Наш парад Победы

Николай БЕРЕЗОВСКИЙ 24 июня 2016 44

Наш парад Победы

Я родился спустя шесть лет после окончания Великой Отечественной войны, но зато день в день с Парадом Победы – 24 июня. Сейчас многие уверены, что победное торжество на Красной площади в Москве случилось 9 мая 1945 года, а в пору моего детства каждый знал: ровно за неделю до наступления вершины лета – июля. И «первым» этот Парад тогда никто не называл – он воспринимался всеми неповторимым, а потому и единственным.

Парады в память о Великой Победе возобновят через двадцать лет после неповторимого, приурочив их к Дню Победы, и тогда же этот «праздник со слезами на глазах» станет нерабочим днём. С 1965 года, думается мне, в народе и стала забываться дата проведения Парада победителей в разгромном для фашизма 1945. И если прежде меня поздравляли в дни рождения и с этим историческим событием, точно я был его участником, то с того же времени и перестали. И поэтому, может, я всё чаще и чаще вспоминал отца и интернат, в который отдала меня мама после его смерти. А я как раз от отца и знал, в какой прекрасный день мне повезло родиться. Парад Победы для отца был таким же святым, как и День Победы. На фронтах Великой Отечественной погибли его отец и три старших брата, а он не поспел на войну по возрасту, но винил за это не возраст, а себя: «Убежал бы на фронт – и война, может, на день раньше закончилась!..»…

- С Парадом Победы тебя, сын! И с днём рождения! – поздравил меня отец и в день, когда мне исполнилось восемь лет. А через месяц отца не стало. А мы остались – мама, я и брат. Брат был ещё совсем маленьким, на скудную пенсию по потере кормильца нам было не прожить, и мама отдала меня в интернат.

Дни рождения в интернате были общими. Всех, кто родился в одном и том же месяце, поздравляли разом на школьной линейке в актовом зале, а потом устраивали для них праздничный стол в столовой. О родившихся в июне, июле и в августе, выпадавших на каникулы, тоже не забывали, поздравляя в конце школьного года. И из всех «каникулярных» именинников всегда выделяли меня – в целях, как я сейчас понимаю, патриотического воспитания:

- А вот Коля родился в особенный день – 24 июня! Ребята, чем знаменит этот день? – обращался к школьной линейке директор.

- Парадом Победы! – ладно и громко отвечала линейка, завидуя мне, а я краснел и потел, выставленный на всеобщее обозрение, но втайне даже от себя гордился, что родился не в какой-то другой день. Сильнее же всех в интернате мне завидовал Лёвка Славутский, днём рождения которого в нас воспитывали уж и не знаю что:

- А вот Лёва родился 8 марта! Что это за день, ребята? – спрашивал директор.

- Международный Женский день! – особенно громко и радостно отвечала линейка, а я только молча открывал рот, чувствуя себя почему-то виноватым перед Лёвкой, и никогда не дразнил его, как другие, «Лёвочкой-девчоночкой».

Моему дню рождения в интернате завидовали, но только на линейке для именинников, потому что такая линейка случалась лишь раз в году, а вот датой моего рождения учителя и воспитатели корили меня чуть ли не ежедневно. За двойки, за провинности, даже за небрежно заправленную в спальне кровать, когда кровати одноклассников были заправлены ещё хуже:

- Коля, ты забыл, в какой день родился? – или: – Коля, тебе напомнить, в какой ты день родился? – или: – Не стыдно? А ещё в день Парада Победы родился!..

Я не забыл и не забывал, но такие напоминания-выговоры доводили меня порой до слёз, а однажды, когда старший воспитатель из-за какой-то моей шалости заявил, что меня не взяли бы участвовать в Параде Победы, решил бежать в Америку. И убежал бы, наверное, да выдал Лёвка, которому я доверился. Выдал не старшему воспитателю – Надежде Дмитриевне. Надежда Дмитриевна и нашла меня на вокзале у расписания прибытия и отправления поездов.

- В Америку поезда не ходят, Коля, – сказала она, взяв меня за руку. – А если бы ходили, – заглянула мне в глаза, – и я с тобой, может, уехала. Но ты не расстраивайся. Твоя Америка от тебя не убежит. А теперь поедем в интернат. И как будто ничего не было. Лёва только мне сказал. Он верный товарищ, ты его не вини. Поедем, да, Коля?

Надежда Дмитриевна закашлялась, прижала к губам платочек.

- Поедем, – не стал я вырываться, потому что Надежда Дмитриевна единственная в интернате никогда не корила меня моим днём рождения, а ещё из-за её кашля.

Волнуясь, Надежда Дмитриевна кашляла особенно часто. Что-то неладное творилось в её лёгких, но платочком пользовалась она только на уроках, а вечерами, когда в том же классе проводились домашние задания, сплёвывала мокроту в аккуратно свёрнутые из тетрадных листов кулёчки. Надежде Дмитриевне, наверное, жилось трудно, потому что она работала на две ставки, совмещая преподавание родной речи с обязанностями воспитателя. Приходила в интернат до подъёма, а уходила после отбоя, когда в палатах гасили свет. Но мы думали тогда, что она копит деньги на памятник отцу. Отец её погиб в Белоруссии. Она часто рассказывала, как он, полковник, сидел вечером в землянке, чадил перед ним фитиль, зажатый в артиллерийской гильзе, он сидел и писал письмо, и вдруг ударил снаряд, и отца засыпало, и он умер, заваленный брёвнами и землёй, и его наградили орденом, посмертно.

