Петроглифы

ЛИТЕРАТУРНАЯ ТЕОРИЯ В ПЕТРОГЛИФАХ

 

Петроглиф

Древние знали цену слову. Писать на камне или глиняной табличке – процедура дорогая и трудоемкая.

В ХХІ веке трудоемким становится чтение.

Мы возвращаемся в эпоху экономии слова. Текст должен быть лаконичным, а критика краткой.

Камень пишет на камне.

Сущность предложенного жанра состоит в его внешней фрагментарности, разбросанности, а также во внутренней силе, которая объединяет фрагменты. Петроглифы можно сравнить с металлическими опилками, которые выстраиваются под воздействием магнитного поля. Организующим полем может служить интеллект.

Credo: быть камнем под косой неумолимого времени, которое беспощадно и к жизни, и к литературе.

 

Власть текста

Есть Эрос текста и Власть текста. Власть текста – это «Молот ведьм» и и «Капитал», «Статут Великого княжества Литовского»[1] и «Наша нива»[2]. Это стихи-агитки, гражданская лирика, гимны и марши, детектив и триллер. И вся дидактика.

Эрос текста – это холодная красота поэзии В.Брюсова, прозы И.Бунина, сборника «Венок» М.Богдановича…[3] Это постмодернистские игры, запах свежей типографской краски и благородная желтизна древних фолиантов…

 

Сущность драмы

Она – не действие, не зрелищность, не театральность. Драма – самый вербальный из всех родов литературы. Движения, мизансцены, жесты – тоже ее «слова». Иначе говоря, драма – это когда ее автору есть что сказать. Вот почему так поздно (под сорок) взрослеют драматурги. То, что творят драматурги помоложе – театр в песочнице.

 

Театр как храм

В театре нет и не может быть плохих драматургов, режиссеров, актеров и рабочих сцены. Равными их делают театральное пространство и служение великому, древнему Искусству. Вот за пределами театра критики разбираются, кто хорош и кто плох.

В церкви не бывает плохих и хороших батюшек; потому что это храм, потому что обряды, обязанности, таинства, творимые их руками – от Бога; все остальное – на совести священников (они ведь такие же люди, как и все, только им больше дано) и взвешивается за пределами церкви.

В плане земного и греховного театр лидирует, но в нем, как и в храме, творятся мистерии, поэтому я и осмелился их сравнивать.

Некогда, в эпоху школьной драмы, театр и храм были вместе.

 

Театр литературы

Критика, эссеистика, литературоведение – они являются сценой для литературных творений. В них продолжается жизнь литературы, так же, как в спектакле – жизнь пьесы.

 

Секрет трагедии и мелодрамы

Секрет трагедии раскрыл Аристотель. Он обнаружил, что зритель невольно радуется тому, что страдает трагедийный герой, а не он сам. Отсюда и добывается катарсис.

А вот секрет мелодрамы иной. Зритель сливается с ее героем и, жалея его, жалеет себя. Проливаются слезы горести или счастья. Катарсис.

 

Рифмы

Рифма – это брачный союз слов, одиноких в языковой Вселенной. Гений поэта находит эти созданные друг для друга половинки и соединяет их. Рифма в этом случае всегда уникальна, даже если это «кровь – любовь».

 

Возраст детской литературы

Возраст человека, который максимально адекватно воспринимает так называемую детскую литературу, – 11 лет. Этому читателю Стивен Кинг адресовал свой роман «Оно». Почему именно одиннадцать? Это интеллектуальный и чувственный экстремум детства. Звонкие голоса и физическая чистота. После начинаются мутации, месячные и гендерные проблемы. Смерть детства.

 

Философ и журналист

Что общего между философом и журналистом?

Журналисты, как и философы, знают все обо всем понемногу.

Только философы об этом больше думают, а журналисты больше пишут.

 

Типажи критиков

Один критик радуется появлению в литературе того, о чем он мечтал. Таких критиков любят.

Второй критик никогда не найдет в литературе того, о чем он мечтал. Таких критиков не любят. Но они и есть настоящие. Вот только беда, что они часто перебегают в прозу, поэзию, драматургию, чтобы доделать в литературе то, чего в ней нет.

 

Финалы

Счастливые финалы произведений более приличествуют канону творчества. Литература – для радости, созидания.

Древняя трагедия имела счастливый финал – Дионис воскресал.

Несчастливые, дисгармоничные финалы – примета творческого беспокойства, поиска, метаний. Авангардизма.

Несчастливые финалы взорвали канон.

Литературный процесс раздвоился при переходе культуры в цивилизацию. Цивилизация с ее правильностью довлеет к канону, культура – к авангарду.

 

Структурализм

Отличие системы и структуры в том, что система жива и динамична, структура неподвижна и мертва. Конечно, исследователям проще экспериментировать с мертвым, чем с живым объектом, вот почему и родился структурализм. Если живое сопротивляется анализу, его убивают. Структурологи, таким образом, умерщвляли произведение, чтобы потом нарезать его на структуры. Мне более по душе старый добрый системный метод.

 

Язык языкознания

Современные языковеды на основе речи создали новую речь, арго, которое объединяет посвященных и отталкивает профанов. Но этот метаязык не имеет ничего общего со словом – живым организмом. Связь между жаргоном лингвистов и живой речью условна. Она исчезнет, когда метаязык окончательно формализуется и станет объектом самостоятельного изучения.

 

Категории

Категории опускаются на язык, как этакий терминологический туман, а «За туманам нічога не відна».[4]

А должно быть по-другому.

Категории должны выходить из языка, как восстала из морской пены новорожденная Венера.

Языковая стихия омывает их, оглаживает, и они начинают блестеть, как морские камешки. Вне языка категории тускнеют.

 

Три закона компаративистики

1. Сравнивать можно все.

2. Сравнивать можно все, но не все можно делать равным.

3. Великих литератур не бывает, бывают великие писатели.

 

Три закона перевода

1.Переводить можно все.

2. Ничего недьзя перевести.

3. Переводить надо так, как учил Максим Богданович.[5]

 

Три приметы класстка

1. Классик – тот, кто преодолевает свою эпоху.

3. Классик – тот, кто создает альтернативный мир.

4. «По плодам их узнаешь их». (Евангелие от Матфея, гл. 7, с. 16).

 

Сопротивление методу

Метод – система догм, канонов, норм.

А индивидуальный, авторский стиль этой системе сопротивляется.

Тогда возникает творческая самоизоляция. На первый план выходит не абстракция, не заимствование, а нечто имманентное, внутри себя выстраданное. Автор не зависим ни от чего существующего в литературе. Его произведение уникально.

Пример: известное стихотворение Павлюка Багрима «Заграй, заграй, хлопча малы…»[6] Простенькое, но такое трудное для литературоведческой идентификации. Оно не принадлежит ни одному из описанных стилей. Его можно характеризовать только при помощи сложной зеркальной системы литературных сопоставлений.

 

Литература и спорт

Казалось бы, далекие это сферы. Но в литературе, как и в спорте, происходит борьба за лидерство. Случается, что литературные Сальери соревнуются с усопшими. Сергей Есенин всю свою творческую жизнь сражался с Александром Пушкиным за право считаться первым поэтом России. Бросив вызов бронзовому классику, Есенин уподобился Евгению из «Медного всадника» Пушкина. И бронзовый призрак его догнал… Есенин начал уничтожать себя; дотошные биографы подсчитали, что в его стихах 400 раз повторяется слово «смерть». Есенина незадолго до его смерти посетил Черный человек, как это случилось и с Моцартом. Пушкин такую встречу описал в «Маленьких трагедиях». Такое вот получилось хитросплетение жизненного и литературного материала.

Сражаться с умершими опасно. Их надо любить, как делает большинство людей.

 

«И я так сумел бы…»

Гений мечтает о головокружительной литературной карьере.

Он действительно гений, но вместе со своей гениальностью брошен на дно человеческого бытия.

Из истории человеческой цивилизации он знает, что эта заброшенность – обычная участь гениев. Сначала они мучались в болоте непризнания, а потом всплывали на поверхность жизни. О них все узнавали, ими восхищались. Чаще – после их смерти. (Такова судьба Франца Кафки).

Вдруг нашего гения осеняет: ничего не будет. История признанных гениев – история счастливчиков, одного из тысячи. Кто вспомнит о тех, кто не был замечен? Ты можешь утешаться одной только мыслью: «И я так смог бы…»

 

Преимущество писателя над философом

Иногда кажется, что писатель и философ мыслят в одном направлении. Ищут смысл существования. Но это не так. Писатели вовсе не обязаны мыслить. В силу данных им возможностей они пробивают дыры в материи, которой ограждена мудрость Вселенной.

А философы действительно мыслят, опираясь на логику и опыт предварительных исследований, и потому часто попадают в сеть собственных силлогизмов и мозговых усилий.

