Вдали от Родины

Алесь КОЖЕДУБ (Беларусь – Россия) 05 октября 2016 82

Алесь Кожедуб

Вдали от родины

Байки о писателях

Бумага для сала

Известный в своё время белорусский писатель Пилип Пестрак был автором прижизненного собрания сочинений в четырёх томах. В каждом из томов было не меньше пятисот страниц, и потому рукописи давались немалой ценой. Их надо было не только написать ручкой на бумаге, но и отпечатать на машинке, вычитать, перепечатать, опять вычитать – и тогда только нести в издательство.

Но вот очередная рукопись четырёхтомника – роман «Встретимся на баррикадах» - была закончена. Писатель уложил её в папку, завязал тесёмками и отправился туда, куда каждый автор направляется с трепетом. Издательство не просто было литературным храмом, - оно кормило, и очень даже неплохо. Автор романов по тем временам был очень обеспеченным и очень уважаемым человеком, в некотором роде генералом. А автор тетралогии тянул на маршала.

На пути от дома писателя до издательства располагались одиннадцать пивных. Некоторые утверждали – двенадцать, но это не меняет дело. Пивные в те времена тоже были солидные. К ста граммам в них обязательно подавались бутерброды, а буфетчицы своих клиентов знали в лицо.

Шествуя в издательство, писатель не мог не зайти в пивную и не похвастаться толстенной рукописью.

- Годы труда! – хлопал он ладонью по папке. – Кровью и потом приходится зарабатывать на хлеб насущный.

Посетители с почтением внимали маршалу. В каждой из пивных ему встречались знакомые, литературная и окололитературная братия, писатель щедро угощал некоторых из них, и случилось так, что до издательства в тот день он не дошёл.

Проснувшись поутру с тяжёлой головой, писатель с ужасом обнаружил, что рукописи романа в доме нет. Плащ, ботинки, даже изрядно отощавший бумажник были на месте, а папки нет. Он с трудом вспомнил, что кто-то помогал ему добраться до дома, но черты лица его стёрлись начисто. Это была катастрофа. Роман сохранился лишь в черновиках, разбросанных по всем комнатам квартиры, и на восстановление его требовалось полгода, не меньше.

- Как, как я мог его потерять? – казнился писатель. – Тяжёлая папка, не меньше трёх, а то и пяти килограммов! И кто тот негодяй, который осмелился вырвать драгоценную рукопись из ослабевших рук?

Он снова отправился в поход по пивным, но результат был неутешителен. Буфетчицы помнили, сколько грамм он заказывал и какими бутербродами закусывал, а вот о рукописи ничего не могли сказать. Вроде, была, но товарищ писатель уносил её с собой.

- В авоське? – уточнял писатель.

- Да, в авоське, вместе с бутылкой водки и батоном белого хлеба.

Вот это и было самое страшное. Злоумышленник, конечно, польстился не на папку. Бутылка водки и батон белого хлеба! За них могли и убить, при определённых обстоятельствах, конечно.

Пилип Семёнович во второй раз начал писать роман. Он сам диктовал машинистке текст, кляня воров и собственный почерк, как оказалось, вовсе не идеальный. Работа была изнурительная, но к Новому году всё было закончено. Аккуратная рукопись вновь радовала глаз объёмом и весом. Пилип Семёнович отнёс её в издательство, стараясь даже не смотреть в сторону пивных. Оттуда, между прочим, приятно попахивало.

Сразу из издательства писатель отправился на Комаровский рынок. Было уже тридцатое декабря, а в доме закончилось сало. Разве можно представить новогодний стол в семье известного белорусского писателя без тонко нарезанного сала с любовинкой, мясной прожилкой? Нельзя. На столе могла отсутствовать любая закуска, та же селёдка под шубой, к примеру, но не сало. Причём сало на рынке Пилип Семёнович всегда выбирал сам.

На Комаровке царила предновогодняя толчея. Пахло копчёным окороком, кислой капустой, яблоками. Пилип Семёнович долго ходил по рядам, прицениваясь. Несколько раз он попробовал сальце. У одного мужика оно оказалось в самый раз: нежное, с двумя мясными прожилками, в меру приправленное чесноком.

- Заворачивай вот этот шматок, - показал Пилип Семёнович, - и этот. На сколько кабанчик потянул?

- Пудов на десять.

- Бульбой кормил?

- Комбикормом.

