Федосья

Это документальная, подлинная история из жизни матери моего друга Алексея Рудакова. (Л.М.)

.

«А я иду - за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.»

Анна Ахматова

.

Речку величали «Бокловка». Правый бок, левый бок. И когда в паводок Бокловка  выходила из  крутых берегов,  разливаясь на несколько километров в ширину, жители села говорили: «Ну и чё Волга?  Да она нашей Бокловке – в подмётки не годится …» Любили они свою реку.

А над рекой возвышался утёс. Не столь величавый, как сама река, но тоже значительный и большой. На том утесе находился дом Рудаковых. И когда кто-то из жителей «Советского» спускался к Бокловке, про него сообщали: «Он сейчас под Рудаковыми».

Дом был деревенский, небольшой: две маленькие комнатки. В одной  обитала вся семья, другая служила амбаром, при входе – сени. В жилой комнате у стены стояла русская печка, на которой можно было погреться в морозы, справа от неё – печь поменьше (голландка), служившая для приготовления пищи. Две железные кровати, скромно разместившись у стены, дополняли убранство помещения, посередине уютный, маленький столик.

Жила семья тихо и скромно. Василий Алексеевич никому не рассказывал, что он – подполковник в отставке, родом из дворянской  кистинско-татарской семьи. Жена его Федосья тоже не говорила, что происходит из зажиточных крестьян.

Зачем? Кому это надо? Конечно, Федосья хорошо помнила, как к ним тогда давно пришли чекисты и сказали родным: «Собирайтесь». Всех, кроме неё, сослали на Север. Ей повезло: она была молодой и её попросту пожалели. Нет, она не держала зла  на советскую власть. Понимала: «Время – трудное. Лес рубят, щепки летят».

Федосье от роду было тридцать восемь лет. Василию Алексеевичу – на двадцать лет больше. Она была темноволосой, приземистой, крепкого телосложения, слегка раскосая –  похожа на мать, мордовку.

Женщиной она была общительной. С соседями  у неё сложились хорошие отношения: знала, с кем можно договориться, чтобы на зиму привезли уголь, дрова, сама помогала, кому, что было нужно. К ней и обращались запросто, называя то Федосьей, то Феней. Она не обижалась: «Какая разница, как назовут?»

В тот майский день жара напоминала зной июля. С утра она пропалывала огород и сейчас, устав, разогнулась, положив мотыгу на грядку недалеко от себя. Волосы разметались по лицу, и женщина непроизвольно обратила натруженные руки ладонями к солнцу, словно собирая его живительную энергию.

На небе появились свинцовые тучи, грозившие ливнем, но, Слава Богу, прошли стороной.

– Не буду уносить тебя с улицы, – подумала Федосья, обращаясь к годовалому сыну – Алёше, мирно лежавшему, свернувшись калачиком, в деревянных дрожках.

Шел 1950-й год. Решив не идти в дом, женщина подошла к кусту малины, чтобы сменить положение тела и заодно подрезать куст. За работой она не сразу обратила внимание на двух цыганок, которые вошли во двор через калитку, которая всегда оставалась открытой: к ним всё время приходил кто-нибудь за водой, их колодец был один на всю округу.

Завидев темноволосую Федосью, цыганки, видно, приняли её за свою, что-то сказав на непонятном языке. Но когда увидели, что она не поняла их, добавили по-русски:

– Хозяюшка, прости, ради Христа, не угостишь стаканом воды? Давно в пути.

Федосья пошла в дом, налила вместо воды в кринку молока, положила на блюдце краюху хлеба и вышла во двор, но там никого уже не было. Сердце её «ёкнуло» в предчувствии беды. Она бросилась к  дрожкам – они были пусты. Ребёнка  и след простыл.

Федосья выбежала за ограду. Ей казалось ещё немного, и сердце разорвётся на части, разлетится по сторонам. Слёзы застыли в её глазах.

– Ты не видел здесь двух цыганок? – с еле теплящейся надеждой в голосе спросила она соседа, проходящего мимо. Тот только плечами повёл. Перепуганная женщина побежала дальше по селу, забегая во все дома, но никто ничего не видел.

Вернувшись домой, она точно в тумане подошла к пустым дрожкам сына, сиротливо бросила туда взгляд, земля под ногами  поплыла куда-то в сторону, голова закружилась, и, словно подкошенная, она рухнула навзничь на свежевспаханную грядку, потеряв сознание.