 

Много мифологии

Столько написано о мифологизме в литературе, столько диссертаций защищено на эту тему, что рождается ностальгия о простых вещах. В жизни и в литературе. Если это дом, так пусть будет просто дом, а не храм, печь пусть остается печью, а не столпом Вселенной, а дым из трубы пусть будет просто дымом, а не чем-нибудь еще. Если это дерево, так пусть будет просто дуб или клен, а не Древо жизни. Нам не убежать от простых вещей просто потому, что они есть.

 

Преодоление

Преодоление – видимая сущность литературы. Вся история белорусской литературы – в некотором смысле преодоление дистанции между автором и читателем, поиски доказательств некоей истины. Так велось еще от эпохи Кирилла Туровского.[7]

Ян Чечот,[8] Франтишек Богушевич,[9] Винцент Дунин-Марцинкевич[10] – все они преодолевали препятствия, мешающие развитию нации.

На эту сверхзадачу ушла вся творческая жизнь Максима Горецкого.[11]

Только в середине ХХ века это литературное подвижничество частично преодолело самое себя.

Хотя Василь Быков[12] и Владимир Короткевич[13] остались не только мастерами, но и подвижниками.

Но уже сегодня очевидны попытки построить Башню – из слоновой кости, черного дерева или иного, близкого белорусам по духу материала.

Если они построят Башню все вместе, миссионеры и отшельники-эстеты, тогда Литература и Народ станут рука об руку.

 

Культура осколков

Горсть черепков, осколков обожженной глины, по мнению археологов, могут удостоиться имени «культура». То же самое происходит и с литературными осколками нашего времени. Они – продукт литературной игры, деструкции, травестации, объект пристального внимания литературоведов и культурологов.

Реализм

За горизонтом постмодернизма забрезжил реализм. Об этом все чаще говорят теоретики, предвещая ренессанс реализма. Но есть узкое понимание реализма как адекватного, в формах самой жизни способа художественного постижения. В широком значении, которое приписывается ему, реализм видится как пафос познания и художественного пересоздания жизни, чем литература занималась и будет заниматься долгие века. Просто в эпоху постмодернизма эта функция как бы стала второстепенной.

 

Бессмертие литературы

Литературные произведения наиболее долговечны среди артефактов. Можно разрушить египетские пирамиды, и никто не признает полноценными их копии, даже если они будут выполнены с компьютерной точностью. А вот «Тексты пирамид» даже в переписанном виде будут вызывать священный трепет.

 

Скрытая функция литературы

В ХХI веке все видимые функции литературы как будто исчерпали себя. Осталась одна – компенсаторная.

Искусство как будто бы деградировало.

Но еще одна из функций сохранилась. Странно, что на нее так мало обращали внимание, хотя она была всегда.

Это – вербальное пересоздание Вселенной, перевоплощение мертвой, аморфной материи. Литература пересоздает реальность по образу и подобию Текста. Я назвал бы эту миссию «олитературиванием».

Воздействие слова, текста, литературы на жизнь осуществляется через систему универсальных взаимосвязей, которую неуверенно, на ощупь исследуют разве что философы да астрологи. В этой системе соединяются слово, текст, язык, душа, тело, космос, растения, животные, минералы, наука, вера, цвет, свет, музыка, и из суммы их значений воссоздается Вселенная. Затронь одно звено – и Вселенная откликнется. До сих пор гармония этой системы познавалась лишь через веру, а наука, более совершенная, чем философия, еще не появилась.

Возможности искусства в этой сфере неизмеримы. Весь человеческий, живой и неживой мир остаются большей частью не преобразованными. Мир по-прежнему остается почти не тронутой искусством целиной. Цивилизованный мир сегодня – мертвая техногенная пустыня. Хотя были уже Микеланджело и Шекспир.

Создание эстетической, а не техногенной сферы существования, искупление первородного греха цивилизации – задача искусства в ХХІ веке.

 

 

МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА КАК ОТРАЖЕННОЕ ПЕРВОСЛОВО

 

О расширении Вселенной

Может быть, для того и разбросал так далеко Господь звезды и планеты, чтобы человек не добрался до иных миров и не превратил их в техногенную пустыню, как это он сделал со своим миром.

 

Сначала было Слово

Сначала было Слово. Слово высказанное или записанное. И это была уже литература. Изначальный Текст, первая Книга, в которой прописана дальнейшая судьба человека и человечества, сценарий всемирной драмы. Некто в сером из «Жизни человека» Л.Андреева считывает парадигму человеческого существования из Книги Судеб. Конец мира считывается ангелами из распечатанных свитков в «Откровении Иоанна Богослова». Калам – священное перо, почитаемое мусульманами, – записал все, что было на Земле, что есть и что будет. Рукопись, книга, манускрипт, свиток – древнейшие из архетипов. Свет Первого Слова прошел через черный колодец мифологии, отразился в многочисленных зеркалах литературного времени. Все, что создается в литературе и жизни по сей день – отражения Первослова.

 

Истоки добра

Бог творил свет, землю и все живое на ней, и видел, что это хорошо.

Уже тогда произошло размежевание добра и зла, светла и тьмы, живого и мертвого.

Создавался синонимический ряд: добро, свет, жизнь. И Слово, Текст, Литература. Потому что сначала было Слово.

 

Раскопки в долине Зэт-Иордан

10000 лет назад тут поворачивалось колесо цивилизации. Охотники и собиратели превращались в земледельцев, кочевники в автохтонов. Это происходило болезненно. Противоречие между двумя способами выживания повлекло за собой кровавые последствия.

Убийство Авеля (охотника, скотовода) Каином (земледельцем) произошло здесь. Жизнь по-своему разыграла (или предопределила) библейский сюжет.

 

Дикий и цивилизованный герои

Мотив «Эпоса о Гильгамеше», первого в мире литературного произведения, – история очеловечивания дикаря Энкиду.

Мотивы ряда романов ХХ века – расчеловечивание цивилизованного человека, его одичания

 

Десять заповедей

Моисей записал на скрижалях десять заповедей, десять предписаний на то или иное действие. Не более. Люди были как дети, больше и не запомнили бы.

Впоследствии были Второзакония, кодексы, статуты, конституции, где эти правила размножились и стали подробными инструкциями хождения по жизни.

 

Иов

Иов все-таки не выиграл в споре с друзьями, не принес окончательной победы и своему Богу, который спорил с сатаной, но Иов был оправдан Господом и вознагражден.

А что, если бы Иов не стал проклинать день своего рождения и проявил бы твердость духа и верность Богу?

В этом случае, возможно, он бы и был наказан. Потому что его стоицизм стал бы самоценным. А его твердость противоречила бы хрупкой человеческой природе. Человек ведь был сотворен из праха земного, а не из гранита, стали, алмаза.

 

Три линии судьбы

Они просматриваются в античной трагедии.

По Эсхилу, судьба представляет собой закон, Зевсову правду. Человек как трагический герой карается за свои проступки или преступления предков.

По Софоклу, судьба – божественная тайна. Судьба – улыбка Сфинкса. Загадка Сфинкса разгадана, чудовище рассыпалось в прах, а улыбка осталась. Мертвое чудовище продолжает насмехаться над Эдипом, своим убийцей. Удел человека – терпеть, стиснув зубы.

Судьба, согласно Эврипиду, – случай, игра. Игра, затеянная олимпийскими богами или кем-нибудь еще, неведомым. Удел человека – принимать не прописанные до конца, туманные правила игры. Не противостоять судьбе, а играть с ней. Тут возможен и выигрыш.

 

Литературные войны

Первый сюжет литературы, согласно Борхесу, – история города в осаде («Илиада»). Война.

В войне, как правило, проигрывают все – и победители, и побежденные. Действительно выиграть можно только на литературном поле битвы. Когда в войну втягиваются авторы произведений о войне.

Как правило, авторы становятся на сторону нации, которую они представляют.

Гомер проследил победу греков над троянцами, Эсхил – греков над персами, автор «Слова о полку Игореве» – русских над половцами, автор «Хроники Быховца»[14] – литвинов над крестоносцами, Лев Толстой – русских над французами и т.д.

Но впечатляют и случаи «непатриотической» установки авторов, которые пытались отмежеваться от войны и сохранять нейтралитет (Максим Горецкий,[15] Эрих Мария Ремарк, Ярослав Гашек).

 

Птицы Аристофана и Хичкока

У Аристофана есть комедия, в которой власть над миром он передал птицам как существам более гармоничным, чем человек. Прошли тысячелетия – и вот в фильме Альфреда Хичкока птицы снова завладевают миром, неся на своих крыльях ужас, разрушение и хаос.

В жизни литературные пророчества, как всегда, сбываются парадоксальным образом: над человечеством нависает угроза птичьего гриппа.