Мужик достал из-под прилавка несколько листов бумаги и стал заворачивать сало. Пилип Семёнович насторожился. Сердце ёкнуло. От бумаги повеяло чем-то до боли знакомым.

- Ну-ка, покажи… - потянул он к себе лист бумаги.

Это был его роман. Даже не читая, писатель узнал строчки. Не полностью пропечатана буква «у», чуть криво стоит «i».

- Вот и встретились, - выдохнул Пилип Семёнович. – На баррикадах…

- А что такое? – испуганно оглянулся по сторонам мужик.

- Где взял бумагу?

- Дак, это, на вокзале нашёл. Под лавкой лежала. Плотная бумага. С одной стороны измазана, а вторая половина чистая. Ей-богу, хорошая бумага, до сих пор никто не жаловался…

Мужик перекрестился.

- А я и не говорю, что плохая, - сказал Пилип Семёнович. – В писательской лавке покупал. Много осталось?

- Да не, - достал из-под прилавка пару листов мужик, - почти всю израсходовал. Сквозь неё сало не проступает.

Через несколько лет Пилип Пестрак стал лауреатом литературной премии имени Якуба Коласа, но за другой роман.

Вероятно, встреча на баррикадах всё же сыграла свою роль.

Генерал Белевич

Поэта Антона Белевича хорошо знали в Белоруссии: участник партизанского движения, автор многих поэтических сборников. У него, кстати, есть стихотворение о том, как вместе с Пилипом Пестраком поэт побывал в деревне Конопельки. Оно заканчивалось словами: «Я – поэму напишу, он – роман напишет!» Написали.

Как всякий настоящий поэт, Антон Петрович любил застолья с молодыми поэтами, когда можно и себя показать, и других поучить. Водка быстро заканчивалась, в кармане, как говорится, вошь на аркане, и Белевич громко объявлял:

- Айда к генералам!

- Зачем? – удивлялась молодёжь.

- Займём на бутылку.

Он брал в качестве сопровождающего кого-нибудь из молодых поэтов и отправлялся в штаб.

- Генерал Белевич! – бросал он на ходу постовому. – Этот со мной.

Иногда фокус удавался, и Белевич занимал у знакомого генерала «трёшку», а то и «десятку».

- Как он сюда попал? – отчитывал постового генерал.

- Похож… - оправдывался тот.

Однажды «генерал Белевич» в канун Нового года пришёл читать стихи на телевидение. Эфир был «живым». Тогда это практиковалось: поэта сажали за стол, включали камеру, и он отбарабанивал стихи по бумажке. Один рубль восемь копеек за строчку – овчинка стоила выделки.

Антон Петрович расположился за столом, на камере зажёгся огонёк, и он начал: «Мы пришли в полесский край с Пестраком Пилипом…»

Помощница режиссёра, в задачу которой входила смена заставок на треноге, облегчённо вздохнула и отправилась покурить. У неё было свободных пятнадцать минут. Чтобы дым не шёл в студию, она осторожно приоткрыла тяжёлую двойную дверь. По студии пронёсся порыв сквозняка, и все бумажки, приготовленные поэтом, сдуло со стола, осталась лишь та, которую он держал в руках.

Стихотворение закончилось. В студии повисла тишина. Белевич недоумённо посмотрел на пустой стол. Наизусть он не знал ни своих стихов, ни чужих. Телеоператор затрясся от беззвучного смеха. Звукорежиссёру стало плохо.

Поэт обречённо вздохнул и полез под стол. В кадре изредка появлялись то голова, то плечо, то рука с листком бумаги. Кучка на столе постепенно росла.

- Уйдите на нейтральную заставку! – стонала режиссёр.

Но помрежка курила, и сменить заставку было некому.

Наконец в кадр медленно вполз поэт. Лицо его было красное, волосы дыбом, на кончике носа дрожала капелька пота. Дрожащей рукой он взял лист бумаги и прочитал: «Под окном одна ты не сиди и ко мне, хорошая, приди…»

Поэт смолк. В такой критической ситуации он не оказывался даже в партизанском отряде.

- Сбился, - смущённо посмотрел он в камеру. – Пойду-ка я, пожалуй, домой.

- Ой, мамочки… - прошептала помрежка, которая уже вернулась на своё место, оперлась рукой на треногу, и та с грохотом обрушилась на пол.

Звукорежиссёр отключила звук в студии.

Это была последняя «живая» передача Белорусского телевидения.

