06 мая 2016 57
Друзья
Жили-были два приятеля, друзья детства. Один, Петро, отслужив в армии, вернулся в родную деревню (когда-то большое село) да там и остался. Окончил курсы электрика и по этой специальности работал. Другой, Коля, хотя поначалу и с большим трудом, обосно-вался и жил в городе. Однако почти на каждый выходной приезжал в деревню, в родной дом. Как, впрочем, и многие другие, у кого родовые гнёзда превратились в дачные уголки.
Друзья часто общались, обсуждали современную жизнь. С годами их сердца всё больше притягивало к о́тчине и хотелось, чтоб именно родной уголок был краше, милее, уютнее других мест.
Так и додумались приятели построить на речушке Лепеши́нке пруд – украшение де-ревни. Говорят, что когда-то, в старину, он тут и был, и рыба водилась. Много рыбы. Ме-сто самое подходящее: речушка двухметровой ширины, балочка с крутыми склонами, но не обрывистыми, а дернистыми.
За шашлыками с пивом обговорили всё, составили план. Приятель-горожанин, Коля, взял на себя финансовую сторону, а сельчанин Петро – организацию материально-техническую. Или проще: горожанин (он занимался мелким предпринимательством) да-вал деньги, крестьянин строил плотину, нанимал технику, рабочих, закупал металл и це-мент…
Оба мужика оказались думающие, сметливые: чтобы сооружение делать не с бухты-барахты, не раз выходили на то место, где запланировали поставить плотину, обсуждали, прикидывали, уточняли. Понимали, что всё в их деле будет зависеть от самой плотины, от её разумности. От технического решения затвора воды, иначе – воду не удержишь.
Рядом с руслом речки забетонировали затвор, лоток для стока воды в бучило, куда станет падать вода, вымывая ямину, омут. Выдержали положенное время. Перекрыли рус-ло, вода пошла по лотку, не поднимаясь выше и не мешая насыпать плотину. Нагрудили землю, утрамбовали, прокатали бульдозером. Тоже выдержали какое-то время. Наконец – дело-то шло уже к осени – решили, что пора опускать ставень затвора, воду останавли-вать, накапливать и поднимать до верхнего края ставня...
Ох, какая красота заиграла, когда вода набралась! А когда приятели увидели в своём пруду белую стаю домашних гусей Мотьки Сазонова, величественно плавающих на сере-дине водоёма, от радости чуть с ума не сошли. Вот это да, вот это красотища-а! Деревня Шептуновка, будто на праздник принарядилась.
Мотька пришёл, осмотрел внимательно плотину, снисходительно похлопывал земля-ков по плечу, приговаривал: “Ну, молодцы, собаки! Какое дело провернули! Считай, уве-ковечили себя в истории села! А гусям-то моим какой фестиваль! Да-а!”
А зимой для ребятни деревенской каток на пруду можно будет расчистить, пусть шайбу гоняют, в спорте закаляются …
*   *   *
Главе местного самоуправления Матвею Гавриловичу – за глаза все жители звали его Мотькой Сазоновым – принесли телеграмму. Прежде человека на этой должности (до свалившейся на Россию чесотки оптимизации и зуда реформаторства) называли просто председателем сельсовета, теперь – глава. Принесли ему телеграмму, да необычную – правительственную. Телеграмму, подписанную аж самим министром природных ресурсов России, грозным министром, которого многие большие начальники боялись, как огня.
Телеграмма министра, ему, Сазонову?! Лично Сазонову?! Из самой Москвы! Матвей Гаврилович был просто в шоке. Телеграмма произвела на него такое парализующее дей-ствие, что он даже на ногах не смог устоять: под коленками задрожало, ноги ослабели, подогнулись, и он сел на стул, держа телеграмму обеими руками так крепко, как при во-ждении автомобиля держит руль впервые севший за него новичок…
Руки тоже дрожали. Сазонов отчётливо понял, что неисполнение указания министра обернётся для него, Сазонова, через эту телеграмму мгновенным снятием его с должно-сти. А это и позор, и крушение всей его карьеры! Да что – его, тут крушение-то налажен-ной жизни всей семьи. Это в нынешних-то условиях? Катастрофа!
Отдрожав неизбежное время и немного придя в себя, Сазонов снова перечёл теле-грамму.
“Правительственная. Министерство природных ресурсов…
Главе местного самоуправления Сазонову М.Г.
Незамедлительно ликвидировать несанкционированный пруд в деревне Шептуновке, возведённый в нарушение сложившейся экосистемы. Об исполнении телеграфировать”.
