Живущий в символе

Живущий в символе.

О поэзии Юрия Кузнецова

Учитывая, что и слова (и даже понятия) «поэзия» и «поэт» для многих сегодня звучат архаично, современные стихотворцы теряют веру в то, чем занимаются, боясь оказаться как бы вне социума или в «прошлом веке», потому или смущенно называют свои стихи «текстами», пряча свои чувства ( архаичные, так сказать, a priori!) , рационализируя их в модной версификационной игре, или, еще проще, сами играя социальную роль «поэта или «поэтессы», не выходят за пределы актерства и в стихах, то есть именно, теряя поэзию, становятся просто актерами-версификаторами. Это страх прослыть старомодными, вынуждает наиболее значительных по дарованию поэтов, искать теоретические основы для своего несовременного призвания, а иных, менее одаренных, легко жертвовать им… Но нельзя ли предположить, что поэзия лирическая  всегда живет только ВНЕ социума, в редкие эпохи ( например 60-е годы 20 века),теряя свою территорию и выходя на публику, живет только ТАМ, где сохранились те самые «архаичные» чувства, которые протекают не на поверхности социума, а в глубине? Тогда все «приметы современности» в стихах, порой намеренно-остроумные, порой случайные, всего лишь знак, что этот текст не стал и никогда не станет поэзией, а умрет вместе с модными деталями, которым как вещам, суждено выходить из моды, устаревать и пополнять сначала сэконд-хэнды, а потом и свалки?

Из поэзии вместе с глубиной ушел символ – стихотворец ныне фиксирует свое настроение, -и только. Настроение вызывает отклик - ответное настроение читателя. Или не вызывает. Или он сочиняет «темные тексты», требующие расшифровки и концептуального обоснования. И чего иного ждать – если поэт считает себя кем-то вроде шарманщика или фонарщика, которые, если и сохранились, только на театральной сцене, потому пасует перед социумом с его хай-теком ( во всех сферах) или маскируется, прячется в версификационные лабиринты. Но hi-tech метафизически это мгновенный срез времени, вращающаяся и создающая иллюзию объема плоскость, это метафора человеческого разума, а символ – это сам объем, глубина, бесконечность духовного.

И никто так хорошо этого не понимал как безвременно ушедший поэт Юрий Кузнецов. «Я недолго увлекался метафорой, - признавался он, - и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную».

Воздействие символа на человека огромно именно потому, что прообразы символов, их монады, находятся в человеческом бессознательном и имеют вневременной, внепространственный и, чаще всего, неосознанный характер. Но сила поэта Юрия Кузнецова, черпавшего свою поэтическую энергию из глубины общечеловеческого колодца, имела ту основу, которую потеряло или разрушило большинство сегодняшних стихотворцев: ВЕРУ в поэзию. А Юрий Кузнецов верил в поэзию именно как во ВНЕвременную территорию духа и слово» «поэт» для него звучало даже несколько самогипнотически, отбрасывая мощную тень гражданского долга – на все позднее его творчество и приближаясь к другому, для большинства не менее архаичному слову- «пророк».

Лев Толстой говорил, что любовь – это вера. Поэзия тоже вера. И читатель поддаваясь огромной силе Кузнецовской веры в поэзию, приобщается не просто к символам (отца, матери, любви, женского и мужского «рокового поединка» и бессмертного их союза и т д), а главное, к великому символу служения ( во всех смыслах) - и это его приобщение возвышает читателя, поднимает его до угадывания в кузнецовском символе и свое, личное

Лирика Юрий Кузнецова особенно магически действует на читателя, потому что приоткрывает в нем ту глубину, которую он боялся или не мог в себе обнаружить. Например, он просто ощущал, что  страсть это темное в нем, а вот любовь- свет, а Юрий Кузнецов взял и сказал,

Я в жизни только раз сказал «люблю»,

Сломив гордыню темную свою.

Молчи, молчи… Я повторяю снова

Тебе одной неведомое слово: Люблю, люблю!..

Моя душа так рада

На этом свете снова видеть свет,

Ей так легко, ей ничего не надо,

Ей все равно - ты любишь или нет.