Увидеть Париж – и умереть

Меня приняли в Союз писателей, и я стал захаживать в новый Дом литераторов в Минске. Мне нравились просторные холлы, секретарские кабинеты, но особенно буфет, в котором коньяк, водка и бутерброды продавались без ресторанной наценки.

В баре я чаще всего выпивал с сотрудником Литфонда Столяровым. Он не был писателем, но хорошо разбирался в литературе.

- Знаешь, какой самый большой недостаток у современных писателей? – однажды спросил он, опрокинув рюмку.

- Нет, - пожал я плечами.

- Пьют, но не закусывают.

Мы с ним закусывали.

- А я на историческую родину собрался, - вздохнул Столяров.

- Куда? – удивился я.

- В Израиль.

- Ты же Столяров, - ещё больше удивился я.

- Столяровым я стал недавно, всего лишь сто лет назад. Деда в первую мировую призвали в царскую армию. Он был выкрест. «Фамилия?» - спрашивает писарь. – «Хаим Лейба Модаль», - отвечает дед. – «Чем занимаешься?» - чешет за ухом писарь. – «Столярничаю». – «Столяров», - записывает писарь. Тогда с этим было просто.

- И сейчас ничего сложного, - согласился я. – Сегодня Гоберман, завтра Алексин.

- Не путай божий дар с яичницей! – строго погрозил мне пальцем Столяров. – А лучше закусывай.

Однажды я заглянул в приёмную первого секретаря правления. Секретарши на месте не было.

- Заходи! – появился в дверях хозяин кабинета. – Мне ты как раз и нужен.

Я удивился, но вошёл в кабинет. Там был посетитель.

- Вот, знакомься, - представил ему меня первый секретарь. – Новый член нашего союза. Извини, мне с ним надо поговорить.

Посетитель мельком взглянул на меня, но с места не сдвинулся. Воцарилась тишина.

- Так что, Иван? – наконец заговорил посетитель. – Дашь квартиру или не дашь?

- Антон! – плачущим голосом сказал хозяин. – Я же тебе в прошлом году четырёхкомнатную давал!

- Тогда мы с дочкой съезжались. А теперь я развожусь. Пусть подавится. Я согласен на двухкомнатную.

- А что письменники скажут? У них тоже дочки. И разводятся через одного. У него вон вообще квартиры нет, - секретарь кивнул на меня. – Не могу же я давать всем сразу. Подожди немного.

- Да я на эту ведьму смотреть не могу! – плюнул на ковёр проситель. – Я тебе так скажу, Иван, не дашь квартиру – пойду на самый верх.

- Не пугай, я и есть самый верх. Будет возможность – выделим. Заявление в жилкомиссию написал?

- Где-то тут… - стал рыться по карманам писатель.

- Вот напиши заявление и отнеси.

Посетитель встал и медленно вышел из кабинета.

- Расплевались! – затёр ногой след плевка на ковре секретарь. – Идут и идут – то квартиру, то машину, то дочка замуж вышла. Я что – из кармана достаю эти квартиры?

Я деликатно промолчал. Секретарь нашего союза был председателем Верховного Совета республики и мог достать из кармана что угодно.

Зазвонил один из пяти телефонных аппаратов на столе.

- Москва! – безошибочно определил хозяин и взял трубку. – Я. Делегация в Париж в конце года? Через неделю? Не, не поеду, в Париже я недавно был. Да не, никто из наших не поедет. Ага, звони, если что.

Он положил трубку.

- Так что у тебя? – посмотрел он на меня.

- Вы хотели о чём-то поговорить со мной.

- Поговорить? Ну да. Пиши, хлопец, рассказы. И повести пиши. Повзрослеешь – за роман сядешь. Я вот сразу с романа начал, семьсот страниц! В Париж надо ехать – а не могу, пишу новый роман. Так что иди работай. А Париж – тьфу! Яйца выеденного не стоит.

И я с ним согласился. Никакой Париж мне тогда не был нужен. Впрочем, как и сейчас.

А квартиру я через полгода получил. Застойное время…

Вдали от родины

В литературно-драматической редакции Белорусского телевидения я работал во второй половине семидесятых. Это, конечно, было застойное время, но и тогда случалось кое-что интересное. Однажды в буфет Гостелерадио, заполненный толпой помощников режиссёра, администраторов, звукорежиссёров и прочих редакторов, вошли актёры Вахтанского театра, который в то время гастролировал в Минске. Все они были в хороших костюмах и галстуках. Впереди шествовал, естественно, Михаил Ульянов. За ним следовали Николай Гриценко, Вячеслав Шалевич, Василий Лановой. Замыкал шествие, что тоже было вполне естественно, Юрий Яковлев.

