Ползунки навырост

Александр Кузьменков

Ползунки навырост

Присмотритесь к барханам барахла на любом вещевом рынке – непременно обнаружите пижаму 52-го размера с дебильным розовым зайцем на пузе.  Дурновкусная тряпица наилучшим образом иллюстрирует категорический императив эпохи: насильственную инфантилизацию. По точному слову кинокритика Дениса Горелова, все, что происходит сейчас в культуре (добавлю: и в субкультурах), рассчитано на существ с ясельными мозгами: блокбастеры вроде «Ночного дозора», песенки из трех нот и двух слов, кавай и косплей, игрища толкиенистов и триумф гиперинфантильного унисекса… продолжать можете по своему усмотрению, ошибиться здесь трудно.

CUI PRODEST?

Эрик Берн, отец трансактного анализа, утверждал: всяк человек – един в трех лицах: «Родитель», «Взрослый» и «Ребенок». Приоритеты «Родителя» – доминирование и контроль, и руководствуется он принципом долженствования (обязан!). «Взрослому» свойственны прагматизм и рациональность, в основе его деятельности лежит принцип целесообразности (могу?). «Ребенок» движим любопытством и эмоциями и живет по принципу удовольствия (хочу!). В чем, спрашивается, прелесть вечного детства – дурашливого, импульсивного, безответственного?

По-моему, наивысшее достижение Древнего Рима – умение решать все мыслимые непонятки единственной фразой: cui prodest? – кому выгодно? Искусственная задержка в развитии выгодна многим, если не всем. Пик человеческой суггестивности приходится на возраст от четырех до шести; стало быть, «Ребенок» – идеальный потребитель всяческих суррогатов, от пищевых до культурных (а производить их много дешевле, чем полноценный продукт). Скажу больше: детство – возраст хронического бесправия. Американские социологи Р. Эпштейн и Д. Дюма выяснили, что ребенок в своей повседневной жизни терпит ограничения в два раза большие, чем солдат или заключенный. А наши социологини Е. Ярская-Смирнова, Г. Карпова и М. Ворона развили тему до логического конца и пришли к унылым умозаключениям: «Правительству выгодна инфантилизация людей, отказавшихся от значительных “взрослых” идеологических баталий». Читай: отказавшихся от права распоряжаться собственной жизнью.

И тут впору вспомнить Достоевского: «Докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого».

Литература, знамо, не в авангарде процесса, потому как вообще на обочине. Однако и за ней наблюдать весьма поучительно. Сознаюсь, не смог разобраться: то ли словесность идет на поводу у публики, то ли опускает читателя до своего уровня. Скорее всего, тут имеет быть взаимозависимость, вполне по Норберту Элиасу. Да что гадать на кофейной гуще? – результат не в пример важнее: налицо если не весь симптомокомплекс инфантилизма, то большинство его признаков.

ПАМЯТЪ И РОСКОШѢ

Начну издалека: в Сибири я жил по соседству с ювелирным магазином под названием «Роскошѣ». Именно так, через «ять» – не по Кириллу с Мефодием, а по былинам сего времени. Списать ситуацию на провинциальную сиволапость не получится. Каменные литеры на восстановленном Романовском обелиске в Александровском саду гласили: «В памятъ». Именно так, через «ер». Сейчас, если не ошибаюсь, «еру» учинили обрезание. Но поганый привкус гламурного новодела остался: сапоги всмятку, как говаривали в Россiйской Имперiи, нежно любимой отечественными мастерами культуры.

Суть важный вопрос: чем, кроме анатомии и физиологии, взрослая особь homo sapiens отличается от ребенка? Да опытом, больше ничем. Анналы этого опыта – история, в особенности русская: она не линейна, но циклична, а потому куда как богата аналогиями. Разрушение исторической памяти – едва ли не главное условие перманентного детства. О чем предупреждал непопулярный ныне Чаадаев:

«Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошлых событиях не связывает настоящего с прошедшим! Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию…»

В современной исторической прозе истории не больше, чем медицины в сериале «Интерны». Пять лет назад притчей во языцех стал «Цветочный крест»: оказывается, при государе Алексее Михайловиче на Руси ели картошку, лихо оперировали словами «клиентура», «атмосфера» и «зарплата» и расплачивались кунами, вышедшими из обращения в начале XV века. Больше всего меня впечатлил портрет героини о двух правых руках: «Она стала, тихо опустив десницы…» Зря Аверченко потешался над «высокой грудью в кокошнике», а Ардов над «полным кафтаном пенистого каравая»: нынче за подобные пассажи «Букера» жалуют.

Колядину можно было бы признать курьезом и благополучно забыть, кабы злокачественная амнезия не стала всеобщим диагнозом. М. Степнова, скажем, уверена, что в 1918 году рейхсвер стоял на подступах к Москве («Женщины Лазаря»). Б. Акунин подарил немцам 1380 года технологию пушечного литья («Бох и Шельма»), хотя дальше кузнечной сварки тогдашняя металлургия не продвинулась. И так далее, вплоть до одного из нынешних опять же букеровских номинантов Д. Казакова… впрочем, первоисточник красноречивее пересказа:

«По полю маршировали знаменосцы с черными флагами, красиво перестраивались, одну за другой создавая фигуры… и не только фигуры!.. Вот они встали так, что получились громадные цифры: один, два, четыре, ноль.