Незамедлительно. Об исполнении телеграфировать. Дух заходился, как это всё серь-ёзно обернулось. Казалось, чего тут особенного – мужики прудишко соорудили в деревне. А вот на тебе! Само министерство возмущено. В столице! Да как оно прознало-то?! Не иначе, как тут что-то тайное с обороной страны связано – пронзила Сазонова страшная догадка.
Уже через час был поднят ставень затвора, почуяв полную свободу, спёртая вода бе-шено хлынула, снося всё на своём пути, пруд начал опускаться, уходила рыба, запущен-ные мальки, а на плотине ковырялся экскаватор на базе трактора “Беларусь”, неумолимо разгребая своим железным ковшом податливую влажную землю… Переполошённые гуси Митьки Сазонова выбрались на бугор, вытянув шеи и тревожно всхло́пывая крыльями, бросали в небо звонко-пронзительные, словно протестующие, вскрики, заглушающие да-же рокот мотора. Умолкали, нервно складывали крылья, с непониманием смотрели на убывающий пруд, на суетящегося возле плотины и размахивающего руками своего хозяи-на, и всё повторялось.
К вечеру в министерство ушла телеграмма об исполнении.
*   *   *
В субботу, изрядно набравшиеся друзья, Петро и Коля, угрюмо сидели за столом за бутылкой водки, не первой уже в этот день, молча горевали. И лишь время от времени де-ревенский электрик восклицал рыдающим тоном: “Да как они узнали-то, Коля?!” Город-ской приятель взглядывал на него в такую минуту коротко и, ничего не отвечая, отводил тяжёлый взгляд. “Коля, какую мы тут экосистему-то нарушили? Мы же восстановили её, как в старину была!”
И только один человек в деревне Шептуновке знал тайные пружины всей этой исто-рии, злорадно поглядывая на ушедший пруд, на речушку, вобравшую воду в свои берега как прежде. Это была высокомерная старуха, по прозвищу – Ники́тиха.
Её сын, Никита, бывший комсомольский вожак, а ныне большой начальник в област-ном городе, когда-то работал в обкоме комсомола вместе с Георгием, теперешним мини-стром, в его подчинении. Когда дородный Никита приехал к матери навестить её, Ни-китиха сразу повела его в огород.
– Что это?! – удивился сын, увидев воду, затопившую часть огорода и подступившую почти к самой картошке.
Никитиха, не жалея никаких красок, а в этом она считалась в Шептуновке большой мастерицей, рассказала, как деревенские забулдыги – Петька и Никола – построили пруд и вот теперь её подтапливает. А что станет весной? Весь дом вода зальёт!
Заведённый матерью, Никита сел в свой внедорожник, съездил на пруд. Осмотрел плотину, невольно отметив про себя, как “забулдыги” сделали всё добротно и надёжно. Набежала даже непрошеная мысль и коснулась его лишь на одну секунду, что не надо бы-ло ему при перестройке, не надо было спускать усадьбу матери так близко к речке.
Приехав с плотины, сказал матери уверенно, чтоб понапрасну не беспокоилась, не волновалась, никакого пруда тут не будет и в помине.
Вернувшись в город, он позвонил по мобильнику Георгию, они поддерживали друже-ские связи, Никита помогал министру содержать на родине в порядке его загородный особняк, выстроенный на берегу Камы, в заливе заповедной красоты – в Лебядкино, в окружении корабельных сосен.
Коротким путём
.
Это был один из того десятка случаев, когда я завис на нейтральной полоске между жизнью и смертью…
После Межовской начальной школы мы ходили в школу-восьмилетку в соседнее село Вторые Ключики. Прежде я уже где-то говорил, что от моего дома до школы было ровно семь километров. Деревня наша в то время была в одну улицу, и от Алексея Архиповича до Тимофея Васильевича вытянулась аж на три километра триста метров.
Конечно, для тех ребят, кто жил поближе к центру или в противоположном от меня конце деревни, расстояние от дома до школы оказывалось намного короче.
В лугах дорогу нашу пересекала река Ире́нь. Ширина её здесь колеблется от двадцати пяти метров в тихих глубоких местах до сорока и даже более там, где встречались перекаты, излучины, где глубина поменьше, а течение стремительнее.
