом лязг танковых гусениц и рёв моторов.

По «нашему» танку начинают вести огонь артиллеристы. Трассы бронебойных и подкалиберных снарядов проносятся над нашими головами совсем низко.

Ружьё у меня полуавтоматическое – ПТРС – противотанковое ружьё системы Симонова образца 1941 года. Магазин – пять патронов. Двадцать один килограмм веса. Прицельная дальность стрельбы – полтора километра. Маленькая противотанковая пушечка. Но вся беда в том, что я её, эту пушечку, должен при стрельбе в руках удерживать. Отдача жуткая. После первых пяти выстрелов рука уже не поднимается. Целюсь в те места, о которых говорил инструктор. Где там у них смотровые щели? Нет, лучше под нижний обрез башни. Это место виднее. Боль в плече постепенно исчезает. Просто отнимается правая рука. Но на курок нажимаю с прежним упорством. Кричу Гуляму, чтобы подпёр меня сзади. Он подпирает, и уже меня так сильно не отбрасывает.

Танк накрывают сразу несколько снарядов наших пушек. Стреляют по нему и бронебойными, и фугасными. От шквального огня танк замедляет ход и меняет направление движения. Гулям, подпирая меня, выглядывает через мою голову, кричит:

– Мимо! Мимо! – В голосе его злость и почти рыдание.

Я плохо соображаю. Но понимаю, что он, кажется, говорит не о «моём» танке, а о соседнем. Теперь стали видны немецкие солдаты – они перебегают следом за своими танками, ползут, снова вскакивают и перебегают на сближение с нами. Наши стрелки и пулемётчики знают, что близко из подпускать нельзя – забросают гранатами. Они открывают шквальный огонь. «Максимы» молотят длинными очередями. Автоматы обрушивают на немецкую пехоту ливень огня. Резко бухают винтовки. Немцы залегли и больше не поднимаются.

Танк дошёл до траншеи, развернул башню и начал стрелять из пулемёта вдоль хода сообщения. Но в него врезались сразу несколько бронебойных болванок, отскочили со снопами искр. Я тоже выстрелил. Конечно, пуля моя против его брони оказалась бесполезной. Стрелял танк недолго. После попаданий снарядов начал пятиться, отходить.

В поле перед нами и правее горело сразу несколько танков. Некоторые стояли с распущенными гусеницами, двигаться не могли. Какое-то время они продолжали огонь. Но потом, видать, снаряды кончились, и экипажи покинули их. Стрелки так и караулили, когда откроется люк и покажется голова немецкого танкиста.

Мы выстояли.

Днём подошли наши танки и пехота. После артподготовки пошли вперёд. На Карачев.

Мы, когда отбились, какое-то время сидели в своём окопе, как оглушённые.

Гулям отполз в угол окопа и заплакал. Я его спросил, чего он плачет, ведь немцы, вон они, горят. А он:

– Наше ружьё их не пробивает…

И правда, стреляли мы, как мне кажется, впустую.

Потом пришёл наш командир взвода, лейтенант, и похвалил нас за хорошую стрельбу. Он во время боя смотрел в бинокль, ему виднее, как мы стреляли, попадали или нет.

.

– Как я потерял своего второго номера. Не в бою. Что и обидно – не в бою…

Наступали. От Кирова к Рославлю. Наш отдельный истребительно-противотанковый дивизион на время наступления придали стрелковой дивизии. В оперативное подчинение. Вот мы и шли вперёд с пехотой.

Главная наша задача была – не допустить контратак немецких танков.

Когда пехота прорывала немецкую оборону и шла вперёд, через несколько часов, как правило, снимались с огневых позиций и мы. Вскоре занимали новые позиции. Снова – рытьё окопов, земляные работы. Эх, сколько мы земелюшки перекопали!..

И вот перебирались мы на новые позиции. Дивизия шла вперёд, вперёд…

А тут пришлось почему-то ехать незнакомой дорогой. Сапёры её ещё не обследовали. Заминирована – нет? Мы этого не знали.

Конные запряжки тащили пушки с передками. В обозе двигались подводы с огнеприпасами. Наш взвод ПТР тоже имел свой обоз – несколько подвод, в основном трофейных. И кони были трофейные. Но были в обозе и машины.