– Слава нашим предкам, разбившим захватчиков на льду Чудского озера! – воскликнул Огневский, и Олег сообразил, что им показали дату славной победы» («Черное знамя»).

Слава Дмитрию Казакову, что побил псов-рыцарей на два года раньше Александра Невского! Исполать тебе, добрый молодец – да и не только тебе.

Предками данная мудрость народная уцелела разве что в государственном гимне РФ. Пришел на ум Пушкин: «Калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Калмыков Александр Сергеевич уязвил совершенно незаслуженно. Ю. Сенкевич как-то рассказывал, что любой друг степей знает, к какому субэтносу принадлежит, – к бузавам, торгоутам или дербетам; более того, – наизусть помнит свою родословную до десятого колена. В отличие от нас (эпитеты к местоимению см. в пушкинской цитате).

СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ИЗРЯДНОГО ВОЗРАСТА

Лет сорок назад по телевизору академик Капица со товарищи увлеченно толковали про реактор и любимый лунный трактор, а в киосках «Союзпечати» лежали журналы «Техника – молодежи» и «Знание – сила». Иные времена, иные нравы: в прайм-тайме у нас экстрасенсы да задорновская этимология для олигофренов, а «Роспечать» продает газету «Тайная власть». Я не в силах назвать весь комплекс причин, по которым позитивное знание было девальвировано. Но одна мне доподлинно известна: просвещение, учил Кант, есть выход человека из состояния несовершеннолетия.

Современная российская проза пишется в расчете на второгодников.

«Легкая голова» Славниковой: протагонист обладает свойством травмировать гравитационное поле Земли, что является причиной всех мыслимых бед, от экономических кризисов до терроризма. Право, не ведаю, как гравитация связана с хулиганствами «Аль-Каиды». Знаю другое: планете с травмированным гравитационным полем не до террористов и экономики, – дай Бог справиться с кислородным голоданием…

Трилогия «Метро» Глуховского: в условиях ядерного постапокалипсиса расплодилась чертова уйма монстров – от птеродактилей (должно, воробьи мутировали, больше некому) до чернокожих гуманоидов, наделенных телепатическими способностями. И это, прошу заметить, за два десятка лет. Дарвин нервно курит.

Впрочем, не он один. Благо, сочинителей наших постоянно вдохновляет гений, – тот самый, парадоксов друг. А потому открытий чудных в нашей литературе хватит на добрый десяток Нобелевских премий. Абузяров изловил неизвестного орнитологам зеленого какаду и вырастил дубы и клены за Полярным кругом («Мутабор»). Шаргунов утверждает, что у человека как минимум две аорты («Птичий грипп»), а Беседин обнаружил аорту в мозгу («Книга греха»). Ганиева выяснила, что скуловая кость подвижна («Жених и невеста»), а Степнова – что женская грудь состоит из мышечной ткани («Хирург»). Всех превзошел Лимонов, что воскресил Достоевского и заставил его произнести Пушкинскую речь в 1887 году («Священные монстры»).

На этом фоне разговоры о гравитации как минимум наивны, не правда ли?

СТРАШНО, АЖ ЖУТЬ!

Уместен будет еще один теоретический экскурс: «Инфантильность представляется той психической базой, из которой вырастают фобии, – заметил психоаналитик В. Ивашов. – Сталкиваясь с фобией, мы всегда имеем дело с инфантильной психикой». Думаю, однако, что фобийность – не только следствие инфантилизма, но во многом и его причина. Запуганный человек по-детски беспомощен. К. Хорни утверждала: чем более беспомощно дитя, тем менее оно способно к сопротивлению в своих чувствах и действиях.

Оставим в покое черные фантасмагории Мортиса и Старобинец:  horror в России – жанр чисто развлекательный. Страхи отечественного разлива вполне рациональны и будничны. Любая антиутопия последних лет представляет собой каталог обывательских фобий, растиражированных СМИ: тоталитарная власть (В. Сорокин «День опричника», П. Крусанов «Укус ангела»), фашизм (Д. Казаков «Черное знамя»), распад страны (Фигль-Мигль «Щастье», «Волки и медведи», В. Сорокин «Теллурия»), исламская экспансия (Е. Чудинова «Мечеть Парижской богоматери»). Добавьте к антиутопиям постоянный страх перед мировой закулисой (А. Иличевский «Орфики») и ее российскими наймитами (А. Проханов «Время золотое»), – и картина будет полной.

КУЛЬТУРА Ж...Ы

В оправдание перед Роскомнадзором спешу уверить: автор термина в подзаголовке не я, а испанский журналист Висенте Верду: «Интерес к мертвецам, привлекательность различного дерьма, – одним словом, “культура ж..ы” – все это принадлежит миру детей».

