Антонина

Время ли так чудит? Просыпаться стало легко, зато подниматься… Надо. «Бог ранним даёт» - бабушка Оля говорила. За долгий век все бабушкины присказки уже привычками сделались. Пусть будут хлопоты. Сегодня двенадцатое, Петров день и хозяйские именины в «Лукоречье». Поднеси, напои-накорми, спать уложи, да опохмелку накрой. А где бы ты была без «Лукоречья»? Так и тянула бы в своей столовке на зарплату зав производством. На пенсию разве прожить? Антонина вздохнула, придирчиво всматриваясь в зеркало. Был бы жив Алёша. Всё без него кривой стёжкой пошло. Разве при нём Ленка выскочила бы замуж? Отца бы послушала. А теперь что же: мается с этим баламутом, и сын при них мается. А ведь его ещё выучить надо, парень смышлёный, ему бы образование дать. Вот и хлопочи, бабушка Тоня. Позорюешь тут, как же.
«Лукоречье» - это гостевая база на берегу речки. Хорошее место, уютное, заезжим туристам тут очень нравится, да и местные по всяким поводам отдыхать любят. Но 12 июля – день особый. Семейный. Хороший Паша человек, от самой школы хороший, но теперь он и с глазу на глаз – Павел Матвеевич. Не от возраста эта дистанция установилась. Хозяин. Хотя хозяин уже не он, а сын. Витёк был совсем недавно. А теперь Виктор Павлович.
Знала, конечно, что девчонки чуть свет прибегут, понятливые они и к дистанциям привыкшие. Но всё равно каждый раз теплело на душе.

- Всё сделаем, Антонина Ивановна, не в первый же раз!
- Оно и так и не так, Иришка. Нынче семейный колхоз ещё и какого-то гостя привезёт, предупредил Виктор Павлович, чтоб я самолично с подносом встречала.
- Да от такой вырезки хоть какой гость онемеет. И маринад в этот раз – супер!
- А с номерами как?
- Как велели. Проживающих на сутки в «Колос» перевели, до десяти переберутся.
- Хорошо, если до десяти. После одиннадцати к столу явятся.
- Ну и усадим.
Тревожиться-то было и ни к чему; гостей в «Лукоречье» по разным поводам перебывало всяких и отовсюду. Бог миловал. Но что делать, так и остался в ней замес советский, ответственный. Да и не чуралась она этого.
Всё этим утром спорилось и ладилось настолько, что Антонина даже встревожилась: к добру ли? Не любила она сюрпризов на работе, но как раз без сюрприза и не обошлось. Знала бы для кого эта вторая чарка, может и не склонила бы так низко голову к подносу, не спрятала бы лицо. Но уж больно неожиданным было появление Пети. Через столько лет! Раздобрел, поседел, а узнала, едва от машины шагнул. Всё перед глазами спуталось, не упомнила, как всей гурьбой и мимо прошли. С чего вдруг? Потом уже, сидя в своей светёлке и пытаясь попасть в рабочую колею, тряхнула головой: брось. Отлетели школьные денёчки, и юность с ними отлетела. Давно было, не о чем горевать. Даже к столу вышла лишь один раз, чтобы с ночёвкой уточниться. Но как ни противилась, а весь день толклось в сердце светлое ожидание. А к самой ночи, когда девчонок отпустила по домам, светлое ожидание сменилось светлой грустью. Долго стояла в темноте под ивой, глядя на празднично освещённую беседку с угасшим мангалом и двумя загулявшими одноклассниками, ждала чего-то, потом вздохнула и пошла испросить разрешения на личную жизнь. Испросила. И ушла бы после Пашиного «До завтра», но Петя вдруг показал характер.
- Попрощался? – бросил Паше с укором. – А теперь я поздороваюсь.
Перехватил её удивлённый взгляд, поднялся.
- Проводить можно?
Улыбнулась в ответ. Но на вопрос отозвалась уже на тропинке под звёздами.
- Узнал, выходит?
- Да ты почти не изменилась.
- Ну да… Всё, Петя, изменилось.
- Домой?
- Нет. При хозяевах всегда тут ночую.
Вот, значит, как. Изменилось, да.
- Пойдём к речке?
Взглянула коротко.
- Посудачить? Пойдём.
Устроились под крайним грибком у самой воды. Но в густой тишине начать разговор оказалось непросто, пауза затягивалась, становилась неловкой.
- Как живётся, Тоня?
Она чуть слышно усмехнулась.
- Тебе и вправду интересно?
- Ты не думай обо мне плохо.
- Не обижайся. Я ведь тоже тебя не знаю.