Моста через Ирень в те годы в наших местах не было, но имелись переходы (так, во множественном числе бытовало это слово в устах народа). Переходы представляли собой два толстых троса, параллельно натянутых с берега на берег на расстоянии приблизительно одного метра друг от друга. На эти тросы были равномерно прикреплены кронштейны из металлических прутьев, загнутых в форме буквы П, перевёрнутой вверх ногами с загнутыми на концах крючьями, которыми они цеплялись за тросы, на кронштейны был положен настил в три-четыре доски.
Не знаю, правда или нет, но я слышал, что какой-то смельчак даже лошадь перевёл с берега на берег по этому зыбкому и качающемуся сооружению. Что отчаянные парни переезжали на мотоциклах, это я своими глазами видел не раз. А вот старушки некоторые без посторонней помощи и страховки ходить по этим переходам отказывались, боялись. Но мы, мальчишки, с удовольствием раскачивались на них. Конечно, это беспощадно пресекалось взрослыми, потому что при чрезмерном раскачивании дощаной настил расшивался и разрушался: доски между собой были соединены поперечинами, которые и предохраняли П-обра́зные крючья от сползания со стороны берегов к провисшему центру мостка.
Ежегодно перед ледоходом и весенним сплавом брёвен переходы на время высокой воды разбирали, крючья-кронштейны снимали, оставались только тросы.
Нам в это время приходилось жить в Ключиках неделями, и домой мы выбирались только на воскресенье. Шли вместе с девчонками горой по-над Иренью, вниз по течению реки до деревни Денисовки, которая лежала напротив нашей Межовки, в полутора километрах от неё. Здесь имелась лодка-плоскодонка и кто-нибудь переправлял нас по гуляющей воде на родной берег. Чаще других за эту опасную работу брался Николай Габов, специально приходил ко времени нашего сбора на берегу. В то время как-то я не задумывался, что Николай приходился мне троюродным братом, старшим на восемнадцать с половиной лет, хотя знал, конечно, что он близкая родня: бабушки наши были сёстрами.
Обходной путь через Денисовку казался длинным, унылым, непривычным. И ребята постарше приспособились перебираться через Ирень по тросам. Способ этот был изобретён, конечно же, кем-то из взрослых. Он считался запретным и настолько опасным, что за такую переправу, если о ней узнавали, строго наказывали. А потому ребята об этом способе не особенно распространялись, помалкивали.
Дойдя до тросов и убедившись, что поблизости нет нигде взрослых, вытаскивали из кустов припрятанные средства переправы – доски, каковые имелись и на той и на другой стороне реки, клали доску на тросы, по двое ложились на неё животом, так чтоб трос проходил между ног, и, подтягиваясь руками за трос, передвигались, переправлялись. Страшно было, как водится, только самый первый раз. На середине реки, в точке максимального провисания тросов, вода проносилась так близко, что свисающие ноги едва не касались её. В этом месте важно было на воду не смотреть, чтоб не обнесло голову и ты не плюхнулся с доски в ледяную весеннюю муть, несущую мусор и грязную рваную пену. Там тебя уж никто не спасёт…
Однажды и я, набравшись смелости, переправился на другой берег таким манером в паре с семиклассником Ваней Рого́жниковым, учившимся классом старше меня. После чего я мгновенно вырос в собственных глазах очень заметно.
Но в этот раз я что-то задержался после школы и пришёл к тросам один, пары мне не было. Постоял, подождал – никто не идёт. Ребята уже переправились и ушли. А обходить через Денисовку мне, познавшему соблазн короткого пути, ни за что не хотелось. Я знал, что ребята, случалось, перебирались по тросам и в одиночку. Решил рискнуть. Главное, чтоб никто не увидел. Но вот это-то в случае чего и было самым страшным, как теперь понимаю.
Нашёл в кустах доску. Она оказалась не очень длинной, коротковатой, но другой не осталось. Я положил её на тросы: концы выставлялись сантиметров по пятьдесят с обеих сторон – нормально.
Конечно, холодок риска пробежал в моей груди. Но я лёг животом на доску и с трепетом двинулся вперёд. Холстяная котомочка с учебниками была у меня на лямках за спиной. До середины реки передвигаться было под горку, очень легко, просто замечательно, а вот дальше путь ощутимо шёл на подъёмчик. И здесь уже требовалось применить хорошую силу, подтягивая себя по витому (крупной скрутки) и ржавому сопротивляющемуся тросу. Вдвоём передвигаться было намного легче, а в одиночку – свободный конец доски на соседнем тросе отставал, перекашивался, тормозя движение.
