«Большая книга-2017»: атака клоунов

Институт литературных премий в России скомпрометирован давно и безоговорочно. Потому упаси вас Бог воспринимать эти регалии всерьез. А двенадцатый сезон «Большой книги» был вообще невыносимо похож на клоунаду. Жюри явно взялось посрамить всех комиков, живых и мертвых. Запасайтесь попкорном.

ОКОЛОНОЛЯ

Прием работ на соискание «Большой книги» был закончен 1 марта 2017-го. 203 текста, чтоб вы знали. Лонг торжественно обнародовали 18 апреля. При этом председатель Литературной академии премии Дмитрий Бак не преминул объявить: «Длинный список – это коллекция “избранного”. “Большая книга” отличается от других премий тем, что это не только собственная оценка отдельного эксперта, но месяцы литературных обсуждений и даже споров». Месяцы обсуждений, во как. Бессонные ночи в пылу полемики. А не посчитать ли нам, почтенные кроты? – люблю, знаете ли, поверять алгеброй гармонию. Высокий ареопаг знакомился с двумя сотнями номинантов 48 дней. Что составляет пять с небольшим часов на книгу. Без перерывов на сон и еду. Харламов с Батрутдиновым занимают очередь на бирже труда.
Дальше еще смешнее. Ряженые финалисты дефилировали перед публикой при бумажных эполетах, как-то: «за адекватное отображение неадекватного мира» (Пелевин), «за раскрытие природы власти» (Гиголашвили) и проч. Правда, пир духа подпортил Дмитрий Быков: «Короткий список “Большой книги”, доложу вам, это какой-то ужас, и наиболее честные обозреватели уже сочувствуют жюри, потому что как они будут читать все это – непонятно».
Так вот, я добросовестно прочел все. Кроме документалистики, разумеется: ну, не моя это епархия. Кстати, первая и вторая премии достались документалистам – Льву Данилкину и Сергею Шаргунову. Это явно к лучшему, ибо мои впечатления от худлита совпали с названием некогда популярной книжки – околоноля.
Про пелевинских «Масонов» умолчу – тема уже истрепана в клочья. Равно как и «Соколиный рубеж» с «Тайным годом». Об остальном – да на здоровье. Хотя какое тут, к бесу, здоровье…

И ЮНЫЙ ДЕБИЛ ВПЕРЕДИ

(А. Слаповский «Неизвестность»; М., «АСТ», 2017)

Что год столетия Октябрьской революции будет богат масштабными историческими полотнами – это к бабке не ходи. До мозга костей камерный Слаповский, и тот отложил лобзик, чтобы ваять монументальный эпос, где юный Октябрь впереди. С жеманным подзаголовком «Роман века», – и это уже повод послать книжку на все буквы родного алфавита. 
Можете вы вообразить семью, где у пяти поколений подряд одна, но пламенная страсть – мемуаристика? Трудно, да. А у Слаповского получилось: есть такое слово – «надо». Поэтому в семье Смирновых дневники пишут все, от полуграмотного крестьянина (?) до дебильного аутиста (?!) – сперва на бумаге, потом на магнитной пленке, потом на цифровых носителях. Исполнен долг, завещанный от Бога, им, грешным. «Неизвестность» вышла в финал «за неожиданное драматургическое решение семейной хроники». И впрямь ведь неожиданное: олигофрен-летописец…
Да это, право, мелочи. Зато исторические реалии способны озадачить всерьез и надолго. Смирново-слаповские хроники под завязку набиты та-аким историзмом, что Фоменко и Носовский выглядят второгодниками. Автору ничего не стоит отнести кризис неплатежей и дефицит наличности к 1988 году, а очереди за водкой – к 1993-му. И на десерт, если угодно, – 1941-й: Владимир Смирнов, сын репрессированных родителей, женатый на поволжской немке, – сержант НКВД. Не слабо, а?
Другая составляющая здешнего историзма – второсортная, сплошь из трюизмов, публицистика: «Когда чеканят шаг тысячи ног, тогда понимаешь, как сильна наша Родина, как трудно нас победить». И никакой езды в незнаемое, вопреки названию романа.
В предисловии к «Неизвестности» Слаповский признавался, что ему хотелось понять отечественную историю: «Кажется, понял. Что именно понял? – ответ в книге». Теоретически авторский посыл ясен: Россия надорвалась в социалистическом проекте, история Смирновых есть история вырождения нации – прямиком к аутисту Глебу. Ну, вы поняли: у нас тут, типа, Будденброки, и юный дебил впереди. Проблема в том, что Смирновым, в отличие от Будденброков, некуда деградировать – разница между пращуром и потомками практически не ощутима, всяк не выше плинтуса.
Не раз замечал: после всякой слаповской книжки на рецензентов нападает жестокая оторопь. И вновь болезных не минула чаша сия. Владислав Толстов: «Какой во всей этой истории смысл?» Сергей Морозов: «Для чего все это написано?» Коллеги, да бросьте вы метафизические терзания. Будто не знаете, для чего романы пишут. Для гонораров и роялти. Для «Нацбеста» и «Большой книги» – «Неизвестность» засветилась и тут, и там. Для экранизации – благо, Алексей Иванович знатный многостаночник. Ты виноват уж тем, что автор хочет кушать…