- Ну давай знакомиться.
Она повернулась, с интересом склонила голову.
- Давай, - сказала с задумчивой растяжкой. – Мне тоже интересно. Стосковался, небось, по хопёрским ветрам?
- По правде, так до зубной боли.
- Чего ж не ехал?
- Да всё как-то не складывалось.
- Ну да. На моря складывалось.
- Чего ты так?
- Да я-то – что? Но от этого бережка ведь не речка, а твоя жизнь в Хопёр текла. Не приходило на ум?
- Она и в Амур текла.
- Может, и так. Только сердце надо не в чужих родниках отмыливать.
Не свои, Алёшины слова сказала! Вскинула голову.
- Семья, дети-внуки? Где, как, расскажи.
- Да всё как у всех. Жена – врач, дочка семейная, два внука-близнеца.
- Близнецы-то как раз не у всех. Да и вообще у всех по-своему.
- А ты как?
- И у меня по-своему… Было, Петя, счастье. Улетело.
Смолчал. Но по тому, как смолчал, поняла: ждёт объяснений.
- Да ладно. Давняя история, в ней только Бог в помощь.
Оглядела участливое лицо, и так вдруг тронуло её это участие, что вся скованность упорхнула.
- Повезло мне, Петя. После школы направили учиться в Волгоградский горхоз, и через два года прямо во дворе исторического музея свела меня судьба с лучшим на свете человеком. А доучилась, оставил он свою аспирантуру и уехал со мной обычным учителем истории в четвёртую школу. В восемьдесят втором Ленка у нас родилась, в девяностом защитился, а в девяносто восьмом – инфаркт.
Поняла его немой вопрос, усмехнулась грустно.
- Даже не думала. Отревела, да живу. Дочка у меня, зять ни-дать-ни-взять, внук хороший, забот по маковку.
- Вместе живёте?
- Нет. Домик у них у плотины. Далековато, конечно, но грех жаловаться, не забывают.
Запнулась. И скользнула в словах ирония.
- Ты не печалься, Петя. Простая тут жизнь, всё больше вокруг родни да грядок…

Простая. Права Антонина: пока носило тебя по земле, текла вода в родной речке, а земляки твои на её берегах жизнь меняли. Степные ветры в чемодан не уложишь. И не оттого ли тут дышится с таким вкусом, что помнят лёгкие свой первый вдох? Что-то есть в этом – невидимое и осязаемое. Да такое ли невидимое? Или лебеда на родительских могилах тебе не в укор? Тряхнул головой: не сокрушайся и не казнись. Не забывались могилы. И речка не забывалась. И всё остальное тоже. А что не приезжал столько лет... Как местные говорят: «Жалиться не на что и обижаться не на кого». Вот старел быстрее, наверное. Кто-то сказал, что люди куда больше деревья, чем думают. Правильно сказал, видно на себе ощутил, как оно – чахнуть без корней. Вот и ты всего неделю как тут, а вроде молодильное яблоко откусил. Легко стало под ложечкой, как в юности. Обрадовался: так ведь и есть. Хмыкнул тихонько, скосил глаза. Антонина, запрокинув голову, смотрела в небесную россыпь.
- Мне после Алёши никто был не нужен, - сказала тихо. – Он один в настоящую жизнь меня ввёл.
- Как это?
- Как? Приобщил к истории, если коротко.
- Совсем непонятно.
- Да неважно.
Глянула в лицо.
- Обо всём рассказывать – ночь коротка.
- А ты – о главном.
Усмехнулась.
- А бывает в жизни не главное?
О чем ему рассказать? О знакомстве Алёши с бабушкой Олей? Об архивной пыли и поездках в Аржановку, Вёшки и Усть-Хопёрскую с окрестными хуторами, об экспедиции в затерянную деревню на берегу студёной речки Емцы? И в три ночи не уложишься. Взглянула и изумилась: да его и на пять ночей хватит!
- Ты прямо как мой внук. Чудной у тебя интерес по нынешним временам.
- Так не каждый день разговоры такие.
Вот же не было ни гроша, а теперь алтын. Откуда тебя анчутка принесла с твоим интересом? Даже к горлу подступило. И опять себя оборвала: чего ты? Его-то корни тоже не из Австралии.
- Петь, а ты прадедов своих помнишь?
- Прабабушку Наташу помню. Прадеды на австрийском фронте сгинули. Ты это к чему?
- Да видишь, какое дело, в этом как раз и начало.
Умолкла, собралась с мыслями.
