Я вынужден поднять перчатку

Прочитав злобную хулу людей, далёких от искусства, оскорблённых ценой, за которую был перекуплена картина Леонардо да Винчи «Спаситель мира» (около 1499), я счёл себя обязанным защищать не Леонардо (я лично не могу определить, он эту картину создал или кто-то из так называемых леонардесков), а само искусство.
К сведению не знающих,  в искусстве ценится не только само произведение, но и пионерское оно или нет. Например, тому – если бы его можно было поименовать – кто первым придумал начертить прямую линию, очень большой почёт. Орнаменту из прямых царапин 75.000 лет. Имени нету. Но можно взвинтить себя до значительного переживания, если подойти к произведению с исторической точки зрения.

А ну, попробуйте, читатель, не впечатлят ли вас прямые линии (пусть вы их только представите, а не увидите фото – я б мог его дать), если просто прочтёте мою отповедь хулителю «Спасителя мира»…
Хоть и есть мнение, что люди в первобытности были менее душевно разнообразны, чем сейчас, но всё же предлагаю представить разнообразие. И представить предлагаю ситуацию на грани между предлюдьми и уже людьми. По некоторой версии у первых ещё нет второй сигнальной системы, а у вторых уже есть. По той же версии вторые произошли из первых одновременно, грубо говоря, с возникновением искусства. А одним из первых произведений искусства является (на сегодняшний день) кусок мягкого камня, на плоской поверхности которого нацарапаны несколько попарно пересекающихся  прямых линий ХХХХХ, обведённых рамкой тоже из прямых линий. – На ваш, Дмитрий, просвещённый вкус – совершенно не впечатляющий орнамент. Вы инженер. Учились. Чертили. Ну как, думаете, такое может кого-то впечатлять, т.е. быть произведением искусства?! И, позволяете с себе с высоты своего образования насмехаться над теми, кто говорит о таком плоском камне с царапинами с придыханием. И – правы. Потому что искусствоведение в таком ужасном тупике во всём мире, что я, занимаясь им почти всю жизнь (50 лет), не знаю ни одного, кто б практически использовал открытие психолога Выготского в его книге «Психология искусства» (впервые опубликована в 1965 году), что такое художественность. Ни од-но-го! Где вам, инженеру (ещё не известно, что за учитель литературы был в вашем классе) после этого всего задуматься на секунду: а вдруг там, в искусстве, есть что-то, из-за чего о нём ТАК гремят. Выготский написал книгу в 1925 году (утонул он в 1937). Тогда не очень-то безопасно было договаривать до конца ЯСНО, что такое художественность (можно было клеймо идеалиста схлопотать и отправиться на тот свет раньше времени). Вот он и ограничился только материальной частью – наличием «текстовых» противоречий. И – вскользь добавкой: те вызывают противочувствия, те, в свою очередь, сталкиваются и высекают третье (он его назвал аристотелевским словом катарсис). И ещё более вскользь – что тот катарсис – подсознательный. И лишь в акте уже последействия искусства случается (или не случается) озарение, выводящее катарсис из подсознания в сознание. – Это – открытие. Не зная его, все художники мира стихийно выполняют эту программу в обратном порядке: от подсознательного вдохновения до технического исполнения пар противоречивых деталей. В том первобытном орнаменте тоже можно заметить противоречивость: обычного (царапин) с необычным (прямизной их). А дальнейшее: катарсис, озарение, - с тех пор как было подсознательным и редкостью, так и до вас дошло.
Но в самом начале, пожалуй, чувствующих толк в этом деле было побольше, чем сейчас (когда вам подобных большинство и потому вам не стыдно так позорно – с их точки зрения – себя вести). – Тогда, по теории Поршнева (ещё одного затёртого гения) в стаде предлюдей случилась мутация. Некоторые самки стали рожать недоношенных (бесшёрстных, повышенно внушаемых и ещё кое с чем). Свойства эти сохранялись во взрослом состоянии. А стадо было трупоедами. Охоты не было. Не было инстинкта убивать. И ели и трупы умерших одностадников в том числе. Так с появлением особо внушаемых и при тугих временах волосистые внушатели внушали внушаемым безволосым самкам отдавать детей на съедение стаду, а безволосым самцам – убивать их. Внушали – экстраординарными жестами и звуками. Вводили в ступор-подчинение. Это чуть не до недавнего времени встречалось у северных народов как мерячение, заставление делать, что угодно. А все приматы очень переимчивы. Все в стаде могли делать парализующие экстравагантности. Но нельзя было. Идеальное уже там существовало. Это было МЫ, олицетворяемое волосистым внушателем-вожаком. А можно было делать малозаметное экстраординарное. От отчаяния, разрываемые переживанием нужд МЫ в еде (1) и отдачи ребёнка (2), матери сотворяли это малозаметное экстраординарное. Одна царапала… прямую линию. Другая – другую…