В буфете воцарилась тишина.

- Мамочки! – пискнула помрежка Светочка, сидевшая рядом со мной, и выронила из рук нож, а за ним и вилку.

Я пару недель назад всю ночь расписывал пульку с таганскими ребятами Высоцким, Золотухиным и Смеховым, поэтому сделал вид, что вахтанговцев не заметил. А те, в свою очередь, не заметили очередь и прошли прямо к барменше Людмиле, которая подобрала живот и чуть отклячила зад, надо сказать, весьма внушительный. В очереди никто не издал ни звука.

- О, а здесь наливают! – сказал Яковлев голосом Ивана Васильевича, который меняет профессию, и прозвучало это вполне по-царски.

- Отставить! – не поворачивая головы, сказал Ульянов. – По чашке кофе и бутерброду. Вечером, между прочим, спектакль.

Голос у него тоже был что надо.

- Какие мужчины!.. – простонала за моей спиной одна из телевизионных дам.

Светочка и этого простонать не могла. У неё тряслись руки, дрожал подбородок и стремительно наполнялись влагой глаза.

«А ты-то что в обморок падаешь? – подумал я. – Давно пора выходить замуж за какого-нибудь техника или осветителя».

Актёры выпили кофе прямо у стойки и удалились в студию.

А я поехал в Дом литераторов записывать творческий вечер писателя Алеся Рыбака.

- Писатель, конечно, не первого ряда, - сказал Валентин Тимофеевич, мой главный редактор, - но позвонили из ЦК. До недавнего времени работал в Кремле и переводил на белорусский язык указы и постановления.

- Зачем? – спросил я.

- Что «зачем»?

- Кому белорусский в Кремле нужен?

- Не твоего ума дело! – побагровел Валентин Тимофеевич.

Он ещё не забыл выговор, который ему влепили из-за меня.

Я сидел в редакции, когда зазвонил один из телефонов. Я поднял трубку.

- Кто там? – рявкнула трубка.

- А там кто? – осведомился я.

Конечно, я узнал голос заместителя председателя Гостелерадио. Трубка зашлась гневными короткими гудками.

Во всей этой истории меня удивило, что выговор объявили не мне, а главному редактору. Вероятно, наказывать шушеру вроде меня для начальства было ниже его достоинства.

- Зато у них зарплата намного больше, - сказал я, когда мы обсуждали этот факт в курилке.

- А тебя в следующий раз выгонят, - сказал Вася Шимко.

Он был родственник Валентина Тимофеевича. Я на Васю не обиделся.

Итак, мне было поручено записать творческий вечер Алеся Рыбака, и я беспрекословно подчинился.

- Рыбак не твой родственник? – на всякий случай спросил я Васю, с которым столкнулся на выходе из студии.

- Пошёл в задницу! – рассвирепел тот.

К семи вечера зал Дома литераторов практически заполнился. В конце семидесятых писатели пользовались уважением. Да и у каждого их них было полно родни и знакомых. Я сидел в первом ряду. Это было одно из немногих преимуществ профессии телевизионного редактора – маячить на виду.

Алесь Рыбак вышел на сцену. Был он невысок, но очень значителен. Взявшись за подбородок, писатель прошёлся несколько раз из одного конца сцены в другой. Весь его вид говорил, насколько почётна, трудна и ответственна писательская ноша. Наконец он остановился перед микрофоном.

- Очень долгое время, - начал Рыбак, - я жил вдали от родины. Я работал в Кремле.

Зал разразился аплодисментами.

- Лучше писателей говорят только генералы, - сказал режиссёр Слава, когда я в перерыве подошёл к нему. – Давно я не плакал от смеха.

- Я тоже писатель, - отчего-то обиделся я.

- Но не из Кремля. Пиши, дорогой, а вдруг получится.

К сожалению, ничего подобного у меня не получилось.

На дачу к Короткевичу

Так сложилось, что Владимира Короткевича, автора «Дикой охоты короля Стаха», «Чёрного замка Ольшанского» и «Земли под белыми крыльями», при жизни лучше знали в Берлине, Варшаве и Праге, нежели в Москве. Я своими глазами видел в «Литературной газете» статью об известном польском писателе В. Короткевиче.

