Таран над Нёманом в описании совершившего его лётчика

22 июня 1941 года в небе Гродненщины замкомандира эскадрильи 127-го истребительного авиационного полка 11-й смешанной авиационной дивизии, старший политрук АНДРЕЙ СТЕПАНОВИЧ ДАНИЛОВ осуществил один из первых воздушных таранов Великой Отечественной войны. О том, как это произошло, он вспоминает так:

…Перед войной наш 127-й истребительный полк располагался на полевом аэродроме Лесище восточнее Скиделя. Летали мы на “чайках” – так называли тогда маневренный двухплоскостный истребитель И-153. В ночь на воскресенье 22 июня моя эскадрилья была дежурной. В последние недели накануне войны гитлеровцы у границы вели себя нагло: их самолеты то и дело безнаказанно нарушали ее. Конечно, мы могли бы дать отпор непрошенным гостям, да нам не разрешалось это категорическим приказом: на провокации не поддаваться.

Под утро 22 июня, когда было еще темно, в полку раздался сигнал боевой тревоги. Мы тут же бросились к своим “чайкам”, завели их. Внезапный вылет никого из нас не удивил, тревоги тогда были частыми. Командир полка подполковник Гордиенко поставил мне задачу: в составе пятерки истребителей немедленно подняться в воздух и преградить путь у Гродно трем нарушившим границу “юнкерсам”. При этом предупредил, чтобы мы огня по ним не открывали, а “эволюциями” своих машин в воздухе принудили нарушителей сесть на нашей территории. Я тут же приказал взлетать командирам звеньев Дерюгину и Петренко со своими напарниками Гариным и Шустровым вслед за мной. И вот наша пятерка в воздухе. Идем к Гродно. Пока еще темно. Все ближе граница. И вдруг вижу: вдоль всей линии границы – огни, множество огней, багровые вспышки. Нетрудно было догадаться – бьет артиллерия.

“Что же это, – мелькнула мысль. – Не¬ужели война? Тогда… А если нет? Ведь приказ…” Но, вглядываясь в разраставшиеся вспышки у границы и ближе, ничего иного придумать не мог и решил на свой страх и риск поступать, как на войне. Силуэты германских бомбардировщиков Ю-88 я увидел уже над окраиной Гродно. Они шли без прикрытия. Решение созрело мгновенно: атаковать! Два из них, заметив нас, развернулись и со снижением потянули обратно, к границе. За ними вдогонку бросились Дерюгин и Петренко со своими ведомыми. Но ведущий “юнкере” продолжал следовать прежним курсом. Я свалился на него сверху и с первой же атаки, не задумываясь, а скорее повинуясь какому-то инстинкту борьбы, поймал его в сетку прицела и резанул сразу изо всех пулеметов. Успел заметить, как пламя лизнуло его крыло, а потом повалил сзади маслянисто-черный дым.

Немец бросил машину в пике и перевалил через Неман, видать, стремясь дотянуть до границы. Я не отставал от него и гвоздил до тех пор, пока он не врезался в землю на картофельном поле. Переведя дыхание, я набрал высоту и взял курс на свой аэродром. Солнце еще не всходило, когда я и мои товарищи по эскадрилье почти одновременно приземлились в Лесище. От них я узнал, что они тоже не упустили свои цели и сбили еще два “юнкерса”, и тут же доложил об этом командиру полка. Андрей Васильевич Гордиенко с минуту помолчал, видимо, оценивая случившееся. Я прекрасно понимал его: ведь он еще не видел границу в огне и не избавился от довоенных представлений. Избавиться от них ему помог доклад командира эскадрильи старшего лейтенанта Дроздова о гибели в бою командира звена лейтенанта Ерошина. Овладев собою, подполковник спокойно и даже, как мне показалось, с подчеркнутой неторопливостью, приказал мне вылетать снова, уже семеркой, с задачей: барражировать тремя ярусами и прикрывать Гродно с воздуха. Новая встреча с противником произошла тотчас же, как мы появились над городом.