К вечеру вернулся Василий Алексеевич. Увидев жену, лежащую на земле, мужчина в испуге подошел к ней, не понимая в чем дело. Жена лежала, уткнувшись лицом в землю, и бессвязно бормотала: «Витя… Витенька, мой…». Казалось, она сошла с ума.

Василий Алексеевич поднял жену на руки и отнёс в дом, аккуратно уложив на кровать. Затем возвратился во двор, подошел к дрожкам, где обычно до вечера лежал их сын, малыша там не оказалось. Не было его и дома. Начав  догадываться, что случилось ужасное, он отвернулся в сторону, чтобы никто не заметил, как и его глаза стали влажными.

Два дня Федосья лежала в «горячке». Василий Алексеевич отпаивал её отваром из трав, вливая его с ложки прямо в рот, аккуратно приподнимая голову. В бреду она все время продолжала повторять: «Витя. Витенька, мой». Своим сознанием она находилась не  здесь, а там, где была война. Её война… Каким-то непонятным, непостижимым образом женщина переместилась снова в то время и не вспоминала, а проживала его заново.

.

Войну она встретила в Сталинграде. Там она жила с первым мужем  Егором, приёмным сыном Мишей, которого любила, как родного, и маленьким, полуторагодовалым Витенькой  – их общим сыном. Жили они в коммуналке заводского дома, работали вместе на заводе, где и познакомились.

Война началась нежданно, мгновенно, сразу ворвавшись, как смерч, в каждый дом. Шёл второй день, не все ещё поняли, что часть из них были уже мёртвые. Федосья поднялась в тот день задолго до того, как идти на завод. Было такое чувство, будто её кто-то поднял за руку и подвёл к комоду. На нём лежал маленький клочок бумаги с наскоро написанным отрывочным текстом: «Мама и папа, не переживайте, ухожу добровольцем на фронт. Обязательно вернусь». Это была Мишина записка. В феврале ему только исполнилось пятнадцать лет.

– Вот, чертяка, убежал-таки, – спокойно, даже невозмутимо обронил Егор.

– А ты что, всё знал? – голос Федосьи  задрожал, прерываясь от нахлынувших рыданий. Прижимая к себе маленького Витю, она возмущенно посмотрела на мужа, не понимая, как он может сохранять хладнокровие в такой момент.

– Да, он говорил накануне, – ответил тот, словно, его это никак не касалось. – Я подумал, пугает, брешет. А оно вон как вышло…

– Боюсь, что меня самого скоро призовут, – продолжил мужчина, поёживаясь. – И броня на заводе не поможет.

Он прошёлся нервно по комнате, мелко семеня ногами. Было видно, что Егор переживает не за сына, а за себя.

Через некоторое время мужа и в самом деле призвали. Однако, через месяц он сбежал, не доехав до фронта, дезертировав с поезда. Заявился домой жалкий, грязный, оборванный, дрожа от страха.

Федосья встретила тогда мужа молча, ничего не сказав. Он ждал, что, она, бросив всё, как всегда будет заниматься им, а жена ходила по комнате, держа в руках фотографию  Миши, разговаривая с ней:

– Где ты мой, соколик? Что с тобой? Почему не пишешь?

На следующее утро муж ушёл из дома. Больше она его никогда не видела.

В сентябре зачастили дожди с ветром. Порой за шумом непогоды не сразу было слышно противный  вой сирены. Как-то раз женщина поздно вышла из дома, чтобы с маленьким Витей спрятаться в бомбоубежище, и ей по дороге встретился мастер с завода Иннокентий Петрович.

– Ну что, старший сын не пишет? – спрашивает её.

– Нет, – промолвила она и пошла грустная дальше.

Свиста осколка разорвавшейся рядом бомбы Федосья даже не расслышала толком. Отойдя в сторону, вдруг обернулась назад и увидела, как мастер продолжал свой путь… только без головы. Оторвало её снарядом. Жуткое зрелище. Заметив это, она присела от ужаса на корточки, с трудом удержав малыша на руках.

А ещё через неделю соседка по коммуналке Сима повесилась на вешалке у входной двери, потеряв карточки. Нечем было кормить крохотных детей и старую мать. Открыли дверь, а она синяя вся. Сняли – руки холодные, обвислые, сама не дышит. Глаза стеклянные, смотрят в никуда.

Месяца через два за Федосьей зашла знакомая из семьи Скворцовых.

– Всех заводских эвакуируют. Собирайся, Федосья, подвода ждет, – говорит.

