Ритуал «освободительной» беллетристики

К 140-летнему юбилею С.Н.Сергеева-Ценского, из партии "просто порядочных людей". Старейшины русской советской литературы.

Игорь Фунт

Ритуал "освободительной" беллетристики

Под вечерними лучами, у зеркального ручья...

Прошла его молодость бурым потоком,

Кипящим, гремучим ключом... Сергеев-Ценский

Я и жуликов уважаю. Горький

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдём под вечны своды –

И чей-нибудь уж близок час. Пушкин

.

"С темой Крымской войны я свыкся с младенческих лет. Помню, как меня, трёхлетнего, спросили: "А ну-ка, ты какие-нибудь города знаешь?" Я, живущий тогда в селе, ответил: "Тамбов, Москва, Севастополь..."" С.-Ценский

.

...Имеется интересное филологическое мнение о том, что кроме Александра Островского, скрупулёзно и до последней точки вынашивающего в голове намечающееся произведение, вторым таким же педантом был Сергеев-Ценский. Который выпрастывал, "изливал" готовый текст на бумагу уже безо всяких изменений и правок – сразу набело. Начисто.

Приучен же он к этому не чем иным, как живописью. Откуда, совсем юным, пришёл в литературу конца XIX в. Чтобы поэтической метафорой фильмировать, а проще: продолжить вытаскивать, выуживать из блоковской беспросветной "топи" помыслы яркие, светлые, свободолюбивые. Словно размашистым росчерком пера пройдя своей биографией три революции, четыре войны. Две трети века двадцатого. Века трагедий и великих побед. Разочарований и небывалых духовных взлётов. До сих пор питающих, напитывающих живительной влагой "опасных откровений" столетие следующее – и нас, и наших с тобою современников, дорогой читатель.

.

...В середине, как сейчас говорится, нулевых годов XX в., будучи проездом в Алуште, Куприн, "изящный формовщик слова и знаток пластики", разочарованно сетовал Сергею Николаевичу, мол, крымская полиция лишила его права проживания в севастопольской Балаклаве. (За участие в мятежных событиях 1905: обвинил в печати устроителей расправы над бунтовщиками.) Где он заделался пайщиком одной из рыбацких артелей и как назло прикупил давеча участок с виноградником. Дабы заняться садоводством, заказывать редкостные экзотические растения и т.д.

Он даже сочинил стишок по поводу "потерянного рая":

.

В Балаклаву, точно в щёлку,

В середине ноября

Я приехал втихомолку,

Но приехал зря.

Не успел кусок кефали

С баклажаном проглотить,

Как меня уж увидали

И мгновенно – фить...

.

Для самого Сергея Николаевича, отшельником обретающегося на алуштинской Орлиной горе, автора "Колокольчика", "Медузы", "Батеньки", визит столь масштабной личности (купринский "Поединок" гремел в полную силу) означал высокую честь. Означал не больше не меньше – признание: Куприн был первым из "живых", вещающих на всю Империю писателей, встреченных С.-Ц.

К тому же Александр Иванович представил Ценского своей жене, Марии Карловне (первая жена К., – авт.), – издателю и редактору журнала "Мир божий". Сделавшей последнему выгодное практическое и коммерческое предложение: составить единый сборник из уймы ранее опубликованных рассказов и повестей, рассеянных по различным изданиям.

Куприны также пригласили нелюдимого отшельника в Питер – поработать и познакомиться с бомондом. Кстати, уже тогда Ценский почувствовал холодок меж ними: Александр Иванович довольно часто раздражался и дерзил супруге.

.

Их, двух русских сочинителей, сближало многое.

И общее офицерское боевое прошлое. Страсть к путешествиям. Горячая любовь к крымской земле. Увлечение садоводством, цветами. Почтение к Толстому, восхищение Буниным, неизбывная скорбь по Чехову. Сближали даже фамилии – по названиям тамбовских рек: Купра́ и Цна, – имеющих отношение к родовым корням обоих. Ну и, конечно, общая бескрайняя любовь к Горькому, несомненному "рупору эпохи", "целому вулкану мыслей и образов". (В тот момент лечившемуся на Капри.)

Именно Горький и никто другой, его удивительнейшая биография, его изд-во "Знание" дали мощный толчок писательской братии, разрозненной тогда неимоверной групповщинкой, к более осознанному и детальному раскрытию мира "новых людей", мира новой техники, городской бедноты и цирковых артистов, профессиональных борцов, музыкантов, грузчиков и проституток, конюхов и пасечников, мира животных.

Есть и различия.