Вдруг я заметил, что левый край доски уже едва касается троса. Поскольку правый трос под тяжестью моего тела провисал ниже, то тросы от этого расходились шире обычного, и левый конец доски при передвижении постепенно сползал. Если бы на конце оказался торчащий гвоздь или был приколочен ограничитель, который не давал бы доске сорваться с троса…
Понятно стало, что конец доски вот-вот соскочит с троса, и тогда мне уже никто и ничто не поможет. Зависнув беспомощно на середине реки, не смея больше сделать движения, я застыл от страха. Тросы равнодушно покачивали меня, а подо мной неслась бурливая холодная вода, мутная, как бражная гуща…
Находиться в таком положении долго было невозможно. Много ли пролежишь животом на узкой доске, да ещё в состоянии ужаса?
Уж не знаю, каким чудом удалось мне напружиниться так, чтоб, подтягивая на мгновение живот и удерживаясь в это мгновение только на самом тросе, крохотными толчками переместить доску чуть влево. В несколько попыток я выправил её, вернее – подправил, и из последних сил стал подтягиваться дальше, вползая постепенно по тросам всё выше и ближе к берегу…
Когда я свалился с доски на землю у самой кромки воды – всё моё тело от плеч до пяток мелко дрожало от перенапряжения и страха.
Больше этим способом я через Ирень ни разу не переправлялся, ни один, ни парой. А степень опасности тогдашнего своего положения осмыслил полностью только с годами, когда начал постигать, как мне показалось, подлинную ценность жизни. А точнее сказать – бесценность её.
.
Ночная паломница
.
На песчаном берегу реки, на пляжном месте, горел костёр. Вокруг сидела компания поселковой молодёжи, в возрасте уже после двадцати лет.
Был тихий, ясный вечер августа. В закатной стороне ещё не угасла полоска зари, но на землю уже опустились сумерки.
По соседству находился монастырский комплекс, обнесённый грубой временной оградой. Он строился. Но стоял уже храм и в нём проходили службы, хотя отделочным работам ещё не видно было конца. Возводились и другие различные здания, необходимые монастырю, который был мужским.
На противоположном берегу широкой реки раскинулся огромный город, в нём кипела и клокотала своя жизнь. А здесь, у костра, распивали водку, вели шумный разговор на близкие им темы… Вспомнили, что на том месте, где построили церковь, стояла прежде пивнуха. Железная, круглая, выкрашенная в тёмно-синий цвет, метко прозванная в народе “Шайбой”. И жизнь этой забегаловки была такая, что… Короче, поганое место. Не подходящее. Сознание не хотело мириться с тем, что церковь поставили на таком скверном месте.
– Там земля на метр в глубину вся мочой и матом пропитана, – брезгливо поморщилась высокая разбитная Вера.
– Ну, это им не помеха строить хоромы, – съязвила Светка.
– Против власти не попрёшь, – заметил Лёха, – если им землю здесь выделили…
– А-а, наши поселковые сюда в церковь не ходят, тут же все знают, на каком месте она построена, – добавил Егор, махнув равнодушно рукой.
– Зато из города сколько прётся народу в выходные дни!.. – подметила Наташка.
– Так они-то не знают ничего… Везут монахам доход, – хохотнула Светка, обсасывая хвост вяленого леща.
Ниже по течению реки – берега́ соединял километровый мост, и посёлок входил в городскую черту.
– Вообще-то церковь должна быть открыта круглые сутки, чтоб я в любое время могла туда прийти, – заявила Наташка. – Мне вот, раз, и захотелось ночью помолиться, а там, как в нашем магазине – часы работы “от и до”.
– Так молись, кто тебе не даёт, – предложил с усмешкой Лёха. Он оставался трезвее всех.
– А мне надо в це-еркви! – настаивала Наташка.
– Что из-за тебя одной там кто-то должен сидеть, что ли, ждать тебя?
– Да! И сидеть, и ждать, раз это церковь! Я вот сейчас пойду и потребую, чтоб мне открыли церковь. Помолиться хочу.
– Кто тебе такой поддатой откроет? – снова усмехнулся Лёха.
– А я им там устрою тогда! – пригрозила с апломбом Наташка.
Она решительно встала с доски, приспособленной под скамейку, и, виляя фигуристой попкой, двинулась к воротам монастырской ограды.
Разговор оборвался. Все с любопытством смотрели ей вслед. Они были далеки от духовной жизни, которая в обществе после семидесятилетнего перерыва только-только начинала пускать корешки, ничего в ней не понимали, имели свои самые верхушечные представления, но о церкви, монахах и монастырской жизни судили с присущей молодости категоричностью.
