«Тебя ж, как первую любовь…»

Станислав МИНАКОВ 10 февраля 2017 443

Станислав Минаков

«ТЕБЯ Ж, КАК ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ…»

Нет русского человека, не только не слышавшего имени «Пушкин», но и не прочитавшего хотя бы десяток его строк. (По кончине поэта — у дома на Мойке, 12, и в ближних окрестностях собралось до 50 тысяч человек, заполонивших улицы и площади). Александр Пушкин стал духовной константой, сущностной составляющей, без учета которой Русский мiр себя уже не определяет, не мыслит. Два века длится это духовное окормление.

Интересно, что непереводимость, сакральность Пушкина не делает характер его влияния лишь внутринациональным. Затруднительность проекции пушкинского, читай «русского» космоса вовне доказана и грандиозным и в той же мере тщетным усилием В. Набокова, попытавшегося перевести на английский язык роман в стихах «Евгений Онегин» и вынужденно присовокупившего к нему двойку томов комментариев. Также нет и адекватного перевода «Онегина» на французский. Как рассказывал мне в Харькове Жорж Нива, Франция до сих пор читает это произведение в нерифмованном варианте. Но даже в этой ситуации Пушкин явлен для всего мира.

Как странно, смерть Пушкина воспринимаешь как кончину несомненно близкого человека. Слеза наворачивается и когда представляешь себе подъехавшие впотьмах сани с мертвым телом к дому в Тригорском, и когда думаешь о его последней морошке в кабинете на Мойке, о его ночном прощании с детьми и женой: клал руку на головку ребенка и крестил слабеющей рукой.

* * *

Не случайно Александр Пушкин избрал для своего упокоения место с алтарной стороны Успенского монастырского храма. Вот здесь, в Святых Горах, здесь, на горе, где «уроду несмыслену» Тимохе было явлено чудо. Погребя тут мать, Надежду Осиповну, Александр выкупил кусочек земли и для себя, где и был похоронен менее чем через год.

Прежде по субботам иноки служили литию у могилы Пушкина. Теперь лития служится во храме. И каждый день имя раба Божия Александра, занесенное в синодики и Псалтырь, поминается в иноческих молитвах.

Здесь, на монастырском фамильном кладбище, лежат также и отец поэта Сергей Львович (1848), дед поэта, Иосиф Абрамович Ганнибал (1806) с женой Марией Алексеевной (1818). В самом Успенском соборе похоронен маленький брат поэта Платон, умерший в 1819 году, не дожив до двухлетнего возраста.

«Земля прекрасная: ни червей, ни сырости, ни глины…»

О посещении Пушкиным в Святых Горах не только храма, но и ярмарок рассказала в своих воспоминаниях дочь воронического священника Акулина Скоропостиж¬ная: «Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переоденется и в село на ярмарку отправится. Мужик му¬жиком — в армяке с круглым воро¬том, красный шелковый кушак у по¬яса... И как где много серого народу собравшись, он тут как тут... а они знай по-своему козыряют — не сме¬кают, значит, что сам барин с ними братается!»

Ярмарка в Святых Горах традиционно бывала в девятник, то есть в девятую пятницу по Пас¬хе, уже знаем почему. В этот же день совершался и крестный ход с местными иконами во Псков, от Святогорского монастыря до городища Воронич иконы несли на руках, здесь, на берегу Сороти, у подножия тригорских холмов, совершалась торжественная церемония: иконы помещались в специальную ладью, и, сопровождаемые духовенством, они плыли в Псков.

Придя, Пуш¬кин часто останавливался у Святых ворот монастыря, выходящих на за¬пад, по направлению к слободе Тоболенец, и прислушивался к пению нищих, распевавших духовные сти¬хи о Лазаре, об архангеле Михаиле, о Страшном суде, иногда подхваты¬вал и сам. Одно из посещений Святогорской обители А.С. Пушкиным, по словам бывшего настоятеля мо¬настыря игумена Иоанна, совпало с днем годовщины смерти Джорджа Байрона. «Александр Сергее¬вич заказал своему духовному руко¬водителю игумену Ионе от¬служить панихиду по рабе Божьем болярине Георгии…» В написании латиницей имя Георгия является более ясно, чем при английском произношении: George.