Стихотворение, на первый взгляд, очень близко смыкается с пушкинским: «Я Вас любил, любовь еще быть может», но это иллюзия: у Пушкина нет ни "темной гордыни», ни укора (« Тебе одной неведомое слово»), а поэтическое Эго Кузнецова, равнодушное даже к тому, любит ли она, самодостаточно и счастливо только вдруг снизошедшим на него светом. Эго Юрия Кузнецова всегда и везде выступает как острая горная поэтическая скала. У Кузнецова не может сорваться легко с губ пожелание избранника Фортуны, «солнечного гения»: « Как дай вам Бог любимой быть другим», потому что Юрий Кузнецов - «отверженный», - и , так сказать, как раз своей отверженностью избранный, -и сразу, при рождении, тяжело травмированный  временем, нанесшим ему ту страшную рану - гибель отца , от которой он умирал до конца своей жизни Именно от этого времени он ушел в символ, переступив черту внешнего и внутреннего – и оказался на ВНЕвременной территории поэзии. Когда Юрий Кузнецов писал стихи «на злобу дня» ( « Монолог обывателя» и пр), они получались плоскими, как большая часть "окон РОСТА",(но, когда уходил в глубину чувства, по долгой дороге к вечному символу, то поднимался до стихов бессмертных.

Даже жена для Юрия Кузнецова ( по его собственному признанию, сделанному как-то на руководимом им  семинаре в Литературном институте) была не просто женой - но самой Азией, Шамаханской царевной которую пленил любовью - русский богатырь. И Олимпийский порог, который он сурово, как Зевс, оберегал от простых смертных и который, однако, легко переступали денщики поэтического генерала (еще один образ Юрий Кузнецова, идущий опять же от той, первой раны и веры в то, что его отец мог вернуться с ВОВ генералом)- это не просто указание на адрес- он жил на Олимпийском проспекте, - это земная проекция поэтического Олимпа, на котором обитал его дух, томящийся в этом времени и скучающий среди тех, кто утратил веру в поэзию. А Юрий Кузнецов дал нам пример великой веры в поэзию как во ВНЕвременнную территорию духа – причем в эпоху поэтического распада. Потому самому  Юрий Кузнецову было все равно, в каком времени жить. Ему было все равно, как воспринимаются слова «поэт» и «поэзия», потому что он воспринимал их вечный символический смысл. И потому, что  сам жил в символе.

Мария Бушуева

.

Учитывая, что и слова (и даже понятия) «поэзия» и «поэт» для многих сегодня звучат архаично, современные стихотворцы теряют веру в то, чем занимаются, боясь оказаться как бы вне социума или в «прошлом веке», потому или смущенно называют свои стихи «текстами», пряча свои чувства ( архаичные, так сказать, a priori!) , рационализируя их в модной версификационной игре, или, еще проще, сами играя социальную роль «поэта или «поэтессы», не выходят за пределы актерства и в стихах, то есть именно, теряя поэзию, становятся просто актерами-версификаторами. Это страх прослыть старомодными, вынуждает наиболее значительных по дарованию поэтов, искать теоретические основы для своего несовременного призвания, а иных, менее одаренных, легко жертвовать им… Но нельзя ли предположить, что поэзия лирическая  всегда живет только ВНЕ социума, в редкие эпохи ( например 60-е годы 20 века),теряя свою территорию и выходя на публику, живет только ТАМ, где сохранились те самые «архаичные» чувства, которые протекают не на поверхности социума, а в глубине? Тогда все «приметы современности» в стихах, порой намеренно-остроумные, порой случайные, всего лишь знак, что этот текст не стал и никогда не станет поэзией, а умрет вместе с модными деталями, которым как вещам, суждено выходить из моды, устаревать и пополнять сначала сэконд-хэнды, а потом и свалки?

.

Из поэзии вместе с глубиной ушел символ – стихотворец ныне фиксирует свое настроение, и только. Настроение вызывает отклик - ответное настроение читателя. Или не вызывает. Или он сочиняет «темные тексты», требующие расшифровки и концептуального обоснования. И чего иного ждать – если поэт считает себя кем-то вроде шарманщика или фонарщика, которые, если и сохранились, только на театральной сцене, потому пасует перед социумом с его хай-теком ( во всех сферах) или маскируется, прячется в версификационные лабиринты. Но hi-tech метафизически это мгновенный срез времени, вращающаяся и создающая иллюзию объема плоскость, это метафора человеческого разума, а символ – это сам объем, глубина, бесконечность духовного.