Куприн – художник из "созвездия Большого Максима" (бывало, раздражавший переменчивостью взглядов ажно самого Горького) – центр столичного бомонда, неуёмный кутила. Шалманом нагоняющий вкруг себя волну прихлебателей, цыган с гитарами, шампанского и опереточных принцесс-певичек. Сергеев-Ценский – человек скромный, воздержанный. К литературным попойкам, поэтическим возлияниям и заигрыванию с публикой относящийся очень осторожно. Несмотря на личную самокритичность, обычно гордо и твёрдо отстаивавший творческие, равно бытовые, повседневные правила и порядки.

Хотя, согласимся, критика его поругивала за чрезмерную гоголевскую гирперболичность, ибсоновскую экзальтацию. Эпатаж. Некоторую изысканность и якобы отдалённость от народа. Называя иногда модернистом и панпсихистом – с его "Мертвецкой" и сторожем Панфилом, лишающим девственности вновь прибывающих в морг покойниц. Приписывая Ценскому мистическую теургию всеядного Бердяева. Невольно противополагая простодушного, милого, но глубоко несчастного купринского подпоручика Ромашова "порождению нового века": безапелляционному эгоисту, "живому трупу" поручику Бабаеву из одноимённого романа С.-Ценского. ...с безучастным лицом, "как старый циферблат со стёртыми цифрами и без стрелок". Что дало ход, дало начало неумирающему термину нулевых прошлого века – "бабаевщина".

Не чураясь воинствующего шопенгауэровского символизма и культа самоуглублённости, через плоскость факта, через необходимость и потребность "познать своих", плывя поперёк общепринятых течений, он штурмом, по-брусиловски продирался к чему-то более значительному, чем собственно реализм. К натурализму: "Грешен, – люблю я эквилибристику настроений, зарево метафор, скачку через препятствия обыденщины. Простоты не выношу", – пишет он о себе. Тем самым ввергая меня в аллюзии о схожем неприятии Булгаковым газетной "подёнщины". Но не суть.

Впрочем добавим, социальную действительность с её протестом против повальной и всеобъемлющей буржуазной стандартизации он понимал прекрасно: "Старый порядок проходит, и терпеливость русского народа проходит, а что выйдет – неизвестно", – словно подтверждал мировосприятие Ценского Лев Толстой.

.

С Горьким Сергей Николаевич не был тогда ещё знаком. Однако все свои труды, жизненные перипетии и тяготы он соотносил с горьковским гением, беспримерно ему доверяясь. Исподволь спрашивая у него совета и участия: "Ты сначала дослужись до человека... Человек – это чин, и выше всех чинов ангельских", – вторит он Алексею Максимовичу в "Лесной топи".

Так, вслед однажды произошедшему эксцессу, Ценский – с весёлым смехом – сразу же тепло вспомянёт Горького. И передаст тому незримый привет: развеселивший писателя эксцесс будто точь-в-точь срисован с горьковских страниц.

А дело было так...

.

Сергей Николаевич ехал с Крыма на север. На Симферопольском вокзале, ночью, пришлось коротать несколько часов до московского поезда. В достаточно сумеречном зале ожидания первого класса единственная яркая лампочка висела почитай в самом углу. Под ней и пристроился Ценский с раскрытой газетёнкой, оставив пожитки на сидении. В зоне видимости, ряда через три.

Народу практически не было. Вскоре он и вовсе оказался в одиночестве.

Вдруг скрипнула дверь. В помещение ввалился человек ну явно не похожий на пассажира – цыган.

Нехотя, настороженно осмотрелся и – вот те на! – напрямик плюхнулся рядышком с вещами Ценского: чемоданом и портфелем с рукописью.

"Э, жох, – подумал Ценский. – Точно будет красть. – И, специально не двигаясь с места, начал вполглаза следить. То-то будет дальше: – Интересно".

Расстояние – шагов десять-пятнадцать. В принципе, надо быть очень расторопным и крайне наглым, чтобы попробовать умыкнуть что-либо прямо из-под хозяйского носа: "Нда-с, оказия"... – мерещится купринский оскал.

Так они наблюдали друг за другом. Ценский, ухмыляясь из-за распахнутой газеты. Цыган искоса и не шевелясь. Демонстративно скрестив на груди руки: дескать накося, дядя, выкуси.

После пяти-семи минут молчаливого "противостояния" непрошеный гость тихо встал и вышел прочь. Так ничего и не своровав.

И только когда подошло время собираться к поезду, обнаружилось, что под скамейкой, увы, нету галош.

В действительности же, пока внимание С.-Ц. было сосредоточено исключительно на руках воришки, тот, упрямо глядя на визави, шарил ногами под диваном. Нащупал галоши. Каким-то невероятным образом, не шелохнувшись, обулся в них. И немедленно свалил.