«Мемориальный пушкинский памятник имеет особую власть над людьми. Он в известной мере сердечное святилище и алтарь», — заметил С. Гейченко.

Пушкинские горы здесь часто называют «Пушгоры», так указывают на рейсовых автобусах, тем самым наводя на размышленья о пушнине. Но горы эти — святы. Святые Пушкинские горы.

Многое привнес сюда Гейченко. Немалая его заслуга и в соединении литературной плоти с мифом и реальностью, что, повторимся, по сути, создает новую реальность: «скамья Онегина», «музей Лариных», «черный камень» в Петровском. («На черном-черном камне сидит черный-черный человек и думает черную-черную думу…») Интимность отношений Гейченко, посвятившего полувек своей подвижнической жизни Пушкинскому музею, несомненно, говорит о живости души охранителя, о незашоренности и восприятии им Пушкина в вечной жизни.

Семен Семенович Гейченко сам был человеком «пушкинского» типа — великой остроты ума, неординарного словесного дара. Читаешь его «Пушкиногорье» и причмокиваешь от удовольствия:

Вещественный мир Пушкина в подлинном виде мало сохранился (михайловский дом дважды сгорал — в 1908 и 1918 г.г. — С.М.), но он успешно восстанавливается вот уже много-много лет. Сам поэт ничего для себя не строил, во дворцах и торжественных хоромах, во все времена строившихся навечно, не жил и даже об этом не мечтал и жил проще простого… Однако пушкинские памятники — это не только личное жилье поэта и предметы, в нем содержащиеся, но это дома и усадьбы, сады, парки, рощи, хозяйственные сооружения, «овины дымные и мельницы крылаты» его друзей, с которыми он сроднился, у которых он, как говорится, «дневал и ночевал». Но и это еще не все. Среди памятников, связанных с жизнью Пушкина, есть просто лужайки, дорожки, ручьи, камни, деревья, кусты, цветы, травы и прочее и прочее. После смерти поэта многое бесследно кануло в Лету или переменилось до неузнаваемости. От этого восстановителю еще труднее решать задачу возрождения памятника. Временами, приступая к реставрации, восстановитель как бы начинает ткать большое полотно былой жизни из тонкой паутины стежек…

И это тоже по-пушкински: воскресать в деревах!

* * *

Если отвечать на вопрос, в чем же поэтическое новаторство Пушкина, в качестве поспешного примера могу привести оба эпитета из двустишья «На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы…» Казалось бы, естественней было сказать: «пустынные берега», однако поэт осуществляет перенос признака на волны, добиваясь расширения смыслов. Можно было бы ожидать сочетания: «берег моря», однако у Пушкина (и нигде больше?) читаем «берег волн». О «широкошумных» дубровах предлагаю задуматься отдельно, попытаться вспомнить, где еще, по крайней мере, до Александра Пушкина встречается такой принцип образности. И уж звук ветреных дубовых крон в двух близкорасположенных «шы»: ШЫрокоШумнЫе. На первое, короткое ШЫ, откликается ШЫ растянутое — так на порыв ветра отзывается кронами дубрава.

И сколько, однако, дубов в стихах Пушкина! Начиная с самого знаменитого, что у Лукоморья (странное, редкое, пушкинское слово), написанного тут же, в сельце Михайловском.

Если попытаться сделать языческий экзерсис и какое-либо дерево поставить в соответствие образу Пушкина, не дуб ли это будет? У Есенина, понятно, клен: «Сам себе казался я таким же кленом…» (не забудем и «Тихо льется с кленов листьев медь…»).

Скажете, Пушкин, хоть и курчав, на дуб не похож? Не знаю, не знаю. По мне, очень даже похож.

Я просто ахнул, когда наткнулся на отрывок из «Крымских очерков» 1913 года Сергея Елпатьевского, повествующего о древнем дубе по имени Александр, мимо коего (возле Отуз, что ныне зовут Щебетовкой) проходили славянские первоучители Кирилл и Мефодий, возвращавшиеся с пропове¬ди из Хазарского царства.

