Перевал

Владимир Глазков

Перевал

Жил-был мужчина.

Жил себе, жил. Долго жил… И влюбился. Да не просто влюбился, а затеялась любовь взаимная. Явилась, откуда ни возьмись, и повлекла к самым небесам. Кто посмеет утверждать, что это плохо? Я не посмею. Но посмею высказаться, что не так оно и безмятежно. Потому что оброс мужчина. Домом-семьёй-работой, сединой в бровях, недомоганиями, привычками, а тут… Свалилось в одночасье, и – месяц… другой… пятый… И выросла тайна.

Неправда это, когда заявляют, что скрывать, мол, нечего. Ничего не скрывает только младенец. Но и нежный возраст проходит быстро. Дитя ещё только к словарному запасу подбирается, а в родительских интонациях уже слышит – что можно, а чего – нельзя. Понять ли ему – почему нельзя-то? Объясняют, конечно… доходчиво. А дальше – больше. Воспитателей прибавляется, потом государство вмешивается, потом – общественность. Оползень… Льзя – потому что желание есть, потребность внутренняя. И не в том дело – к озорству потребность, или к молению. Есть она, природой отмеряна! А, оказывается вдруг: нельзя. Не всякая, оказывается, потребность нормами предусмотрена. И появляются маленькие тайны внутренней жизни. Незримой. Главной.

Душе не нужен внешний мир…

Она – источник мирозданья,

Где тайны счастья и страданья

Струят свой собственный эфир…

Такие, вот, стихи влюблённому мужчине на ум пришли. Что с них взять – с влюблённых? Больны люди, пожалеть впору. Погода неустойчива. Гормоны всполошились. Возраст переходный. Вскрик телесный. Может, авитаминоз. Вам какие пилюльки прописали? Вот и мне – такие же. Будем здоровы…

Это – пролог. Присказка. А вот – сказка.

Климу Сергеевичу Зорину к самому финалу распрекрасного лета нежданно-негаданно стукнуло 57 годков. Рядовая дата, но выпала на выходные, и Клим обзвонил друзей, предложил устроить на пригородной турбазе пикничок с ночёвкой. Предложение приняли. Правда, без воодушевления семилетней давности, хотя тот – юбилейный пикник – удался более, чем.

На турбазе ничего за эти семь лет не изменилось. Те же домики, те же сосны, даже мангал на центральном пятачке – тот же. Разве, что порыжел. Пока разгружались и обустраивались, пока по четырём домикам Клим растаскивал матрацы, а две его Ани – жена и дочь – чистили посудный инвентарь, да покрывали длинный дощатый стол скатертью-самобранкой, приспело время гостей встречать.

Первыми на своём вишнёвом бусике прикатили Большаковы. Свильнули вправо – на асфальт въездной парковки и посыпались из всех трёх дверей. С пинчером – само собой. Пёсик сразу метнулся к Климу; взаимность их была давней, прочной и бескорыстной. Может и от того, что с Климовой лёгкой руки назвали аффенпинчера людским именем Славка, и ему это, похоже, польстило.

- У-у, брат, поседел-то ты как, - подмигнул Клим. – Стареем.

И, раскинув руки, пошёл навстречу большаковской команде. Началось… Началось, да. Но, ни Клим, ни Большаковы, ни приехавшие почти следом на ещё трёх загруженных машинах давние и милые сердцу друзья, не знали, что именно началось. Видели видимое: именинное застолье на хмельном воздухе с перспективой шашлычного удовольствия и вечернего костерка.

Всё, конечно, так и текло – с соснами, тостами и весельем. Но что-то чмокнуло в Климовом сердце, когда встречал Большаковых. Увидел он у парковки не молоденькую уже женщину и неожиданно обрадовался. Не мимолётно как-то обрадовался. Отметил. Да так и сидел за столом с этой отметиной; поглядывал непроизвольно в сторону дальнего гостевого домика. Поймал себя на этом, хмыкнул мысленно: «Ну, ты даёшь». Хмыкнул потом и ещё раз, уже хмуро, когда женщина эта с мужем и спортивным сыном прошла мимо гомонящего стола к реке. Хмуро потому, что ухватился вдруг взглядом за собственную тарелку…

Скоро сказка сказывается, но какой сказке за временем угнаться? Сидел Клим у костра, теребя кудлатый Славкин затылок, слушал гитарный баритон институтского своего друга – тоже Славки, глядел на уносящийся к верхушкам сосен дымок. Всё, как семь лет назад. Да что семь! У Ани-маленькой уже двое своих не маленьких; после пятидесяти жизнь вообще понеслась. Взглянул на дочь. Хорошо, что ей, хоть и в одиночку в этот раз, но вырваться удалось. Ведущий специалист! Аня перехватила взгляд, легко обогнула костёр, подсела.

- Не грусти, папка.

Клим улыбнулся.

- Да я не грущу.

- Грустишь. И даже знаю причину.

- Лучше бы ты её подольше не знала.

Как не вальсируй, а жизнь уже станцевалась. Всё привычно и обычно, размеренно и ровно, и чахнет она на глазах до немудрёной заботы: не стать в тягость близким. Растекалось что-то по Климу – печальное, как дальний звон, и не понять было, чего в нём больше: печали этой, или безысходности. И что такое привиделось ему в этой женщине? Встряхнулся.

- Шашлыки пора нанизывать.

Неизменным и искусным шашлычным мастером был Саня Ребров. Отвлёкся от думы, вскинул голову к загустевшему небу, втянул тонкими ноздрями воздух и пошёл к дымящемуся мангалу. Поколдовал, махнул рукой.

- Минут через пять-семь.

Народ зашевелился, Славка отставил гитару к стволу старой сосны. Аня-старшая выразительно глянула в сторону Клима; замаринованное Саней мясо ждало своего часа в их домике.

Саня Ребров. Это теперь он друг сердечный. А уйму лет назад было иначе, было совсем не так. Для одноклассниц Саня сиял ясным солнышком. Влюблены в него были и Аня-Юля – так называли в школе двух давних подружек. Знала при этом Аня и о Климовых страданиях, не отвергала, позволяла страдать, но откликнулась на них лишь после того, как Юля укатила с Саней в Новочеркасск учиться на энергетиков, и стало ясно, что энергетика тут ни при чём. Они поженились на пятом курсе, получив направление на родную ГЭС, но Аня к этому времени уже готовилась стать Аней-мамой. А через полтора года Юля умерла при родах. Остался бы жив ребёнок, Саня не ссутулился бы так, не овдовел навсегда…

Клим подавал коллекционные шампуры, смотрел на ловкие Санины руки и вспоминал время, когда сердце давилось от ревности, и он ждал, едва ли не каждый день ждал разрыва с женой; Анино сочувствие и поведение казались ему запредельными. Да и было ли это просто сочувствием? Гнетущая жизнь тянулась несколько лет, но любящий Клим всё-таки одолел Клима-ревнивца. Одолел странным образом: однажды, покормив и уложив дочь, удрученно стоя у ночного окна в очередном ожидании, Клим вспомнил ЗАГСовое обещание любви и верности. Верности чему – всегда представлялось очевидным, но вдруг в этой очевидности увиделась какая-то убогая скособоченность. Осмысление открытия пришло не сразу. Но пришло. И отпустила Клима его трясина, а Саня Ребров из выдуманного соперника сделался подлинным другом…

Отвлекли шашлыки от текучих мыслей, вернули к видимому. Но и текучее текло. Прохлада ли вечерняя так действовала, переборы ли гитарные, уют ли костровый, но не уходил, не уходил дальний звон. Что же такое привиделось-то? Давнее что-то, совсем давнее. Там, на освещённой веранде гостевого домика семейно ужинали. Будто на другой планете. Клим обнял жену, погладил открытое прохладное плечо.

- Не хочешь к реке пройтись?

Аня приклонила голову.

- Да неудобно, вроде, гостей оставлять.

- Я пройдусь, - негромко откликнулась Аня-маленькая. – И мы сыты будем, и гости целы.

- И в кого ты такая умная?

- В папку, - отозвалась немедленно. – Хотя он, конечно, умнее.

Река была рядом, но они шли к ней долго и так же долго и молча стояли у самого уреза тёмной воды, глядя на не городские, яркие звёзды.

- Может, я и умней, - вздохнул Клим, - а, вот, скажи ты мне: любовь – это, по-твоему, – что?

Аня бережно взяла его под руку, заглянула в лицо. Клим спохватился.

- Ну, что ты, всё хорошо. Просто вопрос у меня такой. – Улыбнулся. – Стариковский.

- Романтик ты, а не старик, - облегчённо улыбнулась и Аня. – За что и люблю с пелёнок.

- А если не отшучиваться?

Замолчали, и в молчании этом была уже не созерцательность.

- Не знаю, пап…

Аня придвинулась, прижалась. Как в детстве.

- Наверно, что-то очень важное для жизни… Я, вот, сначала вас с мамой любила, потом Витю Козырина. Помнишь его?

- Помню, конечно.

- А теперь, вот, и Лёшу, и Машу с Дашей…

Задумалась, глядя вверх, в бархатистую глубину.

- Интересно…

- Что?

- Расширяется любовь, оказывается. Как Вселенная. А мне как-то и в голову не приходило.

Ткнулась щекой в плечо.

- Умеешь ты вопросы задавать.

- Научиться бы ещё ответы на них находить, - невесело усмехнулся Клим.

Вскинул голову к Медведицам.

- А сравнение ты хорошее нашла. Насчёт Вселенной. Что-то есть в этом… основательное.

Возвращались так же неторопливо и молча. Но у тлеющего мангала Аня остановилась, перехватила его руку.

- А отчего вдруг такой вопрос?

Клим запнулся; Аня-маленькая смотрела на него совсем не по-детски.

- Не знаю, - пожал плечами. – Возник вдруг. Да и не сегодняшний он.

- А ответ на него нужен?

Клим коротко хмыкнул.

- Наука без него обойдётся.

- А если не отшучиваться?

- Смешно тебе, наверное? Пенсия на носу…

Вспомнил вдруг её – школьницу.

- Понять хочется.

- Всего-то? – засмеялась Аня. – Ладно, пошли…

Так началась эта сказка. Так и закончилась бы – незаметно и в одночасье – если бы в понедельник, возвращаясь с работы, Клим не увидел ту женщину на аллейке у своего дома. И по тому, как она поднялась, понял: ждала именно его. Опять звучно чмокнуло сердце. Чистое, уже знакомое лицо было непроницаемо-напряжённым, но она твёрдо шагнула навстречу и так же твёрдо глянула в его глаза.

- Здравствуй, - сказала тихо. – Я – Света.

- Здравствуй, - растерялся. – …Клим.

И тут она улыбнулась, разом смахнув напряжение.

- Я знаю. Я знаю больше, чем ты думаешь.

Он ничего не понимал, и улыбка её медленно угасла.

- Света Истомина, - уточнила всё так же тихо. – Из семьдесят пятой квартиры.

Не глаза, два переполненных слезами озера взывали к его памяти. И он вспомнил её – девочку-тростинку, соседку по подъезду, исчезнувшую внезапно и на целую жизнь. По глазам вспомнил, где опять отражалась его – Климова – значимость.

- Тебя ждут дома, - эхом выплыло из этих озёр. – Иди…

- Нет! – испугался. – Ну, что ты… Давай, хоть, присядем.

Лицо онемело, сердце качнулось под горлом, защипало глаза.