 

Молотом по ведьмам

Книга двух монахов, Я.Шпренгера и Г.Инститориса, написана с самыми благими намерениями, но мы знаем, куда ведут благие намерения.

На Западе они привели к уничтожению самых красивых женщин. После чего красивые женщины уцелели только в Восточной Европе.

Книга написана искренними женоненавистниками. Свои чувства они высказывают в афористической и язвительной форме: «Черта женщин – это плакать, ткать и обманывать». Однако вспомним, как это точно соотносится с образцовой героиней дохристианской поэмы – Пенелопы.

 

Литература как черная магия

Данте нашел безопасный способ расправы со своими недругами. Он поместил их в свой «Ад».

В белорусской литературе нечто подобное со своими идейными противниками совершил Константин Вереницын,[16] автор пародийно-сатирической поэмы «Тарас на Парнасе». Своим нелюбимым писателям из лагеря славянофилов (Ф.Булгарин, Н.Греч, В.Соллогуб) он закрыл дорогу в литературный рай.

 

Творение англосаксонской цивилизации

Англичане овладели половиной мира не благодаря своему оружию, а благодаря своему языку и литературе. Не было бы Шекспира и Байрона – не было бы и Британской империи, не сложилась бы и цивилизация англосаксонского типа. Империя рухнула, а язык остался.

 

Шекспир и Эсхил

Над миром Шекспира спокойно проплывают облака, и небо равнодушно смотрит на пролитую кровь и жертвы.

В мире Эсхила за поступками людей внимательно следят Зевс и боги-олимпийцы.

 

Мнимый больной

Герой «Мнимого больного» Мольера загоняет самого себя в могилу мыслями о своей болезни. Его надоумили прикинуться покойником и таким образом узнать, кто из домочадцев действительно его любит. А он спрашивает: «А это не опасно?»

Еще как опасно!

Игры с болезнью и смертью стали роковыми и для самого Мольера, когда он, исполняя эту роль в спектакле, прикидывался и больным, и мертвым. И, говорят, скончался на сцене.

Литературные забавы с недугом и смертью действительно таят в себе опасность.

 

Клетка Канта

Кант попался в ловушку собственной логики и боится высунуться из нее, не допуская того, чтобы его клетка перестала быть вещью в себе.

 

«Что гудок, что гусли»

Пушкин лучше понимал слово «Литва», чем современные верхогляды. Свидетельством тому – замечание Варлаама из пушкинской трагедии «Борис Годунов»: «Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!..»

 

«Записки сумасшедшего»

Николай Гоголь представил собственные мучения перед смертью: мучители-лекари, клизмы, пиявки, шпанские мушки, обливание водой и прочие мерзкие атрибуты умирания.

 

Мифологемы Диккенса

Все его романы опираются на две мифологемы.

Первая: легко добытое счастье. Фортуна благосклонна к тем персонажам, которых выделяет как достойных ее улыбки.

Диккенс пересказал историю Виттингтона, трижды лорд-мэра Лондона, поместив ее в викторианскую эпоху.

Вторая мифологема: неизбежное и безотлагательное наказание за преступление, порочность, коварство, лицемерие.

Это по-новому рассказанная история Гая Фокса, чучело которого Диккенс собственноручно бросает в камин времен королевы Виктории.

Диккенс одновременно щедр и беспощаден.

 

Вина Скруджа

За что так жестоко осудил Диккенс сухаря Скруджа из «Рождественских повестей», который не одобрял сочельник?

Такие, как Скрудж, посягают на годовой цикл, извечный круговорот всего сущего.

 

Андерсен и его сказочное королевство

Говорят, что в сказках всегда побеждает добро.

Королем сказочников считается Ханс Кристиан Андерсен. Но я вот подсчитал количество счастливых и несчастливых финалов в сказках великого утешителя и подбил процент. Так вот, счастливых финалов у него процентов сорок, а несчастливых шестьдесят. То есть добро чаще терпит поражение.

 

Скрип, скрип,

Скрипепец.

Вот и песенке конец!

(Из сказки «Лен»)

 

Не все в порядке в датском сказочном королевстве.

 

Джером К. Джером и его открытие

Он открыл новый тип фатума – испытание дискомфортом. Это открытие мог сделать только англичанин. Англичане испокон веков высоко ценили уют, домашний очаг. Героев Джерома К.Джерома преследует демон домашней энтропии.

 

Тайна Достоевского

На американской военной базе врач-психиатр, некто Хассан, устроил бойню: стреляя с обеих рук, убил двенадцать военных, а тридцать ранил. Говорят, перед тем его собирались отправить в Ирак.

Федор Достоевский извлекал сюжеты своих произведений («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Бесы») не из головы и не из чернильницы, а из криминальной хроники.

Сегодняшняя уголовная хроника дала бы ему не один и не два, а десятки и сотни сюжетов. Один из таких – упомянутая история Хассана.

Только вот современный Достоевский не появляется. Пишутся детективы, триллеры, криминальные драмы. Но Достоевского в числе их авторов нет.

Он ведь не просто брал сюжеты, а наполнял их собственным «я». Вычитанному в газетах убийце он приписывал такие мысли и идеи, которые никогда бы никому не пришли в голову. Никому, кроме самого Достоевского.

Свое «я» он смешивал с чужим преступлением и сам в мыслях делался «убивцем».

Он перебывал ими всеми – Раскольниковым, Ставрогиным, Смердяковым.

Это не было энергией заблуждения, которую находил в нем Виктор Школвский, и это не было данью полифонизму, открытому Михаилом Бахтиным. Это не было и обычным для писателя мастерством вживания в чужой образ.

Это можно назвать энергией погружения в собственное «я», в его сокровенные недра. Секрет этой техники на сегодня утрачен, потому и нет нового Достоевского.

 

Чем спасемся?

«Красота спасет мир», – утверждал когда-то Бэкон, и следом за ним Достоевский. «А кто спасет красоту?» – спрашиваем мы в ХХІ веке.

 

Эти горячие скандинавские парни

Они со своим темпераментом принесли в литературу любовь к аналитике. Скандинавы стараются все, в том числе судьбы героев и человечества, разложить по полочкам и докопаться до первопричины. Генрик Ибсен восстановил в правах аналитическую композицию («Привидения», «Дикая утка»). Август Стриндберг в результате своих изысков обнаружил врага всего сущего, имя которому Лилит, иначе говоря, злая баба. Ингмар Бергман, анализируя историю одного развода, развернул в «Сценах из семейной жизни» кровавую гендерную войну.

Все это делается весьма основательно, но иногда приводит к скуке.

 

Ибсен и его «Дикая утка»

Во время поездки по Беловежской пуще я услышал от проводника историю про черную ауру охотников. Убивая, охотник разрушает ауру животных, и они пятнами кладутся на судьбу убийцы. И на судьбы его потомков. Грех убийства братьев наших меньших падает на правнуков неизвестно в каком колене.

Вспомним реплику старого охотника Экдала в «Дикой утке» Ибсена, которая вырвалась по поводу смерти внучки: «Лес мстит».

Тренев из чеховской «Чайки» стреляется, бессознательно карая себя за бездумно убитую птицу.

 

Завещание Герхарта Гауптмана

Он был погребен, в соответствии с его завещанием, в Восточной Германии, на морском побережье, перед восходом солнца.

 

Реймонт и его «Мужики»

Реймонт любит всех своих персонажей, даже распутников, лицемеров, скряг. Потому что они все – его детища, он их всех вытащил из себя.

 

Филологический бунт Льва Толстого

Он восстал против засилья французского языка и под старость стал изучать менее романтический и более практический английский.

А сам в то же время признавался, что видит сны по-французски.

 

Искания князя Андрея Болконского

Поколения школьников пишут сочинения о том, как князь Болконский искал истину, а ведь это не просто поиск, это драма измельчания жизни, распыления творческих сил, недостаточной самореализации. Это трагедия бездарно потраченных лет, которую Чехов разыграл в «Платонове» и «Дяде Ване». По-моему, сам Толстой осудил метания своего героя.

Автор заставил своего героя умереть из боязни, как бы тот не превратился во второго Курагина.

 

«Дядя Ваня» и русское одиночество

Доктор Астров в разговоре с дядей Ваней проронил следующую реплику: во всей России, мол, есть только два порядочных интеллигента – ты да я.

В этой фразе кричит страшное противостояние человеческой мыслящей единицы и дремучей массы.

 

Проект Леонида Андреева

Он свою судьбу спроектировал в драме «Жизнь Человека», которой так восхищался Янка Купала[17]. Описал долю художника, который испытал тяжелое детство, полную надежд юность, триумф и славу молодости, преждевременную старость и прозябание. Его собственная слава также была яркой и скоротечной, но ей был положен предел. Умер Леонид Андреев вскоре после революции в глухой финской деревушке, забытый всеми, и о его уходе пожалел один только сердобольный Горький.