В Белоруссии он чаще всего печатался в журнале «Маладосць», в котором я в начале восьмидесятых годов прошлого века работал в отделе очерка и публицистики.

Однажды Владимир Семёнович пришёл к нам с новым очерком. Мы тут же организовали застолье. Несмотря на то, что редакция журнала находилась в здании ЦК комсомола, мы позволяли себе выпить рюмку-другую с авторами, тем более такими, как Короткевич. Инструкторы-цекамольцы нас люто за это ненавидели, но поделать ничего не могли. Творцам многое позволялась даже при Сталине.

Махнула крылом одна бутылка, за ней вторая. Неожиданно в нашу комнату вошёл главный редактор журнала Геннадий Буравкин. Обычно главные избегали застолий с рядовыми сотрудниками, но здесь всё-таки Короткевич.

- А у меня в гостях писатель из Литвы, - сказал Геннадий Николаевич.

- И ему нальём, - достал я из портфеля третью бутылку.

Литовский писатель, такой же представительный, как и Буравкин, нисколько не чинился. Наоборот, он сказал длинную и витиеватую речь о том, что счастлив чокнуться со знаменитым писателем Короткевичем. Буравкин расчувствовался, сходил в свой кабинет и достал из сейфа бутылку «Беловежской».

- А поехали ко мне на дачу! – поднялся во весь свой немалый рост Короткевич. – Недавно три литра стародорожской самогонки привезли. Закусим медвежьей лапой.

Собрание восторженно загудело. Побывать на даче Короткевича было пределом мечтаний любого из нас. Про медвежью лапу тоже все читали в «Дикой охоте».

Буравкин вызвал из гаража ЦК служебную «Волгу».

- В одну все не поместимся, - сказал я.

Главный кивнул, пошёл в свой кабинет и позвонил по «вертушке».

- Первый секретарь свою машину даёт, - сказал он, вернувшись.

Мы вышли из здания ЦК и погрузились в сверкающие белые «Волги». На улице смеркалось, но никого из нас это не смущало.

- Возле «гастронома» остановимся, - дал мне «четвертную» Геннадий Николаевич. - Купишь две бутылки, минералку, хлеб и батон колбасы.

Я всё сделал так, как он велел. В очередях магазина никто не зароптал. Вероятно, в них знали, что я закупаюсь для писателя Короткевича и его гостей.

Я ехал в машине редактора. Рядом сидели Короткевич и литовец. Писатели попроще следовали за нами в машине первого секретаря.

Владимир Семёнович затянул песню о средневековой пьянке. В ней говорилось, чтобы дядька богатый не ходил туда, где пьёт голытьба. «Не ходи ты, дядька богатый, где босота пьёт. Один за руки, другой за ноги, третий бьёт в коршень…»

- Коршень – это загривок, - объяснил я литовцу.

- Я-а… - озадаченно протянул тот.

- А куда мы едем? – вдруг перестал петь Короткевич.

- К тебе на дачу, - сказал с переднего сиденья редактор.

- Разве ты не знаешь, что у меня нет дачи? – наклонился к нему Короткевич.

Я и редактор уставились друг на друга вытаращенными глазами. Не далее как вчера мы с ним говорили о предполагаемом авторе анонимной поэмы «Сказ о Лысой горе». В ней речь шла о писательских дачах. Как и я, многие считали, что автором является Короткевич. Слишком уж хорошо поэма написана.

- Но у него нет дачи, - сказал Буравкин, когда я закончил свои разглагольствования. – Чтобы так написать, надо там жить.

Я вынужден был с ним согласиться.

И вот мы едем на дачу Короткевича.

- Ну, вы даёте! – хихикнул водитель Анатолий.

Между прочим, он лучше других знал, кто из писателей имеет дачу, а кто нет.

- Толя, - положил ему руку на плечо Короткевич, - увидишь подходящее место и останавливайся.

- Да что тут увидишь посреди ночи! – сварливо сказал тот.

Но остановился тем не менее он очень удачно. Рядом с дорогой одинокий дуб, под дубом полно сучьев. Мы с Гавроном быстро натаскали хворосту и разложили костёр. Под перекрёстным светом фар двух машин он смотрелся очень живописно.

- Хлопцы! – поднял стакан с «Беловежской» Короткевич. – Разве на даче так выпьешь?

Никто с ним не спорил. Это действительно было одно из лучших застолий в моей жизни.