- Света, - едва вымолвил. – Семицветик…

Она сжала задрожавшие губы. Сладила с собой.

- Клим, - прошептала. – Ты помнишь… Если бы ты знал…

Они присели на скамейку под старой плакучей ивой. Клим, наконец, очнулся.

- Послушай, да пойдём же к нам!

- Нет, - качнула головой. – В ваш дом я не войду.

Положила горячую ладонь на его руку.

- Боже мой, ты и до сих пор ничего не понял.

Во вздохе её проступила почти физическая боль.

- Прости меня… Я справлюсь. Вот только… и потом уйду…

Предвосхитила его вопрос.

- Узнала я тебя там, сразу узнала. Но не смогла подойти, не могла. Мой муж – он военный… он бы не понял…

Отец её тоже был военным. И пятнадцатилетняя Света, перемахнув широкие сибирские реки, увезла в заглобусное Забайкалье нежное своё чудо – образ Клима. Просила его сниться, писала ему и, безутешно плача, рвала письма, ругала себя за то единственное стихотворение и за то, что оно было единственным, и за то, что так и не решилась попрощаться, ругала и его – старшего на два года! – за слепоту… А потом навалились заботы, потом был университет, сессии и студотряды, и был лейтенантик-связист с такой же короткой волной чуба, волевыми скулами и прямыми, почти сросшимися бровями. А потом росли дети, были четыре бесконечно тяжких года Афгана и гарнизоны. Но прошлой осенью гвардии полковник Волков оставил, наконец, и кафедру. И застонало, запросилось сердце в затушеванное прошлое. Убедила она своих мужчин съездить, наконец, к родным пенатам. И, обустроившись на базе за три дня до именинной субботы, трижды успела побывать в городе, многое вспомнить и многое узнать…

Клим слушал этот исповедальный рассказ с мучительно острой, неведомой доселе благодарностью. Никто и никогда так искренне не признавался ему, никто и никогда не смотрел так в его глаза, никто и никогда не открывал своих чувств с такой детской доверчивостью. Семицветик! Сколько же пыла в твоём сердечке, сколько нежности! Ну что ты знаешь о Климе теперешнем, ты же ведать не ведаешь, что в нём наворотилось за жизнь. А она говорила раздумчиво и негромко, и всходило в памяти что-то живое, неожиданное и неподвластное…

- Ну, вот.

Примолкла, длительно и грустно посмотрела в его глаза.

- Выговорилась. Думала, легче станет.

Дрогнули чувственные губы.

- Всё… Спасибо тебе.

- Да за что же…

- За то, что выслушал.

В голосе прозвучала знакомая решительность. Но она опять неожиданно и светло улыбнулась.

- И за то, что ты есть на белом свете. Да! – спохватилась. – С днём рождения, же, тебя.

Вытащила из сумочки изящный брелок для ключей, подержала его в ладони.

- Ничего путного не придумала.

Он машинально протянул руку, ощутил тепло полированного металла, и сердце сжалось. От чего? Да кто же скажет: в ответ на что оно сжимается с таким узнаваемым позывом? Когда разберёмся, тогда и нужные пилюльки изобретём. Вот только разобраться бы ещё: а нужны ли они – нужные пилюльки?

На брелок жена наткнулась через два дня. Но на вопрос: «Откуда», Клим ответил совсем невпопад: «Нужен». Что помешало сказать о подарке, почему не открылся? Открываться тогда и в том, что не в Аниных глазах отражалась его любовь, что не Аня взращивала его уверенность в себе, что именно эта девочка, сама того не ведая, стала незримой порукой их будущего? Соки любви, как пути Господни… И сделалась крохотная безделица видимой макушкой невидимого, но уже случившегося. Будто упал Клим со взметнувшейся «тарзанки» в зелёную глубь и, оставив привычное в поднебесном просторе, грёб вниз, восторгаясь единением с тугой свежестью, разглядывая её с мальчишеским азартом и безрассудностью, забыв, что может не хватить воздуха.

Банальная, в общем, история. Да, ведь, и банальность у каждого – своя. Зашумел мир вокруг Клима, зацвёл. Даже отделовский нытик Прохор стал бурчать добродушнее. Ну, и Аня, конечно, перемену в муже подметила. Обрадовалась. Потом удивилась. Но ненужной её насторожённости Клим уже не допустил. Первое своё потрясение он загасил быстро и осознанно, и осталась от потрясения только негаснущая улыбчивость настроения. Это никому не мешало и никого не тяготило. Видимое сделалось улыбчивее – вот и всё. Но зелёная глубина не отпускала, звала, и открывала что-то совсем неожиданное. Вскрикнуло супружество, да так чувственно, что сказать: помолодел – ничего не сказать. Это было вторым потрясением. Третьим стала новая встреча со Светой. Увидеть её захотелось до невыносимости; он уже сыскал и повод для поездки на базу, оправдываясь тем, что ничего не успел ей сказать. Хотя понимал, что ничего и не скажет, что там не место для встречи и разговоров, но желание увидеть, услышать голос, разглядеть её, наконец, сделалось неотступным. Однако желание возникло не только у него. В пятницу, за два часа до окончания работы на его столе зазвонил телефон.

- Это я, - услышал негромкий голос. – Я в городе.

- Где? – выдохнул он вопрос. – Я сейчас приеду.

- Не надо никуда ехать. Я в кафе. Напротив твоего института.

Кафе называлось «Аэлита». Его не однажды перекупали и перестраивали, но название оставалось нетронутым. Первозданное звёздное убранство давно вытеснила хромированная скука; хозяева, видно, понятия не имели не только об Аэлите, но и о Толстом, но звучность имени давала сбор. Как и в те некоммерческие времена, когда любой, наверное, школьник знал, что это имя в переводе с марсианского означает «видимый в последний раз свет звезды».

Она сидела за дальним столиком у окна; полуотвернувшись, глядя на солнечную улицу, и волна каштановых волос лилась по плечу и обнажённой руке. Клим растерялся. Только что он спешил сюда со жгучей жаждой увидеть, всего лишь увидеть. Увидел. И внутренне онемел. Как подойти? Что сказать? Стоял, смотрел, и отчаяние от полоснувшей мысли, что она приехала попрощаться, парализовало его.

Она приехала не для этого. Что всходило в её душе, пока они говорили? Говорили о чём-то несущественном, простом и мелком, рассматривая друг друга и беспричинно улыбаясь. Но, ведь, что-то всходило, что-то хотело и не решалось, никак не решалось раскрыться. Или это что-то не решалось раскрыться в нём самом? Она опять опередила.

- Клим, - произнесла почти строго. – Я – порочная женщина.

- Что за глупости? – возмутился. Но она не дала закончить.

- Порок не в том, что…

Запнулась, но превозмогла себя.

- Я вторгаюсь в твою жизнь. У меня нет права на это, но моё «хочу» сильнее меня. Хочу видеть тебя, слушать твой голос… хочу… да, хочу нравиться тебе… как хотела тогда. Оно, оказывается, никуда не делось – это желание, и я не могу с ним справиться. Когда увидела, как ты встречаешь друзей, со мною едва не случилась истерика. Я потом намеренно скрывалась за домиком, чтобы не пялиться на ваше веселье, а потом проворочалась всю ночь. А потом ты уехал. И увёз меня. Я знаю: всё проходит, и это тоже пройдёт, но пока ничего не могу с собой поделать.

Замолчала. Поколебалась, но, протянув руку, коснулась указательным пальцем его левого плеча, провела чуточку ниже.

- А вот тут… родинка.

Он не успел удивиться.

- Помнишь стенд с фотографиями школьных олимпийцев?

Безнадёжно махнула рукой. Но он воспротивился.

- Помню! Я там в белой майке.

Попытался пошутить.

- С мускулатурой. Между прочим, сохранилась у меня эта фотография. Выпросил потом.

- Дубликат.

- Что?

- Дубликат, говорю, тебе отдали.

Вздохнула, сцепила пальцы.

- Потому что оригинал стащила я. Перед самым отъездом.

Долго смотрела в его лицо. Но колебания свои опять одолела.

- Когда мне бывало плохо, я целовала эту родинку.

У него заныло сердце; эта женщина и там – в своём далеке – искала у него утешений и защиты?

- Ты только не помысли плохого. Я люблю своего Волкова, он славный, он очень похож на тебя. Но поцелуи эти мне и теперь помогают. Я и перед этой поездкой… и загадала.

Сорок лет он ничего не ведал о ней, вспоминал лишь мельком, как какое-то светлое пятнышко. А она жила. Растила детей. Смеялась за праздничными столами, ладила с соседями, покупала хлеб, ждала вестей из Афгана. И целовала родинку.

- Света, - проговорил с трудом. – Семицветик ты мой дорогой… Я даже дышать боюсь, чтобы ты не исчезла. Но, ведь, ты не меня видишь, а фантазию свою. А я…

- Не усердствуй, ни в чём ты меня не убедишь. Надеялась: даст Бог повидаться – выговорюсь и уйду… Не смогла.

Грусть тронула губы.

- Сам виноват. Не надо было становиться таким хорошим.

- Да каким хорошим! – отмахнулся с горечью. – Ничего ты не знаешь.

И сразу всё сделалось буднично и скверно. Белёсый день за окном, столик в безучастном зале, удивительно близкая и недосягаемая женщина, и ничего не изменишь и не вернёшь, и всё от начала предопределено. Света-Семицветик, целитель душевный. Привёл Господь встретиться и отразиться опять в твоём дивном зеркале. Отразился. Возликовал. А жить-то теперь с этим – как?

- Не знаю, - услышал вдруг. – Не знаю, Клим.

- Ты ясновидящая?

- Я – тебялюбящая… оказывается.

Фразы получились грустными.

- Ну, не чудно? У меня – семья, сын, дочь на выданье, муж любимый. Любимый, правда!.. А я, вот, тебе в любви признаюсь, и не совестно ни капельки.

Оживилась.

- А, вот, скажи: обратил бы ты на меня внимание, если б я не открылась?

Оживился и он.

- Не поверишь, наверное, но обратил. Как толкнуло.

Глянула коротко.

- Как ты точно сказал. Меня – там – тоже…

И опять заполнил паузу невнятный шум стороннего мира. Как же теперь, куда девать эту тягость от неминуемой разлуки? Ведь уедет в свой Питер, до которого три тысячи вёрст, и всё. Всё? И опять она упредила и удивила.

- Не грусти. У нас ещё две недели.

- У нас ещё и жизнь не кончилась, только что это меняет?

Радовался её приветливости, синеве глаз, серебряной цепочке с крестиком на открытой шее, округлостью плеч, жадно силился впитать этот волнующий образ, мучительно искал слова и не находил их.

- Пора мне, Климушка, - вздохнула. – Автобус.

- Я отвезу.

- Нет, - сказала негромко и твердо, и от этого упало сердце. Но опять улыбка озарила её лицо. – Зачем огорчать моего Волкова и твою Аню?

Вздохнул согласно.

- Незачем.

Тоскливо, как в те – потерянные времена – заныло под ложечкой.

- Права ты, конечно. Хотя и это ничего не меняет...

Усмехнулся недоумению в дрогнувших бровях и неожиданно для себя добавил:

- Для меня не меняет. Влюбился, вот, как мальчишка, и мир перевернулся.

У неё вспыхнуло, именно вспыхнуло лицо: как порох.

- Правда?

Лишь по губам понял вопрос.