Возможно, в последние минуты перед смертью вокруг писателя также шушукались старухи, подобно злым духам у ложа умирающего китайского императора (Ханс Христиан Андерсен, «Соловей»), подобно демоническим существам из «Жизни Человека», перебирали по косточкам его собственную, нескладно прожитую жизнь. А потом угасла свеча, и Некто в сером проговорил: «Тише! Писатель Леонид Андреев умер!»

 

Маяковский

Поэт был одержим ненавистью ко всему обыкновенному. Простого обывателя называл «дрянью».

Прежде в русской литературе, с легкой руки представителей «натуральной школы», простого человека жалели, оправдывали и хвалили. Достоевский нашел в душе «маленького человека» трещину, открыл его душевное подполье и изобразил демоном. А Маяковский сплеча: дрянь, да и все тут.

 

«Хождение по мукам» Алексея Толстого

Это не история революции и гражданской войны, а повествование о двух мужчинах и двух женщинах, двух семейных парах, которые в войну и лихолетье потеряли друг друга. Сюжет известен со времен античности. Название апокрифическое. В финале герои выходят из крови и грязи существования прежними, с чистыми, устремленными в даль душами. Их создатель, «красный граф», выпустил своих героев из 1920-х, но не оставил и намека о том, что с ними произойдет в 1930-е.

 

Как белорусы миром управляют

«Царь, как зачарованный, сидел в Могилеве» (А.Толстой, «Хождения по мукам»).

Исход первой мировой войны определялся в Барановичах, судьба Российской империи и всей цивилизации ХХ века – в Могилеве, который стал добровольной тюрьмой для самодержца.

Что зачаровало царя?

Он попал в зону zero, самое око тайфуна, где, казалось бы, царил мертвый штиль, хотя кругом все бурлило.

Царь не успел даже вдуматься в смысл названия города, который похоронил его будущее.[18] Зачарованный, он только смотрел, как подкрадывается к нему гибель.

 

Удивительный Томас Манн

Меня слегка удивляет Томас Манн с его однозначно положительной трактовкой библейского персонажа Иосифа Прекрасного в романе «Иосиф и его братья». Он возносит Иосифа как спасителя евреев во время голодомора, но ведь вместо голода физического Иосиф подарил свои братьям голод духовный, вкус рабства. Они пробыли в неволе египетской несколько столетий, утратили облик свободного народа, а потом еще сорок лет блуждали по пустыне, чтобы вернуть себе чувство свободы. Вот и спасай после этого кого-нибудь от голода.

 

Самоубийца Эрдман

Драматург в недобрый час написал пьесу «Самоубийца» и этим предопределил собственную судьбу. Повезло ему или не повезло – проблематично; был выслан, вернулся, писал киносценарии, однако «Самоубийца» был последним его драматургическим произведением. Он убил себя как драматург.

 

«Мастер» и Мастер

Маргарита назвала его Мастером – для влюбленной женщины это позволительно. На самом деле это сумасшедший, не наделенный большим талантом, и лучше бы ему было вовсе оставаться историком. «Роман в романе» дидактичен, мелок и малоинтересен; он не стоит и одной строки Евангелия, которое «мастер» попробовал переписать. А настоящий Мастер – это сам Булгаков, который создал не только пародию на Евангелие, а нарисовал блестящие картины московского быта двадцатых годов, пустил разгуливать по столичным улицам литературного Воланда вместе с его свитой и придумал запоминающиеся инфернальные сцены. «Мастера» он создал как бледную тень самого себя, на фоне которой проще выглядеть великим.

 

Проект бессмертия Шоу

В драме «Назад к Мафусаилу» Бернард Шоу мечтал о долгожительстве будущих обитателей Земли. Он и сам всеми силами стремился осуществить этот проект: не пил, не курил, был вегетарианцем и почти достиг мафусаилова возраста, прожив… 94 года.

 

Любовь по Лоуренсу

Героиня шпионского романа Кена Фоллетта «Игольное ушко» Люси училась искусству любви по книгам Лоуренса, постигала, так сказать, теорию, и ее собственная любовь с Дэвидом оказалась вычитанной, книжной, а сцена первой брачной ночи – бледной, малоинтересной

Все получилось не так, как в книге, и не так, как в жизни.

 

Лезвие бритвы Ефремова

Иван Ефремов, геолог по образованию, в рассказе «Алмазная труба» доказывал схожесть африканской и сибирской платформ. В результате он предсказал алмазные месторождения в Сибири, которые действительно открыли через пятнадцать лет.

В рассказе «Секрет эллинов» утверждал, что есть генетическая память.

Роман «Туманность Андромеды» был первым в мировой литературе произведением о диалоге космических цивилизаций.

Сам он всю жизнь ходил по лезвию бритвы. В 1930-е на одном из партийных собраний его пробирали за то, что своими фантазиями наносит урон геологии.

Вот так, геология стала для него опасной наукой. Как и для белоруса Гаврилы Горецкого,[19] которого едва не расстреляли. Как и для персонажей пьесы Кондрата Крапивы[20] «Кто смеется последним». Опасна близость к земле, ее извечным тайнам.

 

Охота Хемингуэя

Формула творческой экзистенции Эрнеста Хемингуэя слагается из охоты и рыбалки.

Он начинал свою биографию как воин, но это состояние не было для него естественным. Человекоубийство не стало для него истинной профессией. Страсть к охоте досталась ему в наследство от отца.

По представлениям индейцев, мужчина либо воин, либо охотник.

Хемингуэй не нашел себя в войне и проговорил: «Прощай, оружие».

Он охотился на франкистов, на акул. Его трофеем стала Нобелевская премия, которую получил за то, что его Старик упустил рыбину. Он установил мировой рекорд по ловле акул. Когда он поймал все, что можно поймать, он начал охоту на самого себя. Охота завершилась выстрелом из охотничьего ружья 2 июля 1961 года в Кетчуме (штат Айдахо).

 

Пятый сюжет Хорхе Луиса Борхеса

Борхес всемирную литературу свел к четырем сюжетам и заключил: все уже написано. Но есть еще и пятый сюжет: это то, что написано Борхесом. Таким образом, четыре сюжета уничтожаются, остается пятый.

Это ловушка постмодернизма.

 

Агата Кристи

Непредсказуемость финалов ее произведений основана на эффекте неожиданности.

Ее внучка уже к середине романа знала, кто убийца, и ей помогало в этом не логическое мышление, а умение разбираться в литературных приемах. Убийца – тот, кого наименее подозревают.

Мастерство Кристи – это умение маскировать убийцу. Для этого у нее есть целая обойма приемов: двойные и тройные кульбиты, введение подставного убийцы и так далее. Это все филологические фокусы.

 

Тайна комиссара Мегрэ

Каждое расследование комиссара Мегрэ включает в себя элементы психоанализа и даже сексопатологии, ведет в область интимного.

В одну лишь сферу не пускает Сименон читателя – это интимная жизнь центрального персонажа. Мадам Мегрэ фигурирует почти в каждом романе, Сименон с умилением пересказывает малейшие детали семейного быта комиссара, со вкусом описывает кушанья, которые готовит для него мадам Мегрэ. Не пускает лишь в спальню. Не объясняет причины бездетности четы, стареющей в одиночестве. Комиссар абсолютно равнодушен ко всем женщинам, кроме своей жены. Так создается одна из великих тайн многотомного детективного сериала.

Убийства расследуются, убийцы разоблачаются, а интимная жизнь следователя остается тайной за семью печатями.

 

Чейз

Парень, девица, любовь, деньги, пистолет, мордобой и ничего больше. По этим приметам безошибочно узнается Чейз.

 

Антиглобалист Карлсон

Герой трех повестей Астрид Линдгрен предстает в облике Дон Кихота с пропеллером, который защищает добрый старый мир, где уютно и комфортно, где есть место сказке, куда еще не ворвались демоны технократии. Он сражается с пылесосом, этим Серым Волком, который проглотил Красную Шапочку, взрывает паровую машину, а с телевизором мирится только потому, что считает его обыкновенным ящиком, в который залезла девица видом прелестная. Карлсон пытается повернуть человечество назад, в мир сказок, привидений, какао и плюшек, но за это получает лишь шлепки от взрослых. Только Малыш его понимает, но и это лишь до тех пор, пока он не вырастет.

 

Звери и люди Даррелла

Фрейд, исследуй он прозу Даррелла, заподозрил бы в ней сублимированные инстинкты зоофилии.

Последователь мифологической школы искал бы в ней тотемы.

Даррелл изучает людей как экзотический вид животных, а животных показывает, как обыкновенных, хотя и не лишенных индивидуальности, людей.