"Вот почему я не слышал стука каблуков!" – отметил писатель слишком уж бесшумное исчезновение цыгана. И... громко расхохотался на всю ночную округу, под гул вокзальных сводов.

Почти новая, недавно купленная обувка – сущий пустяк по сравнению с решительностью и смелостью проворного жулика. Вторя Горькому, Сергей Николаевич почувствовал себя в тот момент не то что не обворованным. А сверх того, обогащённым прекрасным жизненным опытом. Знанием. Столкновением с изнанкой бытия простых людей.

.

В связи с вышеприведённой жульнической историей в памяти тут же всплывает Андреевский "Вор". Вспоминаются также отношения Ценского с Леонидом Андреевым вообще и стремительные пересечения их творческих стилистик в частности.

Несмотря на то что С.-Ценский резко и безапелляционно отделял себя, реалиста, от "битого стекла" Андреевского структурализма, они во многом схожи. (К примеру, С.-Ц. бесконечно благодарен Л. Андрееву за знакомство с боготворимым обоими Блоком. И за его художественническое благословение Ценского.) Сходны традицией проникновения в "суть вещей", как говорил тот же Андреев о великом Валентине Серове. А в "Одесском обозрении" даже нашёлся некий горластый критик, заявивший, что Ценский, – как во времена оные издевался над Лермонтовым Плетнёв, – "обезьянничает": "...крупные таланты обладают одним большим недостатком: они создают подражателей. Таким большим недостатком Леонида Андреева является г-н Сергеев-Ценский".

Всё это, естественно, пустое. Игра слов, не имеющая к реальности никакого отношения.

Ценский шёл своим путём. (И уж ежели сопоставлять, то, думаю, не ошибусь, – с Иваном Шмелёвым.) Андреев шёл своим. Кроме всего прочего, в начале века он чрезвычайно увлёкся кинематографом и сценарным ремеслом. Но тем не менее.

Сравним пару отрывков.

.

Л. Андреев. "Вор":

"...Юрасов, бледный, печальный, одиноко стоявший на зыбкой площадке вагона, тревожно почувствовал эту стихийную необъятную думу, и от прекрасных, молчаливо-загадочных полей на него повеяло тем же холодом отчуждения, как от людей в вагоне. Высоко над полями стояло небо и тоже смотрело в себя; где-то за спиной Юрасова заходило солнце и по всему простору земли расстилало длинные, прямые лучи, – и никто не смотрел на него в этой пустыне, никто не думал о нём и не знал. В городе, где Юрасов родился и вырос, у домов и улиц есть глаза, и они смотрят ими на людей, одни враждебно и зло, другие ласково, – а здесь никто не смотрит на него и не знает о нём. И вагоны задумчивы: тот, в котором находится Юрасов, бежит нагнувшись и сердито покачиваясь; другой, сзади, бежит ни быстрее ни медленнее, как будто сам собой, и тоже как будто смотрит в землю и прислушивается. А по низу, под вагонами, стелется разноголосый грохот и шум: то как песня, то как музыка, то как чей-то чужой и непонятный разговор – и всё о чужом, всё о далёком".

.

С. Сергеев-Ценский. "Ближний":

.

"...Зачем-то топили по-зимнему много. Вентилятор вверху не открывался. Было душно, сухо, неряшливо, шумно, тесно, и сильно пахло не то новой клеёнкой, не то жжёной пробкой, не то щенком. Через открытую дверь видно было всё целиком окно в коридоре, а в окно – поля. В окне, как в одной и той же раме, всё менялись картины, и если бы Чекалов был художник, может быть, он бы и любовался этим низким, длинным, синим набухшим облаком, например, и ждал: а как оно пойдёт дальше? А какой примет тон?.. Или эта речонка – какой она даст излом вот сейчас?.. А теперь к этому пару с сухим перекати-полем, ух, хорошо бы жирную, драную, сырую, чёрную пахоть в соседи!.. А ну? – Есть!.. Но Чекалову с этими клочками полей в окне было скучно: все – немые, все – на одно лицо".

.

Да, совпадение. Вагоны, стук колёс, небо, облака, безбрежная "печаль полей", беспредельное немое отчуждение. Какое же это подражание. Наизворот. То слышится дыхание, шум ветра скорых, скорбных и неизбежных перемен, наступающих грохочущим издалека товарняком, пойманных кистью истых летописцев, свидетелей своего времени. Авторов нашей с вами истории, дорогой читатель. Общей неминуемой беды. Общего несбыточного счастья.