Полицаи в тюбетейках

Янка Брыль в Белоруссии был таким же знаменитым писателем, как и Короткевич. Надо сказать, они и внешне соответствовали друг другу.

Невзирая на двухметровый рост и массивное телосложение, Иван Антонович был проникновенным, даже щемящим лириком. И в юморе понимал толк. Его остроты из повести «Нижние Байдуны» сразу разошлись на цитаты.

Вообще, надо сказать, Голиафов в белорусской литературе хватало. Кроме Брыля ростом выделялись Кондрат Крапива, Иван Мележ, Иван Науменко, Нил Гилевич. Максим Танк тоже был не маленький.

Я сам принадлежал к малорослому подразделению белорусской литературы. К сожалению, классиков среди нас было мало – Иван Шамякин, Аркадь Кулешов, Пимен Панченко.

Но, несмотря на всю мою неказистость, именно Брыль поддержал меня при вступлении в Союз писателей.

- У него рассказ о старухе хороший, - сказал Брыль на обсуждении. – А тот, кто умеет написать старуху, о чём угодно напишет.

Комиссия согласилась с этим.

Однажды в гости к белорусским писателям приехала делегация украинских. В ту пору это было обычное дело – ездить в гости друг к другу. Украинцам показали достопримечательности столицы, затем посадили в автобус и повезли на озеро Нарочь. Она тоже была достопримечательностью, правда, доставшейся даром.

В автобусе я оказался рядом с Брылём.

- Видите вон того? – показал он на руководителя украинской делегации, который громче других пел украинскую народную песню.

Надо сказать, Иван Антонович даже к молодым и мелким собратьям по перу всегда обращался на «вы». Недаром говорили, что Брыль до сих пор ощущает себя польским офицером, попавшим в плен к большевикам. Хотя на самом деле в польской армии он был капралом.

- Вижу, - сказал я.

- Это Платон Воронько. Мы его зовём Тюбетейкой.

- Почему?

- На Днях советской литературы, которые проходили в Ташкенте, всем писателям-гостям выдавали халаты и тюбетейки. Вызывали по списку на сцену и выдавали. А Платону не дали.

- Почему? – спросил я.

- Забыли. Или просто не внесли в список. Украинцы возмутились и написали в президиум записку об ущемлении их прав. Хозяева тоже упёрлись: сколько человек в списке, столько выдали халатов.

- И тюбетеек, - добавил я.

- Вот именно, - кивнул Иван Антонович. – Но ведь это скандал! Тогда председатель президиума, а это работник ЦК, может, сам Рашидов, подходит к микрофону, берёт записку и читает: «По просьбе украинской делегации Платон Воронько – одын тюбетейк».

Украинцы ещё больше обиделись.

Украинская народная песня закончилась, и белорусы затянули свою народную – «За туманом ничего не видно».

- Це наша писня! – поднялся со своего места Воронько. – Вси ваши писни наши!

- Конечно! – тоже поднялся с сиденья Брыль. – У нас и полицаев своих не было, все ваши.

Странно, но украинская делегация на эти слова не обиделась. Видимо, уже тогда в сознании «свидомых» украинцев сожжённая Хатынь не считалась таким уж большим прегрешением. Что уж говорить о «колорадах» из Одессы.

Между прочим, сейчас полицаи и в России реабилитированы. Вероятно, произошло это потому, что писатели перестали ездить друг к другу в гости.

Да и писатели, прямо скажем, уже не те. Как по творчеству, так и по росту.

То ли дело в прежние времена: один писатель – один тюбетейк.

Товарищ Кожедуб прибыл?

Я уже дожил до того возраста, когда и о себе можно рассказать пару баек.

О своём легендарном однофамильце мне приходилось слышать довольно часто. Поэт Феликс Чуев, закадычный друг всех лётчиков страны Советов, однажды поймал меня в кулуарах какого-то писательского собрания.

- С Иваном Никитовичем выпивал? – прямо спросил он меня.

- Нет, - повинился я.

- А я выпивал! – захохотал Феликс. – Классный летун. Знаешь, сколько у него на самом деле сбитых вражеских самолёта?

- Шестьдесят два, - сказал я.

- Это немецких шестьдесят два, - Чуев оглянулся по сторонам и перешёл на шёпот. – А ещё девять американских.

- Мы же с ними не воевали. – Я тоже перешёл на шёпот.

- А в Корее?

Феликс двумя пальцами взялся за пуговицу на моём пиджаке и стал её выкручивать.