- Правдивее не бывает… Сама виновата: не надо было становиться такой… - Хотел повторить её фразу, но закончил иначе - …обаятельной.

- Не льсти, уж, так-то.

Клим засмеялся.

- Давно принял, как истину: женщине – либо правду, либо молчание.

Красота её была какой-то неуловимо домашней: доброй, тёплой, живой. К ней хотелось припасть. И он опять – как тогда – ухватился взглядом за край стола…

- Когда тебя ждать?

- Завтра.

- Завтра суббота.

- Ты будешь занят?

- Я буду дома.

- Я позвоню на домашний и отключусь. А минут через сорок загляни в бакалейку на углу Калинина.

Он кивнул…

Домой вернулся как после обычного рабочего дня. И вечер прошёл – ничем не примечательный вечер. И даже заснул на удивление легко и скоро. Но среди ночи сон сняло, как рукой. Лежал, не открывая глаз, слышал детски-умильное посапывание Ани, и струились, струились чувства.

Ночь любви советчица,

Ночью юность грезится…

Что ж в тебе всполошилось-то, Клим? Ну, какой авитаминоз, какие такие гормоны? Любовь. Экое, всё-таки чудо, из каких неведомых корней соки в себя берёт? Цеплялся, конечно, Климов взгляд за острые улыбки и стройные ножки, да и его самого женское племя вниманием не обходило. Но не менялся при этом мир, всё вокруг оставалось привычным и ясным. И вдруг опять загадка в нём появилась. Как в детстве. Но и вопросы возникли. Совсем не детские… Почему не рассказал о Семицветике, о подарке, об этих встречах? Что тут предосудительного и плохого? Но стукнуло сердце: расскажи, как непросто всё было, и натянутся отношения с Аней басовой струной. Натянутся и удручат. Как удручали его самого те – долгие стояния у окна со спицей в груди. Измена мерещилась. Обида грызла. Пока очевидное не сделалось очевидным: Анино отношение ко всему, что называется семьёй, не охладело и на градус. А любовь… Можно ли гневаться на неё, нужно ли выпалывать, да и под силу ли? Мелькнул, вот, романс со странным рефреном: «любовь любви не отнимает». В те ещё времена мелькнул, а на душу почему-то лёг. В корень, похоже, поэт глянул. И ты, доченька, умница: вселенское это явление. Расширяющееся и неделимое, как всё вселенское, и неспроста оно Богоравным почитается, и неспроста столько библейских слов заслужило. Шинкуем мы его на любовь к очагу, родине, работе, к жене-мужу, наконец, да только нет проку в такой шинковке, не крошится это внутреннее состояние на условные куски. А живёт в тебе всем комом, и как с этим быть? Себе он ответил тридцать лет назад. Там, у тёмного окна и ответил, когда увиделась скособоченность в расхожей фразе: моя жена. Увиделось, что ударное-то слово – не «моя», что унизительна она – персональная принадлежность, что своё лишь с собой соотносить можно. И с миром. Не делится он, ну никак не делится: весь – во мне – до последнего завитка. С явью и снами, со всем своим звёздным пространством, любовью и непостижимостью… Не почудилось и не привиделось, а толкнуло же, ведь, что-то под самое дыхание? Возраст переходный? Да не каждый ли день он переходный? Мало ли в каждом дне коленок и острых взглядов? Не то… И по какой такой причине гармоники вдруг сложились? И как это понимать, и что теперь будет? Что будет – Богу ведомо, а вот за то, что уже есть – время в ножки кланяться. За сердечную радость, за ожившие загадки, за восторг нежданный, да и за новый медовый месяц после тридцати пяти супружеских лет. Тоже, ведь, не пригрезилось. Всё – так, всё романтично и возвышенно, и спать бы тебе, Клим, под эту колыбельную, да не идёт сон. Рядом жена, а у тебя мысли на крылечке гостевого домика. Хорошо ли?..

Утро изнежило Аниной лаской. А потом он уснул. Спал глубоко и покойно, и пробудился опять с ощущением жизненного восторга. Как и всегда перед субботним обедом отзвонилась Аня-маленькая. Потом Большаковы: приглашали на дачу. Звонили с перерывами трижды, и Клим облегчённо вздохнул, когда Аня всё-таки отказалась. Лишь после пяти вздрогнул: то ли звонок был длинным, то ли ожидание затянулось, но – вздрогнул. «Гудки» - пожала плечами Аня. А через двадцать минут он снарядился купить крем для бритья и пройтись по парку. Прогулка была обычной: он часто отправлялся туда – к реке, на дальние парковые тропинки. «Ну конечно сходи, - кивнула Аня. – Поброди по своим извилинам».

В этот раз он бродил по извилинам не один. Держались за руки, блуждали по склонам, слушали шум ветра в верхушках старых лип. Спрашивали о чём-то, отвечали, но разговор не складывался. Небо заволакивалось, на северо-западе незлобиво ворчала гроза. Света заступила дорогу, глянула в его лицо.

- Клим, что с нами происходит?

Синие глаза вопрошали.

- А что происходит? Встретились давние соседи, гуляют по парку, делятся чувствами.

- Клим, - взмолилась она.

Он положил руки на округлые плечи, привлёк к себе. Взволновался её покорностью. Бережно обнял, глядел в быстро густеющее небо.

- Я тоже ничего не понимаю. Но я счастлив, вот, ведь, какая штука. И мне не хочется терять это счастье.

Она вскинула голову.

- Наказание какое-то, правда?

- Наказание?

Невесело усмехнулся.

- Господи, когда же мы научимся отличать благодать Твою от наказания?

- Клим, - опять взмолилась она. – Пока мы не встретились, всё это было только моим. Но теперь я не знаю, что делать.

Помолчал, вдумываясь в отчаяние вопроса.

- Надо, наверное, учиться жить с этим.

Она отстранилась и, взяв за руку, увлекла за собой. Сухо произнесла:

- Не люблю отвлечённых слов. Ну что в этом «учиться жить»?

- В тебе заговорил юрист.

- Может быть.

- А слова совсем не отвлечённые. Надо научаться не огорчать своим счастьем окружающих – так я думаю. Хотя учение это и не новое.

Хмыкнул.

- Белиберда какая. Как можно огорчать счастьем?

- Своим счастьем, Климушка, своим… Ты правильно акценты расставил.

Остановилась. Глянула в его лицо.

- Мы послезавтра уезжаем.

- Как уезжаете? – опешил он.

- Поездом…

Шутка не получилась.

- Пока глупостей не наделали… Во всяком случае – я.

Гроза шла на город.

- Как же так, Света?

Хотел возразить, сказать, что всё это просто нелепо. Неправильно и нелепо. Шагнул, опять привлёк к себе, и опять от её доверчивости и уютного тепла ослабли ноги и сгинули мысли.

- Волосы у тебя…

Она вопрошающе вскинула голову.

- …дурнопьяном пахнут…

Заглянул в распахнутые зрачки.

– Гришку Мелехова вспомнил. С его Аксиньей.

Сердце толкалось в её податливую ладонь, забивало дыхание. Но она опять предупредила вопрос, качнула головой.

- Нет, Клим, это я так решила. Я.

Повела плечами.

- Пора, - сказала тихо и твердо, и так же решительно пошла вверх по тропинке.

Клим шёл следом – оглушённый, не зная, чем отвратить эту свалившуюся беду. Только перед самой площадкой паркового фонтана Света остановилась и повернула взволнованное лицо.

- Прости меня. Ради всего святого прости… Дальше я – сама.

Шагнула к нему, порывисто обняла, прижалась. И опять он упал в синеву глаз, и опять чмокнуло сердце, и вскинулись руки. Но Света почти отпрянула. Сунулась в сумочку, протянула квадратик бумаги.

- Тут мой е-мейл. Отправь на него пустышку… я сама тебе напишу.

Она едва сдерживала рыдания, но силилась, силилась улыбаться.

- Боже мой, какое счастье, что я ни в чём не ошиблась, если бы ты знал, как мне радостно, что ты – такой.

Вскинула ладонь.

- Нет, Клим, не надо, а то у меня разорвётся сердце. И я не прощаюсь, нет, прости меня, мой родной.

Оборвала себя, круто повернулась и, сделав несколько быстрых шагов, побежала – несобранно и мягко – как убегают все женщины…

Дождь хлынул, когда он ступил под козырёк своего подъезда. Хлынул и пробудил; разжимая стиснутые кулаки, Клим ощутил плотный квадратик с адресом. Бережно расправил, аккуратно вложил в бумажник. «Ничего, - со странным облегчением думал о дожде. – Теперь пусть идёт, теперь не страшно. Маршрутка подходит к самым воротам, а там до домика всего-то полсотни шагов». Других мыслей не было, другие мысли шумно смывала последняя летняя гроза…

А потом цвела и отцвела яркими красками сухая ласковая осень. Отбили начало нового года куранты. Отжурчал март, подёрнулся зеленью апрель… И были письма. Множество писем. Беззаботных, восторженных, наивных. С воспоминаниями, именами и канувшими событиями. И признаниями – такими же восторженными и трогательными. Жил Клим этой по-детски радостной личной тайной, и она не смущала его ни на волос. Не покидала дом та – уже давняя и так нежданно вспыхнувшая улыбчивость настроения, и ничего, кроме радости она в этот дом не несла. Поначалу это казалось странным, но очень скоро, вспоминая разговор с дочерью, он как-то беззаботно махнул рукой: не мешай Вселенной, пусть ширится.

К Пасхальным дням готовились загодя. Знали: приедут, наконец, внучки и привезут с собой родителей. Встретили их в субботу, а наутро, раскланиваясь со знакомыми, сходили в храм и шумно уселись за праздничный стол. Разговлялись, цокались нарядно крашеными яйцами, Аня-старшая украдкой учила младшенькую Дашу зажимать яйцо в кулачке и подставлять острый кончик. Алексей отвечал на расспросы, рассказывал о работе, и Клим радовался его весёлости и тому, как слаженно вторила мужу Аня-маленькая. Праздник был воистину светлым. Настолько, что Клим вдруг стал напевать широкие, с детства любимые песни. Девчонки мигом умолкли, а когда он смутился, Аня-старшая подхватила, укоризненно взглянув. И поплыло в доме согласное многоголосье, переполняя души теплом и негой…

Во второй половине дня отправились на прогулку. От реки тянуло незябкой прохладой, грело солнце, парк был переполнен праздным народом. Девочки потянули папу на аттракционы, а Клим с Анями присел передохнуть у фонтана, ещё обнесённого досками. С наслаждением подставлял солнцу лицо, с тёплой грустью вспоминал Семицветика и, слушая негромкую беседу, усмешливо думал: «Дочки-матери». В разговор не вмешивался, пока не услышал вкрадчивое: «Мам, а что это нашего папу – давно на песни потянуло?» Повернул голову.

- Не знаешь, он на работу не принял какой-нибудь новой юбки? – будто не замечая, с деланной тревогой ворковала Аня-маленькая. – А то, знаешь: седина в бороду…

- Узнаю – убью.

- Что-что-о-о? – изумился Клим. – Вы о чём?

- О том самом, - немедленно отпарировала дочь. – Весёлый ты какой-то стал, уж который раз примечаю.

Клим опешил. И не столько от дочкиной интуиции, сколько от реакции жены. Впервые за жизнь услышал в её тоне такую отчетливую ревность. И глаза её отнюдь не смеялись.

- Обещал, правда, до смерти со мною быть.