 

Кундабуфер виноват

Георгий Гурджиев писал, что во всех болячках человеческой цивилизации виноват некий мифический орган кундабуфер, который некто в человеческую сущность внедрил, а назад вытащить позабыл. Отсюда – уничтожение человеком себе подобных, принесение в жертву животных и людей, зависть, ревность и т.д. Если бы и вправду все беды были бы от этого зловредного кундабуфера!.. А виноваты-то люди.

Это как в России говорят: «Чубайс во всем виноват».

Поиск кундабуфера внутри человеческой природы подобен поиску метафизического зла, которое прячется где-то в недрах Вселенной. А может, его и нет вовсе, как нет кошки в темной комнате. Растаял, как заячье сало.[21]

 

Неоправданная сенсация

Грек Н.Казандзакис всю жизнь искал Бога, и результатом поиска стали несколько романов, в том числе и «Христа распинают снова», «Последнее искушение Христа». По мотивам второго из них американский режиссер Мартин Скорсезе снял одноименный фильм.

Автор прикидывал на себя одеяния ислама, буддизма, коммунизма, пока не вернулся к христианству.

Странно, что фильм запретили на телевидении. В нем, как и в романе, нет кощунства. Есть страдания и мучительный опыт богоискательства. Последнее испытание Христа состоит в соблазне тихой семейной жизни, земной любви. Это искушение Богочеловек преодолевает и возвращается на свой крест.

Страдания грека – это его личные страдания. Роман сам по себе не имеет универсального значения. Но он интересен как инцидент.

 

Карлос Кастанеда – пророк реванша

Он пытался восстановить бессмертный опыт угасшей индейской цивилизации. Человечество отказалось следовать путем европейской средневековой мистики и отвергло магию доколумбовой Америки. Древние цивилизации проиграли в неравной войне против техногенного и рационального общества, против пушек и пороха.

Но дремлющая цивилизация должна проснуться и выиграть. Кастанеда – один из первых пророков будущего реванша.

Летаргия индейской цивилизации напоминает тот извечный сон, который приписывал своему народу великий Купала в поэмах «На Кутью»[22], «Сон на кургане»[23].

 

Стивен Кинг и его «Оно»

Он действительно великий писатель. Он никогда не получит Нобелевской премии, хотя и получает супергонорары. Он ведь «несерьезный» писатель. А где граница между серьезным и несерьезным в литературе?

Стивен Кинг – король страха. Иногда, как и все короли, он устает, и тогда с ним можно спорить словами Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».

При анализе его прозы обнажаются приемы: описание детских страхов, сублимация садомазохистских комплексов взрослых.

А Кинг, наверное, и не думает ни про какие приемы. Он хотел бы творить серьезную литературу. И мог бы. В его философии, теософии разбросано мыслей не меньше, чем у Умберто Эко.

Так что же мешает? Мешает «оно». Вернее, уже неизлечимая привычка гнать текст, как это произошло с романом «Оно». Умышленно затягивает, недоговаривает, и читатель поддается, ожидает все большего. А развязка поспешная, невнятная. Не все сюжетные узлы развязаны. Даже хочется помочь автору.

 

Синдром Коэльо

Его уже превозносят как автора бестселлеров двадцать первого века. Это закономерный результат любого культурного взрыва. Он сменяется упадком. Античная культура деградировала в эпигонство.

Латиноамериканское чудо, магический реализм (Борхес, Маркес, Астуриас, Амаду) растворились в масскульте (Коэльо и «мыльные оперы»). Индийская классическая драма (Калидаса) выродилась в мелодраме.

 

Синдром Дэнна Брауна

«Код да Винчи» – это не интеллектуальный детектив, а, скорее, роман-лекция, прочитанная журналистом, который знает все понемногу, а в сумме очень мало. Успех романа – чистый пиар, которому вольно или невольно помогали его оппоненты.

Роман успешно продолжает дело, начатое Коэльо, и ведет литературу, в том числе и массовую, к вырождению.

Философ Валентин Акудович[24] с тоской пишет о том, что в современную эпоху литератор-интеллектуал, чтобы иметь успех, вынужден прикидываться, что он глупее, чем на самом деле, как, например, Умберто Эко. Оказывается, не обязательно даже прикидываться.

 

Леклезио: апология романа

Это не Леклезио получил Нобелевскую премию по литературе. Ее присудили возрожденному роману. Роман, каким он был во времена Флобера, продолжает жить в ХХІ веке.

Роман – это даже не жанр, а форма мышления, способ осмысления действительности.

 

Буш, ипотечный кризис и литературный герой Эдуарда Успенского

«Мы наш дом строили, строили и наконец построили! Да здравствуем мы!! Ура!!!» – восклицает по этому поводу Чебурашка.

 

Цивилизация пончиков

Пончик – один из героев сказочного эпоса о коротышках, созданного Николаем Носовым. В романе «Незнайка на Луне» Пончик устанавливает рекорд по обжорству. Оставшись в одиночестве в космическом корабле на лунной поверхности, он за четверо с половиной суток уничтожает более чем годовой запас провизии. Причина – в «чрезвычайной едовой недисциплинированности», то есть «способности кушать все, что угодно, где угодно, когда угодно и в каком угодно количестве».

Аналогичным образом поступила и наша цивилизация, которая за столетие с лишним поглотила почти весь запас угля, нефти, газа, который великая Природа откладывала для человека многие миллионы лет.

Совершив свой подвиг, Пончик почувствовал острый голод и выбрался из корабля…

Что дальше?

 

 

БЕЛОРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА ФОНЕ МИРОВОЙ

 

Недоля и доля Рогнеды[25]

Самая злосчастная женщина белорусского Средневековья стала счастливой после смерти – она превратилась в героиню многих литературных произведений. В пьесах Алеся Петрашкевича[26], Ивана Чигринова[27], Алексея Дударева[28] ее личность воссоздается как образ волевой, мудрой, дальновидной, властной женщины-победительницы. Она при посредничестве литературы преодолевает свою злую долю.

 

Юность Евфросинии Полоцкой[29]

В свои двенадцать лет – необычайно умна, добра, набожна, красива. Такое случается раз на тысячу лет. Чаще преобладает одно… Но если ничего из перечисленного не проявилось, то это тоже – раз на тысячу лет.

 

Женщина правит страной

Говорят, что женщины управляют миром. Еще говорят, что белорусы – нация женская. Но в Беларуси женщины не были монархами. Но зато они управляли мужчинами. Рогнеда, Софья Гольшанская[30], Бона Сфорца[31], Барбара Радзивилл[32]. А через мужчин правили государством. Свидетельством тому белорусские летописи и хроники.

 

Пророчества Кирилла Туровского

Кирилл Туровский[33] в притче «Про человеческую душу и тело» рассказал о том, как слепец и хромец обворовали виноградник. Хозяином сада был Господь, слепец и хромец (душа и тело) совокупно представляли человека, существо ненадежное и несовершенное. Преступников ожидало наказание. Антропология и эсхатология белорусского Златоуста подкреплялась реальными прототипами, идеологическими противниками Кирилла. Князь Андрей Боголюбский[34] (тело), от природы хромой, был убит своими домочадцами. Его пособник, епископ Феодорец[35] (душа) был осужден в Киеве церковным и светским судом; ему укоротили язык, вырвали глаза, отсекли правую руку и отрубили голову. Андрей Боголюбский был убит своими домочадцами.

Писателю дано пред-видеть более, чем он способен видеть.

 

«Война и мир» эпохи Ренессанса

Поэма «Прусская война» Яна Вислицкого[36] видится как «Война и мир» эпохи Ренессанса. Действие первой части поэмы боги римского пантеона сплетничают о земных делах (у Толстого светские и политические новости обсуждаются в салоне Анны Шерер).

Во второй части повествуется об оккупации Пруссии крестоносцами(у Толстого Европу и Россию атакуют полчища Наполеона).

В третьей части боги проводят совещание и по их воле заключается брак между старым королем Ягайлой[37] и юной Софьей Гольшанской (у Толстого происходит окончательная развязка всех любовных интриг и справляются свадьбы. Кульминацией можно считать брак Пьера Безухова и Наташи Ростовой).

Такова естественная логика всех военных эпосов. Так построены гомеровские «Илиада» и «Одиссея»: сначала летели головы под Троей, а боги созерцали бойню с олимпийских высот; потом Одиссей бесконечно долго возвращался к семейному очагу с войны, а Пенелопа доказывала свою супружескую верность.

«Слово о полку Игореве» начинается описанием грабежей и насилия, учиненных Игорем Святославовичем в половецком стане, а завершается плачем Ярославны на городской стене в Путивле; верная жена выпрашивает у природных сил свободу для своего супруга, который угодил в плен к половцам.

Алесь Адамович[38] когда-то суммировал такую логику в одной формуле: «Отвоевались!» Мудрые авторы понимали, что войны рано или поздно завершаются миром. А немудрые до сих пор воюют.