Теоретизировать на предмет детской тяги к экскрементам не стану: желающие могут самостоятельно ознакомиться с темой у Фрейда и Абрахама. Кроме того, практический аспект не в пример любопытнее.

Первопроходцем запретной зоны, если помните, стал В. Сорокин:

«Небольшая кучка кала лежала в траве, маслянисто поблескивая. Соколов приблизил к ней свое лицо. От кала сильно пахло. Он взял одну из слипшихся колбасок. Она была теплой и мягкой. Он поцеловал ее и стал быстро есть, жадно откусывая, мажа губы и пальцы» («Сергей Андреевич»).

Писано это было на закате развитого социализма, а потому худо-бедно могло сойти за соц-арт, тем паче советский ученик подъедал за советским учителем. Эпигоны сделали тему самоценной, освободив ее от политического, а равно и любого другого подтекста:

«Старуха ковыляет к алтарю, ложится и раздвигает ноги... Последним подходит Арнольд. В его руках алюминиевый таз… Старуха напрягается, и из её промежности в таз фонтаном бьёт урина. После она наполняет его блевотой. Падает на пол и куда-то уползает. Арнольд ставит на алтарь таз. Каждый подходит и лакает из него, будто собака» (П. Беседин «Книга Греха»).

«Я любил подтираться и нюхать свое дерьмо» (А. Филиппенко «Замыслы»).

«Настойка была крепкой, вонючей и горькой. Никитин поморщился, но выпил.

– На чем это она? – прохрипел он, чувствуя, как жидкость благодатным теплом разливается по венам.

– На говне коровьем, – спокойно ответил Тимофей, забирая стакан у оператора» (В. Бенигсен «Чакра Фролова»).

Когда-то читатель с изменившимся лицом бежал к пруду, да ко всему-то подлец человек привыкает. Публика даже вошла во вкус – судить об этом можно по автобиографической трилогии Аствацатурова, где все зиждется на фундаменте из фекалий, – от идиолектов («толстож..ить», «полупопие», «Акакий Акакиевич, Описий Описиевич») до сюжетных коллизий (морской свин навалил на стол кучу, мужик утонул спьяну в дачном сортире). Любой мало-мальски сведущий психиатр диагностировал бы здесь копролалию, но рецензенты с психиатрией знакомы слабо. Аставацатуров собрал уйму восторженных откликов в прессе. Более того, правительство Москвы объявило первую часть трилогии («Люди в голом») образцово-показательной литературой и рекомендовало ее к прочтению. Любимая фантазия Сорокина невзначай реализовалась, пусть и в аллегорическом виде.

МАРКИЗ ДЕТ-САД

Связь инфантильной анальной эротики и садизма давным-давно изучена и дотошно описана, потому за теоретическими обоснованиями милости прошу к Фромму. Кстати, ему же принадлежит и любопытная социологическая версия: бесправие всегда компенсируется жестокостью, – римский плебс, к примеру, обожал гладиаторские бои. А статус вечного недоросля тождествен поражению в правах, речь об этом уже шла…

Обычно пародия – вторичный жанр. Но у советских собственная гордость. Трансгрессия в наших широтах возникла именно в пародийном изводе: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» – однако со временем донельзя посерьезнела, сподобилась переплетов 7БЦ и литературных премий.

Начать проще всего с красноречивой статистики. М. Елизаров «Кубики»: убийств – 14, тяжких телесных повреждений – 2, драк – 4, самоубийств – 2, изнасилований – 5. Ю. Буйда «Львы и лилии»: убийств – 57, тяжких телесных повреждений – 7, изнасилований – 6. П. Беседин «Книга Греха»: на 272 страницах слово «кровь» повторяется 153 раза. Да уж. Хотел сказать, что грань между беллетристикой и полицейской сводкой исчезает, ан нет. Опер, в отличие от прозаика, не станет сладострастно причмокивать над расчлененкой:

«Евгеша взяла топор и зарубила Годзиллу, бешено вопя от ярости и топая босыми ножищами, рубила его топором и рубила, хрипя и рыча, как зверюга несытая, мотая кудлатой башкой и не обращая внимания на кровь, которая пятнала ее кожу» (Ю. Буйда «Мерзавр»).

Литературные дяди азартно играют в гестапо, – а еще в инквизицию, опричинину, сигуранцу и красных кхмеров:

«Старшему ефрейтору Венцелю топором отрубили обе ступни и под угрозой смерти заставили бежать… У другого убитого рядового (имя неизвестно) ножом отрезали гениталии, которые, предварительно изваляв в конском навозе, вручили рядовому Дорицу, требуя от того съесть это. Дорица вырвало, едва он попытался откусить кусок, в связи с чем он был немедленно зарублен топором и брошен на съедение свиньям. Рядовому Швеберу спустили штаны и привязали к мотоциклу. После чего вставили ему в задний проход выхлопную трубу и завели мотор. Когда же он потерял сознание от ожогов и боли, его тело облили бензином и подожгли» (В. Бенигсен «Чакра Фролова»).