- А за что орденом-то наградили? – задумался как-то вслух Лёвка, считавшийся в нашем классе самым умным. И мы, тогда третьеклассники, пусть молча, но впервые усомнились в правде этого рассказа. Действительно, за что давать орден, если никакого подвига не совершил, даже фрица не убил, а просто сидел в землянке, вот если бы... Надежда Дмитриевна закашлялась сильнее обычного. Наверное, она не ожидала такого вопроса, сколько раз прежде рассказывала — и никто не усомнился, а отвечать надо было, и она нашлась, тогда мы вполне удовлетворились объяснением:

- За то, что он не покинул командного поста под артиллерийским обстрелом...

Но с того раза её рассказ трансформировался. Теперь отец погибал не в землянке, а на артиллерийском наблюдательном пункте, откуда корректировал огонь своей батареи, но погиб тоже за письмом, какое начал писать в минуту затишья, и оно начиналось так, Надежда Дмитриевна читала на память: «Милые Надюши! Я жив и здоров, только что после баньки, фрицы далеко, и здесь у нас вроде дачи, только вас не хватает, мои маленькие...». На этом письмо обрывалось, и Надежда Дмитриевна непременно поясняла:

- Нас обеих, и маму и меня, зовут Надями. Звали, – поправлялась тут же.

О себе, тогдашней, ещё несмышлёной девочке войны, она говорила и думала в прошедшем времени, и я только взрослым понял, что мы действительно остаёмся в прошлом, переступив определённую возрастную грань, а грань между войной и миром особенно резка. И Надежда Дмитриевна, рассказывая нам о своём отце, рассказывала словами матери, какие тогда — пешком под стол ходила — слышала от неё после получения похоронки и неоконченной весточки с фронта. Наверное, в ту голодную и холодную тыловую пору, как ни кутала её мать в старенькую шалёнку, как ни тёрла озябшие её ножки, разгоняя кровь, и застудила маленькая Надюша лёгкие. Болезнь, замаскировавшись под хронический бронхит, вылезла наружу туберкулёзом, когда Надежде Дмитриевне пошёл четвёртый десяток, перед самым расформированием интерната.

- Милая Надежда Дмитриевна, – сказали Надежде Дмитриевне, когда она вернулась после лечения в интернат, – к сожалению, нам придётся расстаться: вам нельзя работать со здоровыми детьми…

И Надежда Дмитриевна, сплюнув в платочек, сказала, сдерживая слёзы:

- Что ж, буду работать с другими, – и ушла к детям, у которых тоже неладно с лёгкими, в санаторно-курортную, или лесную, если неофициально, школу….

И о давно расформированном интернате, в котором я когда-то учился, и о своей болезни, и о том, что она и на пенсии продолжает работать с детьми, мне рассказала сама Надежда Дмитриевна. Я столкнулся с ней на вокзале, приехав навестить город своего детства, у расписания прибытия и отбытия поездов, к которому подошёл узнать, каким и когда поездом мне будет удобнее возвращаться обратно. У расписания, склонившись к мальчишке лет восьми, что-то говорила ему старая женщина. Мальчишка слушал, опустив голову и ковыряя носком ботинка выщербленную плитку пола. Услышав мои шаги, старушка взяла мальчишку за руку, и вдруг закашлялась, но я узнал её не по кашлю, а по платочку, который она привычно и так знакомо прижала к губам…

- Тоже, как и ты когда-то, собрался бежать, – сказала Надежда Дмитриевна, отправив мальчишку за мороженым.

- В Америку?

- Что ты, Коля! – засмеялась Надежда Дмитриевна. – Сейчас в Америку не бегают – летают. Если б в Америку – я его в аэропорту нашла. – И горько вздохнула, комкая в руке платочек: – В Москву правду искать нацелился. Мать у Вани пьёт, её материнских прав лишили, и он думал, что его из нашей санаторно-курортной школы в такого же типа детский дом отправят. А Ваня маму любит, и она его, да вот пьёт…

- И что теперь, Надежда Дмитриевна?

- Да ничего, Коля. Я просто не успела ему сказать, что опекунство над ним оформила. А там, глядишь, и мать его выправится, – обещала, во всяком случае…

Ваня ходил за мороженым долго, мы о многом успели поговорить с Надеждой Дмитриевной, а когда мальчишка вернулся почему-то без мороженого и отдал бывшей моей учительнице и воспитательнице деньги, мы попрощались. Я уходил тяжело, с мутным на душе чувством чего-то невысказанного или недосказанного. И вдруг Надежда Дмитриевна окликнула меня. Я обернулся.

- Коля, завтра Парад Победы, – сказала она. – С днём рождения заранее не поздравляют, а вот с Парадом Победы можно. С Парадом Победы тебя, Коля!

И я пусть на мгновение, но будто вернулся в тот далёкий-далёкий от меня день, когда отец впервые рассказал мне о Параде Победы, с наступлением которого теперь поздравила меня когда-то моя учительница и воспитательница. «Но это ведь и её праздник!» – мелькнуло. И я сказал, спохватившись:

- И вас с Парадом Победы, Надежда Дмитриевна!

- С нашим Парадом Победы, Коля! – поправила она меня.