ДУМА ПРО БАТЬКА НОМАХА

(И. Малышев «Номах»; «Новый мир» № 1, 2017)

Если уж выбирать из всех большекнижных зол меньшее, то я остановился бы на повести Игоря Малышева. Это еще один эпос к октябрьскому юбилею – сравнительно неплохо сделанный, хоть и донельзя конъюнктурный.
В логике Малышеву не откажешь: поручики голицыны обрыдли в 90-е, красные начдивы – тридцатью годами раньше. По счастью Махно подвернулся. За народ, но не большевик. Украинец, но не русофоб. В общем, идеальный типаж.
И еще на тему логики. Автор, прибегнув к есенинской анаграмме, отделил героя от прототипа, – право, верной дорогой шел товарищ. Ибо с историей И.М. не в ладу. В интервью «Российской газете» он характеризовал своего протагониста так: «Стихийный человек, свободный, натура бешеная, психика нестабильная, до революции в тюрьмах и на каторге ему крепко досталось». На каторге? Ясен пень: мы диалектику учили не по Гегелю, а биографию Махно – по Веллеру фон Мюнхгаузену…
Да тут и не биография вовсе – скорее, агиография, чистой воды мифотворчество, чуть ли не лубок. Историзма как такового в книжке нет – впрочем, Малышев на него и не претендовал, поскольку опирался то ли на фольклор, то ли на прянично-леденечные стилизации сталинских времен. «Номах» в жанровом отношении похож на украинскую думу: козацкое лыцарство, спесивое панство и назойливая эмфаза. Разница с первоисточником невелика: Кропоткин в башке да наган в руке. Все остальное на своих местах: и кр-ровавый клинок, и добрый конек, и золотое жито, и гарна жинка с «белыми грудями, пышными, как хлеба» (хлебы, Игорь Александрович, а хлеба – они в поле).
Полутона в эстетической парадигме лубка отсутствуют: коли любовь – то взасос, коли ненависть – то на разрыв аорты:
«Батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль… Опустился возле хрипящего, перемазанного землей ротного, выхватил шашку и принялся полосовать еще живого человека вдоль и поперек. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всем и распаляясь все больше и больше».
Ось вона, боротьба за народне щастя – січена мечами, рубана шаблями, ще й сльозами вмита… Наливаймо, браття!
А я налью тому, кто внятно разъяснит, что нового Малышев сказал о своем герое и той единственной Гражданской.

ЧМО ИЛИ МАЧО?

(А. Рубанов «Патриот»; М., «АСТ», 2017)