Наташка дошла до решетчатых ворот, сваренных из прутьев, конечно, они на ночь были заперты изнутри. Она принялась стучать, железо загрохотало в тишине как-то устрашающе грозно. Это ничуть не смутило её. Через короткое время из сторожки вышел человек и широкими скорыми шагами приблизился к воротам.
В представлении Наташки это был огромный мужик, в шапке, с большой бородой, казавшейся во тьме чёрной.
– Что вам нужно? – спросил послушник спокойным тоном.
– Мне надо в церковь! – заявила раздельно и настойчиво Наташка.
– Церковь уже закрыта, – ответил послушник с простодушным удивлением, которое исходило, видимо, от недоумения, что в столь очевидно позднее время, в будний день, среди недели и человек с такой решительностью заявляет, что ему надо в церковь. – Приходите утром, – предложил он.
– Мне надо сейчас! – неуступчиво повторила она.
– Сейчас нельзя. Всё закрыто, служба давно кончилась. Священник отдыхает.
– Нет, пустите! Мне надо! – требовала Наташка.
– Да зачем?
– Надо и всё, – вызывающе проговорила она.
– Приходите завтра утром. Милости просим.
– Завтра к вам придут восемьдесят человек и будут молиться с постными… – она хотела сказать мордами, но на ходу поправилась: – лицами. А мне надо сейчас. Душа просит и всё.
– Храм закрыт, ключи у священника. Я не могу вам ничем помочь, неурочный час.
Непреклонность послушника только подливала масла в огонь её решительности.
– Позови священника! – потребовала она, угрожающе дёргая вновь загрохотавшую в тишине калитку.
– Как я потревожу его, – смущённо проговорил великан, испуганно придерживая калитку и пытаясь пригасить её грохот. – Он весь день был в трудах, и в богослужебных, и в строительных,  теперь отдыхает, пожилой человек, ему рано вставать… Не надо его беспокоить.
– Позови священника и всё! – вновь потребовала  категорично Наташка.
– Хорошо, – пообещал огорчённым тоном сдавшийся послушник, – только, прошу, не стучите, пожалуйста, так дерзновенно, – и нехотя побрёл в жилое здание.
Прошло минут около десяти. За это время решительность в Наташке начала остывать, девушка оробела, стушевалась. Невольно оглянулась – костёр ещё горел, высвечивая силуэты сидящих вокруг него. Наверняка и они сейчас видели её силуэт возле ворот за эти какие-то семьдесят-восемьдесят шагов; может, даже потешались злорадно над её поступком.
Наконец, слабо стукнула дверь. Вышли двое, сторож и за ним негромко покашливающий невысокий человек. У ворот послушник посторонился.
– Что вы хотели? – спросил усталый старческий голос второго пришедшего.
– Мне надо в церковь! – уже не так настойчиво, но ещё по-прежнему вызывающе проговорила Наташка.
– Открой, – попросил кротко старик.
Сторож загремел замком, высвобождая его дужку из проушин. Распахнул решетчатую створку на ширину, достаточную для прохода Наташки.
Она шагнула в проём и двинулась ко храму, она добилась, чего хотела, и была удовлетворена. Священник шёл сзади. Невольно замедляя шаги, она слышала сквозь похрустывание камешков щебня под ногами, как за её спиной позвякивают в связке ключи, видимо, перебираемые в руке священника в поиске нужного.
Дойдя до ступенек, Наташка осеклась, будто какая-то сила остановила, весь пыл её угас.
Она повернулась к священнику и, сама не ожидая того, проговорила надломленным, почти плачущим голосом раскаянья:
– Не надо.
После этого ожидала она возмущения, упрёков…
Но священник вздохнул и, осенив её крестом, тихо промолвил:
– Иди с Богом.
Его слова, сказанные с неожиданным сочувствием, пониманием и теплотой, вызвали в ней щемящее чувство вины перед этим пожилым человеком, потревоженным по её прихоти в такое позднее время.
Сторож пропустил её молча, снова загремев замком. За воротами у Наташки вырвался невольный вздох, она виновато подняла взгляд к небу, оно уже было тёмным, и Млечный путь искрился в безбрежном пространстве светлой полосой мелких бисерных звёздочек.
Наташка почувствовала, что к костру она возвращается какая-то другая, нежели та, которая уходила от костра.
Встретили её молча, но с любопытствующими взглядами.
– Ну что? – первым нарушил это молчание Лёха.
– Дура я! Вот и всё, – призналась Наташка устало и опустошённо.