Три “мессершмитта” атаковали мою пару сверху, но почти в тот же миг пара “чаек”, которая была выше меня, в свою очередь прижала вражеские истребители. С минуту я следил за “мессершмиттами”, и мне показалось, что одного из них вот-вот вгонят в Неман между мостами. Но тут передо мной появился еще один самолет, который, заметив меня, нырнул вниз. Я увидел, что машина, не похожая на другие, двухфюзеляжная – “фокке-вульф-189” или, как ее стали потом у нас называть, “рама”. Это был ихний разведчик, видать, его-то и сопровождала напавшая на меня тройка “мессеров”. Даю ручку от себя, жму на газ, иду за “рамой” с крутым снижением при полных оборотах мотора. Скорость сумасшедшая, от завихрения в кабине смерч, и пыль с мусором из-под ног летит прямо в лицо.

У земли вражеский летчик выравнивает машину, то же делаю и я. Он тянет к границе, я тоже вслед за ним тяну. Нервы на пределе, сердце колотится. Глаз не свожу с черных крестов и даю пару коротких очередей для пристрелки, не рассчитывая на поражение. И вдруг “рама” теряет скорость, и я едва успеваю отвернуть, чтобы не врезаться ей в хвост. Оборачиваюсь и вижу, как она рассыпалась на куски у хорошо знакомой мне деревни Крапивна, на самой дороге. Сделал над ней круг. Заметил, что надо мной заложил вираж мой ведомый Сергей Дерюгин. Я машу ему рукой: “За мной!” и отставляю большой палец, дескать, видал работку? Дерюгин кивает. Мы уже 45 минут в воздухе, горючее на исходе, пора домой. Идем на свой аэродром мимо Черлены, где базировался полк СБ (скоростных бомбардировщиков).

Видим: над аэродромом бушует пожар, горят самолеты, фонтаны земли. Бомбят! А тут нам навстречу как раз оттуда три “юнкерса” и “мессер” Дерюгин их первым заметил, выскочил вперед, покачивает крыльями (радио тогда на наших “чайках” не было). Я понял, беру на себя “мессера”, иду на него, навожу пулемет. Бью короткими, чтобы он отвернул от моих трасс и подставил свой бок. Этот прием удается, и немец сворачивает. Тут я пронзаю его длинной. “Мессершмитт-110” валится на нос, а рядом с ним раскрывается купол парашюта. Порядок! Разворачиваюсь, догоняю Дерюгина. И сразу похолодел: в воздухе девятка бомбардировщиков “дорнье-217”, а Дерюгин, набирая высоту, один идет на них в атаку. Я ору в кабине, что есть мочи, хоть и сам себя не слышу: “Серега, елки-палки!” – и за ним. Он уже одного поджег, я бросаюсь на следующего в лобовую, выпускаю очередь, отворачиваю, — и за третьим. И немцы – кто вправо, кто влево, кто – вверх, кто вниз. Вижу, у меня один задымил и – в спираль.

Задыхаюсь, кричу: “А, не понравилось! Удираете!” Одним словом, основательно прочесали ихнюю эскадрилью. Дерюгин сбил двух, я одного. Теперь – скорее домой. Но тут на выручку своим приходят немецкие истребители. Появились для нас не вовремя. Сколько их, даже сосчитать не успел. Навалились со всех сторон. Даю веером очередь, почти наугад. Хотел дать вторую, жму гашетки, а пулеметы молчат. Понял: кончились патроны. Видать, это поняли и немцы: встали в круг да и взяли меня, голубчика, в оборот. Вижу: левая плоскость ободрана, перкаль болтается, ребра наружу. Машина слушается плохо. А гитлеровцы лупят по очереди, кругом огонь, дым, следами от трассирующих пуль все, как сеткой, затянуло. “Вот теперь, – думаю, – погиб”. Эрликоновский снаряд нижнюю плоскость пробил, пуля в сухожилье левой руки угодила, лицо в мелких осколках, реглан искромсан…

Верчусь, как куропатка, а поделать ничего не могу. Гляжу: один так красиво на меня заходит. И вижу свою смерть. Теперь уже все равно – таран так таран! Он в пике, а я задираю нос к нему. Успел отчетливо увидеть горбоносое лицо и злорадную на нем ухмылку гитлеровца: знает, гад, что я безоружен, торжествует победу. “Ну нет, думаю, рано: ни мне, ни тебе!” Не помню уже, как довернул свою “чайку” и винтом рубанул “мессершмитт” по крылу. Он и посыпался. Падает, струя дыма от него все толще и толще, – и я рядом, в нескольких метрах от него падаю. “Мессер” стукнулся обземь и сгорел, а моя “чайка”, хоть и подбитая, полегче, перед самой землей как-то вывернулась. Сел на брюхо, огляделся. Своих не вижу никого, а фашистов кругом полно, бьют по мне, лежачему. Чувствую удар в живот, не знаю чем: пулей, осколком снаряда? В глазах сразу потемнело, какие-то круги пошли. Решаю: теперь-то уж наверняка убит. Рука натыкается на что-то мокрое у пояса… Рывком выключаю мотор.