- В школе история казалась мне какой-то посторонней наукой. Ну, события там всякие, даты, сталины с македонскими, белые с красными. Всё было давно и меня не касалось. А что меня касалось, обрывалось на маме с бабушкой Олей. И отец был историей, я его не помнила и поэтому тоже воспринимала из эпохи уже не своей личной, а той – посторонней. Так бы и продолжалось, если бы не Алёша. Это ж страх, сколько времени он с бабушкой и мамой провёл, сколько записей после них оставил. Я-то поначалу без внимания: ну, историк же, для диссертации, наверное, материал. А его не диссертация увлекала. Девичьи фамилии его заинтересовали и места рождений, вот что значит – жизнь примечать. А фамилии были – Дроздова и Миронова.
Умолкла, повернулась в ожидании реакции. Но реакции не было; фамилии не говорили ему ни о чём. А чего бы ты хотела? Сама-то сразу ли поняла, какой мир открылся?

В шашлычной беседке погас свет; Паша отправился спать. И ночь сразу сделалась ночью, будто последний светильник на планете колпаком накрыли. Не увидишь такого неба в городе. Да что там вообще увидишь? Созвездия – в планетарии. История – в телевизоре.
- Ты чего замолчала?
- Да плохая я рассказчица.
Перебирала память, вглядываясь в речные потёмки.
- Что я девчонкой знала? Что отец умер от пневмонии через полгода после моего рождения, что сестра Эмма – родная мне лишь по матери, что отца любили и уважали не только в семье, что бабушка и мама были родом с низовых хуторов, да ещё то, что в Энске осели почти случайно по дороге откуда-то с севера. Пока училась, меня это мало занимало. Но в разговорах с Алёшей становилось неловко, вроде скрывала от него какие-то тайны и, бывая дома, стала приставать с расспросами. Вот тогда и начала посторонняя наука становиться не посторонней. А после нашего с Алёшей приезда и семейного обустройства, постороннего в ней совсем не осталось.
Она будто спохватилась, запнулась на полуслове.
- Петя, это ж взаправду прорва лет и событий. На кой они тебе?
- На кой?
Повёл плечами.
- Вот слушаю тебя и думаю: а что я о своих знаю? Посторонняя наука, говоришь? Именно, что так. Меня недавно Пашин сын о своём деде Матвее спросил, так у меня сердце дрогнуло.
- Володя? Этот – умница: этот знает, что небесно, а что телесно.
- А вот моя дочка с расспросами не пристаёт. О внуках вообще молчу, у них всё телесно.
Хлопнул ладонью по колену.
- Так что давай о прорве лет! Может, и я чего постигну.
Антонина подвинулась, устало оперлась спиной о грибковый столбик.

- Бабушка Оля в девичестве была Дроздовой, вышла замуж в двадцать третьем году за секретаря громковских партийцев Михаила Миронова. В двадцать четвёртом родился у них Степан, через два года – Андрей, а ещё через два – моя мама Настасья Михайловна. Андрей умер совсем маленьким, а всё семейство перебралось в Усть-Хопёрскую перед самой коллективизацией. Дед Михаил за свои партийные принципы рос по службе. За эти же принципы по весне тридцать восьмого и загремел без права переписки, а летом и жена с двумя детьми загремела. Обычное дело, спасибо, хоть с детьми не разлучили. Отправили под Архангельск, но до места не доконвоировали, оставили в посёлке Емецк, что на притоке Северной Двины, прямо на родине Николая Рубцова. О Рубцове – к слову. А не к слову – о старшем мамином брате Степане. Война началась, он сразу в добровольцы записался. В сорок первом по малолетству не взяли, но через год остались мама с дочкой вдвоём. А в сорок четвёртом получили похоронку: погиб сержант Миронов под белорусским городом Новогрудком. Перед самой Победой вручили бабушке посмертную Звезду Героя. Эта Звезда и скостила срок поселения; в сорок шестом решили они возвращаться на родину. Легко сказать. Как раз голодуха. Пока до Энска добрались, кожа к костям присохла. Мама моя в бреду была, так что пришлось бабушке тутошним властям кланяться. И опять погибший Стёпа помог: определили бабушку на работу в тубдиспансер, да на время там же и поселили. Так и не доехали они до родного плетня. Мама потом замуж вышла, перебралась в мужнин дом. Дочку родила, сестру мою старшую – Эмму. И налаживаться, вроде, всё стало, да сгубили мужа мастеровые руки: пристрастился к магарычам, а выпивший ничего не помнил. Долго терпела, но потом всё-таки забрала восьмилетнюю дочку и ушла, как ни просил. Два года женскими руками жизнь налаживали. Но блеснул лучик счастливый – Иван Лукич Ерёмин – мой отец. С ним и стала моя сестра Эмилией Ивановной Ерёминой. Только-только со мной занянчилась, как опять свалилось на нас бабье сиротство.