Как хотите, господа, но Пушкин – воистину наше все:

«– Пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних… То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

– Таких романов нынче нет».

ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ИГРА!

Горький посылал всякого литературного рекрута в люди – за материалом. Нынче хождение в народ – архаика и вообще не комильфо: источником вдохновения все чаще служат компьютерные бродилки и стрелялки. Резоны просты и понятны: чем популярнее игра, тем шире читательская аудитория.

Сюжеты компьютерных игр давным-давно прописались в фантастике. Лукьяненко цитировал Doom, пересказывал Master of Orion и Starquake; Глуховский вырос из Fallout, яко из гоголевской шинели. Впрочем, фантастика, по отечественным меркам – жанр маргинальный. Однако и живой классик Пелевин не первый год пасется на тех же виртуальных лугах. «Принц Госплана» был написан по мотивам Prince of Persia, затем были «t» – подражание квесту и «S.N.U.F.F», скроенный по лекалам стратегий, а треть прошлогодних «Цукербринов» заняла новеллизация Angry Birds.

Несмотря на разножанровость, у литературных квестов и шутеров есть одно общее свойство. Если верить лингвистическому анализу сайта fantlab.ru, количество знаков в предложении здесь заметно ниже среднего показателя 82. Итак: В. Пелевин «Принц Госплана» – 77 знаков; Д. Глуховский «Метро-2034» – 65, С. Лукьяненко «Конкуренты» – 45 и «Лабиринт отражений» – 43. Новеллизация закономерно тяготеет к стилистике букваря: ма-ма мы-ла ра-му, у Шу-ры ша-ры. Полный и безоговорочный… э-э… в общем, гамовер.

КОРЯВЫМИ, НЕМЫТЫМИ РЕЧАМИ…

Стиль – это человек, заявил Бюффон, подразумевая индивидуальность. Однако у российских прозаиков стиль один на всех – алекситимия, то бишь детская неспособность найти вербальный эквивалент своим мыслям и чувствам. Фраза Кронгауза «русский язык на грани нервного срыва» закономерно вошла в поговорку, ибо большинству наших компатриотов для полноценной коммуникации достаточно обсценной лексики и загадочного глагола «этовать» с различными приставками. Однако живой великорусский наших литераторов чаще всего за гранью нервного срыва. Несколько примеров навскидку:

А. Терехов, лауреат «Большой книги» и «Нацбеста»: «Убедительно сгораемая жизнь», «девушка не выглядела запоминающе красивой», «мелкоживотные когти», «возненавиденного всеми», «страдающе за префекта».

М. Елизаров, лауреат «Русского Букера» и «НОСа»: «Мачете импортного производства», «дидактическая кишка», «оскаленные звуки», «коряжистые ветви».

И. Поволоцкая, лауреат премии Белкина: «Монументальное чело с мрачным лбом», «прибулавченная букашка», «болотистая трясина».

И. Абузяров, лауреат премии Катаева: «Насладившись заключенными в янтарь богатством природы».

М. Степнова, лауреат «Большой книги»: «Сизокрылые вежды».

Р. Сенчин, лауреат премии правительства РФ: «Мария пальцев поморозила».

Сам собой возникает тургеневский вопрос: если сливки таковы, то что же молоко? Да ровно того же сорта, ничуть не хуже:

П. Беседин: «Тошнит портянками», «с лицом Матросова на амбразуру говорит», «забродившая компостерная яма».

Л. Ким: «Двусторонняя трясина», «многоразовая динамитная шашка».

В. Непогодин: «Я налег на фуршетную выпивку и быстро раздобрел», «усмирительная рубашка», «никто ничего не умалчивает».

Выражаясь языком наших фигурантов, написано это коряжисто, а читается весьма страдающе. Моя твоя понимай нету, как говаривал еще один великий стилист Дерсу Узала. Однако критики (Берн отвел бы им роль «Взрослых») не только понимают, но и приветствуют. «Проза Абузярова исполнена ювелирно» (В. Авченко); «следует отдать должное Платону Беседину – писать он умеет» (В. Толстов) и так далее. Весьма надеюсь, что комплименты были оплачены издателями – это хоть как-то реабилитирует сервильных рецензентов.

Ю. Вяземский как-то сказал: «Через двести лет от русских ничего не останется, кроме языка». Его б устами да мед пить.

КАК МОЛОДЫ МЫ СТАЛИ!

Стасов, говорят, был однажды у знакомых. Хозяйское годовалое чадушко ползало по полу в задранной рубашонке, а родители и гости дружно умилялись. «Ладно, – скептически заметил критик, – а вот ежели бы мы все так с задранными рубахами забегали?» Бегаем, господа, и премного этим довольны…

Но взрослеть рано или поздно придется. Либо мы сами осознаем эту необходимость, либо нас перевоспитают приверженцы традиционных ценностей. Правда, в последнем случае судьба русской словесности незавидна. Ибо сказал халиф Умар ибн Хаттаб: «Если в этих книгах написано то же, что и в Коране, они не нужны. А если они противоречат Корану, они тем более не нужны».