* * *

Напрямую, «по воздуху», от Михайловского до Тригорского — менее трех километров. Ну что это за расстояние для спортсмена Пушкина, любившего хаживать по холмам-дорогам?

Великолепно Тригорское, где Пушкин лазал в окна и мерялся талиями с Евпраксией Осиповой (у него выходила тоньше), да пивал шампань и жженку в июле 1826-го с Дельвигом и Языковым в кабинете дорогого друга Алексея Вульфа. Ловишь себя на порыве: хочется к ним, в компанию радостную и безшабашную от счастья общения, от любви, от брызжущей молодости (даже из «сына лени вдохновенной» Дельвига)! Вот так хочется и в свою собственную молодость, «невыносимую легкость бытия»! <…>

Отчего-то именно здесь (не слезы ль небес всему виной) тоскливо было думать, глядя с крыльца, из этих окон и проходя по комнатам, что всё — уже в дальнем, прошлом. Что нет уже Алексан-Сергеича, нет Осиповых-Вульф, столь любивших и привечавших его.

Глядишь со ступенек дома в серое небо, на зеленую заречную долину сквозь ветви дерев, и сердце сжимается, что не только ушли эти люди, но и усадьбы были сожжены (своими ль невеждами во времена наважденья иль пришлыми ворогами). Всё ушло? Барышни, альбомы, дневники. Но ушло ль?

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды —

И чей-нибудь уж близок час.

«Или соседняя долина мой примет охладелый прах?»

А. И. Тургенев, сопровождавший вместе с Никитой Козловым (тем самым дядькой, что с детства ходил за барином, коему смертельно раненый поэт, несомый им по ступенькам дома на Мойке, заметил, дескать, что, грустно тебе, Никита, нести меня?) тело поэта страшно холодной зимой 1837 года, не знавший прямой дороги в Святые горы, в монастырь, к месту захоронения, вынужден был из Пскова завезти тело покойного друга в Тригорское, чтоб узнать дорогу. В этом тоже — провиденциальность прощания поэта с тем и теми, что он любил при жизни.

* * *

Какого цвета глаза были у Пушкина? Зеленого? (Судя же по воспоминаниям современников, — голубого, как у его отца.)

Эпитет «светлоокий» появился в моем стихотворении «Поцелуй» (см. ниже) при «печальнике», должно быть, не из-за цветоглазия, а от на всю жизнь врезавшегося канонического: «печаль моя светла…» Эти пушкинские слова — словно спасительное откровение, дающее исторический шанс русской истории, в которой не велик зазор меж — не светлыми, но жирными — печалями эпох: «Темно бо бе печаль жирна тече средь земли рускыи» («Слово о полку Игореве», ХІІ век) и «печаль моя жирна» (О. Мандельштам, ХХ век). Меж трезвым трагизмом безвестного автора «Слова» и безпросветной тоской безвинно убиенного мученика Осипа («жирна-а-а») вклинивается пушкинская «печаль светлая» — искупительного, серафимова свойства (имею в виду Саровского Чудотворца, современника Пушкина).

Эта троица печалей разрешается в единую интонацию Бориса Чичибабина, поэта-харьковца второй половины ХХ века: «Между печалью и ничем мы выбрали печаль…» Это — явный подхват пушкинской ноты, учитывающий и сакральный опыт трагических голосов.

* * *

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарони

И яишницу свари. —

писал Пушкин из Михайловского к Соболевскому. Чудесна по звуку первая строка, заставляющая нас с ходу и на всю жизнь запомнить фамилии двух предприимчивых итальянцев, видимо, владельцев тверских пищевых заведений. С ума сойти, по какому ничтожному поводу эти двое остаются теперь навеки в русской литературе! Не напрасно ведь жизнь у них прошла, согласитесь! Не зря судьба принесла южан на холодный русский север!

Вся строфа тоже сразу запечатлевается в сознании читателя. Это признак высокого качества текста, в данном случае вообще непостижимо каким таким содержанием входящего в нашу память.