К слову, критика сравнивала Ценского и с Куприным. Но там иной казус: непримиримый и беспощадный к недругам Куприн сразу лез с неугодными в драку, потчуя оплеухами и целясь прямо по "физиогномии", аки говаривал в свою бытность Некрасов. Поэтому мы опустим сию страницу. ...Между делом, что касаемо лично меня, то я бы уподобил "краснопись" Ценского палитре Куинджи – настолько щедры и плодовиты, глубоки его пейзажи. Настолько подлинны, песенно-остры оттенки и краски его полотен, природных зарисовок. От которых веет любовью и... живописью: "Опускалось солнце, и зелёная трава вдоль дороги стала ярко-оранжевой, а белые гуси в ней синими, точно окунуло их в жидкую синьку".

Подобно Куприну, к откровенным графоманам и подлизам от литературы Ценский так же нетерпим – и в глаза выговаривал всё, что думал. Невзирая на лица. До конца дней оставаясь нелюдимым анахоретом, обаче живя в столицах. И чтобы неуёмные щелкопёры не досаждали ему никчемными визитами, вывешивал на дверях номера в "Пале-Рояле" бумагу: "Сергеев-Ценский не бывает дома никогда!".

Но писатели всё одно, вереницей, шли и шли за его честными и прямыми отзывами. Редакторскими напутствиями. Видя в нём неугасимую мощь, гуманизм, незыблемый отечественный историзм. Подкреплённый серьёзной практикой и блестящим образованием, образованностью. Бунинской "словесной чувственностью" и знанием исподнего, народного материала. Видя твёрдость и неизменную веру в правду жизни.

Как, нимало сумняшеся, изрёк толстовский мужик будто бы непосредственно о С.-Ценском: "Про неправду всё написано".

Таким, коротко, был Сергей Николаевич Сергеев-Ценский начала века.

.

Далее будет не менее, а то и намного более насыщенная жизнь, биография.

Встречи с Буниным, упомянутым Шмелёвым, Репиным, Чуковским и мн.-мн. др. Будут большие путешествия по стране, переросшие в яркий новеллистический период: Донбасс, Ростов-Дон, Екатеринослав, Сибирь. Малая Азия, Прибалтика, Грузия, Кавказ. Будут войны... Участие в первой Мировой. "Маргариновые вожди" из Временного правительства. Принятие революции. Неприятие революцией его самого. Арест.

Любимые строки Сергея Николаевича той поры:

.

Писатель, если только он

Волна, а океан Россия,

Не может быть не возмущён,

Когда возмущена стихия! Я. Полонский

.

Внезапный расстрельный приговор. Побег. Немецкая оккупация Крыма. Врангель. Кутепов. Деникин. Таврические сражения. Штурм Перекопа. Красные, белые, красные, белые...

Встреча с Горьким (1928), который давно уже определил Ценского в один ряд с признанными классиками. И русскими, и советскими. Мало того, водрузил С.-Ц. на недосягаемый пьедестал: "Мне кажется, что в данный момент во главе русской литературы стоят два исключительных мастера: Сергеев-Ценский и Михаил Пришвин".

Первые пятилетки. Харьков. Керчь. Днепрогэс.

Долгая, неизмеримо долгая и безгранично насыщенная творческая работа... На благо народа и страны. На благо родины: "Я могу сказать то, что сказал Флобер: "Моя жизнь – это история моих литературных работ. Кроме труда над своими книгами, у меня не было жизни"", – отзовётся он в печати. Капитализируя себя, своё существование и труд в искусство и только искусство.

Таковы глобальные, монументальные эпопеи "Севастопольская правда", "Преображение России": могучее оружие за предотвращение любых войн. Таковы романы "Искать, всегда искать!", "Севастопольская страда". ("Ваша "Севастопольская страда" воюет рядом с нами. Она защищает Севастополь", – читает С.-Ценский отклики моряков в редакционной почте 1942-го.)

"Я из гибкой и острой стали выкую вам назло свои новые песни, когда буду свободен, и эта сталь пополам перережет ваши дряблые сердца, такие ненужные для жизни!" – звонкий сей мотив, как древко стяга на полотнах М. Грекова, в последующем подхватят Николай Островский, Вера Панова, Александр Твардовский.

Да, это по-настоящему, без экивоков и сносок, советская литература. И одновременно русская. Пронизанная светлым мироощущением. Овеянная отчаянной романтикой национального подъёма. Чистым, прозрачным ручьём льющаяся из текстов Льва Толстого и продолжающая его "Севастопольские рассказы". В которой слышатся отголоски Достоевского, Чехова, Лескова. Литература высшей пробы и превосходного качества. Отмеченная и отлитая в золото государственных премий наряду с "Тихим доном" Шолохова и "Петром Первым" А. Толстого. Повлияв беспрецедентным эпическим видением российской истории, Крымской войны, Первой мировой ("Зауряд-полк", "Лютая зима"), революционного движения – на всю дальнейшую советскую прозу и беллетристику.