Рубанов всегда стремился писать бр-рутально-витальную прозу (далее – раскавыченные цитаты) про мужчину-самца-родителя-продолжателя, для которого нет ничего слаще личной экспансии и победной мантры: я, б.., крут! Но супермен из стали и тестостерона никогда не выдерживал проверку на маскулинность. С «Патриотом» приключилась та же самая хрень.
Здешний протагонист Сергей Знаев время от времени мелькал в ранней рубановской прозе. В «Готовься к войне» он выслужился из кордебалета в солисты, из малого бизнеса в банкиры. В «Патриоте» изрядно потрепанный Знаев пожинает плоды ударного труда. Банк лопнул, место жительства – кухонный диванчик в квартире у подружки, тяжелая невралгия, нейролептики горстями и водка стаканами, по штуке рублей каждый. На плаву экс-банкира кое-как держат две ультрапатриотические идеи. Первая – составить конкуренцию прилепинскому бренду «Захар и Егор», нарядив соотечественников в телаги: это одежда сурового нового мира, что грядет на смену гнилому капитализму. Вторая тоже навеяна Прилепиным – геройски положить живот в Донбассе. Знамо, супермену иное не по чину, ибо sprach Zarathustra: если жизнь не удается тебе, потрудись, чтоб удалась смерть. Да ведь и смерть не удалась – поперся мужик вместо ДНР в Калифорнию и утоп, катаясь на доске…
Если бывший ростовщик, откушав коллекционной водки, принимается втирать про гнилой капитализм, я твердо знаю – передо мной лицемер. Если мачо ютится на кухонном диване у любовницы, – авось да осчастливит милая после ночной пьянки, – это, воля ваша, не мачо, а чмо. Если русский патриот полтыщи страниц подряд собирается на войну, а умирает на комфортном курорте, то объяснять тут особо нечего.
Кризис среднего возраста, банкротство и пьянство можно без особого труда уложить в полсотни страниц. Да малая проза нынче – не самый ходовой товар. Рубанов только то и делает, что заполняет фабульные пустоты любым подручным материалом: «Маша, витальная баба-ягодка, наоборот, распрямилась, раскраснелась, выдвинула обширные груди, запахла жасминовыми духами, пудрой, кремом, ментоловыми сигаретами, мятными конфетками». Из гуманности привожу здесь щадящий вариант в 18 слов. В худшем случае их число доходит до 244. 
Выдавать на-гора откровенный брак можно было лишь прицепом к «Викингу», раскрученной фэнтезятине. Но на то Рубанов и бизнесмен, с маркетингом знаком не понаслышке: «Патриот» попал в нацбестовский и большекнижный списки. Посадил – и выросло. Жизнь удалась.

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

(А. Сальников «Петровы в гриппе и вокруг него»; «Волга» № 5-6, 2016)

Артхаус екатеринбуржца Сальникова, что вышел в финал «за продолжение традиций Гололя и Хармса», предназначен отнюдь не публике. Ибо редкий читатель переварит этот вязкий комок словесного клейстера. Входящие, оставьте упованья.
Стало быть, о Петровых – начистоту. Они, как и было обещано, дружно болеют гриппом и готовятся к Новому году. Мимоходом выясняется, что Петров во времена оны помог своему приятелю самоубиться, а Петрова – вообще серийная маньячка, мужиков по ночам режет. Однако не рассчитывайте на триллер: уголовщина в тексте погоды не делает. Да это и не текст вовсе, – самая натуральная история болезни: у персонажей поголовная анемия, фабула в параличе – не диво, ибо сюжетные артерии намертво забиты словесным шлаком. Вроде этого: «Глава семейства не удержался и спросил, почему кондуктор так хамски сует билеты. В ответ женщина-кондуктор швырнула в него мелочью. Это был вымирающий вид кондукторов, его надо было пожалеть, Петрову такие кондуктора не встречались уже давно, даже с учетом того, что передвигался он в основном на машине. Если среди пассажиров троллейбуса встречались психи, то кондукторы были без исключения милы, была среди них даже такая женщина-кондуктор с фотографической памятью, которая спросила, почему Петров перестал с ними ездить. “Ну как же перестал, вот он я”, – ответил Петров. Так вот, почти не осталось грубых кондукторов, их надо было лелеять, показывать их туристам, однако пассажир, которому швырнули мелочь, так не считал. Путем витиеватого высказывания дрожащим от сдерживаемого гнева голосом он дал понять, что подозревает, что у кондуктора давно не было никаких интимных отношений ни с противоположным, ни со своим полом, еще он, кажется, намекнул, что интимных отношений у кондуктора не было вообще никогда, а если и были, то партнер кондуктора был очень непредвзят».
И так – 14 авторских листов подряд. Агрессивная логорея, в сущности, и есть главная героиня романа, но автор, завороженный своим красноречием, этого категорически не замечает. Мандельштам, говорят, называл такую манеру письма аутоэротизмом. В подобных текстах, кроме лютого самолюбования, и впрямь нет места ничему: ни драматургии, ни психологии. Внятной коды, и той нет: «Волга» по простоте душевной тиснула «Петровых» с подзаголовком  «Роман. Начало». Что не ясно?
Я же говорю, не для читателей литература: синдром японского гинеколога гарантирован. Зато какой простор для высоколобых критиков, мастеров продать карася за порося. Любителям патоки и приращения смыслов рекомендую рецензии Юлии Подлубновой, Мити Самойлова и Елены Макеенко. Последняя умилилась: «Одна из прелестей этого текста в том, что даже заспойлерить его практически невозможно».  Вот она, настоящая фантасмагория! –  Гоголь и Хармс уволены без выходного пособия.
Вернемся, однако, к реальности. А она, естественно, сурова. Наша литкритика влюбчива, как восьмиклассница, но сердце красавицы склонно к измене. Потому финиш у всех новых гоголей пушкинский: иных уж нет, а те далече. Так что…

ВЕРНИТЕ БРЕЖНИЕ ВРЕМЕНА!