Я как-то гулял по берегу моря (я у самого моря живу) и думал: откуда они могли получить представление о прямой линии? Тот камень с царапинами нашли теперь не на берегу моря, а много километров от него. Линия морского горизонта могла бы предлюдей натолкнуть на повторение этого в виде царапины. Но у тех моря не было. – Как вдруг взгляд мой зацепился за линию разграничения слоёв на обрыве, по краю которого я гулял. Линия была прямая! Я возликовал, поняв, что и предлюдям такое можно было увидеть.
Нарисованные прямые во множестве, будучи предъявлены внушателю при следующем внушении отдать ребёнка, вполне могли того ввести в ступор. И ребёнок был спасён!
А предлюди, обретя контрвнушение (то есть – вторую сигнальную систему), превратились в людей.
Прямые же линии, помня что вообще-то царапины не прямые, - совместно (нарисованное и подразумеваемое) эту огромность выражали.
Я себе представляю, какой накал катарсиса был у тех людей.
Но я согласен представить, что было среди них исключение, вроде вас, который не понимал этого ажиотажа по поводу каких-то царапин.
Теперь попробую что-то сделать и по поводу «Спасителя мира».

Вне зависимости от того, Леонардо это сотворил или подражатель ему.
Пробовать буду тем же способом – вживания в атмосферу того времени, когда это было создано. (Для неспециалистов, предоставленных самим себе, такое – проблема. И не только потому, что это усилие нужно сделать над собой: представить прежнее время. Где взять сведения о нём? – Тоже проблема. Но не только. Надо ж ещё знать, что так нужно поступать. Более того – согласиться так поступать. Потом – это ж, получается труд души. Ибо это не шутка – вжиться в не таких людей, как ты.)

Мне, признаться, скучно в подробностях повторять сейчас то, что я многократно делал. – Потеряется живость, непосредственность речи. Потому, кто захочет, может сам вживаться в то время (вы будете вознаграждены: вы станете переживать от… казалось бы, чего? – от чего-то нарисованного).
А я скажу коротко: начиналась эпоха Высокого Возрождения. Ей предстояло выжить собою эпоху Раннего Возрождения. А та была, скажем так (и жёстко), безнравственной. Не случайно именно тогда, после тысячелетия христианской аскезы, стали рисовать людей обнажёнными. И под эгидой… церковных заказов! Вскоре после начала Высокого Возрождения безнравственность тогдашней католической церкви привела к бунту Реформации. И религиозная война длилась целый век. Про Реформацию всем известно. И это даёт мне возможность не цитировать историков, кто каких любовниц имел, сколько было проституток в процентном отношении, кто кого как предательски убил и т.п.. – Это волосы дыбом… Как с цепи сорвались. С христианской цепи аскетизма.

Возникло побуждение с этим бороться. Подсознательное, думаю (но доказать это нельзя). А  как бороться? – Теперь, из нашего далёка, ясно. – Надо было заставить зрителя живописи на дою секунды подумать, что перед ним не нарисован человек, а живой. И пронзительный взгляд нарисованного, чтобы внушил, что тот всё-всё-всё про вас знает. – Вы смутитесь. И в ту долю секунды в вас проникнет идеал Гармонии низкого и высокого. – Что и требуется. Дальше пойдёт внутренняя работа вашего духа, вам неведомая, но вы как-то изменитесь. Может, не сразу.
Так Леонардо (а за ним и другие) не только стал первым рисовать пронзительно осмысленные (и предельно естественные!) взгляды, но и помещать лица… Между вами и ими как бы воздух чувствуется. Это – воздушная перспектива (сфумато). Нет ничего резкого. – Это ошарашивало.

Те, кто вживую видел «Мону Лизу» (я не видел) оказывались потрясёнными. Я могу лишь представить, потому что однажды в Русском музее в Ленинграде, подойдя близко к картине Айвазовского «Волна», чтоб посмотреть, как именно он сделал прозрачность волны, и потеряв из бокового зрения раму (та картина огромнейшая), я вдруг инстинктивно шарахнулся обратно, потому что мне показалось, что меня сейчас захлестнёт.
Мне совершенно всё равно, Леонардо или его последователь нарисовал только что перепроданную картину, и сколько денег за это было заплачено. Но, глядя на электронную репродукцию, я считаю себя вправе сказать, что это замечательно.
А негодующие – очень не правы.