Спокойной ночи, малыши.

Присмотритесь к барханам барахла на любом вещевом рынке – непременно обнаружите пижаму 52-го размера с дебильным розовым зайцем на пузе.  Дурновкусная тряпица наилучшим образом иллюстрирует категорический императив эпохи: насильственную инфантилизацию. По точному слову кинокритика Дениса Горелова, все, что происходит сейчас в культуре (добавлю: и в субкультурах), рассчитано на существ с ясельными мозгами: блокбастеры вроде «Ночного дозора», песенки из трех нот и двух слов, кавай и косплей, игрища толкиенистов и триумф гиперинфантильного унисекса… продолжать можете по своему усмотрению, ошибиться здесь трудно.

.

CUI PRODEST?

.

Эрик Берн, отец трансактного анализа, утверждал: всяк человек – един в трех лицах: «Родитель», «Взрослый» и «Ребенок». Приоритеты «Родителя» – доминирование и контроль, и руководствуется он принципом долженствования (обязан!). «Взрослому» свойственны прагматизм и рациональность, в основе его деятельности лежит принцип целесообразности (могу?). «Ребенок» движим любопытством и эмоциями и живет по принципу удовольствия (хочу!). В чем, спрашивается, прелесть вечного детства – дурашливого, импульсивного, безответственного?

По-моему, наивысшее достижение Древнего Рима – умение решать все мыслимые непонятки единственной фразой: cui prodest? – кому выгодно? Искусственная задержка в развитии выгодна многим, если не всем. Пик человеческой суггестивности приходится на возраст от четырех до шести; стало быть, «Ребенок» – идеальный потребитель всяческих суррогатов, от пищевых до культурных (а производить их много дешевле, чем полноценный продукт). Скажу больше: детство – возраст хронического бесправия. Американские социологи Р. Эпштейн и Д. Дюма выяснили, что ребенок в своей повседневной жизни терпит ограничения в два раза большие, чем солдат или заключенный. А наши социологини Е. Ярская-Смирнова, Г. Карпова и М. Ворона развили тему до логического конца и пришли к унылым умозаключениям: «Правительству выгодна инфантилизация людей, отказавшихся от значительных “взрослых” идеологических баталий». Читай: отказавшихся от права распоряжаться собственной жизнью.

И тут впору вспомнить Достоевского: «Докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого».

Литература, знамо, не в авангарде процесса, потому как вообще на обочине. Однако и за ней наблюдать весьма поучительно. Сознаюсь, не смог разобраться: то ли словесность идет на поводу у публики, то ли опускает читателя до своего уровня. Скорее всего, тут имеет быть взаимозависимость, вполне по Норберту Элиасу. Да что гадать на кофейной гуще? – результат не в пример важнее: налицо если не весь симптомокомплекс инфантилизма, то большинство его признаков.

.

ПАМЯТЪ И РОСКОШѢ

.

Начну издалека: в Сибири я жил по соседству с ювелирным магазином под названием «Роскошѣ». Именно так, через «ять» – не по Кириллу с Мефодием, а по былинам сего времени. Списать ситуацию на провинциальную сиволапость не получится. Каменные литеры на восстановленном Романовском обелиске в Александровском саду гласили: «В памятъ». Именно так, через «ер». Сейчас, если не ошибаюсь, «еру» учинили обрезание. Но поганый привкус гламурного новодела остался: сапоги всмятку, как говаривали в Россiйской Имперiи, нежно любимой отечественными мастерами культуры.

Суть важный вопрос: чем, кроме анатомии и физиологии, взрослая особь homo sapiens отличается от ребенка? Да опытом, больше ничем. Анналы этого опыта – история, в особенности русская: она не линейна, но циклична, а потому куда как богата аналогиями. Разрушение исторической памяти – едва ли не главное условие перманентного детства. О чем предупреждал непопулярный ныне Чаадаев:

«Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошлых событиях не связывает настоящего с прошедшим! Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию…»

В современной исторической прозе истории не больше, чем медицины в сериале «Интерны». Пять лет назад притчей во языцех стал «Цветочный крест»: оказывается, при государе Алексее Михайловиче на Руси ели картошку, лихо оперировали словами «клиентура», «атмосфера» и «зарплата» и расплачивались кунами, вышедшими из обращения в начале XV века. Больше всего меня впечатлил портрет героини о двух правых руках: «Она стала, тихо опустив десницы…» Зря Аверченко потешался над «высокой грудью в кокошнике», а Ардов над «полным кафтаном пенистого каравая»: нынче за подобные пассажи «Букера» жалуют.