Клим откинул голову, весело захохотал.

- Убьёшь, значит, чтоб обещание выполнил?

И тут что-то властно схватило его за сердце, да так отчётливо, что смех оборвался сам. Глянул коротко.

- Во-первых: обещал быть с тобой. Но не при тебе. А во-вторых: хорошо, что мы с тобой курéй не нажили.

Хмыкнул непониманию.

- Передохли бы они сó смеху.

- А в-третьих? – услышал негромкое. – Договаривай, уж, белый офицер.

Клим повернулся, внимательно оглядел лица. Откинулся на спинку скамейки, помолчал.

- Знаешь, Аня, ревность и тебе не к лицу. Нюркой становишься.

Опять коротко взглянул в её лицо.

- И не обижайся.

- Ну, родители, вы чего? Да суньте меня, дурёху, в угол. Папка, родненький, пой на здоровье.

Клим улыбнулся, обнял и привлёк к себе жену.

- Женщины вы, женщины, и кто вас поймёт? Рычишь – плохо, песни поёшь – опять не слава Богу. И как тебя, Анька, муж терпит?

- Любит, наверное, - ответила без тени иронии. – И сама не пойму.

- Ревнует?

- Не замечала.

Встрепенулась.

- Даже обидно.

- Значит, и впрямь любит. Вон наши цветочки бегут.

Аня-старшая улыбнулась.

- Это, дед, уже наши ягодки…

Вечером засиделись допоздна. В малой комнате Маша и Даша уже сопели вовсю, а взрослые всё никак не могли наговориться. Это уже давно стало традицией: белое сухое вино и неспешный разговор о разном. И всё же запала, видно, искорка от фонтана, потому что Аня-маленькая, надолго умолкнув, вдруг вздохнула.

- И всё-таки, папа, любовь без ревности не обходится. Очевидно это.

Алексей с удивлением взглянул на жену, но Клим успокоил.

- Давняя у нас тема. Теоретическая, можно сказать.

- А что тут теоретизировать? Любовь – дело Божие, а ревность – от человеков, и не связываются они никак.

- Ну-ка, ну-ка, - живо повернулась Аня. – Растолкуй.

- Смешная ты, Анюта. Ну, вот, влюбишься, скажем, ты, а ревновать же – мне? Где связка-то?

- И что, не будешь?

- А ты побереги меня от признаний, а ещё лучше – влюблённостью своей со мной поделись. Вот и не придётся мне ворота бодать.

- Во лжи, значит, жить? В грехе?

- Зачем? Уходи к милому, раз сердце зовёт. Но, опять же: я-то к этому зóву – какой стороной?

Глянул на тёщу, широко улыбнулся.

- Ну, разве что походишь недельку с заплывшим глазом.

- Лучше две, - улыбнулась и Аня-старшая. – Должно помочь. И чего вы этот разговор завели?

- Видишь, папа! А ты ещё спрашиваешь, как он меня терпит.

- Вот и ты старайся. У мамы, вон, учись.

- Угомонитесь вы уже, полуношники…

Угомонится-то, угомонились. Но личная переписка, хотя и становилась спокойнее, не прерывалась, и в мыслях не единожды возвращался Клим ко всем этим разговорам. Искал червоточину. Однако так ничего и не нашёл, опять махнул рукой: дал Бог радость – радуйся. Лишь в его власти управлять и направлять. Сколько раз за жизнь каждый из нас ахал: «Так не бывает!» Ан, бывает.

Второго июля институтский техсовет определился с темой доклада на неожиданном московском симпозиуме. Определился и с докладчиком. Клим возражал, настаивал командировать своего ученика, но убедить не удалось: представлять институт на международном форуме – дело слишком ответственное. Две недели ушли на подготовку материалов, а в воскресенье он поднялся в вагон. Ехать предстояло больше суток, да потом из Москвы добираться до Хотьково, а суеты Клим никогда не любил. С ЦНИИспецмаш были давние связи, были там и давние друзья, на приятную встречу с которыми, он, понятно, надеялся. Но первая встреча произошла не в Хотьково и не с друзьями. А на платформе электричек Ярославского вокзала. «Так не бывает!» ахнул и Клим, когда у вагона лицом к лицу столкнулся со Светой. Ахнула и она.

- Откуда?

- А ты?

А её пригласили в Сергиево Посадский гуманитарный институт. В комиссию по аккредитации юркурса; поездка сверсталась буквально за один день.

- Ещё и в Сергиев Посад! – поразился он. – Рядом же.

Бог – располагает. Уезжая, Клим огорчался, что связь прервётся на целую неделю. А теперь они созванивались дважды в день. Симпозиум был интересным. Но, как и каждое мероприятие такого уровня, изобиловал протокольными увеселительно-фуршетными событиями, от которых Клим устал уже давно. Три вечера он полностью посвятил друзьям, но в среду, успешно пройдя горнило своего выступления, позвонил Свете, и уже через час они размашисто обнялись на Посадской платформе. Лицо её сияло.

- Мальчишка! Ты зачем сбежал?

От «мальчишки» его подбросило.

- Имею право. Протокол на сегодня закончился.

Схлынул народ, взвыла и умчалась электричка. Спохватилась и Света.

- Ну, пошли.

- Куда?

- На Маковец, конечно, - махнула рукой в сторону ажурной Лаврской колокольни.

До Лавры было не близко, но они, пройдя вокзальную площадь и углубившись в зелень Сергиевской улицы, этих полутора километров не заметили. О чём говорили, Клим не вспомнил бы и через пять минут. Лишь уже на территории Лавры к нему стало приходить осознание реальности. Всё в этой реальности было таким естественным и обычным, что Клим вдруг остановился. Света взглянула на него, улыбнулась.

- Я тоже не могу поверить.

Они стояли у крылечка Михеевской церкви, и её сдвоенный куполок грел золото в заходящем солнце.

- Я знаю, - широко улыбнулся и Клим. – Ты – менялюбящая.

Она оперлась на его руку.

- Пошли…

Заходили в храмы, задумчиво бродили по брусчатке аккуратных проездов, пока сумерки не подсинили тротуары. Вышли за стены Лавры и повернули направо – к Сергиевской.

- А ты где устроилась-то? – спохватился Клим. – Давай же я провожу.

- Тут рядом. В Овражном переулке, в «Центральной». Ну, конечно, проводи.

Овражный был действительно рядом. Присели перед домашним крыльцом гостиницы.

- Благодать, - вздохнул Клим. – Тишина-то…

И тут же запиликал телефон в его кармане.

- Никуда не пропал. Я в Посаде… Да нет, через часок-полтора вернусь.

Спрятал телефон.

- Коллеги волнуются.

Взял её за руку, сжал легонько.

- Теперь пора мне. До завтра?

- Хорошего тебе дня…

И лишь в электричке подумал, что не шевельнулось в нём даже намёка на попытку остаться. Хмыкнул с недоумением. И на душе потеплело…

Закрытие симпозиума устроители планировали провести в пятницу, но план пришлось менять: народ торопился по домам. Поэтому дискуссии четверга затянулись, а финальный ужин сломал планы Клима. Позвонил Свете, минорно пошутил: «Хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах».

Но утро пятницы не просто порадовало. Представленная Климом тема получила гранд на развитие, о чём он немедля сообщил своему руководству. А, услышав в ответ, что его ждёт заслуженная премия, и вовсе повеселел. Выбор экскурсий был обширным, но Клим, понятно, поехал в Посад. Поездка была захватывающе интересна; Клим не заметил, как улетели почти три часа. С удивлением узнал, что главный храм Лавры – Троицкий собор – возводили сербские монахи, нашедшие тут приют после битвы на Косовом Поле. Под ногами лежала русская история – от Преподобного Сергия и князя Димитрия, которому ещё предстояло стать Донским, от Рублёва и Чёрного, Смуты, Минина, Палицына, Петра… А на парковке за монастырской стеной стоял экскурсионный двухпалубный «Мерседес».

Клим ещё накануне решил ночевать в Посаде; поезд его уходил из Москвы в субботу вечером. Но, оставшись один и уже достав телефон, чтобы созвониться со Светой, вдруг подумал, что «Центральная» - не для него. Почему – он бы не ответил, но поселился в «Царской деревне», в Рождественском корпусе, единственный одноместный номер которого на удивление оказался свободным. До «Центральной» было рукой подать – двести метров. Света освободилась не скоро, он почти час ждал её на уже знакомой скамейке.

- Есть хочу, умираю! Замучили бумагами – без обеда и до сих пор…

После ужина заглянули в его келью, наслаждаясь теплом тихого вечера, прогулялись к Келарскому пруду, поднялись до центрального перекрёстка, повернули налево. Света долго молчала, и он молчанию не мешал. Лишь углубившись с проспекта в пустующий сквер, она неожиданно спросила:

- А почему ты поселился в другой гостинице?

Ответа не ждала, продолжила без паузы.

- Как всё-таки поразительно ты всё чувствуешь. Даже это.

Остановилась. Заглянула в его лицо.

- И хорошо, что не приехал вчера. Я второй день сама не своя… Знаешь, в детстве я очень хотела братика.

- Хорошие мечты всегда сбываются.

Ему захотелось подбодрить, успокоить. Улыбнулся.

- Считай, что братик у тебя уже есть.

Дрогнули улыбкой и её губы.

- К братику так не хотят, - сказала тихо и так потерянно, что он задохнулся.

Привлёк к себе, охмелел от запаха волос, с трудом выдохнул:

- К сестричке тоже так не хотят.

Она обняла, скользнула рукой по затылку.

- Это ужасно, Клим. – Вскинула голову. – Ужасно, что совесть моя молчит.

Глаза опять вопрошали, ждали успокоения. Он задержал дыхание, пытаясь взять себя в руки.

- Ну, что же сказать тебе? Мы властны над своими поступками, но не над тем, что даётся свыше. И всё должное должно складываться само, без усилий и насилий, это я давно понял. И принял.

Помолчал, окончательно успокаиваясь.

- Как принял и то, что только Господь даёт место, время и волю. И являет нам знаки свои… И не Его ли знак, что мы стоим на этом святом месте? И не дивно ли, что приведены сюда в одно время? И разве не знак – покой в твоей совести?

Вздохнул.

- И в моей, между прочим, - тоже.

Это был первый их поцелуй…

Перед его отъездом они опять отправились в Лавру. Не сговариваясь, вошли в уже полупустой Троицкий собор, поставили свечи. Клим смотрел на замершее пламя, обшаривал свои ощущения, искал щербинку. Но ничто не царапало, на сердце был светлый и немного грустный покой. Всё было хорошо, как восхитительно хороша была и ушедшая ночь…

* * *

Сказания о любви – грустные сказания. Может, поэтому и обрывают их сказители на вершинах, где разрежённый воздух учащает дыхание, а взорам открываются немыслимые просторы. Но вершины жизни – лишь перевалы, путь к которым всегда начинается от подножий. Нежданным и сказочным стал для Клима июльский перевал, увиделась с него безбрежная когда-то ширь возможного, уже навек подёрнутого мгой времени. Жизнь опять стала сползать к телефонам – по делу, цветам – по случаю, свечам – по причине. Неторопливо и каждодневно съёживаясь до последней своей немудрёной заботы… А к концу нового распрекрасного лета привиделся Климу предутренний сон, будто произнёс кто-то незримый диковинную фразу: «Целуют сердцем. А губами лишь чмокают». Клим успокоено вздохнул: прост Божий мир, нет в нём ничего лишнего. Всё в нём светло и ясно.