И вот мой второй номер, Володя Якушев, вызвался впереди идти, мины смотреть. А как он смотрел? Ложился на крыло передней машины и смотрел на дорогу, на свою колею, нет ли там мины. Он на правом крыле, а другой бронебойщик – на левом.

Я шёл с обозом. Моё дело быть рядом с бронебойкой и боекомплектом. Слышим – бах! – впереди. По звуку – противотанковая мина.

Так и есть. Просмотрел Володя свою судьбу. Машина, ЗИС-5, «трёхтонка», наехала на мину. Мина была установлена на правой колее, как раз там, где лежал на крыле мой второй номер. Колесо оторвало, мотор разбило, всю правую сторону. Володина шинель и то, что от него осталось, без головы, без ноги, без руки, на дереве висит. А второй наблюдатель, который на левом крыле лежал, ничего, живой, только его немного контузило. Морщился и глаза протирал. Его сразу в обоз санитары увели.

А мой напарник на берёзке висит.

Стали снимать. Тут же, под берёзкой, и зарыли. Пока сапёры щупами дорогу обкалывали, я с бронебойщиками из нашего взвода Володю Якушева похоронить успел. Нашли и ногу, и руку. Только головы не нашли. Он же головой вперёд лежал. Голова оказалась под самым взрывом.

Но – что ты думаешь! – когда закопали, каску на бугорок положили, захотелось мне курить. А я свою шинель на телеге оставил. Кисет в кармане. Смотрю, под берёзкой кисет лежит. Володин! Я его сразу узнал, на нём вышивка была. Гладью – жёлтый цветочек. Это нам подарки присылали из Москвы. Дети вышивали. У меня такой же был, только с другим цветочком. Поднял я его, распустил шнурок…

Нет, не могу дальше говорить… сколько лет прошло, а как мне жалко моего второго номера. Ярославский. Хороший был человек. Двое детей.

Так я с Володиным кисетом всю войну и прошёл.

.

Глава третья и последняя – БЕРЛИНСКАЯ

.

– Когда началась война, я учился в седьмом классе. Мы очень сожалели, что война закончится без нас, и мы не успеем повоевать за нашу родину. Один за другим уходили на фронт мои старшие братья. Один за другим они погибали – Гумер, Ахмет, Зуфер, Мустаким. Только один из них вернулся домой живым, но без ног.

Первым из нашего класса призвали Ваську Чудина. Он был на год старше нас всех. Когда мы его провожали, он сказал: «Не спешите, пацаны, похоже, всем достанется…» Васька Чудин открыл список погибших из нашего класса.

В 44-м пошёл на фронт и я.

Из 356-го запасного полка я попал в 38-ю армию, в связь. Довелось принять участие в боях на Дукельском перевале. Шли рядом с чехами из бригады Людвига Свободы. Однажды после боя у нас с братьями по оружию была встреча. Меня, помню, угощали хлебом с тушёнкой, чаем и чем покрепче девушки из чехословацкой бригады. Одну звали Руженой, другую Миленкой, а третью Дагмарой…

В октябре 44-го, уже за перевалом, в Словакии меня ранило. Осколком в голову. Попал в госпиталь – в Ярослав-на-Сане (Польша). После госпиталя направили на курсы санинструкторов. И уже сержантом-санинструктором попал в 4-ю гвардейскую танковую армию генерала Лелюшенко.

Эх, какая у нас армия была!

Направлен был я во вторую роту танкового десанта.

На марше мы сидели на броне танков. В бою – впереди танков. Особенно, если бой начинался в городе или в лесу. Танки надо было прикрывать, особенно от фаустников. А танки прикрывали своим огнём нас. Когда надо, выдвигались вперёд и действовали гусеницами и пулемётами.

Помню, стоял тёплый апрельский день 45-го года. Мы ехали на танке. Наша «тридцатьчетвёрка» шла по лесной дороге. Впереди виднелось поле или луг. Словом, начиналась открытая местность. И только мы вышли на опушку, из лесочка напротив немцы открыли огонь из противотанковой пушки. Пушка стояла на открытой позиции. Стреляла прямой наводкой, почти в упор.