Колядину можно было бы признать курьезом и благополучно забыть, кабы злокачественная амнезия не стала всеобщим диагнозом. М. Степнова, скажем, уверена, что в 1918 году рейхсвер стоял на подступах к Москве («Женщины Лазаря»). Б. Акунин подарил немцам 1380 года технологию пушечного литья («Бох и Шельма»), хотя дальше кузнечной сварки тогдашняя металлургия не продвинулась. И так далее, вплоть до одного из нынешних опять же букеровских номинантов Д. Казакова… впрочем, первоисточник красноречивее пересказа:

«По полю маршировали знаменосцы с черными флагами, красиво перестраивались, одну за другой создавая фигуры… и не только фигуры!.. Вот они встали так, что получились громадные цифры: один, два, четыре, ноль.

– Слава нашим предкам, разбившим захватчиков на льду Чудского озера! – воскликнул Огневский, и Олег сообразил, что им показали дату славной победы» («Черное знамя»).

Слава Дмитрию Казакову, что побил псов-рыцарей на два года раньше Александра Невского! Исполать тебе, добрый молодец – да и не только тебе.

Предками данная мудрость народная уцелела разве что в государственном гимне РФ. Пришел на ум Пушкин: «Калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Калмыков Александр Сергеевич уязвил совершенно незаслуженно. Ю. Сенкевич как-то рассказывал, что любой друг степей знает, к какому субэтносу принадлежит, – к бузавам, торгоутам или дербетам; более того, – наизусть помнит свою родословную до десятого колена. В отличие от нас (эпитеты к местоимению см. в пушкинской цитате).

.

СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ИЗРЯДНОГО ВОЗРАСТА

.

Лет сорок назад по телевизору академик Капица со товарищи увлеченно толковали про реактор и любимый лунный трактор, а в киосках «Союзпечати» лежали журналы «Техника – молодежи» и «Знание – сила». Иные времена, иные нравы: в прайм-тайме у нас экстрасенсы да задорновская этимология для олигофренов, а «Роспечать» продает газету «Тайная власть». Я не в силах назвать весь комплекс причин, по которым позитивное знание было девальвировано. Но одна мне доподлинно известна: просвещение, учил Кант, есть выход человека из состояния несовершеннолетия.

«Легкая голова» Славниковой: протагонист обладает свойством травмировать гравитационное поле Земли, что является причиной всех мыслимых бед, от экономических кризисов до терроризма. Право, не ведаю, как гравитация связана с хулиганствами «Аль-Каиды». Знаю другое: планете с травмированным гравитационным полем не до террористов и экономики, – дай Бог справиться с кислородным голоданием…

Трилогия «Метро» Глуховского: в условиях ядерного постапокалипсиса расплодилась чертова уйма монстров – от птеродактилей (должно, воробьи мутировали, больше некому) до чернокожих гуманоидов, наделенных телепатическими способностями. И это, прошу заметить, за два десятка лет. Дарвин нервно курит.

Впрочем, не он один. Благо, сочинителей наших постоянно вдохновляет гений, – тот самый, парадоксов друг. А потому открытий чудных в нашей литературе хватит на добрый десяток Нобелевских премий. Абузяров изловил неизвестного орнитологам зеленого какаду и вырастил дубы и клены за Полярным кругом («Мутабор»). Шаргунов утверждает, что у человека как минимум две аорты («Птичий грипп»), а Беседин обнаружил аорту в мозгу («Книга греха»). Ганиева выяснила, что скуловая кость подвижна («Жених и невеста»), а Степнова – что женская грудь состоит из мышечной ткани («Хирург»). Всех превзошел Лимонов, что воскресил Достоевского и заставил его произнести Пушкинскую речь в 1887 году («Священные монстры»).

На этом фоне разговоры о гравитации как минимум наивны, не правда ли?

.

СТРАШНО, АЖ ЖУТЬ!

.

Уместен будет еще один теоретический экскурс: «Инфантильность представляется той психической базой, из которой вырастают фобии, – заметил психоаналитик В. Ивашов. – Сталкиваясь с фобией, мы всегда имеем дело с инфантильной психикой». Думаю, однако, что фобийность – не только следствие инфантилизма, но во многом и его причина. Запуганный человек по-детски беспомощен. К. Хорни утверждала: чем более беспомощно дитя, тем менее оно способно к сопротивлению в своих чувствах и действиях.

Оставим в покое черные фантасмагории Мортиса и Старобинец:  horror в России – жанр чисто развлекательный. Страхи отечественного разлива вполне рациональны и будничны. Любая антиутопия последних лет представляет собой каталог обывательских фобий, растиражированных СМИ: тоталитарная власть (В. Сорокин «День опричника», П. Крусанов «Укус ангела»), фашизм (Д. Казаков «Черное знамя»), распад страны (Фигль-Мигль «Щастье», «Волки и медведи», В. Сорокин «Теллурия»), исламская экспансия (Е. Чудинова «Мечеть Парижской богоматери»). Добавьте к антиутопиям постоянный страх перед мировой закулисой (А. Иличевский «Орфики») и ее российскими наймитами (А. Проханов «Время золотое»), – и картина будет полной.

.

КУЛЬТУРА Ж...Ы

.