.

И никто так хорошо этого не понимал как безвременно ушедший поэт Юрий Кузнецов. «Я недолго увлекался метафорой, - признавался он, - и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную».

.

Воздействие символа на человека огромно именно потому, что прообразы символов, их монады, находятся в человеческом бессознательном и имеют вневременной, внепространственный и, чаще всего, неосознанный характер. Но сила поэта Юрия Кузнецова, черпавшего свою поэтическую энергию из глубины общечеловеческого колодца, имела ту основу, которую потеряло или разрушило большинство сегодняшних стихотворцев: ВЕРУ в поэзию. А Юрий Кузнецов верил в поэзию именно как во ВНЕвременную территорию духа и слово» «поэт» для него звучало даже несколько самогипнотически, отбрасывая мощную тень гражданского долга – на все позднее его творчество и приближаясь к другому, для большинства не менее архаичному слову - «пророк».

.

Лев Толстой говорил, что любовь – это вера. Поэзия тоже вера. И читатель поддаваясь огромной силе Кузнецовской веры в поэзию, приобщается не просто к символам (отца, матери, любви, женского и мужского «рокового поединка» и бессмертного их союза и т д), а главное, к великому символу служения ( во всех смыслах) - и это его приобщение возвышает читателя, поднимает его до угадывания в кузнецовском символе и свое, личное

Лирика Юрий Кузнецова особенно магически действует на читателя, потому что приоткрывает в нем ту глубину, которую он боялся или не мог в себе обнаружить. Например, он просто ощущал, что  страсть это темное в нем, а вот любовь- свет, а Юрий Кузнецов взял и сказал,

.

.

Стихотворение, на первый взгляд, очень близко смыкается с пушкинским: «Я Вас любил, любовь еще быть может», но это иллюзия: у Пушкина нет ни "темной гордыни», ни укора (« Тебе одной неведомое слово»), а поэтическое Эго Кузнецова, равнодушное даже к тому, любит ли она, самодостаточно и счастливо только вдруг снизошедшим на него светом. Эго Юрия Кузнецова всегда и везде выступает как острая горная поэтическая скала. У Кузнецова не может сорваться легко с губ пожелание избранника Фортуны, «солнечного гения»: « Как дай вам Бог любимой быть другим», потому что Юрий Кузнецов - «отверженный», - и , так сказать, как раз своей отверженностью избранный, и сразу, при рождении, тяжело травмированный  временем, нанесшим ему ту страшную рану - гибель отца, от которой он умирал до конца своей жизни Именно от этого времени он ушел в символ, переступив черту внешнего и внутреннего – и оказался на ВНЕвременной территории поэзии. Когда Юрий Кузнецов писал стихи «на злобу дня» ( « Монолог обывателя» и пр), они получались плоскими, как большая часть "окон РОСТА",(но, когда уходил в глубину чувства, по долгой дороге к вечному символу, то поднимался до стихов бессмертных.

Даже жена для Юрия Кузнецова ( по его собственному признанию, сделанному как-то на руководимом им  семинаре в Литературном институте) была не просто женой - но самой Азией, Шамаханской царевной которую пленил любовью - русский богатырь. И Олимпийский порог, который он сурово, как Зевс, оберегал от простых смертных и который, однако, легко переступали денщики поэтического генерала (еще один образ Юрий Кузнецова, идущий опять же от той, первой раны и веры в то, что его отец мог вернуться с ВОВ генералом) - это не просто указание на адрес - он жил на Олимпийском проспекте, - это земная проекция поэтического Олимпа, на котором обитал его дух, томящийся в этом времени и скучающий среди тех, кто утратил веру в поэзию. А Юрий Кузнецов дал нам пример великой веры в поэзию как во ВНЕвременнную территорию духа – причем в эпоху поэтического распада. Потому самому  Юрий Кузнецову было все равно, в каком времени жить. Ему было все равно, как воспринимаются слова «поэт» и «поэзия», потому что он воспринимал их вечный символический смысл. И потому, что  сам жил в символе.