Что еще обращает на себя вниманье? Теперь не говорят: яичницу свари. Но — поджарь. Тема сия — а как готовили в те времена «яишницу»? (уверяют, что на пару) — бездонна, посему не рискую в нее погружаться здесь.

Хорош букет присоветовал поэт: макароны с сыром и красным некрепленым вином. Не ведаю, приправлял ли Пушкин сей продукт острыми специями или соусом вроде кетчупа. Но всецело разделяю его гастрономический восторг. Преподобный Варсонофий Оптинский, аскет, снисходительный к нашим слабостям, сказал, что человеку позволительна и такая радость: вкушение насладительной пищи. Воистину, воистину святой был человек!

Не знамо, что пил Алексан-свет-Сергеич, сидячи в имении. Знаем, что у Ганнибалов в Петровском изготовляли какое-то малопригодное к питию вино, однако Соболевскому солнце русской поэзии советовало в форельную уху влить стакан шабли.

В послании 1824 г. из Михайловского к Л. Пушкину, коего поэт именовал Лайоном, то еcть Львом, на аглицкий манер, о винах писано:

У меня закон один:

Жажды полная свобода

И терпимость всяких вин.

Погреб мой гостеприимный

Рад мадере золотой

И под пробкой смоляной

Сен Пере бутылке длинной.

В лета красные мои

В лета юности безумной,

Поэтический Аи

Нравился мне пеной шумной,

Сим подобием любви!

…..…..

Ныне нет во мне пристрастья —

Без разбора за столом.

Друг разумный сладострастья,

Вина обхожу кругом.

Все люблю я понемногу —

Часто двигаю стакан.

Часто пью — но, слава Богу,

Редко, редко лягу пьян.

Какой поэтически дивный финал! А какова формула «друг разумный сладострастья»! Господи, как хорош наш гений! Даже сбивчиво толкущиеся слоги ны-не-нет можем оправдать достигнутым эффектом усиливающегося отрицанья.

Да! Аи! Не у Пушкина ли первый в русской литературе выход к читателю этого «блоковского» напитка? (Блок: «Я послал тебе черную розу в бокале / Золотого, как небо, Аи…» Через сотню лет поэтом к поэту — петербуржец петербуржцу — протянутая рука.)

* * *

В стихотворении Пушкина «Приметы», ставшего прекрасным романсом И. Шварца к фильму С. Соловьева «Станционный смотритель», есть строка «Так суеверные приметы / Согласны с чувствами души…» Эта внимательность к приметам делает «суеверного» Пушкина живым человеком, коему свойственно пугаться, скажем, зайца, прыснувшего через дорогу утром не то 13, не то 12 декабря 1825 года и тем самым заставившего поэта отказаться от поездки в Петербург, где ожидалось восстание на Сенатской площади.

Многие считают, что провидение, послав зайца, упасло таким образом Пушкина от участия в восстании декабристов и, соответственно, от неминуемого потом царского гнева. Писатель Андрей Битов сотоварищи организовали целую акцию по установке памятника тому самому зайцу.

А что если бы Пушкин пренебрег «явлением зайца» и отправился в Питер? Страстный человек, несомненно ввязавшийся бы в самую гущу событий, к тому же, дело чести, «за други своя», он, наверное, был бы сослан с декабристами в Сибирь. Сколь плачевно это было бы для России и самого поэта? Может, от этого выиграли бы все? Пушкин ведь уже не был бы погружен в светскую питерскую (как он сам писал, «свинскую») жизнь амбиций и распада и не погиб на дуэли.

Рискнем продолжить тезис. Возможно, в ссылке, в каком-нибудь Тобольске Пушкин сочинил бы нечто, условно говоря, «доформировавшее» самопонимание русских как нации, Россию — как государство. Быть может, он еще написал бы что-то грандиозное, нужное русскому духу? Быть может, в отсутствие этих, не написанных его духовных текстов стала возможной страшная последующая история России?