В оправдание перед Роскомнадзором спешу уверить: автор термина в подзаголовке не я, а испанский журналист Висенте Верду: «Интерес к мертвецам, привлекательность различного дерьма, – одним словом, “культура ж..ы” – все это принадлежит миру детей».

Теоретизировать на предмет детской тяги к экскрементам не стану: желающие могут самостоятельно ознакомиться с темой у Фрейда и Абрахама. Кроме того, практический аспект не в пример любопытнее.

Первопроходцем запретной зоны, если помните, стал В. Сорокин:

«Небольшая кучка кала лежала в траве, маслянисто поблескивая. Соколов приблизил к ней свое лицо. От кала сильно пахло. Он взял одну из слипшихся колбасок. Она была теплой и мягкой. Он поцеловал ее и стал быстро есть, жадно откусывая, мажа губы и пальцы» («Сергей Андреевич»).

Писано это было на закате развитого социализма, а потому худо-бедно могло сойти за соц-арт, тем паче советский ученик подъедал за советским учителем. Эпигоны сделали тему самоценной, освободив ее от политического, а равно и любого другого подтекста:

«Старуха ковыляет к алтарю, ложится и раздвигает ноги... Последним подходит Арнольд. В его руках алюминиевый таз… Старуха напрягается, и из её промежности в таз фонтаном бьёт урина. После она наполняет его блевотой. Падает на пол и куда-то уползает. Арнольд ставит на алтарь таз. Каждый подходит и лакает из него, будто собака» (П. Беседин «Книга Греха»).

«Я любил подтираться и нюхать свое дерьмо» (А. Филиппенко «Замыслы»).

– На говне коровьем, – спокойно ответил Тимофей, забирая стакан у оператора» (В. Бенигсен «Чакра Фролова»).

Когда-то читатель с изменившимся лицом бежал к пруду, да ко всему-то подлец человек привыкает. Публика даже вошла во вкус – судить об этом можно по автобиографической трилогии Аствацатурова, где все зиждется на фундаменте из фекалий, – от идиолектов («толстож..ить», «полупопие», «Акакий Акакиевич, Описий Описиевич») до сюжетных коллизий (морской свин навалил на стол кучу, мужик утонул спьяну в дачном сортире). Любой мало-мальски сведущий психиатр диагностировал бы здесь копролалию, но рецензенты с психиатрией знакомы слабо. Аставацатуров собрал уйму восторженных откликов в прессе. Более того, правительство Москвы объявило первую часть трилогии («Люди в голом») образцово-показательной литературой и рекомендовало ее к прочтению. Любимая фантазия Сорокина невзначай реализовалась, пусть и в аллегорическом виде.

.

МАРКИЗ ДЕТ-САД

.

Связь инфантильной анальной эротики и садизма давным-давно изучена и дотошно описана, потому за теоретическими обоснованиями милости прошу к Фромму. Кстати, ему же принадлежит и любопытная социологическая версия: бесправие всегда компенсируется жестокостью, – римский плебс, к примеру, обожал гладиаторские бои. А статус вечного недоросля тождествен поражению в правах, речь об этом уже шла…

Обычно пародия – вторичный жанр. Но у советских собственная гордость. Трансгрессия в наших широтах возникла именно в пародийном изводе: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» – однако со временем донельзя посерьезнела, сподобилась переплетов 7БЦ и литературных премий.

Начать проще всего с красноречивой статистики. М. Елизаров «Кубики»: убийств – 14, тяжких телесных повреждений – 2, драк – 4, самоубийств – 2, изнасилований – 5. Ю. Буйда «Львы и лилии»: убийств – 57, тяжких телесных повреждений – 7, изнасилований – 6. П. Беседин «Книга Греха»: на 272 страницах слово «кровь» повторяется 153 раза. Да уж. Хотел сказать, что грань между беллетристикой и полицейской сводкой исчезает, ан нет. Опер, в отличие от прозаика, не станет сладострастно причмокивать над расчлененкой:

«Евгеша взяла топор и зарубила Годзиллу, бешено вопя от ярости и топая босыми ножищами, рубила его топором и рубила, хрипя и рыча, как зверюга несытая, мотая кудлатой башкой и не обращая внимания на кровь, которая пятнала ее кожу» (Ю. Буйда «Мерзавр»).

Литературные дяди азартно играют в гестапо, – а еще в инквизицию, опричинину, сигуранцу и красных кхмеров:

«Старшему ефрейтору Венцелю топором отрубили обе ступни и под угрозой смерти заставили бежать… У другого убитого рядового (имя неизвестно) ножом отрезали гениталии, которые, предварительно изваляв в конском навозе, вручили рядовому Дорицу, требуя от того съесть это. Дорица вырвало, едва он попытался откусить кусок, в связи с чем он был немедленно зарублен топором и брошен на съедение свиньям. Рядовому Швеберу спустили штаны и привязали к мотоциклу. После чего вставили ему в задний проход выхлопную трубу и завели мотор. Когда же он потерял сознание от ожогов и боли, его тело облили бензином и подожгли» (В. Бенигсен «Чакра Фролова»).