.

.

Жил-был мужчина.

Жил себе, жил. Долго жил… И влюбился. Да не просто влюбился, а затеялась любовь взаимная. Явилась, откуда ни возьмись, и повлекла к самым небесам. Кто посмеет утверждать, что это плохо? Я не посмею. Но посмею высказаться, что не так оно и безмятежно. Потому что оброс мужчина. Домом-семьёй-работой, сединой в бровях, недомоганиями, привычками, а тут… Свалилось в одночасье, и – месяц… другой… пятый… И выросла тайна.

Неправда это, когда заявляют, что скрывать, мол, нечего. Ничего не скрывает только младенец. Но и нежный возраст проходит быстро. Дитя ещё только к словарному запасу подбирается, а в родительских интонациях уже слышит – что можно, а чего – нельзя. Понять ли ему – почему нельзя-то? Объясняют, конечно… доходчиво. А дальше – больше. Воспитателей прибавляется, потом государство вмешивается, потом – общественность. Оползень… Льзя – потому что желание есть, потребность внутренняя. И не в том дело – к озорству потребность, или к молению. Есть она, природой отмерена! А, оказывается вдруг: нельзя. Не всякая, оказывается, потребность нормами предусмотрена. И появляются маленькие тайны внутренней жизни. Незримой. Главной.

.

.

Такие, вот, стихи влюблённому мужчине на ум пришли. Что с них взять – с влюблённых? Больны люди, пожалеть впору. Погода неустойчива. Гормоны всполошились. Возраст переходный. Вскрик телесный. Может, авитаминоз. Вам какие пилюльки прописали? Вот и мне – такие же. Будем здоровы…

Это – пролог. Присказка. А вот – сказка.

Климу Сергеевичу Зорину к самому финалу распрекрасного лета нежданно-негаданно стукнуло 57 годков. Рядовая дата, но выпала на выходные, и Клим обзвонил друзей, предложил устроить на пригородной турбазе пикничок с ночёвкой. Предложение приняли. Правда, без воодушевления семилетней давности, хотя тот – юбилейный пикник – удался более, чем.

На турбазе ничего за эти семь лет не изменилось. Те же домики, те же сосны, даже мангал на центральном пятачке – тот же. Разве, что порыжел. Пока разгружались и обустраивались, пока по четырём домикам Клим растаскивал матрацы, а две его Ани – жена и дочь – чистили посудный инвентарь, да покрывали длинный дощатый стол скатертью-самобранкой, приспело время гостей встречать.

Первыми на своём вишнёвом бусике прикатили Большаковы. Свильнули вправо – на асфальт въездной парковки и посыпались из всех трёх дверей. С пинчером – само собой. Пёсик сразу метнулся к Климу; взаимность их была давней, прочной и бескорыстной. Может и от того, что с Климовой лёгкой руки назвали аффенпинчера людским именем Славка, и ему это, похоже, польстило.

- У-у, брат, поседел-то ты как, - подмигнул Клим. – Стареем.

И, раскинув руки, пошёл навстречу большаковской команде. Началось… Началось, да. Но, ни Клим, ни Большаковы, ни приехавшие почти следом на ещё трёх загруженных машинах давние и милые сердцу друзья, не знали, что именно началось. Видели видимое: именинное застолье на хмельном воздухе с перспективой шашлычного удовольствия и вечернего костерка.

Всё, конечно, так и текло – с соснами, тостами и весельем. Но что-то чмокнуло в Климовом сердце, когда встречал Большаковых. Увидел он у парковки не молоденькую уже женщину и неожиданно обрадовался. Не мимолётно как-то обрадовался. Отметил. Да так и сидел за столом с этой отметиной; поглядывал непроизвольно в сторону дальнего гостевого домика. Поймал себя на этом, хмыкнул мысленно: «Ну, ты даёшь». Хмыкнул потом и ещё раз, уже хмуро, когда женщина эта с мужем и спортивным сыном прошла мимо гомонящего стола к реке. Хмуро потому, что ухватился вдруг взглядом за собственную тарелку…

Скоро сказка сказывается, но какой сказке за временем угнаться? Сидел Клим у костра, теребя кудлатый Славкин затылок, слушал гитарный баритон институтского своего друга – тоже Славки, глядел на уносящийся к верхушкам сосен дымок. Всё, как семь лет назад. Да что семь! У Ани-маленькой уже двое своих не маленьких; после пятидесяти жизнь вообще понеслась. Взглянул на дочь. Хорошо, что ей, хоть и в одиночку в этот раз, но вырваться удалось. Ведущий специалист! Аня перехватила взгляд, легко обогнула костёр, подсела.

- Не грусти, папка.

Клим улыбнулся.

- Да я не грущу.

- Грустишь. И даже знаю причину.

- Лучше бы ты её подольше не знала.

Как не вальсируй, а жизнь уже станцевалась. Всё привычно и обычно, размеренно и ровно, и чахнет она на глазах до немудрёной заботы: не стать в тягость близким. Растекалось что-то по Климу – печальное, как дальний звон, и не понять было, чего в нём больше: печали этой, или безысходности. И что такое привиделось ему в этой женщине? Встряхнулся.

- Шашлыки пора нанизывать.

Неизменным и искусным шашлычным мастером был Саня Ребров. Отвлёкся от думы, вскинул голову к загустевшему небу, втянул тонкими ноздрями воздух и пошёл к дымящемуся мангалу. Поколдовал, махнул рукой.

- Минут через пять-семь.

Народ зашевелился, Славка отставил гитару к стволу старой сосны. Аня-старшая выразительно глянула в сторону Клима; замаринованное Саней мясо ждало своего часа в их домике.

Саня Ребров. Это теперь он друг сердечный. А уйму лет назад было иначе, было совсем не так. Для одноклассниц Саня сиял ясным солнышком. Влюблены в него были и Аня-Юля – так называли в школе двух давних подружек. Знала при этом Аня и о Климовых страданиях, не отвергала, позволяла страдать, но откликнулась на них лишь после того, как Юля укатила с Саней в Новочеркасск учиться на энергетиков, и стало ясно, что энергетика тут ни при чём. Они поженились на пятом курсе, получив направление на родную ГЭС, но Аня к этому времени уже готовилась стать Аней-мамой. А через полтора года Юля умерла при родах. Остался бы жив ребёнок, Саня не ссутулился бы так, не овдовел навсегда…

.

Клим подавал коллекционные шампуры, смотрел на ловкие Санины руки и вспоминал время, когда сердце давилось от ревности, и он ждал, едва ли не каждый день ждал разрыва с женой; Анино сочувствие и поведение казались ему запредельными. Да и было ли это просто сочувствием? Гнетущая жизнь тянулась несколько лет, но любящий Клим всё-таки одолел Клима-ревнивца. Одолел странным образом: однажды, покормив и уложив дочь, удрученно стоя у ночного окна в очередном ожидании, Клим вспомнил ЗАГСовое обещание любви и верности. Верности чему – всегда представлялось очевидным, но вдруг в этой очевидности увиделась какая-то убогая скособоченность. Осмысление открытия пришло не сразу. Но пришло. И отпустила Клима его трясина, а Саня Ребров из выдуманного соперника сделался подлинным другом…

Отвлекли шашлыки от текучих мыслей, вернули к видимому. Но и текучее текло. Прохлада ли вечерняя так действовала, переборы ли гитарные, уют ли костровый, но не уходил, не уходил дальний звон. Что же такое привиделось-то? Давнее что-то, совсем давнее. Там, на освещённой веранде гостевого домика семейно ужинали. Будто на другой планете. Клим обнял жену, погладил открытое прохладное плечо.

- Не хочешь к реке пройтись?

Аня приклонила голову.

- Да неудобно, вроде, гостей оставлять.

- Я пройдусь, - негромко откликнулась Аня-маленькая. – И мы сыты будем, и гости целы.

- И в кого ты такая умная?

- В папку, - отозвалась немедленно. – Хотя он, конечно, умнее.

Река была рядом, но они шли к ней долго и так же долго и молча стояли у самого уреза тёмной воды, глядя на не городские, яркие звёзды.

- Может, я и умней, - вздохнул Клим, - а, вот, скажи ты мне: любовь – это, по-твоему, – что?

Аня бережно взяла его под руку, заглянула в лицо. Клим спохватился.

- Ну, что ты, всё хорошо. Просто вопрос у меня такой. – Улыбнулся. – Стариковский.

- Романтик ты, а не старик, - облегчённо улыбнулась и Аня. – За что и люблю с пелёнок.

- А если не отшучиваться?

Замолчали, и в молчании этом была уже не созерцательность.

- Не знаю, пап…

Аня придвинулась, прижалась. Как в детстве.

- Наверно, что-то очень важное для жизни… Я, вот, сначала вас с мамой любила, потом Витю Козырина. Помнишь его?

- Помню, конечно.

- А теперь, вот, и Лёшу, и Машу с Дашей…

Задумалась, глядя вверх, в бархатистую глубину.

- Интересно…

- Что?

- Расширяется любовь, оказывается. Как Вселенная. А мне как-то и в голову не приходило.

Ткнулась щекой в плечо.

- Умеешь ты вопросы задавать.

- Научиться бы ещё ответы на них находить, - невесело усмехнулся Клим.

Вскинул голову к Медведицам.

- А сравнение ты хорошее нашла. Насчёт Вселенной. Что-то есть в этом… основательное.

Возвращались так же неторопливо и молча. Но у тлеющего мангала Аня остановилась, перехватила его руку.

- А отчего вдруг такой вопрос?

Клим запнулся; Аня-маленькая смотрела на него совсем не по-детски.

- Не знаю, - пожал плечами. – Возник вдруг. Да и не сегодняшний он.

- А ответ на него нужен?

Клим коротко хмыкнул.

- Наука без него обойдётся.

- А если не отшучиваться?

- Смешно тебе, наверное? Пенсия на носу…

Вспомнил вдруг её – школьницу.

- Понять хочется.

- Всего-то? – засмеялась Аня. – Ладно, пошли…

Так началась эта сказка. Так и закончилась бы – незаметно и в одночасье – если бы в понедельник, возвращаясь с работы, Клим не увидел ту женщину на аллейке у своего дома. И по тому, как она поднялась, понял: ждала именно его. Опять звучно чмокнуло сердце. Чистое, уже знакомое лицо было непроницаемо-напряжённым, но она твёрдо шагнула навстречу и так же твёрдо глянула в его глаза.

- Здравствуй, - сказала тихо. – Я – Света.

- Здравствуй, - растерялся. – …Клим.

И тут она улыбнулась, разом смахнув напряжение.

- Я знаю. Я знаю больше, чем ты думаешь.

Он ничего не понимал, и улыбка её медленно угасла.

- Света Истомина, - уточнила всё так же тихо. – Из семьдесят пятой квартиры.

Не глаза, два переполненных слезами озера взывали к его памяти. И он вспомнил её – девочку-тростинку, соседку по подъезду, исчезнувшую внезапно и на целую жизнь. По глазам вспомнил, где опять отражалась его – Климова – значимость.

- Тебя ждут дома, - эхом выплыло из этих озёр. – Иди…

- Нет! – испугался. – Ну, что ты… Давай, хоть, присядем.

Лицо онемело, сердце качнулось под горлом, защипало глаза.

- Света, - едва вымолвил. – Семицветик…

Она сжала задрожавшие губы. Сладила с собой.