Лежу во ржи, надо мной “мессер” проходит, и я ему кулак показываю. Он возвращается и нацеливается в меня. Сбрасываю лямки парашюта, хочу отбежать, а нога не действует. Падаю. И тут вдруг слышу голос: “Давай сюда, родной! Сюда!” Оказалось, недалеко от меня, в картофельной яме, прячась от обстрела, сидели четыре женщины и пятеро детей. Одна из них, как я потом узнал, Степанида Гурбик из деревни Черлены, и звала меня. Она привела к себе домой, перевязывала, кормила, скрывала от нежданных гостей, а потом переправила к своим, в медпункт понтонного батальона, который стоял на Немане возле Лунно.

Военфельдшер Нина Горюнова оказала мне нужную помощь. Там, в санбате, я в тот же день встретился со своим “крестником” – горбоносым, которого я таранил. Он выпрыгнул с парашютом, но его сцапали артиллеристы. Птица важная: майор, два железных креста за Бельгию и Грецию. Пожелал познакомиться со мной. Сказал, что воевал во Франции, Бельгии, на Балканах, в Польше и сбил больше тридцати самолетов противника. В России надеялся увеличить счет, но не думал, что придется иметь здесь дело с фанатиками. “Мы, немцы, ценим настоящее мужество, и я понял, что имел дело о храбрым пилотом, но такого поступка я от него не ожидал. Это же варварство!”

Я попросил перевести ему, что у наших людей несколько иное понятие о подлинном мужестве и оно не имеет ничего общего с коварным нападением на спящие мирные города и беззащитные аэродромы, на женщин и детей, на безоружных противников. Не знаю, понял ли он меня или нет. Скорее всего, что нет, потому что фашистская авиация всю войну сеяла на нашей земле смерть и пепел. Что же касается воздушных и наземных таранов, то их совершили сотни наших летчиков: сознательно шли на смерть ради жизни. Про подобные факты в немецкой военной авиации мне что-то не приходилось слышать.

Цит. по: В июне 1941 г. Гродно, 1997.

***

Газета “Красная Звезда” в передовой статье, напечатанной в первые дни войны, приводя примеры стойкости и мужества советских лётчиков, писала: “С девятью самолётами противника вступил в бой заместитель командира эскадрильи по политчасти старший политрук Андрей Данилов. Спустя несколько мгновений, два из них были сбиты. Расстреляв все патроны, бесстрашный лётчик направил свою машину прямо на вражеский самолёт. Андрей Данилов погиб смертью храбрых…”

9 Июля 1941 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР. За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом доблесть и мужество в числе 9 лётчиков 127-го авиаполка А. С. Данилов был награждён орденом Ленина, посмертно…

В полку решили, что Данилов погиб. Однако сообщения о гибели А. С. Данилова было ошибочным. Андрей Данилов не погиб – из санбата его направили в Воронежский госпиталь. После длительного лечения в госпитале Данилов прибыл в Москву, в Управление кадров ВВС. Воевал на Ленинградском и Волховском фронтах. В одном из воздушных боёв, самолёт Андрея Данилова снова был сбит, а сам пилот получил новое ранение.

После выздоровления, продолжил войну на Западном фронте, командовал 15-м полком ночных бомбардировщиков, был заместителем 18-го Гвардейского истребительного авиационного полка. В Июле 1943 года подполковник А.С.Данилов был назначен командиром 168-го истребительного авиационного полка (303-я истребительная авиационная дивизия, 1-я Воздушная армия, Западный фронт). Воевал на Курской дуге, освобождал Минск, участвовал в штурме Берлина. Потом в составе Забайкальского фронта участвовал в войне с Японией. Всего за годы войны совершил 136 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 9 самолётов противника лично и 1 – в составе группы. Награждён орденами: Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды, 10-ю медалями.

Из 18 советских лётчиков, которые в первый день войны, 22 Июня 1941 года, совершили воздушные тараны, 17 погибли в боях. Лишь один А.С.Данилов, чудом спасшийся после той памятной схватки у Гродно, в которой пошёл на таран, встретил светлый день Великой Победы. 
 

Источник