Может, прояснение им подлинной сути «Петра Великого», установило бы, как уже кто-то высказывался, некую веху в национальном самосознании России? Или Пушкин оттого не закончил свою историю Петра, что увиделось ему страшное, а он сердцем понимал, что не ему, коему подобает быть благодарным за предков и за род свой, нужно завершать этот инфернальный рассказ?

А может, ему была бы послана в Сибири встреча со старцем Федором Кузьмичом, под именем которого, как верится, скрывался последние три десятилетия жизни император Александр I. Вот где замкнулись бы две ветви русской духовности — мирской и церковной — о которых интересно размышлял Бердяев, взглянувший одновременно на Серафима Саровского и Александра Пушкина.

Все провиденциально, все свершается по закону Божию. Но не дело ли диавола для России — ранняя смерть Пушкина? Конечно, после физического ухода поэт начал огромную духовную эпоху своего посмертного присутствия в русском сердце. Но чего мы лишились, не дождались? <…>

* * *

Разве не религиозны лучшие пушкинские произведения?

Финал уже цитировавшегося сочинения 1825 года «Люблю ваш сумрак неизвестный…»:

Быть может, с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне будет мир земной;

Быть может, там, где все блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я…

Отчетливо религиозный текст, обладающий мощью прямого, проповеднического действия.

То же — в сочинении «Я лил потоки слез нежданных» или, более всего, «Отцы пустынники и жены непорочны…»:

<…> Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И, падшего, крепит неведомою силой…

Речь идет о молитве преподобного Ефрема Сирина (сирианского монаха IV века Мар-Афрема):

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

«…Веселое имя: Пушкин!» — воскликнул Блок. Столь ли уж весело это «веселое имя»? Так ребенок, размазывая слезы, порой начинает смеяться, «перебившись» настроением в другую сторону, так и ты улыбнешься: разве возможно не улыбаться сердцем, вспоминая Пушкина?

* * *

Меня всегда поражало стихотворение Пушкина «Для берегов отчизны дальной…» Последняя строка сего сочинения, буквально взрывающая его изнутри, опрокидывающая земное — в горнее, то есть разворачивающая вспять всё течение этого стихотворения, волновала меня с момента первопрочтения, с юности.

Как это: «Но жду его, он за тобой…»?

Где автор имеет надежду дождаться ответного поцелуя? На небесах ведь, поскольку адресата уже нет в живых. Но каким может быть поцелуй на небесах? Видимо, речь идет об особом соединении двух любящих душ в «послежизни».

Потрясение не проходит, если тему развивать дальше: только ли с одной душой может быть поцелуй на небесах? Или — со многими? (Со всеми, кого душа любила здесь, на земле?) Удивление обуславливается исключительно земным восприятием, переносимым на внеземные формы бытия и отношений. Наверное, этот механизм абсурден. Но другого у нас нет.

В каком виде, в каких тончайших полях сохраняется эта взаимная аура двоих — после прекращения земных отношений, т.е. после разлуки? Продолжает ли душа любить другую душу после здешнего расставания?

Почему Пушкин пишет к Амалии Ризнич во дни болдинского вынужденного заточения, когда, казалось бы, все его помыслы адресуются Наталье Гончаровой? Невозможно упрекнуть его в нелюбви к Гончаровой, однако столь же очевидно сохраняющееся чувство к Ризнич.

К 200-летию поэта меня попросили написать «пушкинское» стихотворение для киевского сборника, юбилейного «Пушкинского альбома». И я написал.

ПОЦЕЛУЙ

«Но жду его; он за тобой…»

Пушкин, Болдино, 27 ноября 1830

И в дуновении чумы, верней, холеры,

В провинции, в чаду, в карантине,

Он не избыл слова любви и веры,

Изведанные в яви, как во сне.

Другой свободы ждал, Иного неба.

Не страшен Страшный Суд: не здесь, во зле,

А только Там тебя обнимет нега,

Которой не случиться на земле.

Жди, жди и жди — печальник светлоокий —

Безплотного касанья слабых губ.

Увы, не мы определяем сроки,

Зато вольны любить того, кто люб!

Амалия, Амалия, Амали…

Так сладко мучиться в ладонях у Творца!