Как хотите, господа, но Пушкин – воистину наше все:

.

ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ИГРА!

.

Горький посылал всякого литературного рекрута в люди – за материалом. Нынче хождение в народ – архаика и вообще не комильфо: источником вдохновения все чаще служат компьютерные бродилки и стрелялки. Резоны просты и понятны: чем популярнее игра, тем шире читательская аудитория.

Сюжеты компьютерных игр давным-давно прописались в фантастике. Лукьяненко цитировал Doom, пересказывал Master of Orion и Starquake; Глуховский вырос из Fallout, яко из гоголевской шинели. Впрочем, фантастика, по отечественным меркам – жанр маргинальный. Однако и живой классик Пелевин не первый год пасется на тех же виртуальных лугах. «Принц Госплана» был написан по мотивам Prince of Persia, затем были «t» – подражание квесту и «S.N.U.F.F», скроенный по лекалам стратегий, а треть прошлогодних «Цукербринов» заняла новеллизация Angry Birds.

Несмотря на разножанровость, у литературных квестов и шутеров есть одно общее свойство. Если верить лингвистическому анализу сайта fantlab.ru, количество знаков в предложении здесь заметно ниже среднего показателя 82. Итак: В. Пелевин «Принц Госплана» – 77 знаков; Д. Глуховский «Метро-2034» – 65, С. Лукьяненко «Конкуренты» – 45 и «Лабиринт отражений» – 43. Новеллизация закономерно тяготеет к стилистике букваря: ма-ма мы-ла ра-му, у Шу-ры ша-ры. Полный и безоговорочный… э-э… в общем, гамовер.

.

КОРЯВЫМИ, НЕМЫТЫМИ РЕЧАМИ…

.

Стиль – это человек, заявил Бюффон, подразумевая индивидуальность. Однако у российских прозаиков стиль один на всех – алекситимия, то бишь детская неспособность найти вербальный эквивалент своим мыслям и чувствам. Фраза Кронгауза «русский язык на грани нервного срыва» закономерно вошла в поговорку, ибо большинству наших компатриотов для полноценной коммуникации достаточно обсценной лексики и загадочного глагола «этовать» с различными приставками. Однако живой великорусский наших литераторов чаще всего за гранью нервного срыва. Несколько примеров навскидку:

А. Терехов, лауреат «Большой книги» и «Нацбеста»: «Убедительно сгораемая жизнь», «девушка не выглядела запоминающе красивой», «мелкоживотные когти», «возненавиденного всеми», «страдающе за префекта».

М. Елизаров, лауреат «Русского Букера» и «НОСа»: «Мачете импортного производства», «дидактическая кишка», «оскаленные звуки», «коряжистые ветви».

И. Поволоцкая, лауреат премии Белкина: «Монументальное чело с мрачным лбом», «прибулавченная букашка», «болотистая трясина».

И. Абузяров, лауреат премии Катаева: «Насладившись заключенными в янтарь богатством природы».

М. Степнова, лауреат «Большой книги»: «Сизокрылые вежды».

Р. Сенчин, лауреат премии правительства РФ: «Мария пальцев поморозила».

Сам собой возникает тургеневский вопрос: если сливки таковы, то что же молоко? Да ровно того же сорта, ничуть не хуже:

П. Беседин: «Тошнит портянками», «с лицом Матросова на амбразуру говорит», «забродившая компостерная яма».

Л. Ким: «Двусторонняя трясина», «многоразовая динамитная шашка».

В. Непогодин: «Я налег на фуршетную выпивку и быстро раздобрел», «усмирительная рубашка», «никто ничего не умалчивает».

Выражаясь языком наших фигурантов, написано это коряжисто, а читается весьма страдающе. Моя твоя понимай нету, как говаривал еще один великий стилист Дерсу Узала. Однако критики (Берн отвел бы им роль «Взрослых») не только понимают, но и приветствуют. «Проза Абузярова исполнена ювелирно» (В. Авченко); «следует отдать должное Платону Беседину – писать он умеет» (В. Толстов) и так далее. Весьма надеюсь, что комплименты были оплачены издателями – это хоть как-то реабилитирует сервильных рецензентов.

Ю. Вяземский как-то сказал: «Через двести лет от русских ничего не останется, кроме языка». Его б устами да мед пить.

.

КАК МОЛОДЫ МЫ СТАЛИ!

.

Стасов, говорят, был однажды у знакомых. Хозяйское годовалое чадушко ползало по полу в задранной рубашонке, а родители и гости дружно умилялись. «Ладно, – скептически заметил критик, – а вот ежели бы мы все так с задранными рубахами забегали?» Бегаем, господа, и премного этим довольны…

Но взрослеть рано или поздно придется. Либо мы сами осознаем эту необходимость, либо нас перевоспитают приверженцы традиционных ценностей. Правда, в последнем случае судьба русской словесности незавидна. Ибо сказал халиф Умар ибн Хаттаб: «Если в этих книгах написано то же, что и в Коране, они не нужны. А если они противоречат Корану, они тем более не нужны».