Я видел, как огненный шар полетел в нашу сторону и мгновенно впился в бок нашей машины. Снаряд пробил броню и взорвался внутри танка. Мы, десантники, полетели с брони вниз. Машина встала как вкопанная. Танк сразу загорелся. Загорелся очень быстро. Из экипажа никто не успел выбраться наружу.

Я вскочил на ноги, запрыгнул на броню. Башенный люк был открыт. Дым уже валил из него. Смотрю, внизу виднеется голова в танковом шлеме. Я перегнулся вниз, подхватил танкиста под руки и потащил вверх, на себя. Тот слабо помогал мне.

Внутри уже рвались, трещали патроны. Я боялся, что вот-вот начнут рваться снаряды.

Вытащил я того танкиста. Ноги у него перебиты. Подбежали ребята-десантники, помогли мне его снять с брони. Несколько человек пытались вытащить ещё хоть кого-нибудь из горящей машины. Но было уже поздно. Внутри танка всё гудело и ревело, как в аду.

Мы отнесли раненого подальше от танка. Я начал его перевязывать.

И вдруг мощный взрыв сотряс воздух. Башня с орудием слетела с танка, как спичечная коробка. Её отнесло на несколько метров в сторону. Летела, кувыркалась. Хорошо, что не на нас её понесло.

Батальон развернулся в боевой порядок и атаковал немецкие противотанковые позиции. Десантники шли злые, поклялись отомстить за погибших танкистов. Пленных не брали.

26 апреля 1945 года мы овладели центром Потсдама.

Командование запретило открывать огонь из орудий, видимо, желая сохранить уникальные исторические памятники. Танки тоже в черте города не использовались. Слишком уязвимыми они были на узких улочках.

Немцы не сдавались. Хотя на каждом балконе был вывешен белый флаг. Часто контратаковали. Бои были тяжёлыми. С большими потерями.

Во время одной из таких контратак, чтобы не попасть под огонь, мы, несколько десантников, спустились в подвал. После света мы не сразу разглядели обитателей того подвала. Вначале услышали крики ужаса. Так, наверное, кричат, когда чёрта видят, шайтана. Все одновременно кричали – и дети, и женщины, и старики. Им же сказали, что придут русские, они вам головы отрезать будут.

Я спросил, как мог, есть ли среди них немецкие солдаты? «Найн! Найн!» Тогда я сказал: «Нихт ангст!» – Не бойтесь! Больше я не знал, что сказать. Достал из кармана несколько кусков сахару и протянул детям. Глаза мои к темноте уже привыкли, и я увидел в подвале много детей. Дети отпрянули от меня. Чуткие мамаши сразу смекнули, что к чему, и стали подталкивать ко мне своих детей. Вскоре дети осмелели и расхватали весь сахар. Я кивал им. Они улыбались. Но улыбались настороженно. Они не вполне доверяли мне. Думали, что я что-то задумал, хитрю.

Вот этот эпизод очень мне запомнился.

.

– 23 апреля 1945 года вышли мы к Эльбе. Слегка моросило. Но вечер был приятный, тёплый. На следующий день ждали американцев.

А когда они показались на той стороне, подумали – немцы. Чуть было не подняли стрельбу. Издали так похожи на немцев…

Переправлялись к нам союзники на лодках. Такие чистенькие, холеные, наглаженные. Как будто на пузе не ползали. Оказывается, уже тогда у них в каждом дивизионе была бытовка.

И наши… Грязные, помятые. Только что из боя.

Но радость встречи была неподдельной, искренней, и всё отошло на задний план, когда выпили за победу.

.

– После Эльбы был марш на Прагу. О Победе мы узнали на марше. Помню, прошли какой-то небольшой город, мост через речушку, и тут по всем колоннам гулом пронеслось: «Победа! Победа, братцы!»

В Прагу вошли без боя. Победителями. Но все чумазые, небритые. Правда, весёлые! Пражанки к нам льнут, букеты с цветами суют. А мы потные, пахнет от нас не очень… Женщины и девушки красивые, нарядные, и пахнет от них цветами и духами – приятно.