- Кожедуб там командовал воздушной дивизией, и летать ему, конечно, было запрещено. Но он ведь герой!

- Трижды, - сказал я.

Я попытался отнять у него пуговицу, но Феликс держался за неё, как за гашетку пушки, в перекрестье которой попал самолёт противника.

- Кожедуб садился в машину, взлетал и лупил американцев, как сидоровых коз! Девять самолётов приземлил, это документально подтверждённых. А были ещё и неподтверждённые. В том числе парочка реактивных.

- Мастерство не пропьёшь, - согласился я.

- Я у него спрашиваю: «Иван Никитович, какой у вас лётчицкий секрет? У Покрышкина была «этажерка», а у вас?» А он, между прочим, мужчина плотный, не то, что ты. В кабине сидел, как впаянный.

Феликс критически осмотрел меня с головы до ног.

- И что он ответил?

Я всё же вырвал пуговицу из пальцев Чуева.

- Он говорит: «Беру самолёт врага в перекрестье и давлю на все гашетки!» Слово «перекрестье» произносил через твёрдое «р»: перэкрэстье.

- У нас так многие говорят, - сказал я.

- Но ты белорус, а он из Чернигова, - махнул рукой Феликс.

- Мой дед тоже черниговский, - сказал я. – Все Кожедубы оттуда. Кожи дубили. В остальных местах их называли кожемяками. Профессия такая.

- Ишь ты! – восхитился Чуев. – Надо записать.

Второй раз об Иване Кожедубе я говорил с женой поэта Николая Доризо.

В Доме творчества писателей «Пицунда» я шёл через холл на первом этаже к лифту.

- Кожедуб! – окликнул меня кто-то из собратьев по перу. – На рынок за вином едешь?

- Нет, - сказал я и вошёл в лифт.

Там уже находились Доризо с супругой. Надо сказать, в середине восьмидесятых писательские Дома творчества были чем-то вроде Куршевеля. Во всяком случае, некоторые жёны писательских начальников ездили в них исключительно для показа нарядов и драгоценностей.

Жена Доризо была одета во что-то немыслимое. Очевидно, и бриллианты на руках, в ушах и на шее были у неё тоже не самые мелкие.

- Вы родственник Ивана Никитовича? – осведомилась супруга, вздёрнув одну бровь.

- Однофамилец, - сказал я.

- А я дружу с его женой, - усмехнулась супруга. – Она замечательно играет в карты.

- В очко? – удивился я.

- В преферанс, - тоже удивилась супруга. – Обыгрывает всех, кто сидит за столом. Кроме меня, конечно. Но это по дружбе.

Она снова усмехнулась. Доризо неодобрительно молчал. Кажется, ему не нравился наш разговор.

К счастью, лифт остановился, и я из него вышел.

«Стало быть, - подумал я, - жена Ивана Кожедуба играет в карты. А что в это время делает он сам?»

Вопрос был чисто риторический. Маршал авиации мог себе найти занятие по душе в любое время дня и ночи.

В две тысячи третьем году столицей Дней славянской письменности был назван Воронеж. К началу третьего тысячелетия от Рождества Христова братья-славяне разбежались по своим квартирам, и каждая страна этот праздник отмечала самостоятельно.

- Поедешь в Воронеж? – спросил меня поэт Сергей Бензенюк, который каким-то образом попал в Оргкомитет этого самого праздника.

- Поеду, - сказал я.

До этого я был на Днях славянской письменности в Минске, и мне понравился размах застолья в гостинице «Юбилейная». Там славяне предстали передо мной единым целым. Они дружно выпивали и закусывали, и сербы не ссорились с хорватами, а поляки с русскими.

Однако в это же время я начал работать в «Литературной газете» над российско-белорусским проектом «Лад», и дела не отпустили меня.

- Жалко, - сказал Бензенюк, когда я по телефону сообщил ему об этом. – Я тебя во все списки вставил.

Бензенюк уехал в Воронеж. А через неделю он позвонил мне сам и потребовал срочной встречи.

- Зря ты не поехал в Воронеж, - сказал он, войдя в мой кабинет.

- Что такое? – встревожился я.

- Фамилия у тебя хорошая.

Бензенюк ухмыльнулся.

- Ну, да, - согласился я.

- Ты даже не представляешь, насколько она хороша.

И Бензенюк поведал историю, в которую он влип по моей милости.