Костёр догорал, становилось холодно, с реки тянуло сыростью, водка давно кончилась, на всех накатила похмельная дрожь. Молча собрались и пошли.
Наташка приотстала, остановилась, с минуту смотрела сквозь тьму в сторону монастыря, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Они были неприятными, какими-то горькими, эти ощущения, но Наташка чувствовала, что были они важными.
.
Лесозаготовщик
.
Мы с ним случайно разговорились и познакомились тридцать первого мая две тысячи десятого года на железнодорожном вокзале города Кунгура. В последний день победного месяца. Завьялов Евгений Павлович из села Кы́ласово. Он приезжал сюда в больницу. На его пиджаке была прикреплена медаль “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”, но лента на колодке оказалась истрёпана и засалена до такой степени, что это жалкое состояние уважаемой награды сразу бросалось в глаза и привлекало к старику внимание. Был он рослый и ширококостного телосложения, чуть ссутулился, одет в серый помятый пиджак. Обут в резиновые сапоги, хотя погода стояла сухая. Имел очень деревенский вид.
С этой засаленной и неприглядной муаровой ленты медали и начался наш разговор. На моё любопытство он пожаловался, что дочь живёт в Перми, но сколько он её ни просит, она никак не может купить ему эту ленту для медали. Я говорю старику, что такие ленты свободно продаются в магазине военторга и купить не проблема.
Евгений Павлович, как я узнал, родился 13 января 1930 года. Работать пошёл очень рано, в одиннадцать лет, когда началась война, трудился в колхозе. Сеяли вручную хлеба, тракторы были большой редкостью: колёсники и газогенераторные “натики” (бакла́жечники, на деревянных баклажках работали). Разные самые работы приходилось выполнять, посильные для его возраста. На трудодень давали по двести граммов зерна. Осенью, говорит, получишь кутузо́к – и на весь год. А как его на год растянешь?.. Суррогат приходилось есть. Мать гнилую картошку с молоком сделает и кушай эту блевотину…
Когда Евгению исполнилось пятнадцать лет, он с 1945 года по 1950 год, пять зим, отработал на лесозаготовках (желание не спрашивали): Шалашино, Пальник, Челяба… Возил брёвна на коне по кличке Ма́лко. Длина бревна шесть метров десять сантиметров. Мороз-не-мороз, а спать лошадям приходилось на улице. Рогожей мочальной накроешь коню спину и всё. Кормили лошадей скудно сеном, которое привозили с собой из колхоза своего. На ночь сена дашь прямо на снег кучкой под ноги, а конь когда ест сено, всё равно растолкает его мордой по сторонам.
Стояли на квартире у хозяйки.
Ночью встанешь, выйдешь коня попрове́дать, недоеденное сено подгребёшь, в кучку обратно соберёшь, пописаешь на него, подсолонишь, и конь доест все объедки подчистую. Коня берёг, жалел и никогда не бил. При перевозке один конец бревна на санки на колодку цепью в обмотку крепится, а второй по дороге волоком тащится, Евгений этот конец всегда с нижней стороны топором ошкуривал, чтоб скольжение было, чтоб коню было легче везти. Иногда бревно попадётся толстое, такое увесистое, что коню его везти очень тяжело. Чтоб стронуть этот воз с места приходилось дровни расшатывать. “Но, Малко! Но!” – подаёт хозяин команду. Конь послушно напрягается и потихоньку стронет воз с места, потянет, повезёт.
Поведал Евгений Павлович, как один мужик в таких случаях бил своего коня стя́гом (деревянная палка диаметром пять-семь сантиметров, в обхват пальцами руки, используемая в качестве рычага, при перекатывании и загрузке бревна на сани).
А я знал в нашей деревне одного человека, который, рассказывали люди, на лесозаготовках забил со злости своего коня цепью насмерть. За это отсидел срок, кажется, года два.
Хлеба лесозаготовителям, делится Евгений Павлович, давали по шестьсот грамм; варили для них суп, бульон, картошка в нём “одна другую догоняет” – жидкий. А работа весь день на холоде… Очень тяжело приходилось. Каторга просто.
А вшей было, не поверишь, говорит он, как льняное семя сыпались из головы, если поскребёшь…
После Евгений выучился на тракториста и всю дальнейшую свою жизнь связал с техникой… В армию он не был призван, обнаружилась серьёзная проблема с ушами, видимо, ещё пацанёнком простудил их в годы войны…
Сейчас Евгений Павлович живёт, говорит, один, овдовел. Перед самым прибытием электрички я, на всякий случай, спросил его адрес и записал.