Великую Отечественную встречает во всеоружии: патриотические романы ("Пушки выдвигают", о Первой мировой), публицистика, статьи, громящие фашизм непоколебимым пером ("Народ-герой", "Тебе, Москва!"). Орден Ленина.

1955 год. Симферополь широко празднует 80-летие С.-Ценского.

Но это всё будет позже, потом. А пока...

Крым, Алушта, середина "нулевых". Орлиная гора, молодость, замкнутость, неприветливость. Внизу Чартыг-Даг, стройные высокие "иссиня-тёмно-зелёные" кипарисы. Изумрудный купол заросшей лесом Кастели. Одиночество. (Женится в 1919.)

И непрекращающийся, без разгибу и роздыха, каждодневный писательский труд:

"...Пусть я – чужой людям, но морю, но горам, но этим моим пестролистным клёнам, и ясеням, и туям, этим чайным розам, у которых теперь листочки так стыдливо красны, – я родной: кто их у меня отнимет? На горах кругом я знаю каждый камень... На море не поставишь вешек, но на глаз я отчётливо помню, куда выезжал с рыбаками за белугой, за камбалой, за хамсой – мелкой рыбёшкой, смирной и плотной в огромных стаях, живой пищей, приготовленной морем в таком изобилии, что на всех хватает... И не раз я повторял в душе нечто вроде молитвы, похожее на изречение из Корана: "Нет мира, кроме земного мира, и человек да будет поэт его!""

Ныне в его алуштинском доме – всероссийски известный дом-музей: "Волшебный край – очей отрада", – помните?..

30 сентября 1875 года родился С.Н.Сергеев-Ценский, из партии "просто порядочных людей". Старейшина русской советской литературы.

 

Кипящим, гремучим ключом... Сергеев-Ценский

 

И чей-нибудь уж близок час. Пушкин

 

«С темой Крымской войны я свыкся с младенческих лет. Помню, как меня, трёхлетнего, спросили: "А ну-ка, ты какие-нибудь города знаешь?" Я, живущий тогда в селе, ответил: "Тамбов, Москва, Севастополь..."» С.-Ценский

 

...Имеется интересное филологическое мнение о том, что кроме Александра Островского, скрупулёзно и до последней точки вынашивающего в голове намечающееся произведение, вторым таким же педантом был Сергеев-Ценский. Который выпрастывал, "изливал" готовый текст на бумагу уже безо всяких изменений и правок – сразу набело. Начисто.

Приучен же он к этому не чем иным, как живописью. Откуда, совсем юным, пришёл в литературу конца XIX в. Чтобы поэтической метафорой фильмировать, а проще: продолжить вытаскивать, выуживать из блоковской беспросветной "топи" помыслы яркие, светлые, свободолюбивые. Словно размашистым росчерком пера пройдя своей биографией три революции, четыре войны. Две трети века двадцатого. Века трагедий и великих побед. Разочарований и небывалых духовных взлётов. До сих пор питающих, напитывающих живительной влагой "опасных откровений" столетие следующее – и нас, и наших с тобою современников, дорогой читатель.

 

...В середине, как сейчас говорится, нулевых годов XX в., будучи проездом в Алуште, Куприн, "изящный формовщик слова и знаток пластики", разочарованно сетовал Сергею Николаевичу, мол, крымская полиция лишила его права проживания в севастопольской Балаклаве. (За участие в мятежных событиях 1905: обвинил в печати устроителей расправы над бунтовщиками.) Где он заделался пайщиком одной из рыбацких артелей и как назло прикупил давеча участок с виноградником. Дабы заняться садоводством, заказывать редкостные экзотические растения и т.д.

Он даже сочинил стишок по поводу "потерянного рая":

 

 

Для самого Сергея Николаевича, отшельником обретающегося на алуштинской Орлиной горе, автора "Колокольчика", "Медузы", "Батеньки", визит столь масштабной личности (купринский "Поединок" гремел в полную силу) означал высокую честь. Означал не больше не меньше – признание: Куприн был первым из "живых", вещающих на всю Империю писателей, встреченных С.-Ц.

К тому же Александр Иванович представил Ценского своей жене, Марии Карловне (первая жена К., – авт.), – издателю и редактору журнала "Мир божий". Сделавшей последнему выгодное практическое и коммерческое предложение: составить единый сборник из уймы ранее опубликованных рассказов и повестей, рассеянных по различным изданиям.

Куприны также пригласили нелюдимого отшельника в Питер – поработать и познакомиться с бомондом. Кстати, уже тогда Ценский почувствовал холодок меж ними: Александр Иванович довольно часто раздражался и дерзил супруге.