- Клим, - прошептала. – Ты помнишь… Если бы ты знал…

Они присели на скамейку под старой плакучей ивой. Клим, наконец, очнулся.

- Послушай, да пойдём же к нам!

- Нет, - качнула головой. – В ваш дом я не войду.

Положила горячую ладонь на его руку.

- Боже мой, ты и до сих пор ничего не понял.

Во вздохе её проступила почти физическая боль.

- Прости меня… Я справлюсь. Вот только… и потом уйду…

Предвосхитила его вопрос.

- Узнала я тебя там, сразу узнала. Но не смогла подойти, не могла. Мой муж – он военный… он бы не понял…

Отец её тоже был военным. И пятнадцатилетняя Света, перемахнув широкие сибирские реки, увезла в заглобусное Забайкалье нежное своё чудо – образ Клима. Просила его сниться, писала ему и, безутешно плача, рвала письма, ругала себя за то единственное стихотворение и за то, что оно было единственным, и за то, что так и не решилась попрощаться, ругала и его – старшего на два года! – за слепоту… А потом навалились заботы, потом был университет, сессии и студотряды, и был лейтенантик-связист с такой же короткой волной чуба, волевыми скулами и прямыми, почти сросшимися бровями. А потом росли дети, были четыре бесконечно тяжких года Афгана и гарнизоны. Но прошлой осенью гвардии полковник Волков оставил, наконец, и кафедру. И застонало, запросилось сердце в затушеванное прошлое. Убедила она своих мужчин съездить, наконец, к родным пенатам. И, обустроившись на базе за три дня до именинной субботы, трижды успела побывать в городе, многое вспомнить и многое узнать…

.

Клим слушал этот исповедальный рассказ с мучительно острой, неведомой доселе благодарностью. Никто и никогда так искренне не признавался ему, никто и никогда не смотрел так в его глаза, никто и никогда не открывал своих чувств с такой детской доверчивостью. Семицветик! Сколько же пыла в твоём сердечке, сколько нежности! Ну что ты знаешь о Климе теперешнем, ты же ведать не ведаешь, что в нём наворотилось за жизнь. А она говорила раздумчиво и негромко, и всходило в памяти что-то живое, неожиданное и неподвластное…

- Ну, вот.

Примолкла, длительно и грустно посмотрела в его глаза.

- Выговорилась. Думала, легче станет.

Дрогнули чувственные губы.

- Всё… Спасибо тебе.

- Да за что же…

- За то, что выслушал.

В голосе прозвучала знакомая решительность. Но она опять неожиданно и светло улыбнулась.

- И за то, что ты есть на белом свете. Да! – спохватилась. – С днём рождения, же, тебя.

Вытащила из сумочки изящный брелок для ключей, подержала его в ладони.

- Ничего путного не придумала.

Он машинально протянул руку, ощутил тепло полированного металла, и сердце сжалось. От чего? Да кто же скажет: в ответ на что оно сжимается с таким узнаваемым позывом? Когда разберёмся, тогда и нужные пилюльки изобретём. Вот только разобраться бы ещё: а нужны ли они – нужные пилюльки?

На брелок жена наткнулась через два дня. Но на вопрос: «Откуда», Клим ответил совсем невпопад: «Нужен». Что помешало сказать о подарке, почему не открылся? Открываться тогда и в том, что не в Аниных глазах отражалась его любовь, что не Аня взращивала его уверенность в себе, что именно эта девочка, сама того не ведая, стала незримой порукой их будущего? Соки любви, как пути Господни… И сделалась крохотная безделица видимой макушкой невидимого, но уже случившегося. Будто упал Клим со взметнувшейся «тарзанки» в зелёную глубь и, оставив привычное в поднебесном просторе, грёб вниз, восторгаясь единением с тугой свежестью, разглядывая её с мальчишеским азартом и безрассудностью, забыв, что может не хватить воздуха.

Банальная, в общем, история. Да, ведь, и банальность у каждого – своя. Зашумел мир вокруг Клима, зацвёл. Даже отделовский нытик Прохор стал бурчать добродушнее. Ну, и Аня, конечно, перемену в муже подметила. Обрадовалась. Потом удивилась. Но ненужной её насторожённости Клим уже не допустил. Первое своё потрясение он загасил быстро и осознанно, и осталась от потрясения только негаснущая улыбчивость настроения. Это никому не мешало и никого не тяготило. Видимое сделалось улыбчивее – вот и всё. Но зелёная глубина не отпускала, звала, и открывала что-то совсем неожиданное. Вскрикнуло супружество, да так чувственно, что сказать: помолодел – ничего не сказать. Это было вторым потрясением. Третьим стала новая встреча со Светой. Увидеть её захотелось до невыносимости; он уже сыскал и повод для поездки на базу, оправдываясь тем, что ничего не успел ей сказать. Хотя понимал, что ничего и не скажет, что там не место для встречи и разговоров, но желание увидеть, услышать голос, разглядеть её, наконец, сделалось неотступным. Однако желание возникло не только у него. В пятницу, за два часа до окончания работы на его столе зазвонил телефон.

- Это я, - услышал негромкий голос. – Я в городе.

- Где? – выдохнул он вопрос. – Я сейчас приеду.

- Не надо никуда ехать. Я в кафе. Напротив твоего института.

Кафе называлось «Аэлита». Его не однажды перекупали и перестраивали, но название оставалось нетронутым. Первозданное звёздное убранство давно вытеснила хромированная скука; хозяева, видно, понятия не имели не только об Аэлите, но и о Толстом, но звучность имени давала сбор. Как и в те некоммерческие времена, когда любой, наверное, школьник знал, что это имя в переводе с марсианского означает «видимый в последний раз свет звезды».

Она сидела за дальним столиком у окна; полуотвернувшись, глядя на солнечную улицу, и волна каштановых волос лилась по плечу и обнажённой руке. Клим растерялся. Только что он спешил сюда со жгучей жаждой увидеть, всего лишь увидеть. Увидел. И внутренне онемел. Как подойти? Что сказать? Стоял, смотрел, и отчаяние от полоснувшей мысли, что она приехала попрощаться, парализовало его.

Она приехала не для этого. Что всходило в её душе, пока они говорили? Говорили о чём-то несущественном, простом и мелком, рассматривая друг друга и беспричинно улыбаясь. Но, ведь, что-то всходило, что-то хотело и не решалось, никак не решалось раскрыться. Или это что-то не решалось раскрыться в нём самом? Она опять опередила.

- Клим, - произнесла почти строго. – Я – порочная женщина.

- Что за глупости? – возмутился. Но она не дала закончить.

- Порок не в том, что…

Запнулась, но превозмогла себя.

- Я вторгаюсь в твою жизнь. У меня нет права на это, но моё «хочу» сильнее меня. Хочу видеть тебя, слушать твой голос… хочу… да, хочу нравиться тебе… как хотела тогда. Оно, оказывается, никуда не делось – это желание, и я не могу с ним справиться. Когда увидела, как ты встречаешь друзей, со мною едва не случилась истерика. Я потом намеренно скрывалась за домиком, чтобы не пялиться на ваше веселье, а потом проворочалась всю ночь. А потом ты уехал. И увёз меня. Я знаю: всё проходит, и это тоже пройдёт, но пока ничего не могу с собой поделать.

Замолчала. Поколебалась, но, протянув руку, коснулась указательным пальцем его левого плеча, провела чуточку ниже.

- А вот тут… родинка.

Он не успел удивиться.

- Помнишь стенд с фотографиями школьных олимпийцев?

Безнадёжно махнула рукой. Но он воспротивился.

- Помню! Я там в белой майке.

Попытался пошутить.

- С мускулатурой. Между прочим, сохранилась у меня эта фотография. Выпросил потом.

- Дубликат.

- Что?

- Дубликат, говорю, тебе отдали.

Вздохнула, сцепила пальцы.

- Потому что оригинал стащила я. Перед самым отъездом.

Долго смотрела в его лицо. Но колебания свои опять одолела.

- Когда мне бывало плохо, я целовала эту родинку.

У него заныло сердце; эта женщина и там – в своём далеке – искала у него утешений и защиты?

- Ты только не помысли плохого. Я люблю своего Волкова, он славный, он очень похож на тебя. Но поцелуи эти мне и теперь помогают. Я и перед этой поездкой… и загадала.

Сорок лет он ничего не ведал о ней, вспоминал лишь мельком, как какое-то светлое пятнышко. А она жила. Растила детей. Смеялась за праздничными столами, ладила с соседями, покупала хлеб, ждала вестей из Афгана. И целовала родинку.

- Света, - проговорил с трудом. – Семицветик ты мой дорогой… Я даже дышать боюсь, чтобы ты не исчезла. Но, ведь, ты не меня видишь, а фантазию свою. А я…

- Не усердствуй, ни в чём ты меня не убедишь. Надеялась: даст Бог повидаться – выговорюсь и уйду… Не смогла.

Грусть тронула губы.

- Сам виноват. Не надо было становиться таким хорошим.

- Да каким хорошим! – отмахнулся с горечью. – Ничего ты не знаешь.

И сразу всё сделалось буднично и скверно. Белёсый день за окном, столик в безучастном зале, удивительно близкая и недосягаемая женщина, и ничего не изменишь и не вернёшь, и всё от начала предопределено. Света-Семицветик, целитель душевный. Привёл Господь встретиться и отразиться опять в твоём дивном зеркале. Отразился. Возликовал. А жить-то теперь с этим – как?

- Не знаю, - услышал вдруг. – Не знаю, Клим.

- Ты ясновидящая?

- Я – тебялюбящая… оказывается.

Фразы получились грустными.

- Ну, не чудно? У меня – семья, сын, дочь на выданье, муж любимый. Любимый, правда!.. А я, вот, тебе в любви признаюсь, и не совестно ни капельки.

Оживилась.

- А, вот, скажи: обратил бы ты на меня внимание, если б я не открылась?

Оживился и он.

- Не поверишь, наверное, но обратил. Как толкнуло.

Глянула коротко.

- Как ты точно сказал. Меня – там – тоже…

И опять заполнил паузу невнятный шум стороннего мира. Как же теперь, куда девать эту тягость от неминуемой разлуки? Ведь уедет в свой Питер, до которого три тысячи вёрст, и всё. Всё? И опять она упредила и удивила.

- Не грусти. У нас ещё две недели.

- У нас ещё и жизнь не кончилась, только что это меняет?

Радовался её приветливости, синеве глаз, серебряной цепочке с крестиком на открытой шее, округлостью плеч, жадно силился впитать этот волнующий образ, мучительно искал слова и не находил их.

- Пора мне, Климушка, - вздохнула. – Автобус.

- Я отвезу.

- Нет, - сказала негромко и твердо, и от этого упало сердце. Но опять улыбка озарила её лицо. – Зачем огорчать моего Волкова и твою Аню?

Вздохнул согласно.

- Незачем.

Тоскливо, как в те – потерянные времена – заныло под ложечкой.

- Права ты, конечно. Хотя и это ничего не меняет...

Усмехнулся недоумению в дрогнувших бровях и неожиданно для себя добавил:

- Для меня не меняет. Влюбился, вот, как мальчишка, и мир перевернулся.

У неё вспыхнуло, именно вспыхнуло лицо: как порох.

- Правда?

Лишь по губам понял вопрос.

- Правдивее не бывает… Сама виновата: не надо было становиться такой… - Хотел повторить её фразу, но закончил иначе - …обаятельной.