Перевела дыхание, примолкла и вдруг усмехнулась.
- Вообще-то не об этом я хотела, это, можно сказать – так, присказка. Тут таких присказок, у кого ни копни. У нашего Паши, между прочим, прадед на плотине мельницу имел. За неё и убили в двадцать втором прямо на ступеньках.
- Никогда об этом не слышал.
- А у кого мы спрашивали? Паша, поди, и по сей день этого не знает, если Володя не просветил.
Да, не задавались вопросы посторонней науке. Он вдруг вспомнил, как уже старшеклассником понял причину выбитых стёкол и закопчёности краснокирпичных стен крупокомбината: война оставила! Для его родителей она была вчера. А ему виделась рядом с Куликовской битвой. 
- Ты о фамилиях-то что хотела?
- Вот о фамилиях и хотела… Знаешь, с кого Шолохов писал Гришку Мелехова?
- С Харлампия Ермакова. Василич, вроде, Базковский рожак.

- Да, этот факт – известный. Но есть другой: братьев Мелеховых Шолохов начал списывать с братьев Алексея и Павла Дроздовых, у которых на хуторе Плешакове Шолоховы одно время снимали полкуреня. Курносый Павел с пшеничными усами и его жена Мария так и ужились в романе Петром и Дарьей Мелеховыми. А Алексея заменил Ермаков. Больше подходил по замыслу, как сам Шолохов говорил. Но были и другие факты, которые трогали моего Алёшу. По его находкам почти все, если вообще не все персонажи романа попали в книгу из реальной жизни. Даже второстепенные: братья Шамили, Иван Алексеевич Котляров, Аникушка, дед Гришака, да что там! и мельница купца Мохова – всё списывалось с натуры. Истинная ценность «Тихого Дона», говорил Алёша, в достоверности не событий, а характеров и судеб живших в те времена людей. Мы с ним потом много всякого накопали.
Провела ладонями по лицу, с перехватом вздохнула.
- Вот, к примеру, моего деда Михаила Миронова вместе с одним иногородцем тоже на расстрел гнали. И тоже… Иногороднего по дороге пристрелили, а деда пожалели: казак всё же, не голодранец. Ничего эпизод не напоминает?
- А как же! Кошевой с Валетом – один к одному. И тоже Михаил!
- И тоже на кругу помиловали и отправили табуны пасти. Таких «тоже» – вагон! Только оглянись.
- Постой, погоди, - споткнулся он о догадку. – Так Ольга Дроздова, это что же получается?.. Дуняшка Мелехова? А ты, выходит, Дуняшкина внучка?
Антонина качнула головой.
- Нет, Петя, не так всё выходит. Не было у братьев Дроздовых сестры. Ни девяносто девятого года рождения, как Дуняшка, ни четвёртого, как Ольга. И у Ермакова не было. Но разве это существенно? Вот он – ты. Живой, никем не придуманный, своих родителей сын и своих предков прямой наследник. И я – такая же. И не Мишатка Мелехов, а Стёпка Миронов под Новогрудком геройски голову сложил за свою большую Родину.
Подняла голову к близкому и загадочному небу.
- Может и дожила какая Евдокия Пантелеевна Мелехова как бабушка Оля, до самой перестройки, может и была её судьба милостивей, но не на это мне Алёша глаза раскрыл, не это во мне оставил. Значимое что-то показал, дорогое и такое кровное, без чего и жить-то нельзя…
Он слушал, вдавив ладони в резную лавочку, вглядывался куда-то, молчал. Значимый день – двенадцатое июля. В этот день хорошо начинать что-то важное и нужное в жизни. Скользнула по губам улыбка: или обрывать.
- Знаешь, Антонина, у меня какое-то ненормальное и счастливое желание: не то полететь куда, не то хлопнуть стакан водки, лечь вот тут у воды и помереть.
- А мне потом отвечать?
Печально прозвучал весёлый вопрос.
- Нет, уж, Петя, давай будем жить. Не дописали мы ещё своего продолжения.
Звёздная тишина опускалась с небес на петлю тёмной реки, на непроглядный замерший лес с сокрытыми в нём озерцами, на полуночные пространства степей и белеющие отроги меловых гор за непроницаемым горизонтом. И Бог весть из какой сумеречной глубины явилось в нём вековое и почти молитвенное: «Да здравствует царь-государь в кремезной Москве, а на тихом Дону мы – казаки».