Сотрется скорый профиль на эмали.

Но слово — дольше

кисти и резца.

* * *

«Земля прекрасная: ни червей, ни сырости, ни глины…»

О посещении Пушкиным в Святых Горах не только храма, но и ярмарок рассказала в своих воспоминаниях дочь воронического священника Акулина Скоропостижная: «Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переоденется и в село на ярмарку отправится. Мужик мужиком — в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса... И как где много серого народу собравшись, он тут как тут... а они знай по-своему козыряют — не смекают, значит, что сам барин с ними братается!»

Ярмарка в Святых Горах традиционно бывала в девятник, то есть в девятую пятницу по Пасхе, уже знаем почему. В этот же день совершался и крестный ход с местными иконами во Псков, от Святогорского монастыря до городища Воронич иконы несли на руках, здесь, на берегу Сороти, у подножия тригорских холмов, совершалась торжественная церемония: иконы помещались в специальную ладью, и, сопровождаемые духовенством, они плыли в Псков.

Придя, Пушкин часто останавливался у Святых ворот монастыря, выходящих на запад, по направлению к слободе Тоболенец, и прислушивался к пению нищих, распевавших духовные стихи о Лазаре, об архангеле Михаиле, о Страшном суде, иногда подхватывал и сам. Одно из посещений Святогорской обители А.С. Пушкиным, по словам бывшего настоятеля монастыря игумена Иоанна, совпало с днем годовщины смерти Джорджа Байрона. «Александр Сергеевич заказал своему духовному руководителю игумену Ионе отслужить панихиду по рабе Божьем болярине Георгии…» В написании латиницей имя Георгия является более ясно, чем при английском произношении: George.

И это тоже по-пушкински: воскресать в деревах!

* * *

Скажете, Пушкин, хоть и курчав, на дуб не похож? Не знаю, не знаю. По мне, очень даже похож.

* * *

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды —

И чей-нибудь уж близок час.

«Или соседняя долина мой примет охладелый прах?»

* * *

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарони

И яишницу свари. —

У меня закон один:

Жажды полная свобода

И терпимость всяких вин.

Погреб мой гостеприимный

Рад мадере золотой

И под пробкой смоляной

Сен Пере бутылке длинной.

В лета красные мои

В лета юности безумной,

Поэтический Аи

Нравился мне пеной шумной,

Сим подобием любви!

…..…..

Ныне нет во мне пристрастья —

Без разбора за столом.

Друг разумный сладострастья,

Вина обхожу кругом.

Все люблю я понемногу —

Часто двигаю стакан.

Часто пью — но, слава Богу,

Редко, редко лягу пьян.

* * *

Разве не религиозны лучшие пушкинские произведения?

Финал уже цитировавшегося сочинения 1825 года «Люблю ваш сумрак неизвестный…»:

Быть может, с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне будет мир земной;

Быть может, там, где все блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я…

Отчетливо религиозный текст, обладающий мощью прямого, проповеднического действия.

То же — в сочинении «Я лил потоки слез нежданных» или, более всего, «Отцы пустынники и жены непорочны…»:

<…> Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И, падшего, крепит неведомою силой…

Речь идет о молитве преподобного Ефрема Сирина (сирианского монаха IV века Мар-Афрема):

* * *

Как это: «Но жду его, он за тобой…»?

ПОЦЕЛУЙ

«Но жду его; он за тобой…»

Пушкин, Болдино, 27 ноября 1830

И в дуновении чумы, верней, холеры,

В провинции, в чаду, в карантине,

Он не избыл слова любви и веры,

Изведанные в яви, как во сне.

Другой свободы ждал, Иного неба.

Не страшен Страшный Суд: не здесь, во зле,

А только Там тебя обнимет нега,

Которой не случиться на земле.

Жди, жди и жди — печальник светлоокий —

Безплотного касанья слабых губ.

Увы, не мы определяем сроки,

Зато вольны любить того, кто люб!

Амалия, Амалия, Амали…

Так сладко мучиться в ладонях у Творца!

Сотрется скорый профиль на эмали.

Но слово — дольше

кисти и резца.