- Не льсти, уж, так-то.

Клим засмеялся.

- Давно принял, как истину: женщине – либо правду, либо молчание.

Красота её была какой-то неуловимо домашней: доброй, тёплой, живой. К ней хотелось припасть. И он опять – как тогда – ухватился взглядом за край стола…

- Когда тебя ждать?

- Завтра.

- Завтра суббота.

- Ты будешь занят?

- Я буду дома.

- Я позвоню на домашний и отключусь. А минут через сорок загляни в бакалейку на углу Калинина.

Он кивнул…

Домой вернулся как после обычного рабочего дня. И вечер прошёл – ничем не примечательный вечер. И даже заснул на удивление легко и скоро. Но среди ночи сон сняло, как рукой. Лежал, не открывая глаз, слышал детски-умильное посапывание Ани, и струились, струились чувства.

.

.

Что ж в тебе всполошилось-то, Клим? Ну, какой авитаминоз, какие такие гормоны? Любовь. Экое, всё-таки чудо, из каких неведомых корней соки в себя берёт? Цеплялся, конечно, Климов взгляд за острые улыбки и стройные ножки, да и его самого женское племя вниманием не обходило. Но не менялся при этом мир, всё вокруг оставалось привычным и ясным. И вдруг опять загадка в нём появилась. Как в детстве. Но и вопросы возникли. Совсем не детские… Почему не рассказал о Семицветике, о подарке, об этих встречах? Что тут предосудительного и плохого? Но стукнуло сердце: расскажи, как непросто всё было, и натянутся отношения с Аней басовой струной. Натянутся и удручат. Как удручали его самого те – долгие стояния у окна со спицей в груди. Измена мерещилась. Обида грызла. Пока очевидное не сделалось очевидным: Анино отношение ко всему, что называется семьёй, не охладело и на градус. А любовь… Можно ли гневаться на неё, нужно ли выпалывать, да и под силу ли? Мелькнул, вот, романс со странным рефреном: «любовь любви не отнимает». В те ещё времена мелькнул, а на душу почему-то лёг. В корень, похоже, поэт глянул. И ты, доченька, умница: вселенское это явление. Расширяющееся и неделимое, как всё вселенское, и неспроста оно Богоравным почитается, и неспроста столько библейских слов заслужило. Шинкуем мы его на любовь к очагу, родине, работе, к жене-мужу, наконец, да только нет проку в такой шинковке, не крошится это внутреннее состояние на условные куски. А живёт в тебе всем комом, и как с этим быть? Себе он ответил тридцать лет назад. Там, у тёмного окна и ответил, когда увиделась скособоченность в расхожей фразе: моя жена. Увиделось, что ударное-то слово – не «моя», что унизительна она – персональная принадлежность, что своё лишь с собой соотносить можно. И с миром. Не делится он, ну никак не делится: весь – во мне – до последнего завитка. С явью и снами, со всем своим звёздным пространством, любовью и непостижимостью… Не почудилось и не привиделось, а толкнуло же, ведь, что-то под самое дыхание? Возраст переходный? Да не каждый ли день он переходный? Мало ли в каждом дне коленок и острых взглядов? Не то… И по какой такой причине гармоники вдруг сложились? И как это понимать, и что теперь будет? Что будет – Богу ведомо, а вот за то, что уже есть – время в ножки кланяться. За сердечную радость, за ожившие загадки, за восторг нежданный, да и за новый медовый месяц после тридцати пяти супружеских лет. Тоже, ведь, не пригрезилось. Всё – так, всё романтично и возвышенно, и спать бы тебе, Клим, под эту колыбельную, да не идёт сон. Рядом жена, а у тебя мысли на крылечке гостевого домика. Хорошо ли?..

Утро изнежило Аниной лаской. А потом он уснул. Спал глубоко и покойно, и пробудился опять с ощущением жизненного восторга. Как и всегда перед субботним обедом отзвонилась Аня-маленькая. Потом Большаковы: приглашали на дачу. Звонили с перерывами трижды, и Клим облегчённо вздохнул, когда Аня всё-таки отказалась. Лишь после пяти вздрогнул: то ли звонок был длинным, то ли ожидание затянулось, но – вздрогнул. «Гудки» - пожала плечами Аня. А через двадцать минут он снарядился купить крем для бритья и пройтись по парку. Прогулка была обычной: он часто отправлялся туда – к реке, на дальние парковые тропинки. «Ну конечно сходи, - кивнула Аня. – Поброди по своим извилинам».

.

В этот раз он бродил по извилинам не один. Держались за руки, блуждали по склонам, слушали шум ветра в верхушках старых лип. Спрашивали о чём-то, отвечали, но разговор не складывался. Небо заволакивалось, на северо-западе незлобиво ворчала гроза. Света заступила дорогу, глянула в его лицо.

- Клим, что с нами происходит?

Синие глаза вопрошали.

- А что происходит? Встретились давние соседи, гуляют по парку, делятся чувствами.

- Клим, - взмолилась она.

Он положил руки на округлые плечи, привлёк к себе. Взволновался её покорностью. Бережно обнял, глядел в быстро густеющее небо.

- Я тоже ничего не понимаю. Но я счастлив, вот, ведь, какая штука. И мне не хочется терять это счастье.

Она вскинула голову.

- Наказание какое-то, правда?

- Наказание?

Невесело усмехнулся.

- Господи, когда же мы научимся отличать благодать Твою от наказания?

- Клим, - опять взмолилась она. – Пока мы не встретились, всё это было только моим. Но теперь я не знаю, что делать.

Помолчал, вдумываясь в отчаяние вопроса.

- Надо, наверное, учиться жить с этим.

Она отстранилась и, взяв за руку, увлекла за собой. Сухо произнесла:

- Не люблю отвлечённых слов. Ну что в этом «учиться жить»?

- В тебе заговорил юрист.

- Может быть.

- А слова совсем не отвлечённые. Надо научаться не огорчать своим счастьем окружающих – так я думаю. Хотя учение это и не новое.

Хмыкнул.

- Белиберда какая. Как можно огорчать счастьем?

- Своим счастьем, Климушка, своим… Ты правильно акценты расставил.

Остановилась. Глянула в его лицо.

- Мы послезавтра уезжаем.

- Как уезжаете? – опешил он.

- Поездом…

Шутка не получилась.

- Пока глупостей не наделали… Во всяком случае – я.

Гроза шла на город.

- Как же так, Света?

Хотел возразить, сказать, что всё это просто нелепо. Неправильно и нелепо. Шагнул, опять привлёк к себе, и опять от её доверчивости и уютного тепла ослабли ноги и сгинули мысли.

- Волосы у тебя…

Она вопрошающе вскинула голову.

- …дурнопьяном пахнут…

Заглянул в распахнутые зрачки.

– Гришку Мелехова вспомнил. С его Аксиньей.

Сердце толкалось в её податливую ладонь, забивало дыхание. Но она опять предупредила вопрос, качнула головой.

- Нет, Клим, это я так решила. Я.

Повела плечами.

- Пора, - сказала тихо и твердо, и так же решительно пошла вверх по тропинке.

Клим шёл следом – оглушённый, не зная, чем отвратить эту свалившуюся беду. Только перед самой площадкой паркового фонтана Света остановилась и повернула взволнованное лицо.

- Прости меня. Ради всего святого прости… Дальше я – сама.

Шагнула к нему, порывисто обняла, прижалась. И опять он упал в синеву глаз, и опять чмокнуло сердце, и вскинулись руки. Но Света почти отпрянула. Сунулась в сумочку, протянула квадратик бумаги.

- Тут мой е-мейл. Отправь на него пустышку… я сама тебе напишу.

Она едва сдерживала рыдания, но силилась, силилась улыбаться.

- Боже мой, какое счастье, что я ни в чём не ошиблась, если бы ты знал, как мне радостно, что ты – такой.

Вскинула ладонь.

- Нет, Клим, не надо, а то у меня разорвётся сердце. И я не прощаюсь, нет, прости меня, мой родной.

Оборвала себя, круто повернулась и, сделав несколько быстрых шагов, побежала – несобранно и мягко – как убегают все женщины…

Дождь хлынул, когда он ступил под козырёк своего подъезда. Хлынул и пробудил; разжимая стиснутые кулаки, Клим ощутил плотный квадратик с адресом. Бережно расправил, аккуратно вложил в бумажник. «Ничего, - со странным облегчением думал о дожде. – Теперь пусть идёт, теперь не страшно. Маршрутка подходит к самым воротам, а там до домика всего-то полсотни шагов». Других мыслей не было, другие мысли шумно смывала последняя летняя гроза…

А потом цвела и отцвела яркими красками сухая ласковая осень. Отбили начало нового года куранты. Отжурчал март, подёрнулся зеленью апрель… И были письма. Множество писем. Беззаботных, восторженных, наивных. С воспоминаниями, именами и канувшими событиями. И признаниями – такими же восторженными и трогательными. Жил Клим этой по-детски радостной личной тайной, и она не смущала его ни на волос. Не покидала дом та – уже давняя и так нежданно вспыхнувшая улыбчивость настроения, и ничего, кроме радости она в этот дом не несла. Поначалу это казалось странным, но очень скоро, вспоминая разговор с дочерью, он как-то беззаботно махнул рукой: не мешай Вселенной, пусть ширится.

К Пасхальным дням готовились загодя. Знали: приедут, наконец, внучки и привезут с собой родителей. Встретили их в субботу, а наутро, раскланиваясь со знакомыми, сходили в храм и шумно уселись за праздничный стол. Разговлялись, цокались нарядно крашеными яйцами, Аня-старшая украдкой учила младшенькую Дашу зажимать яйцо в кулачке и подставлять острый кончик. Алексей отвечал на расспросы, рассказывал о работе, и Клим радовался его весёлости и тому, как слаженно вторила мужу Аня-маленькая. Праздник был воистину светлым. Настолько, что Клим вдруг стал напевать широкие, с детства любимые песни. Девчонки мигом умолкли, а когда он смутился, Аня-старшая подхватила, укоризненно взглянув. И поплыло в доме согласное многоголосье, переполняя души теплом и негой…

Во второй половине дня отправились на прогулку. От реки тянуло незябкой прохладой, грело солнце, парк был переполнен праздным народом. Девочки потянули папу на аттракционы, а Клим с Анями присел передохнуть у фонтана, ещё обнесённого досками. С наслаждением подставлял солнцу лицо, с тёплой грустью вспоминал Семицветика и, слушая негромкую беседу, усмешливо думал: «Дочки-матери». В разговор не вмешивался, пока не услышал вкрадчивое: «Мам, а что это нашего папу – давно на песни потянуло?» Повернул голову.

- Не знаешь, он на работу не принял какой-нибудь новой юбки? – будто не замечая, с деланной тревогой ворковала Аня-маленькая. – А то, знаешь: седина в бороду…

- Узнаю – убью.

- Что-что-о-о? – изумился Клим. – Вы о чём?

- О том самом, - немедленно отпарировала дочь. – Весёлый ты какой-то стал, уж который раз примечаю.

Клим опешил. И не столько от дочкиной интуиции, сколько от реакции жены. Впервые за жизнь услышал в её тоне такую отчетливую ревность. И глаза её отнюдь не смеялись.

- Обещал, правда, до смерти со мною быть.

Клим откинул голову, весело захохотал.

- Убьёшь, значит, чтоб обещание выполнил?