 

 

И общее офицерское боевое прошлое. Страсть к путешествиям. Горячая любовь к крымской земле. Увлечение садоводством, цветами. Почтение к Толстому, восхищение Буниным, неизбывная скорбь по Чехову. Сближали даже фамилии – по названиям тамбовских рек: Купра́ и Цна, – имеющих отношение к родовым корням обоих. Ну и, конечно, общая бескрайняя любовь к Горькому, несомненному "рупору эпохи", "целому вулкану мыслей и образов". (В тот момент лечившемуся на Капри.)

Именно Горький и никто другой, его удивительнейшая биография, его изд-во "Знание" дали мощный толчок писательской братии, разрозненной тогда неимоверной групповщинкой, к более осознанному и детальному раскрытию мира "новых людей", мира новой техники, городской бедноты и цирковых артистов, профессиональных борцов, музыкантов, грузчиков и проституток, конюхов и пасечников, мира животных.

Есть и различия.

Куприн – художник из "созвездия Большого Максима" (бывало, раздражавший переменчивостью взглядов ажно самого Горького) – центр столичного бомонда, неуёмный кутила. Шалманом нагоняющий вкруг себя волну прихлебателей, цыган с гитарами, шампанского и опереточных принцесс-певичек. Сергеев-Ценский – человек скромный, воздержанный. К литературным попойкам, поэтическим возлияниям и заигрыванию с публикой относящийся очень осторожно. Несмотря на личную самокритичность, обычно гордо и твёрдо отстаивавший творческие, равно бытовые, повседневные правила и порядки.

Хотя, согласимся, критика его поругивала за чрезмерную гоголевскую гирперболичность, ибсоновскую экзальтацию. Эпатаж. Некоторую изысканность и якобы отдалённость от народа. Называя иногда модернистом и панпсихистом – с его "Мертвецкой" и сторожем Панфилом, лишающим девственности вновь прибывающих в морг покойниц. Приписывая Ценскому мистическую теургию всеядного Бердяева. Невольно противополагая простодушного, милого, но глубоко несчастного купринского подпоручика Ромашова "порождению нового века": безапелляционному эгоисту, "живому трупу" поручику Бабаеву из одноимённого романа С.-Ценского. ...с безучастным лицом, "как старый циферблат со стёртыми цифрами и без стрелок". Что дало ход, дало начало неумирающему термину нулевых прошлого века – "бабаевщина".

Не чураясь воинствующего шопенгауэровского символизма и культа самоуглублённости, через плоскость факта, через необходимость и потребность "познать своих", плывя поперёк общепринятых течений, он штурмом, по-брусиловски продирался к чему-то более значительному, чем собственно реализм. К натурализму: "Грешен, – люблю я эквилибристику настроений, зарево метафор, скачку через препятствия обыденщины. Простоты не выношу", – пишет он о себе. Тем самым ввергая меня в аллюзии о схожем неприятии Булгаковым газетной "подёнщины". Но не суть.

Впрочем добавим, социальную действительность с её протестом против повальной и всеобъемлющей буржуазной стандартизации он понимал прекрасно: "Старый порядок проходит, и терпеливость русского народа проходит, а что выйдет – неизвестно", – словно подтверждал мировосприятие Ценского Лев Толстой.

 

С Горьким Сергей Николаевич не был тогда ещё знаком. Однако все свои труды, жизненные перипетии и тяготы он соотносил с горьковским гением, беспримерно ему доверяясь. Исподволь спрашивая у него совета и участия: "Ты сначала дослужись до человека... Человек – это чин, и выше всех чинов ангельских", – вторит он Алексею Максимовичу в "Лесной топи".

Так, вслед однажды произошедшему эксцессу, Ценский – с весёлым смехом – сразу же тепло вспомянёт Горького. И передаст тому незримый привет: развеселивший писателя эксцесс будто точь-в-точь срисован с горьковских страниц.

А дело было так...

 

Сергей Николаевич ехал с Крыма на север. На Симферопольском вокзале, ночью, пришлось коротать несколько часов до московского поезда. В достаточно сумеречном зале ожидания первого класса единственная яркая лампочка висела почитай в самом углу. Под ней и пристроился Ценский с раскрытой газетёнкой, оставив пожитки на сидении. В зоне видимости, ряда через три.

Народу практически не было. Вскоре он и вовсе оказался в одиночестве.

Вдруг скрипнула дверь. В помещение ввалился человек ну явно не похожий на пассажира – цыган.

Нехотя, настороженно осмотрелся и – вот те на! – напрямик плюхнулся рядышком с вещами Ценского: чемоданом и портфелем с рукописью.

"Э, жох, – подумал Ценский. – Точно будет красть. – И, специально не двигаясь с места, начал вполглаза следить. То-то будет дальше: – Интересно".