 

Регалии Симеона Полоцкого

Кем только ни провозглашали Симеона Полоцкого![39] Белорусский культуртрегер, приобщавший Московию к европейской культуре. Основоположник белорусской и российской поэзии. Неутомимый экспериментатор, авангардист эпохи барокко, создававший графическую поэзию, палиндромы и акростихи. А еще и первый в Восточной Европе педагог-дефектолог, поскольку был домашним учителем царевича Иоанна Алексеевича, убогого умом и телом.

А он для самого себя был всего лишь сирым полоцким иноком, который увлекался стихосложением и стремился, чтобы в его виршах приятное сочеталось с полезным.

 

Сценические провокации

Два драматурга, не состоявшие в близком знакомстве, Карло Гоцци и Каэтан Марашевский,[40] использовали один и тот же эффектный сценический прием.

Принц Калаф разгадал все «Турандоткины загадки», а она так и отгадала, кто он такой. Чтобы не проговориться, он замкнул рот на замок и сидел в тюремной камере, где ночью его донимало «проклятое бабье» и компания придурковатых «мудрецов» во главе с Панталоне.

Мужик Демка из «Комедии» Марашевского молчит, как рыба, даже рот готов себе зашить, лишь бы не вырвалось ни одно слово, ибо пикнешь – и вот пропало оно, чертово золото, да и в пекло проваливаться неохота. Но вот появляются провокаторы: неумелые дети с лестницей, слабоумный старик с дудою, и все подбивают молчуна проронить хоть слово.

Прием называется сценичной провокацией, и благодаря ему два автора, не сговариваясь, заслужили свое бессмертие.

 

Литература как казус

Рождение новой белорусской литературы можно рассматривать как казус, шутку, парадокс.

Она начиналась с бурлески, с пародийной поэмы «Энеида наизнанку», автор которой, шляхтич Викентий Равинский[41] для смеха переодел римских богов и героев в белорусские кожухи и андараки. То же самое в соседних литературах проделали И.Котляревский и Н.Осипов.

Это был гадкий, но веселый утенок, который не подозревал, что ему суждено превратится в прекрасного лебедя, а радовался уже тому, что он есть.

Жили-были шляхтичи-домоседы, днем занимались хозяйством, вечерами при свече пописывали стихи на «мужицкой мове», потому что были демократических и либеральных воззрений, водили дружбу с простым народом. В польской печати их язвительно величали «хлопоманами». На Украине помещиков за подобные занятия дразнили хохломанами.

Никто не подозревал, что из поэтических забав хлопоманов-хохломанов вырастут две могучие литературы.

От смешного до великого тоже один шаг.

 

Ян Барщевский[42] – белорусский Уэллс

Он предвидел полтергейст, виртуальные путешествия в духе Кастанеды и клонирование динозавров, подобное тому, которое наблюдаем в «Парке юрского периода». Повествовал о жабер-траве, переносящей человека в будущее, и о драконе, который вывелся из яйца, снесенного черным петухом.

 

Загадка Павлюка Багрима[43]

О нем говорили: хотел стать поэтом, а стал солдатом.

Никто не знает, кем он действительно хотел стать. Сегодня нет даже уверенности, действительно ли он написал стихотворение «Заграй, заграй, хлопча малы…»

Его лирический герой хочет стать волколаком (оборотнем), чтобы носиться по лесам и быть вольным.

Или карликом, на которого в детстве села летучая мышь.

Лишь бы не идти в рекруты или на панщину. Свобода превыше всего.

Быть волколаком или карликом, существом странным и непонятным, – не таков ли удел поэта в Беларуси?

Багрим в конце концов не стал ни первым, ни вторым, ни третьим. Взял в руки молот, выковал люстру для костела, где служил когда-то ксендз, благословивший его на писание стихов, а еще смастерил ограду на кладбище, на котором и сам заснул вечным сном.

 

Загадка Максима Богдановича[44]

Когда-то Михась Стрельцов[45] сформулировал суть загадки Богдановича: поэт провел детство и юность за пределами Родины, но смог досконально выучить белорусский язык, думал и писал на нем стихи и в двадцать лет стал живым классиком. Как могло это произойти?

Отгадка связана с возможностями генетической памяти. Иллюстрацией может служить сонет Богдановича «Среди песков Египетской земди…» («Паміж пяскоў Егіпецкай зямлі…»)[46] Зерно, пролежавшее тысячи лет в горшке, не погибло.

«Вось сімвал твой, забыты краю родны!..» Зерно со странной судьбой. Не упало на камень, не умерло, но дало плод.

 

Смех Купалы

Если бы Купала на заре своей литературной карьеры, в 1905 году узнал, сколько литературоведческих фолиантов будет посвящено его творчеству, сколько будет из-за его творений дебатов, интриг и страстей, сколько защищенных кандидатских и докторских, – вот это был бы купаловский смех! Но если бы он увидел, в какой трагифарс превратится жизнь белорусской нации в 1930-е, то проговорил бы вместе со своим Мужиком из «Извечной песни»[47] нижеследующее: «Раскрыйся нанова, магіла, / Страшней цябе людзі і свет”.

 

Подтекст «Извечной песни»

Человечество хватается за традицию, как утопленник за бритву.

Традиция – система повторов. Она успокаивает человека в его метаниях: все повторяется, все было и все будет, есть смерть после жизни и жизнь после смерти, и поэтому смерти как бы и нет…

В «Извечной песне» Купалы Мужик умирает, а круг жизни движется своим путем.

Но вдруг он встает из могилы: как так, жизнь продолжается, а меня в ней нет?! И ему мало радости оттого, что извечную лямку существования тянет его потомок. А сам он навсегда выпал из круговорота жизни.

 

Трагический парадокс поэмы Купалы «На Кутью»[48]

Купала перевернул – поставил с ног на голову – мир живых и мертвых. Мертвые приходят в этот мир проверить, живы ли живые. Мертвые зовут живых к солнцу, битве, песне. И живые оказываются полумертвыми, а умершие – почти воскресшими. И это обстоятельство вызывает гомерический хохот темных сил в финале поэмы.

 

Машека и Гамлет

Они оба поражены синдромом бессилия – Гамлет и купаловский Машека, герой поэмы «Могила льва»[49]. Ничего нельзя сделать, будь ты хоть силач, хоть лев. На силу найдется другая сила. Проще стать безумцем (Гамлет) или кровавым разбойником (Машека), чем сделать нечто, что восстановит распавшуюся связь времен, цепь справедливости.

 

Молчание Мастера

Молчание поэта – это также произведение, которое можно поставить в один ряд с «Черным квадратом» Казимира Малевича. Купала лучшие свои произведения создавал и тогда, когда упорно молчал, и это длилось даже целый год, например, в 1916, 1917, 1927, 1933, 1940. В 1939 Купала написал несколько стихотворений в честь «Сталина-сеятеля», и опять «лег на дно». Это был «Черный квадрат» белорусской литературы.

 

Купала в Окопах

Есть анекдот про художника из Москвы, которого пригласили писать портрет Купалы по случаю юбилея начала его творчества. Художнику заказали тему «Купала в Окопах».

Художник был уверен в блестящем революционном прошлом народного поэта – а как же иначе? И он изобразил Купалу-революционера, с перевязанным лбом, с красным бантиком на груди, с пулеметом на плече. Старательно отстреливался от белых из окопов.

В 1920-е, в то смутное время, когда одна власть сменяла другую, а белорусская независимость откладывалась, Купала раз за разом уезжал из Минска в деревню Окопы к матери, чтобы успокоить нервы, отдышаться, написать что-нибудь. По большому счету, окопаться. Окопы стали его Болдиным, его андеграундом, оазисом, дотом. Тут он не просто творил – отстреливался. Одним из таких выстрелов стала написанная в Окопах сверхточная трагикомедия «Здешние» («Тутэйшыя», 1922), пьеса о судьбе белорусов в бесконечности пространства и времени. Она до сих пор «стреляет».

 

Микита Зносак и глобализация

Проблема Евросоюза: там уже 25 стран, и все горой стоят за свои языки. Их почему-то не удовлетворяет общепонятный английский. Работает целая армия переводчиков. А на дворе – сплошная глобализация.

Кому вольготно жилось бы в эпоху нового смешения языков – так это нашему Миките Зноску, герою купаловской трагикомедии «Здешние». У него ведь есть готовый рецепт решения всех языковых проблем: «Напладзілі сабе людзі языкоў, як тая трусіха трусянят, і мне, меджду протчым, як ідуць немцы – вучыся па-нямецку, як ідуць палякі – вучыся па-польску, а як будуць ісці нейкія іншыя – вучыся па-нейкаму па-іншаму. Эх, каб я быў, меджду протчым, царом! Завёў бы я ад Азіі да Аўстраліі, ад Афрыкі да Амэрыкі і ад Смаленску да Бэрліну адзін непадзельны рускі язык. І жыў бы сабе тады прыпяваючы. А то круці галавой над языкамі, як баран які над студняй».