9 мая 2012 года (раньше что-то не получилось) я отправился в Кыласово. От электрички два с половиной километра пришлось идти пешком. Да разве это расстояние для меня, перемерявшего ногами за жизнь бессчётное количество вёрст? В селе, а оно оказалось довольно большим, вспомнив поговорку «Язык до Киева доведёт», отыскал домик старика на берегу речки, у висячего моста. Евгений Павлович был жив. Он не сразу вспомнил почти двухгодичной давности нашу случайную встречу на вокзале. Конечно, очень удивился моему приезду, на лице его так и блуждало какое-то тревожное недоумение, зачем я разыскал его. А я привёз ему муаровую ленту, взамен истлевшей, обтянул ею в десять минут колодку медали, и награда обрела яркий, нарядный и переливчато-праздничный вид. И к двенадцати часам мы с ним отправились на сельскую площадь, где собрались на праздничный митинг у памятника последние ветераны войны и ветераны тыла.
Досталось этому поколению лиха с горюшком хлебнуть.
.
Друзья
.
Жили-были два приятеля, друзья детства. Один, Петро, отслужив в армии, вернулся в родную деревню (когда-то большое село) да там и остался. Окончил курсы электрика и по этой специальности работал. Другой, Коля, хотя поначалу и с большим трудом, обосновался и жил в городе. Однако почти на каждый выходной приезжал в деревню, в родной дом. Как, впрочем, и многие другие, у кого родовые гнёзда превратились в дачные уголки.
Друзья часто общались, обсуждали современную жизнь. С годами их сердца всё больше притягивало к о́тчине и хотелось, чтоб именно родной уголок был краше, милее, уютнее других мест.
Так и додумались приятели построить на речушке Лепеши́нке пруд – украшение деревни. Говорят, что когда-то, в старину, он тут и был, и рыба водилась. Много рыбы. Место самое подходящее: речушка двухметровой ширины, балочка с крутыми склонами, но не обрывистыми, а дернистыми.
За шашлыками с пивом обговорили всё, составили план. Приятель-горожанин, Коля, взял на себя финансовую сторону, а сельчанин Петро – организацию материально-техническую. Или проще: горожанин (он занимался мелким предпринимательством) давал деньги, крестьянин строил плотину, нанимал технику, рабочих, закупал металл и цемент…
Оба мужика оказались думающие, сметливые: чтобы сооружение делать не с бухты-барахты, не раз выходили на то место, где запланировали поставить плотину, обсуждали, прикидывали, уточняли. Понимали, что всё в их деле будет зависеть от самой плотины, от её разумности. От технического решения затвора воды, иначе – воду не удержишь.
Рядом с руслом речки забетонировали затвор, лоток для стока воды в бучило, куда станет падать вода, вымывая ямину, омут. Выдержали положенное время. Перекрыли рус-ло, вода пошла по лотку, не поднимаясь выше и не мешая насыпать плотину. Нагрудили землю, утрамбовали, прокатали бульдозером. Тоже выдержали какое-то время. Наконец – дело-то шло уже к осени – решили, что пора опускать ставень затвора, воду останавливать, накапливать и поднимать до верхнего края ставня...
Ох, какая красота заиграла, когда вода набралась! А когда приятели увидели в своём пруду белую стаю домашних гусей Мотьки Сазонова, величественно плавающих на середине водоёма, от радости чуть с ума не сошли. Вот это да, вот это красотища-а! Деревня Шептуновка, будто на праздник принарядилась.
Мотька пришёл, осмотрел внимательно плотину, снисходительно похлопывал земляков по плечу, приговаривал: “Ну, молодцы, собаки! Какое дело провернули! Считай, увековечили себя в истории села! А гусям-то моим какой фестиваль! Да-а!”
А зимой для ребятни деревенской каток на пруду можно будет расчистить, пусть шайбу гоняют, в спорте закаляются …
.
*   *   *
.
Главе местного самоуправления Матвею Гавриловичу – за глаза все жители звали его Мотькой Сазоновым – принесли телеграмму. Прежде человека на этой должности (до свалившейся на Россию чесотки оптимизации и зуда реформаторства) называли просто председателем сельсовета, теперь – глава. Принесли ему телеграмму, да необычную – правительственную. Телеграмму, подписанную аж самим министром природных ресурсов России, грозным министром, которого многие большие начальники боялись, как огня.
