Провалиться бы под землю и в этот Новый год!

Николай БЕРЕЗОВСКИЙ 31 декабря 2016 33

Это я, омич пенсионного возраста, желаю провалиться, и не в переносном, а в буквальном смысле. Как угораздило меня провалиться поздним вечером 31 декабря прошлого года, когда я уже в темноте отправился от своего многоэтажного дома, где живу в однокомнатной квартире, в недалёкий от него парк подышать пусть морозным, но почти лесным свежим воздухом. Я так всегда Новый год встречаю, если на этот праздник никто в гости не обещался.

Парк, окружённый со всех сторон «спальными» микрорайонами, занимает немалую территорию, предназначенную в будущем для отдыха и развлечения юных горожан, но пока не обустроенную, не огороженную и никем не охраняемую. Раньше здесь был настоящий берёзовый лес, но лет тридцать назад жилые кварталы Омска стали возводиться и на левом берегу Иртыша, и часть этого лесного массива запроектировали под «зелёную зону», окультурив её множеством подсаженных рябин, елей и сосен с различными кустарниками. А как заложили фундамент будущего административного здания ПКиО, так финансирование и прекратилось. А насаждения прижились и разрослись. И, что греха таить, кое-кто из живущих поблизости от этого городского уголка природы ныряет сюда в предновогодние дни за бесплатными ёлочками, сосёнками, а то и пихтами. Не среди белого дня, конечно, а вот так, в тёмную пору, в какую и я оказался здесь, но с намерением самым обыденным – просто прогуляться. Прогуливаясь, я забываю об одиночестве, вспоминая молодость и предвкушая встречу с внучкой, которую в тот раз дочка обещала привезти мне на погляденье в первый день января.

Зимний парк, окутанный темнотой, показался мне настоящим дремучим лесом. И снега в нём выше колена, почему, видимо, он и был почти незапятнан следами людей. Особенно в глубине, куда я, забывшись, забрался, утопая уже по пояс в снегу. И тут прямо перед носом ёлочка появилась, точно растущая из огромного сугроба, – изумрудная даже в темноте, пушистая, с внучку, если не от самого корешка мерить, ростом. «Вот сюда я Алёнку и приведу", – залюбовался я лесной красавицей, ступив ближе к ней в середину сугроба. И земля ушла из-под моих ног.

Опамятовался я невесть где. Будто в яме или в траншее, но просторной и тёплой, переплетённой какими-то трубами и даже – глазам не поверил! – с освещением. Не электрическим, правда. Яму эту свечи освещали, поставленные на что-то вроде стола, а на столе фрукты и овощи горками, и бутылка шампанского в окружении непочатых водочных. Вместо фужеров и стаканов, правда, только металлические кружки – ровным счётом пара. «Снится, что ли, или головой так стукнулся?" – протёр я глаза, и вдруг слышу, как из преисподней, но почему-то не очень страшный женский голос: «Иван, ты?»

- Я, – совсем ошалев, отвечаю автоматически. А голос уже совсем близко:

- Иду, Ваня, иду. Картошечка с мясом как раз к твоему приходу поспела…Да и Новогодье, верно, пора уже встречать…

И в яме-траншее, уходящей куда-то с трубами влево от меня, женщина появляется, одной рукой за эти трубы придерживаясь, а в другой у неё сковорода. И такой от сковороды дух картошки с мясом тушёной, что у меня, несмотря на нереальность происходящего, сами собой слюнки потекли. А женщина ставит сковороду на стол между горками с фруктами и овощами и интересуется: сколько, мол, времени. Я на часы глянул и отвечаю:

- Без четверти полночь.

Тут у подземной обитательницы колени подкашиваются. Я испугался, что замертво она сейчас падёт, но нет – устояла, как бы за сковороду с жарёхой удержавшись.

- Это ж не ты, – говорит, – Ваня?

- Нет, – отвечаю, – Иван я.

- Другой тогда, – догадалась она, вглядываясь в меня, но уже без страха. – А где мой Иван? – голос даже повысила.

- Не знаю, – совсем растерялся я. – Я к ёлочке в сугроб шагнул, а оказался здесь – не знаю где. И вас, – говорю, – впервые вижу. Кто вы?

- Анна Ивановна, – ответила она и, вверх посмотрев, окончательно всё поняла.

- Крышу нам проломил, – говорит, – да ладно, ветвями вновь забросаем, и сугроб накидаем – не видно будет. Вход-то к нам через люк дальше будет…

- Через какой люк? – совсем пошла у меня кругом голова. – И к кому это «к нам»?

- Да теплотрассы люк, – рассердилась она на мою непонятливость. – В теплотрассе мы с Ваней моим живём, а потому и люк этот к нам, – пояснила.