 

Виртуальная Брехалка

Повседневность Сети – это виртуализированная Брехалка,[50] наподобие той, которую описал в своей трагикомедии «Здешние» Янка Купала.

Продают и покупают, выкрикивают лозунги, толкают политические речи, выворачивают себя на показ всему миру.

И некому сказать «Ат! ізноў брэшуць», потому что мы все здесь.

Так не раз бывало с Купалой: ухватился за одну из ниточек, которые тянутся во времени, – и вытащил громадную проблему ХХІ века.

 

Полет и падение Купалы

Формула жизни Купалы икарийская: полет и падение. Он мечтал о полете, падал и взмывал, стремясь к солнцу. Его герои мечтают о полете не менее фанатично, чем сам автор. Они жалеют, что не орлы, что Бог не дал им крыльев (Сымон из драмы «Раскіданае гняздо»[51]).

И был последний полет, и последнее, физическое падение Купалы – в пролет между лестницами гостиницы «Москва» в Москве. Смерть, похожая на убийство, при невыясненных обстоятельствах.

Гостиница демонтирована. Плитка пола с частицами крови белорусского Икара перевезена в Литературный музей Янки Купалы в Минске.

 

Мицкевич и Колас[52]

Начала поэм «Пан Тадеуш» и «Новая земля»[53] совпадают концептуально. Они проникнуты острой ностальгией по Отчизне, которая погружена в неволю. Один обращается к ней: «Отчизна милая, Литва!», а второй – «Мой родны кут, як іы мне мілы!». В поэме Мицкевича шляхта сражается за родовой «замэчак», в поэме Коласа бьются за кусочек земли и воли.

Так созидаются два хронотопа Родины, замка и хаты, вертикаль и горизонталь. Беларусь невозможна без обоих.

 

«Новая земля» и земляки Якуба Коласа

Как-то поехали студенты на фольклорную практику в Миколаевщину.[54] И стали свидетелями грандиозной дискуссии между земляками народного поэта. Спорили о том, от чего Колас умер. Деревня разделилась на два лагеря. Одни говорили, что Колас подавился котлетой, а другие – галушкой. О том, подавился или нет, спору не было. Вообще-то смерть Коласа была для сельчан великой бедой, потому что Колас сотворил для них свою новую землю. Все знали, что это Колас, пользуясь своим влиянием, проложил в деревню асфальт, построил школу, решал большие и маленькие проблемы земляков.

Кстати, в трилогии Коласа «На ростанях»[55] есть аналогичный эпизод, когда деревня, в которой жил Андрей Лобанович, тоже поделилась на два лагеря. Спорили о том, праздновать сегодня или работать?

 

Лабиринт Вацлава Ластовского[56]

В переводе с языка древнего Крита «лабиринт» означает «обоюдоострый топор». Это герб острова еще со времен Микенской эпохи. Крит – историческая Родина лабиринта, который таит в своих недрах опасность, воплощенную в образе Минотавра.

Ластовский создал свой Лабиринт, в который поместил угасшую Полоцкую цивилизацию. Ею управляет династия жрецов, последний из которых, Подземный человек, становится жертвой ритуального убийства. Его преемник неизвестен. Возможно, это сам Ластовский, который с такой достоверностью описал легендарное подземелье Полоцка. Он поселил в своем Лабиринте смерть, и она обрушилась на автора: писателя расстреляли 23 января 1938 года в Саратове.

Ластовский, как и его Подземный человек, не умер; он просто уступил место другим, живущим в земном измерении, а сам ушел в неведомо какие Лабиринты бытия.

 

Загадка Самсона Самосуя

Самсон Самосуй, творение Андрея Мрыя,[57] – редкий тип героя, который саморазоблачается. Таких в литературе не так и много. Аналогией может служить «я-герой» «Записок из подполья» Фёдора Достоевского.

Писатель не может объективно оценивать самого себя. Его самокритика неискренняя. За каждым самообвинением прячется самооправдание и даже самолюбование. Так происходит и в ригористических «Исповедях» Жана Жака Руссо и Льва Толстого. Писатель знает себе цену и положительного героя списывает, как правило, с себя. А поскольку объективно оценить себя невозможно, постольку положительные герои мировой литературы хромают на обе ноги. А вот отрицательные герои выглядят убедительно.

Так вот, в романе Андрея Мрыя сатирический герой как бы списан с самого себя. Хотя то, что повествование ведется от первого лица, еще не значит, что перед нами сам автор. Просто найден удачный прием убеждения читателя. Нарциссист Самосуй непредсказуемый и загадочный. Он выходит из романа и убивает своего творца – свое alter ego. А сам остается жить – в литературном произведении и в реальности.

 

Наши Дантесы

Так можно назвать невинных жертв репрессий 1930-х, отсидевших в тюрьмах и ссылках по двадцать-тридцать лет. Они не скребли стены своих темниц самодельными ножами и не мечтали о кровной мести своим обидчикам. Самой страшной местью была книга узника Соловецкого ГУЛАГа Франтишка Алехновича[58] «В когтях ГПУ», в которой была беззлобная ирония, но не было желчи и мстительности, с которыми написан «Архипелаг Гулаг».

А Владимир Дубовка,[59] отбывший 26 лет наказания за несовершенные преступления, отомстил «Желтой акацией» – повестью для детей.

И Язеп Пушча,[60] которого посадили за то, что из Ленинграда посылал в Минск свои поэтические «Письма собаке», вернулся из каторги сломленным, но не озлобленным.

«Граф Монте-Кристо из меня не получился», – пошутил бы на их месте Остап Бендер.

Такова она, вендетта по-белорусски.

 

Виноватый

В нашей литературе особенно остро стоит проблема предателя, виноватого. Издавна выяснялись отношения между Пророком, Песняром и Народом, интеллигенцией и крестьянством. Почему между ними – пропасть? Кто виноват?

Ответ прозрачен и универсален. Если случился конфликт, отвечает тот, кто выиграл. Победитель.

 

Янка Мавр[61] и его амок

Писатель дал одно из первых в мировой литературе описание сумеречного сознания. Герой его романа «Амок», индонезиец Па-Инго, зомби на двух ногах, бежит, куда глаза глядят, убивая всех на своем пути, пока его самого не убивают, как бешеного пса. Амок, по Мавру, трактуется как акт социальной мести. Но и мститель тоже наказан.

Мавр, создатель авантюрного жанра в белорусской литературе, был писателем непростым. Работая в 1930-е, в годы воинственного литературного сервилизма, он обязан был закладывать в описываемые приключения политические догмы. Но в конечном счете мораль его произведений универсальна. Вот на какую максиму выводит повесть о жителях Огненной Земли «Сын воды»: каждому следует жить на своей родине и не спешить туда, где его не ждут.

Мавр восхищается экзотикой стран, которых он никогда не видел. Иноземные чудеса видятся глазами белоруса, который, подобно Жюлю Верну, почти никуда не выезжал, сидел у себя на чердаке, перечитывал книги по географии и воображал себе страны, в которых никогда не был.

В «Амоке» Мавр не забывает о золотой белорусской антоновке, которую не променяет на мангостан, дурьян и прочие индонезийские деликатесы. В его личности сочетались здоровый патриотизм и космополитизм; не зря ведь он был первым в Беларуси эсперантистом.

 

Загадка Кондрата Крапивы[62]

Так кто же смеялся последним? Может быть, Черноус? Парторг Леванович? Или зашуганый Туляга? Скорее всего, это сам автор комедии «Кто смеется последним» Кондрат Крапива который написал ее в разгар сталинских репрессий, пережил всех горлохватских и левановичей, праведников и злодеев, разменял десятый десяток, стал вице-президентом Академии наук, ездил на работу почти до самой смерти и почти осуществил мечту Берарда Шоу и профессора Добрияна из комедии «Врата бессмертия».

 

Литературные пророчества

Литературные пророчества в Беларуси – своего рода перифразы. Большинство из них сбывается не так, как ожидалось. Одним из первых восстал против фатума предсказаний Адам Мицкевич. В балладе «Пани Твардовская» он ведет своего героя, здешнего доктора Фауста, на верную гибель в корчму «Рим», но расплата, которая ждала богоотступника двадцать четыре года, блестящим образом сорвалась.

Владимир Дубовка в хрестоматийном стихотворении «О Беларусь, мая шыпшына…» (1925), заверял: «Чарнобылем не зарасцеш».[63]

Аркадий Кулешов[64] в поэме «Цунами» предупреждал об ужасах радиации, которая свирепствовала на далеких атоллах на краю света.

Выходили эти пророчества, как говорят белорусы, «сваім бокам».

 

Курани

Деревня Курани на Полесье, засыпанная чернобыльским пеплом и выселенная, являет собой продолжение и трагический финал начатой Иваном Мележем[65] «Полесской хроники».