Расстояние – шагов десять-пятнадцать. В принципе, надо быть очень расторопным и крайне наглым, чтобы попробовать умыкнуть что-либо прямо из-под хозяйского носа: "Нда-с, оказия"... – мерещится купринский оскал.

Так они наблюдали друг за другом. Ценский, ухмыляясь из-за распахнутой газеты. Цыган искоса и не шевелясь. Демонстративно скрестив на груди руки: дескать накося, дядя, выкуси.

После пяти-семи минут молчаливого "противостояния" непрошеный гость тихо встал и вышел прочь. Так ничего и не своровав.

И только когда подошло время собираться к поезду, обнаружилось, что под скамейкой, увы, нету галош.

В действительности же, пока внимание С.-Ц. было сосредоточено исключительно на руках воришки, тот, упрямо глядя на визави, шарил ногами под диваном. Нащупал галоши. Каким-то невероятным образом, не шелохнувшись, обулся в них. И немедленно свалил.

"Вот почему я не слышал стука каблуков!" – отметил писатель слишком уж бесшумное исчезновение цыгана. И... громко расхохотался на всю ночную округу, под гул вокзальных сводов.

Почти новая, недавно купленная обувка – сущий пустяк по сравнению с решительностью и смелостью проворного жулика. Вторя Горькому, Сергей Николаевич почувствовал себя в тот момент не то что не обворованным. А сверх того, обогащённым прекрасным жизненным опытом. Знанием. Столкновением с изнанкой бытия простых людей.

 

В связи с вышеприведённой жульнической историей в памяти тут же всплывает Андреевский "Вор". Вспоминаются также отношения Ценского с Леонидом Андреевым вообще и стремительные пересечения их творческих стилистик в частности.

Несмотря на то что С.-Ценский резко и безапелляционно отделял себя, реалиста, от "битого стекла" Андреевского структурализма, они во многом схожи. (К примеру, С.-Ц. бесконечно благодарен Л. Андрееву за знакомство с боготворимым обоими Блоком. И за его художественническое благословение Ценского.) Сходны традицией проникновения в "суть вещей", как говорил тот же Андреев о великом Валентине Серове. А в "Одесском обозрении" даже нашёлся некий горластый критик, заявивший, что Ценский, – как во времена оные издевался над Лермонтовым Плетнёв, – "обезьянничает": "...крупные таланты обладают одним большим недостатком: они создают подражателей. Таким большим недостатком Леонида Андреева является г-н Сергеев-Ценский".

Всё это, естественно, пустое. Игра слов, не имеющая к реальности никакого отношения.

Ценский шёл своим путём. (И уж ежели сопоставлять, то, думаю, не ошибусь, – с Иваном Шмелёвым.) Андреев шёл своим. Кроме всего прочего, в начале века он чрезвычайно увлёкся кинематографом и сценарным ремеслом. Но тем не менее.

Сравним пару отрывков.

 

Л. Андреев. "Вор":

 

 

С. Сергеев-Ценский. "Ближний":

 

 

Да, совпадение. Вагоны, стук колёс, небо, облака, безбрежная "печаль полей", беспредельное немое отчуждение. Какое же это подражание. Наизворот. То слышится дыхание, шум ветра скорых, скорбных и неизбежных перемен, наступающих грохочущим издалека товарняком, пойманных кистью истых летописцев, свидетелей своего времени. Авторов нашей с вами истории, дорогой читатель. Общей неминуемой беды. Общего несбыточного счастья.

К слову, критика сравнивала Ценского и с Куприным. Но там иной казус: непримиримый и беспощадный к недругам Куприн сразу лез с неугодными в драку, потчуя оплеухами и целясь прямо по "физиогномии", аки говаривал в свою бытность Некрасов. Поэтому мы опустим сию страницу. ...Между делом, что касаемо лично меня, то я бы уподобил "краснопись" Ценского палитре Куинджи – настолько щедры и плодовиты, глубоки его пейзажи. Настолько подлинны, песенно-остры оттенки и краски его полотен, природных зарисовок. От которых веет любовью и... живописью: "Опускалось солнце, и зелёная трава вдоль дороги стала ярко-оранжевой, а белые гуси в ней синими, точно окунуло их в жидкую синьку".

 

Подобно Куприну, к откровенным графоманам и подлизам от литературы Ценский так же нетерпим – и в глаза выговаривал всё, что думал. Невзирая на лица. До конца дней оставаясь нелюдимым анахоретом, обаче живя в столицах. И чтобы неуёмные щелкопёры не досаждали ему никчемными визитами, вывешивал на дверях номера в "Пале-Рояле" бумагу: "Сергеев-Ценский не бывает дома никогда!".