(Ш. Идиатуллин «Город Брежнев»; СПб, «Азбука», 2017)

Для справки: Набережные Челны носили имя покойного генсека с ноября 1982-го по январь 1988-го. Время действия – 1983-й. Словом, back in USSR.
Любопытная деталь: старые песни о главном нынче исполняют вьюноши, рожденные в 1970-х: Козлов, Елизаров, Бенигсен. Что, в общем-то, закономерно. Я прожил в СССР на добрый десяток лет больше любого из них и категорически не возьмусь за эту неподъемную тему – слишком противоречива и потому невероятно сложна для осмысления. Советский Союз, увиденный глазами подростка, лишен и намека на амбиваленции и легко укладывается в простейшие схемы – протокольный нарратив, как у Козлова, или дубовую сатиру, как у Бенигсена.
Не минула упрощенческая пагуба и Идиатуллина. Роман на поверку оказывается то ли товарной накладной, то ли инвентарной описью советского утиля: Dschinghis Khan на кассетах TDK, паста «Поморин», джинсы Rifle за 120 рваных, портвейн № 8, пылесос «Вихрь», стиральная машина «Вятка-12», гибкие пластинки из журнала «Кругозор» – огласить весь список? Воздержусь: не стоит у автора хлеб отбирать. Одно скажу: прозаик – он, все-таки, режиссер, а не реквизитор.
Кроме того, Капитан Очевидность явился к читателю с мешком открытий чудных. Оказывается, СА воевала в Афганистане, по воскресеньям показывали «Будильник», пионерский галстук стоил 75 коп./шт., а латунная октябрятская звездочка – 10. Во, блин, а мужики-то не знают… Странно, что при такой работе с фактурой Ш.И. уложился всего-то в 700 страниц. Мог бы и больше, пересказав рецепт салата «Мимоза», правдинские передовицы и ранние песни Шевчука.
Да это еще полбеды. Беда в том, что автор (шеф-редактор регионального бюро «Коммерсанта», между прочим) изъясняется под стать есенинским селянам – корявыми, немытыми речами: «Он с грохотом обрушился остатками организма со скамейки»; «Виталик был пьян мертвецки, до пены в глазах»; «мы слетели, как пригоршня защекотанных зайцев, кувыркаясь и гогоча»… и так далее – до пены в глазах, до заячьего гогота в ушах. Жюри сочло этот косноязычный лепет «непровинциальным изображением провинции», – Фернандель на том свете плачет от зависти…
Собрав в кулак остатки растерзанного организма, припомню товарища Брежнева – тема, по-моему, обязывает. «Настоящий талант встречается редко», – учил дорогой Леонид Ильич с трибуны XXV съезда КПСС. Бывали и у покойного генсека здравые высказывания. Впрочем, судьи другого мнения: товарная накладная Идиатуллина получила третью премию. В пересчете на дензнаки – миллион. И опять-таки о Советском Союзе: по статье 93 КЗоТ СССР, полный брак по вине рабочего или служащего оплате не подлежал, а частичный оплачивался в пониженном размере.
Верните брежние времена!

ВСЕ ЭТО БЫЛО БЫ СМЕШНО…

Оцените последнюю репризу: раздача большекнижных слонов проходила под девизом «Вся власть русской литературе». Вот-вот. Идиатуллин с «пригоршней защекотанных зайцев» – ну о-очень русская литература. И Пелевин, что мешает школярские плеоназмы вроде «карточного пасьянса» с замусоленными клише типа «мрачной завесы». И Гиголашвили, что нарядил Ивана Грозного в бушлат и накормил «мерзлой картохой»…
Хотя какие к ним претензии? Прав был член большекнижного жюри Митя Самойлов: «В этом году список финалистов представляет не только русскую литературу, но русскую жизнь вообще». Вопросы есть?