Драма людей на болоте была запрограммирована автором уже в первой части хроники. Он почувствовал и передал роковой надлом в естественной жизни человека на земле; неважно, что причиной – коллективизация, технический прогресс или мирный атом.

Газета «Звязда»[66] еще в советскую эпоху на двух полосах поместила статью о счастливой жизни потомков Василя и Ганны в передовом колхозе.

Но Мележ задумывал антиутопию, а не утопию, и жизнь дописала ее.

 

«Полесская хроника» и ее стихия

«Люди на болоте» (”Людзі на балоце”), «Дыхание грозы» (“Подых навальніцы”), «Вьюги, декабрь» (“Завеі, снежань”) – название каждой части мележевского сериала привязано к одному из агрегатных состояний воды (жидкость, газ, твердое тело). Стихия воды преобладает в хронике, формируя менталитет, движения души людей, поставивших свои хаты на острове посреди болота. Мележ планировал написать еще несколько романов, делал наброски, но в целом хроника завершена, ее главное художественное открытие исчерпало себя в трех романах.

«Хаты стаялі на востраве…»

Так начинается мележевский цикл.

Белорусы сражались с водой за сушу – люди на болоте.

Население Земли, само того не ведая, как и белорусы, может именоваться людьми на болоте.

Вспомним островитян, замирающих при приближении очередного цунами. Голландцев, отгородившихся от моря дамбами. Венецианцев с их каналами и гондолами. Все они немножко белорусы, немножко люди на болоте. И все трепещут перед глобальным потеплением.

 

«Желтый песочек»[67]

«Воронок» везет осужденных «политических» на казнь в Куропаты. Так начинается одна из последних повестей Василя Быкова. Грузовик забуксовал в луже, и несчастные смертники изо всех сил выталкивают его из грязи. Лишь один из заключенных не принимает участия в этой драме абсурда. Он – профессиональный зэк, и песочная, непонятная мораль этих людей для него не прописана. У него свой закон: «Не верь, не бойся, не проси». А эти верят, боятся и просят. И в результате – все в одной яме.

 

Короткевич и заяц варят пиво

Любимым стихотворением Владимира Короткевича было «Заяц варит пиво» (1955).[68] Он его написал, он его и читал, с кем бы ни встречался – с пионерами и пенсионерами, с рабочими тракторного завода и с егерями Налибокской пущи. Там рассказывалось о зайце, который варит свое осеннее пиво при любой погоде, даже когда небо на землю падало. Заяц стал тотемом самого Короткевича, который заварил свое густое пиво – пиво белорусской истории – в предчувствии холодной зимы.

 

Планирование творчества

Стоит ли писателю планировать свое творчество так, как это делал Владимир Короткевич?

Он собирался издать 90 томов своих сочинений, а вышло только девять, да и то после его смерти.

Достоевский написал планов будущих романов не меньше, чем самих романов. Но он их неукоснительно нарушал: персонажи не слушались.

Максим Богданович[69] планировал издать поэтические сборники «Молодой месяц» ("Маладзік"), «Апрель» ("Красавік"), «Шиповник» ("Шыпшына") и «Кольцо» ("Пярсцёнак"), но «Вянок» оказался первой и последней его книгой. Может быть, начинать надо было все же с «Маладзіка», а не с обобщающей книги?

Человек предполагает, а Бог располагает.

Может быть, следует не планировать свое творчество, а просто жить литературой?

 

Почетный эскорт Алеся Рязанова

Алесь Рязанов[70], великий экспериментатор белорусской поэзии нашего времени, пришел в литературу в почетном сопровождении.

Его главную книгу поэзии «Шлях – 360» («Путь – 360», 1981) вышел из печати с предисловием и послесловием, будто это была «Библия» первопечатника Скарины[71]. Народный поэт Пимен Панченко[72] и ведущий критик Варлен Бечик[73] защищали книгу от возможных обвинений в авангардизме, формализме, национализме, маскировали сущность поиска именами Луи Арагона и Поля Элюара.

Это напоминало транспортировку опасного груза или приезд важного гостя.

 

Анатоль Сыс и вечный вопрос «Что делать?»

Анатоля Сыса[74] погубила ранняя слава. Для белорусов это типичное явление. Рано ушел из жизни ставший знаменитостью Максим Богданович. Исполнение заветных желаний делает их неприкаянными. Максим Танк[75] после сентября 1939 года, когда исполнилась его мечта – видеть Западную Беларусь советской – сам у себя спрашивает: «А что дальше делать?» Вторая мировая война и последующие события подсказали ему, где искать себя. В послевоенный период Танк самореализовался после поучительных поездок на Запад. А Сыс? Он со своей славой был уже отработанный материал, его на Запад просто невозможно было пустить. Неумение распорядиться своей славой и ответить на вопрос «Что делать дальше?» Ему оставалось только играть в богему и называть себя сыном Купалы, братом Боглановича.

– Сыс, зачем пьешь? – спрашивали у него друзья.

– А что еще делать? – отвечал Сыс.

– Почему мало пишешь? – задавала вопрос журналистка.

– Пью много”, – простодушно, в духе Пьяницы из романа Аниуана де Сент-Экзюпери отвечал Сыс.

Теперь ему хорошо. Он вместе с родными.

 

Аутсайдеры

Из печати вышел номер «Текстов» («Тэкстаў»),[76] посвященный литературным аутсайдерам.

Пересказаны истории писателей-душевнобольных, бездомных писателей, не признанных при жизни писателей.

Апология лузеров напоминает о евангельском пророчестве: последние станут первыми.

В одной из новелл Марк Твен изображает писательский рай, главным обитателем которого становится не Шекспир, а безвестный бедняк, который писал гениальный пьесы, но не был никем прочитан и признан при жизни.

 

Самодостаточность

Самодостаточность литературы – это не ее насыщенность произведениями и жанрами. Самодостаточностью можно назвать то ощущение, которое отменяет необходимость сравнения себя с соседями. У кого, мол, больше, интересней, лучше.

Литературная компаративистика своим рождением во многом обязана комплексу литературной неполноценности.

В Беларуси спокойно, без ажиотажа сравнивают Купалу с Шекспиром, а Кузьму Чорного[77] с Фолкнером, и эта несуетливость свидетельствует о нашей самодостаточности.

 

 

ИТОГИ

 

О массовой культуре

В киноужасах, где акулы, крокодилы, пауки, тараканы, муравьи, пираньи, монстры терзают человеческие тела, сублимируется вина людей перед искалеченной природой.

 

Об истории

История умирает, когда время или человек уничтожают ее материализованные отражения. Пробел заполняется мифологией.

 

О гении

Похожая на анекдот история о Якубе Коласе. Случилось это в его бытность академиком. По долгу службы Колас сидел на защите кандидатской диссертации по его творчеству. Дремал, а диссертантка разливалась соловьем: «В трилогии «На ростанях» Колас хотел сказать то-то и то-то… В поэме «Новая земля» писатель хотел сказать то-то и то-то…"

Колас был разбужен вопросом, адресованным лично ему:

– А правда ли, Константин Михайлович, что Вы все это хотели сказать?

Колас вздрогнул, задумался и проговорил:

– Кто его знает… Может, и хотел…

Гений всегда говорит больше, чем он хочет.

Талант говорит именно то, что собирался сказать.

Посредственность говорит меньше, чем хочет.

 

О языке

Глобализация смешивает в гигантском, величиной с Землю, котле народы, этносы, менталитеты, конфессии, экономики. Единственное, что пока может эффективно этому сопротивляться, – язык. Язык говорит о том, что у его носителя есть род, семья. В каше, которую заварили глобалисты, сохранятся лишь те народы, которые не разучились ощущать себя родом, семьей, это значит – сохранили свой язык.

 

О слове и тексте

Слово – первый шаг к упорядочиванию хаоса Вселенной.

Текст – попытка гармонизировать невербальные и вербальные части Вселенной.

 

О литературе ХХ века

Литературу ХХ века можно сравнить с цветами, которые пробиваются сквозь асфальт, мусор, осколки, черепки, щебень и грязь; они распускаются на пустырях и свалках; но это все же цветы.

 

О литературе ХХI века

Литература достаточно предупреждала, пугала, разоблачала. Настало время поиска ею надежды, новой гармонии. ХХІ век – время новых утопий.

 

О триумфе литературы

Древнегреческие боги, богини, герои, как они изображены на чернофигурных вазах, выглядят забавными карликами, если предварительно прочитать о них в великих поэмах и трагедиях.

Видеокультура всегда проигрывала литературе. Первой недостает воображения.

Рассуждают о смерти литературы в эпоху видеокультуры и виртуальной действительности. Но в основе всякой культурной новации – текст. Компьютер использует две буквы, а в литературе их минимум тридцать две.

Смерть литературы откладывается.