Но писатели всё одно, вереницей, шли и шли за его честными и прямыми отзывами. Редакторскими напутствиями. Видя в нём неугасимую мощь, гуманизм, незыблемый отечественный историзм. Подкреплённый серьёзной практикой и блестящим образованием, образованностью. Бунинской "словесной чувственностью" и знанием исподнего, народного материала. Видя твёрдость и неизменную веру в правду жизни.

Как, нимало сумняшеся, изрёк толстовский мужик будто бы непосредственно о С.-Ценском: "Про неправду всё написано".

Таким, коротко, был Сергей Николаевич Сергеев-Ценский начала века.

 

 

Встречи с Буниным, упомянутым Шмелёвым, Репиным, Чуковским и мн.-мн. др. Будут большие путешествия по стране, переросшие в яркий новеллистический период: Донбасс, Ростов-Дон, Екатеринослав, Сибирь. Малая Азия, Прибалтика, Грузия, Кавказ. Будут войны... Участие в первой Мировой. "Маргариновые вожди" из Временного правительства. Принятие революции. Неприятие революцией его самого. Арест.

Любимые строки Сергея Николаевича той поры:

 

Когда возмущена стихия! Я. Полонский

 

Внезапный расстрельный приговор. Побег. Немецкая оккупация Крыма. Врангель. Кутепов. Деникин. Таврические сражения. Штурм Перекопа. Красные, белые, красные, белые...

Встреча с Горьким (1928), который давно уже определил Ценского в один ряд с признанными классиками. И русскими, и советскими. Мало того, водрузил С.-Ц. на недосягаемый пьедестал: "Мне кажется, что в данный момент во главе русской литературы стоят два исключительных мастера: Сергеев-Ценский и Михаил Пришвин".

Первые пятилетки. Харьков. Керчь. Днепрогэс.

Долгая, неизмеримо долгая и безгранично насыщенная творческая работа... На благо народа и страны. На благо родины: "Я могу сказать то, что сказал Флобер: "Моя жизнь – это история моих литературных работ. Кроме труда над своими книгами, у меня не было жизни"", – отзовётся он в печати. Капитализируя себя, своё существование и труд в искусство и только искусство.

Таковы глобальные, монументальные эпопеи "Севастопольская правда", "Преображение России": могучее оружие за предотвращение любых войн. Таковы романы "Искать, всегда искать!", "Севастопольская страда". ("Ваша "Севастопольская страда" воюет рядом с нами. Она защищает Севастополь", – читает С.-Ценский отклики моряков в редакционной почте 1942-го.)

"Я из гибкой и острой стали выкую вам назло свои новые песни, когда буду свободен, и эта сталь пополам перережет ваши дряблые сердца, такие ненужные для жизни!" – звонкий сей мотив, как древко стяга на полотнах М. Грекова, в последующем подхватят Николай Островский, Вера Панова, Александр Твардовский.

Да, это по-настоящему, без экивоков и сносок, советская литература. И одновременно русская. Пронизанная светлым мироощущением. Овеянная отчаянной романтикой национального подъёма. Чистым, прозрачным ручьём льющаяся из текстов Льва Толстого и продолжающая его "Севастопольские рассказы". В которой слышатся отголоски Достоевского, Чехова, Лескова. Литература высшей пробы и превосходного качества. Отмеченная и отлитая в золото государственных премий наряду с "Тихим доном" Шолохова и "Петром Первым" А. Толстого. Повлияв беспрецедентным эпическим видением российской истории, Крымской войны, Первой мировой ("Зауряд-полк", "Лютая зима"), революционного движения – на всю дальнейшую советскую прозу и беллетристику.

Великую Отечественную встречает во всеоружии: патриотические романы ("Пушки выдвигают", о Первой мировой), публицистика, статьи, громящие фашизм непоколебимым пером ("Народ-герой", "Тебе, Москва!"). Орден Ленина.

 

1955 год. Симферополь широко празднует 80-летие С.-Ценского.

Но это всё будет позже, потом. А пока...

Крым, Алушта, середина "нулевых". Орлиная гора, молодость, замкнутость, неприветливость. Внизу Чартыг-Даг, стройные высокие "иссиня-тёмно-зелёные" кипарисы. Изумрудный купол заросшей лесом Кастели. Одиночество. (Женится в 1919.)

И непрекращающийся, без разгибу и роздыха, каждодневный писательский труд:

 

 

Ныне в его алуштинском доме – всероссийски известный дом-музей: "Волшебный край – очей отрада", – помните?..

 

Изображение: Худ. А.М.Герасимов. Портрет писателя С.Н.Сергеева-Ценского. 1959. Холст, масло. 101x84,5