В Воронеж он приехал на поезде. Выглянул в окно – а там суета, ветераны при орденах, духовой оркестр. «Ждут кого-то», - подумал Бензенюк и вышел на перрон.

- Товарищ Кожедуб прибыл? – подбежал к нему человек в папахе.

И Бензенюк сразу всё понял.

Он сделал шаг вперёд, заложил руки за спину и выпятил уже обозначившееся брюшко.

- У товарища Кожедуба, - значительно сказал он, - важные государственные дела. Я вместо него.

- Но маршал ведь лет десять назад умер, - запротестовал я.

- Это для тебя умер, - сказал Бензенюк. – А для них он живее всех живых.

Бензенюка поселили в самом большом номере лучшей в Воронеже гостиницы. На торжественные мероприятия он приезжал на персональной машине. В президиуме легко находил табличку с фамилией «Кожедуб» и устраивался напротив неё. Как правило, его место было рядом с губернаторским.

- А как кормили! – закатывал Сергей Михайлович глаза. – Я лишних килограммов пять привёз, не меньше. Сувениры с подарками, само собой. Нет, хорошая у тебя фамилия.

Я не стал ему говорить, что в этой фамилии сосредоточена вся мощь не только бывшего государства, но и нынешнего. На военных парадах по случаю Дня Победы, год от года крепчающих, я прислушивался, прозвучит ли эта фамилия в ряду самых прославленных.

Она звучала.

Вот только на Днях славянской письменности мне больше побывать не пришлось.

Не звали.

Интервью

Я работал в «Литературной газете», вёл российско-белорусское приложение «Лад» и временами наведывался в Минск. В этот раз я приехал на книжную ярмарку, которая ежегодно проходила в феврале.

На стенде Постоянного Комитета Союзного государства, где лежала «Литературка» с «Ладом», народу было немного, и я отправился осматривать другие стенды. На них и знакомые встречались, не все ещё вымерли. Хотя молодёжи, конечно, вокруг было значительно больше, чем бывших сослуживцев.

- Можно у вас взять интервью? – подскочила ко мне бойкая девушка с микрофоном в руке. – Для первого республиканского канала?

- Отчего же нельзя, - остановился я. – Сам когда-то на телевидении работал.

Оператор навёл на меня камеру, девушка размотала микрофонный шнур, чтобы не стеснял движения. Чувствовалось, работа телевизионной ведущей доставляла ей удовольствие.

«В мои времена теледивы были нисколько не хуже», - с оттенком лёгкой ревности подумал я.

- Представьтесь, пожалуйста, - сунула мне в нос микрофон ведущая.

- Алесь Кожедуб, писатель, - сказал я, предварительно откашлявшись.

Девушка вдруг отпрянула от меня, микрофон выпал из её рук. Она нагнулась за ним и запуталась в проводах.

- Стоп! – сказал оператор. – Начинаем сначала.

- А вы живой?.. – с ужасом спросила девушка, выпрямившись.

- Конечно, - сказал я.

Мне тоже стало не по себе. Неужели по Минску разнёсся слух, что я уже того?..

- Я по вашей повести «Лесовик» защищала диплом, – дрожащим голосом сказала девушка, - и думала, что вы уже давно умерли…

Ну да, для этой юной особы со стройными ножками и полной грудью, хорошо видной в вырезе кофточки, я был стар. Но не настолько, чтобы считаться давно умершим.

- Нет, милая, живой, - сварливо сказал я. – А вы кроме «Лесовика» ещё что-нибудь моё читали?

- Не читала, - опустила она голову.

- Вон на том стенде, - показал я пальцем, - через пару часов будет презентация моей очередной книги. Называется «Эликсир жизни». Вы ведь хотите жить вечно?

- Что? – снова подняла на меня глаза девушка.

- В юности об этом не задумываются, - вздохнув, сказал я, - но лет через десять в вашу хорошенькую голову придёт мысль, что неплохо было бы узнать секрет эликсира жизни. А в моей книге об этом написано. Но лично вам думать об этом ещё рано.

- Честное слово, я приду! – Девушка закрыла рукой вырез на кофточке. – Пожалуйста, извините меня!

- Извиняю, - кивнул я.

- А интервью? – запротестовал оператор.

- В следующий раз, - сказал я. – Жалко, вам диссертацию защищать не надо. Хорошая была бы тема – «Эликсир жизни в произведениях Алеся Кожедуба».

Байки о писателях

Бумага для сала