Телеграмма министра, ему, Сазонову?! Лично Сазонову?! Из самой Москвы! Матвей Гаврилович был просто в шоке. Телеграмма произвела на него такое парализующее действие, что он даже на ногах не смог устоять: под коленками задрожало, ноги ослабели, подогнулись, и он сел на стул, держа телеграмму обеими руками так крепко, как при вождении автомобиля держит руль впервые севший за него новичок…
Руки тоже дрожали. Сазонов отчётливо понял, что неисполнение указания министра обернётся для него, Сазонова, через эту телеграмму мгновенным снятием его с должности. А это и позор, и крушение всей его карьеры! Да что – его, тут крушение-то налаженной жизни всей семьи. Это в нынешних-то условиях? Катастрофа!
Отдрожав неизбежное время и немного придя в себя, Сазонов снова перечёл теле-грамму.
“Правительственная. Министерство природных ресурсов…
Главе местного самоуправления Сазонову М.Г.
Незамедлительно ликвидировать несанкционированный пруд в деревне Шептуновке, возведённый в нарушение сложившейся экосистемы. Об исполнении телеграфировать”.
Незамедлительно. Об исполнении телеграфировать. Дух заходился, как это всё серьёзно обернулось. Казалось, чего тут особенного – мужики прудишко соорудили в деревне. А вот на тебе! Само министерство возмущено. В столице! Да как оно прознало-то?! Не иначе, как тут что-то тайное с обороной страны связано – пронзила Сазонова страшная догадка.
Уже через час был поднят ставень затвора, почуяв полную свободу, спёртая вода бешено хлынула, снося всё на своём пути, пруд начал опускаться, уходила рыба, запущенные мальки, а на плотине ковырялся экскаватор на базе трактора “Беларусь”, неумолимо разгребая своим железным ковшом податливую влажную землю… Переполошённые гуси Митьки Сазонова выбрались на бугор, вытянув шеи и тревожно всхло́пывая крыльями, бросали в небо звонко-пронзительные, словно протестующие, вскрики, заглушающие даже рокот мотора. Умолкали, нервно складывали крылья, с непониманием смотрели на убывающий пруд, на суетящегося возле плотины и размахивающего руками своего хозяина, и всё повторялось.
К вечеру в министерство ушла телеграмма об исполнении.
.
*   *   *
.
В субботу, изрядно набравшиеся друзья, Петро и Коля, угрюмо сидели за столом за бутылкой водки, не первой уже в этот день, молча горевали. И лишь время от времени деревенский электрик восклицал рыдающим тоном: “Да как они узнали-то, Коля?!” Городской приятель взглядывал на него в такую минуту коротко и, ничего не отвечая, отводил тяжёлый взгляд. “Коля, какую мы тут экосистему-то нарушили? Мы же восстановили её, как в старину была!”
И только один человек в деревне Шептуновке знал тайные пружины всей этой истории, злорадно поглядывая на ушедший пруд, на речушку, вобравшую воду в свои берега как прежде. Это была высокомерная старуха, по прозвищу – Ники́тиха.
Её сын, Никита, бывший комсомольский вожак, а ныне большой начальник в областном городе, когда-то работал в обкоме комсомола вместе с Георгием, теперешним министром, в его подчинении. Когда дородный Никита приехал к матери навестить её, Никитиха сразу повела его в огород.
– Что это?! – удивился сын, увидев воду, затопившую часть огорода и подступившую почти к самой картошке.
Никитиха, не жалея никаких красок, а в этом она считалась в Шептуновке большой мастерицей, рассказала, как деревенские забулдыги – Петька и Никола – построили пруд и вот теперь её подтапливает. А что станет весной? Весь дом вода зальёт!
Заведённый матерью, Никита сел в свой внедорожник, съездил на пруд. Осмотрел плотину, невольно отметив про себя, как “забулдыги” сделали всё добротно и надёжно. Набежала даже непрошеная мысль и коснулась его лишь на одну секунду, что не надо было ему при перестройке, не надо было спускать усадьбу матери так близко к речке.
Приехав с плотины, сказал матери уверенно, чтоб понапрасну не беспокоилась, не волновалась, никакого пруда тут не будет и в помине.
Вернувшись в город, он позвонил по мобильнику Георгию, они поддерживали дружеские связи, Никита помогал министру содержать на родине в порядке его загородный особняк, выстроенный на берегу Камы, в заливе заповедной красоты – в Лебядкино, в окружении корабельных сосен.
Средняя оценка: 2.72667
Проголосовало: 300