- Бомжи, что ли? – дошло, наконец, до меня.

- Наверно, – согласилась она. – Сейчас. Хотя беженка я. Из Туркмении. Там жизни не стало, как от меня муж-туркмен отрёкся, вот к сестре и бежала, а она от ворот поворот дала. Хорошо, Иван пригрел хоть в таком тепле, а то руки на себя наложить хотела. – И опять спросила время.

Часы показывали ровно полночь.

- Что ж мы тогда сидим? – спохватилась она. – Открою-ка шампанское. Ваня, видно, уже не придёт, коль не пришёл, напившись уже где-то, – сильно он пьёт. А так мужчина хороший. Побирушка только…

- А ты чем на жизнь зарабатываешь? – спросил я Анну Ивановну, открывающую шампанское.

- На оптовке подметаю, да коробки с бутылками пустыми собираю, – без документов лучшей работы не найти. Шампанским, вот, нынче заплатили, а водку прежде заработала, до Нового года от Вани спрятав. И остальное, – обвёла стол взглядом, – с оптовки. Меня там жалеют, паспорт обещают выправить, а после и пенсию. Не горюй, утешают, Анна Ивановна, – с паспортом человеком станешь. Анной Ивановной меня звать, – забыв, что уже называлась, повторил она своё имя-отчество.

- Не горюй, Анна, – сказала я, не найдя других слов, какие бы её утешили, и она протянула мне кружку с шампанским. – В новом году, даст Бог, всё у тебя наладится. Вот увидишь, – вроде как тост произнёс. И спросил, как выпили, не обидно, а по-человечески, ощущая непонятную, но явно родственную связь с этой женщиной, судя по её лицу, мне ровесницей: – А в прошлой жизни, прости уж за любопытство, ты кем была, Аня?

- Медиком, – без слёз, но заплакала она. – Сестрой, если точнее, патронажной. За ребятишками новорождёнными да их мамами доглядывала, а как Союз развалился – не нужной моя профессия в бывшей братской республике оказалась…Свои, мол, национальные медкадры воспитаем…Помыкалась, помыкалась, а позже и мужу в тягость стала. Как бы нахлебницей ведь у него оказалась. Одно хорошо – детьми Бог не одарил, предвидя, наверное, как моя жизнь обернётся…

- Надо же! – поразился я, как бы пропустив мимо ушей бездетность Анны Ивановны, чтобы не сделать ей больнее. – А я ведь тоже всю жизнь в медицине проработал. Правда, – тут же признался, – по хозяйственной части…

Потом мы долго сидели, рассказывая друг другу о своей жизни и не чувствуя холода, затягиваемого в теплотрассу сверху, из которой я выбрался только под утро. Прежде чем уйти, заделал ветками проломленную своим телом "крышу", забросал ветки снегом, а очаровавшая меня ёлочка, оказалось, была спиленной раньше и воткнута в сугроб над убежищем несчастных людей ради маскировки. Я и пригласил бы Анну Ивановну к себе, да ожидал внучку, и отложил приглашение на другой раз, не сомневаясь, что это приглашение случится в самое ближайшее время. Очень уж она мне поглянулась – эта женщина с такой незавидной судьбой, да и не пара она, думал, тёзке-побирушке, пусть он и человек хороший. Да и хороший ли, коли оставил женщину одну-одинёшеньку в новогоднюю ночь? – сомневался, возвращаясь домой и представляя Анну хозяйкой в своей однокомнатной квартире. Я был немного её старше, но эта разница в годах меня не смущала и не пугала. «Помру раньше, так у неё свой угол останется, а не яма, – думал я уже дома, ожидая внучку. – Не дитём же ей подземелья, в конце-то концов, век свой доживать…»

Внучка погостила и отгостила, а после неё я так занемог, простудившись, наверное, в теплотрассе, что попал в больницу с воспалением лёгких, а выписался из неё только в феврале.

Зимний парк остался прежним, но на месте сугроба с когда-то воткнутой в него ёлочкой оказалась огромная железобетонная плита. Нашёл я и люк, служивший для Анны Ивановны с её сожителем входом в теплотрассу, но люк был наглухо заварен. Шов показался совершенно свежим. На оптовке тоже никто не знал, где искать беженку из Туркмении: «Была, да уж с полмесяца как пропала…» Потом изо дня в день я обходил улицы Омска, надеясь случайно встретить Аню, но так и не встретил. Единственная надежда, ещё греющая душу и сердце, – на зимний парк в нынешнюю новогоднюю ночь.

Если Анна Ивановна жива, она не может, знаю и верю я, не прийти на то место, где свела нас жизнь год назад…