– Я не поеду, не могу, – ответила она. – Миша, сын, сюда вернется.

Но проводить друзей пошла. На улице снег вихрится мелкими, колючими, злыми снежинками. Подвывая, бьёт прямо в лицо. Сели Скворцовы на подводу, поехали. Через некоторое время Федосья заметила, точнее, услышала, как сквозь вьюгу раздался чей-то слабый, слабый детский плач. Посмотрела вокруг, видит двухлетний Коля Скворцов в снегу копошится, из повозки выпал. Она поставила Витю на дорогу, а Кольку на руки взяла, чтобы успокоить. Так и стояла с ним, пока его мать не вернулась. Отец ехать назад отказался, побоялся обстрела.

Через два дня снова завыла сирена. Насквозь пронизывает душу, точно наизнанку выворачивает. Собрала быстро Витюшу и бегом в бомбоубежище. Только добежать не успела. Взрыв прозвучал совсем рядом. Она положила ребенка на дорогу и накрыла его своим телом. Поднялась, когда всё смолкло, а он подняться не может – ранило сбоку в голову. Беспомощно протягивает к ней свои ручонки и шепчет:

– Мама, мамочка, помоги …

Через неделю его не стало. Только крестик на могиле.

Больную тифом, в беспамятстве её эвакуировали из Сталинграда, вместе с ранеными вывезли на юг.

.

Пока Федосья лежала в беспамятстве, проживая вновь войну, Василий Алексеевич не отходил от жены ни на шаг. Она пришла в себя через два дня, в воскресенье утром. Смотреть на неё было страшно. Осталась одна безжизненная тень.

Поиски Алёши результата не дали. Милиция района, куда они обратились через односельчанина, сообщила, что цыгане перешли горный хребет.

Прошла ещё неделя. По прошествии её Василий Алексеевич, никому ничего не сказав, лишь обмолвившись жене: «Поеду на поиски сам», – отправился в Туркмению к старинному другу Амриту.

Поезд медленно набирал ход, когда Рудаков – старший, устроившись у окна в общем вагоне, забылся под мерный шум колес и неспешные разговоры людей, развернувших свои котомки с едой.

Ему вспоминался Туркестан, опустошенный и разрушенный после гражданской войны, где он, будучи топографом, отмерял километр за километром границу нового советского государства.

Его соседом по комнате оказался тогда индус Армит.

Как-то раз к ним в дом заползла змея. Увидев её краем глаза, Армит тихо сказал Василию: «Не шевелись и ничего не бойся». Еле заметно переступая, он мелкими шажками подошел спереди к гюрзе и стал смотреть на неё странным, пронизывающим взглядом. Через некоторое время от этого взгляда страшное создание застыло, точно окаменев.

Так Василий Алексеевич впервые познакомился с гипнозом. Увидел это воочию и был очень поражён, хотя вслух ничего не произнёс. Он был малоразговорчивым, скупым на слова. Не стал даже спрашивать Армита, откуда у него этот дар. На границе не принято было задавать вопросы. А позже друг сам научил Василия Алексеевича некоторым приемам, и тот иногда в деревне помогал соседям, заговаривал зубную боль.

– Ты привез какую-нибудь вещь сына, – спросил Армит, как только  он  переступил порог его дома.

– Откуда ты знаешь, о чем я тебя хочу попросить и что рассказать?

– Не важно, не будем терять время, давай то, что привез.

Василий Алексеевич протянул одеяльце, которым накрывался Алеша. Словно предвидя это, он захватил его с собой.

Индус взял вещь сына и ушел за ширму. Через некоторое время вернулся оттуда и произнес:

– Езжай домой. Скоро мальчика вернут.

Возвратившись в село, Рудаков не стал рассказывать жене подробности поездки: вдруг не получится ничего? Но через несколько дней к ним в дом пришла старая, седовласая цыганка с их ребенком за спиной:

– Простите мою дочь. У неё умер сыночек, грудной ещё, вот и помутился рассудок…

Прошло двенадцать лет. Вся эта история стала понемногу забываться, когда один раз, во время ужина, к ним постучали в дверь:

– Можно к вам? – спросил седовласый, интеллигентного вида мужчина, войдя в сени.

Услышав этот голос, Федосья тут же встала из-за стола, подошла к вошедшему, и, крепко обняв его, тихо произнесла:

– Я всегда знала, что ты разыщешь меня, сынок.

Это был её старший сын – Михаил.