И тут что-то властно схватило его за сердце, да так отчётливо, что смех оборвался сам. Глянул коротко.

- Во-первых: обещал быть с тобой. Но не при тебе. А во-вторых: хорошо, что мы с тобой курéй не нажили.

Хмыкнул непониманию.

- Передохли бы они сó смеху.

- А в-третьих? – услышал негромкое. – Договаривай, уж, белый офицер.

Клим повернулся, внимательно оглядел лица. Откинулся на спинку скамейки, помолчал.

- Знаешь, Аня, ревность и тебе не к лицу. Нюркой становишься.

Опять коротко взглянул в её лицо.

- И не обижайся.

- Ну, родители, вы чего? Да суньте меня, дурёху, в угол. Папка, родненький, пой на здоровье.

Клим улыбнулся, обнял и привлёк к себе жену.

- Женщины вы, женщины, и кто вас поймёт? Рычишь – плохо, песни поёшь – опять не слава Богу. И как тебя, Анька, муж терпит?

- Любит, наверное, - ответила без тени иронии. – И сама не пойму.

- Ревнует?

- Не замечала.

Встрепенулась.

- Даже обидно.

- Значит, и впрямь любит. Вон наши цветочки бегут.

Аня-старшая улыбнулась.

- Это, дед, уже наши ягодки…

Вечером засиделись допоздна. В малой комнате Маша и Даша уже сопели вовсю, а взрослые всё никак не могли наговориться. Это уже давно стало традицией: белое сухое вино и неспешный разговор о разном. И всё же запала, видно, искорка от фонтана, потому что Аня-маленькая, надолго умолкнув, вдруг вздохнула.

- И всё-таки, папа, любовь без ревности не обходится. Очевидно это.

Алексей с удивлением взглянул на жену, но Клим успокоил.

- Давняя у нас тема. Теоретическая, можно сказать.

- А что тут теоретизировать? Любовь – дело Божие, а ревность – от человеков, и не связываются они никак.

- Ну-ка, ну-ка, - живо повернулась Аня. – Растолкуй.

- Смешная ты, Анюта. Ну, вот, влюбишься, скажем, ты, а ревновать же – мне? Где связка-то?

- И что, не будешь?

- А ты побереги меня от признаний, а ещё лучше – влюблённостью своей со мной поделись. Вот и не придётся мне ворота бодать.

- Во лжи, значит, жить? В грехе?

- Зачем? Уходи к милому, раз сердце зовёт. Но, опять же: я-то к этому зóву – какой стороной?

Глянул на тёщу, широко улыбнулся.

- Ну, разве что походишь недельку с заплывшим глазом.

- Лучше две, - улыбнулась и Аня-старшая. – Должно помочь. И чего вы этот разговор завели?

- Видишь, папа! А ты ещё спрашиваешь, как он меня терпит.

- Вот и ты старайся. У мамы, вон, учись.

- Угомонитесь вы уже, полуношники…

Угомонится-то, угомонились. Но личная переписка, хотя и становилась спокойнее, не прерывалась, и в мыслях не единожды возвращался Клим ко всем этим разговорам. Искал червоточину. Однако так ничего и не нашёл, опять махнул рукой: дал Бог радость – радуйся. Лишь в его власти управлять и направлять. Сколько раз за жизнь каждый из нас ахал: «Так не бывает!» Ан, бывает.

Второго июля институтский техсовет определился с темой доклада на неожиданном московском симпозиуме. Определился и с докладчиком. Клим возражал, настаивал командировать своего ученика, но убедить не удалось: представлять институт на международном форуме – дело слишком ответственное. Две недели ушли на подготовку материалов, а в воскресенье он поднялся в вагон. Ехать предстояло больше суток, да потом из Москвы добираться до Хотьково, а суеты Клим никогда не любил. С ЦНИИспецмаш были давние связи, были там и давние друзья, на приятную встречу с которыми, он, понятно, надеялся. Но первая встреча произошла не в Хотьково и не с друзьями. А на платформе электричек Ярославского вокзала. «Так не бывает!» ахнул и Клим, когда у вагона лицом к лицу столкнулся со Светой. Ахнула и она.

- Откуда?

- А ты?

А её пригласили в Сергиево Посадский гуманитарный институт. В комиссию по аккредитации юркурса; поездка сверсталась буквально за один день.

- Ещё и в Сергиев Посад! – поразился он. – Рядом же.

Бог – располагает. Уезжая, Клим огорчался, что связь прервётся на целую неделю. А теперь они созванивались дважды в день. Симпозиум был интересным. Но, как и каждое мероприятие такого уровня, изобиловал протокольными увеселительно-фуршетными событиями, от которых Клим устал уже давно. Три вечера он полностью посвятил друзьям, но в среду, успешно пройдя горнило своего выступления, позвонил Свете, и уже через час они размашисто обнялись на Посадской платформе. Лицо её сияло.

- Мальчишка! Ты зачем сбежал?

От «мальчишки» его подбросило.

- Имею право. Протокол на сегодня закончился.

Схлынул народ, взвыла и умчалась электричка. Спохватилась и Света.

- Ну, пошли.

- Куда?

- На Маковец, конечно, - махнула рукой в сторону ажурной Лаврской колокольни.

До Лавры было не близко, но они, пройдя вокзальную площадь и углубившись в зелень Сергиевской улицы, этих полутора километров не заметили. О чём говорили, Клим не вспомнил бы и через пять минут. Лишь уже на территории Лавры к нему стало приходить осознание реальности. Всё в этой реальности было таким естественным и обычным, что Клим вдруг остановился. Света взглянула на него, улыбнулась.

- Я тоже не могу поверить.

Они стояли у крылечка Михеевской церкви, и её сдвоенный куполок грел золото в заходящем солнце.

- Я знаю, - широко улыбнулся и Клим. – Ты – менялюбящая.

Она оперлась на его руку.

- Пошли…

Заходили в храмы, задумчиво бродили по брусчатке аккуратных проездов, пока сумерки не подсинили тротуары. Вышли за стены Лавры и повернули направо – к Сергиевской.

- А ты где устроилась-то? – спохватился Клим. – Давай же я провожу.

- Тут рядом. В Овражном переулке, в «Центральной». Ну, конечно, проводи.

Овражный был действительно рядом. Присели перед домашним крыльцом гостиницы.

- Благодать, - вздохнул Клим. – Тишина-то…

И тут же запиликал телефон в его кармане.

- Никуда не пропал. Я в Посаде… Да нет, через часок-полтора вернусь.

Спрятал телефон.

- Коллеги волнуются.

Взял её за руку, сжал легонько.

- Теперь пора мне. До завтра?

- Хорошего тебе дня…

И лишь в электричке подумал, что не шевельнулось в нём даже намёка на попытку остаться. Хмыкнул с недоумением. И на душе потеплело…

Закрытие симпозиума устроители планировали провести в пятницу, но план пришлось менять: народ торопился по домам. Поэтому дискуссии четверга затянулись, а финальный ужин сломал планы Клима. Позвонил Свете, минорно пошутил: «Хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах».

Но утро пятницы не просто порадовало. Представленная Климом тема получила гранд на развитие, о чём он немедля сообщил своему руководству. А, услышав в ответ, что его ждёт заслуженная премия, и вовсе повеселел. Выбор экскурсий был обширным, но Клим, понятно, поехал в Посад. Поездка была захватывающе интересна; Клим не заметил, как улетели почти три часа. С удивлением узнал, что главный храм Лавры – Троицкий собор – возводили сербские монахи, нашедшие тут приют после битвы на Косовом Поле. Под ногами лежала русская история – от Преподобного Сергия и князя Димитрия, которому ещё предстояло стать Донским, от Рублёва и Чёрного, Смуты, Минина, Палицына, Петра… А на парковке за монастырской стеной стоял экскурсионный двухпалубный «Мерседес».

.

Клим ещё накануне решил ночевать в Посаде; поезд его уходил из Москвы в субботу вечером. Но, оставшись один и уже достав телефон, чтобы созвониться со Светой, вдруг подумал, что «Центральная» - не для него. Почему – он бы не ответил, но поселился в «Царской деревне», в Рождественском корпусе, единственный одноместный номер которого на удивление оказался свободным. До «Центральной» было рукой подать – двести метров. Света освободилась не скоро, он почти час ждал её на уже знакомой скамейке.

- Есть хочу, умираю! Замучили бумагами – без обеда и до сих пор…

После ужина заглянули в его келью, наслаждаясь теплом тихого вечера, прогулялись к Келарскому пруду, поднялись до центрального перекрёстка, повернули налево. Света долго молчала, и он молчанию не мешал. Лишь углубившись с проспекта в пустующий сквер, она неожиданно спросила:

- А почему ты поселился в другой гостинице?

Ответа не ждала, продолжила без паузы.

- Как всё-таки поразительно ты всё чувствуешь. Даже это.

Остановилась. Заглянула в его лицо.

- И хорошо, что не приехал вчера. Я второй день сама не своя… Знаешь, в детстве я очень хотела братика.

- Хорошие мечты всегда сбываются.

Ему захотелось подбодрить, успокоить. Улыбнулся.

- Считай, что братик у тебя уже есть.

Дрогнули улыбкой и её губы.

- К братику так не хотят, - сказала тихо и так потерянно, что он задохнулся.

Привлёк к себе, охмелел от запаха волос, с трудом выдохнул:

- К сестричке тоже так не хотят.

Она обняла, скользнула рукой по затылку.

- Это ужасно, Клим. – Вскинула голову. – Ужасно, что совесть моя молчит.

Глаза опять вопрошали, ждали успокоения. Он задержал дыхание, пытаясь взять себя в руки.

- Ну, что же сказать тебе? Мы властны над своими поступками, но не над тем, что даётся свыше. И всё должное должно складываться само, без усилий и насилий, это я давно понял. И принял.

Помолчал, окончательно успокаиваясь.

- Как принял и то, что только Господь даёт место, время и волю. И являет нам знаки свои… И не Его ли знак, что мы стоим на этом святом месте? И не дивно ли, что приведены сюда в одно время? И разве не знак – покой в твоей совести?

Вздохнул.

- И в моей, между прочим, - тоже.

Это был первый их поцелуй…

Перед его отъездом они опять отправились в Лавру. Не сговариваясь, вошли в уже полупустой Троицкий собор, поставили свечи. Клим смотрел на замершее пламя, обшаривал свои ощущения, искал щербинку. Но ничто не царапало, на сердце был светлый и немного грустный покой. Всё было хорошо, как восхитительно хороша была и ушедшая ночь…

.

.

Сказания о любви – грустные сказания. Может, поэтому и обрывают их сказители на вершинах, где разрежённый воздух учащает дыхание, а взорам открываются немыслимые просторы. Но вершины жизни – лишь перевалы, путь к которым всегда начинается от подножий. Нежданным и сказочным стал для Клима июльский перевал, увиделась с него безбрежная когда-то ширь возможного, уже навек подёрнутого мгой времени. Жизнь опять стала сползать к телефонам – по делу, цветам – по случаю, свечам – по причине. Неторопливо и каждодневно съёживаясь до последней своей немудрёной заботы… А к концу нового распрекрасного лета привиделся Климу предутренний сон, будто произнёс кто-то незримый диковинную фразу: «Целуют сердцем. А губами лишь чмокают». Клим успокоено вздохнул: прост Божий мир, нет в нём ничего лишнего. Всё в нём светло и ясно.

.