Литература second-hand

Российский худлит большей частью до оскомины похож на хрестоматию. Взять хоть хиты ушедшего года. Антон Понизовский «Принц инкогнито»: Набоков, Саша Соколов, Новиков-Прибой. И это еще самый ласковый вариант, дальше хуже. Дмитрий Быков «Июнь»: Бунин, Лимонов, Нагибин, Пелевин, еще раз Пелевин и снова Пелевин. Ксения Букша «Рамка»: Быков, Лимонов, Сорокин, Козлова, Кортасар, Каммингс, Пелевин. И так далее.
У этой литературной кадрили много имен. Толерантные кандидаты филологических наук выбрали сугубо нейтральную дефиницию «интертекст». Концептуалисты как заинтересованные лица предпочитают затейливое «плагиарт». По-моему, ближе прочих к истине определение Алексея Караковского «паразитный текст».

ПАТОГЕНЕЗ ПАРАЗИТНОГО ТЕКСТА 

Российский литератор едва ли не в пеленках узнает, что Александр Сергеевич, наше все, до нитки обобрал сотоварищей: от маститого Жуковского («гений чистой красоты») до безвестной Готовцевой («поэт, любимый небесами»). И что Лагин позаимствовал старика Хоттабыча у Филиппа Энсти, а Носов Незнайку – у Анны Хвольсон. И что Буратино в девичестве звался Пиноккио… Это, в некотором роде, начальная школа писателя. 
В программе средней школы – эстетическая парадигма постмодерна с прокламированной вторичностью. И Барт, пророк ее: «Текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Писатель… может лишь вечно подражать тому, что написано прежде»; «Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат». Не лишне будет заглянуть в Польти и Борхеса: если первый насчитал в мировой литературе 36 сюжетов, то второй сократил их число до четырех.
И, наконец, высшее образование – краткий курс юриспруденции. Тут выясняются ж-жуткие вещи: даже цитата является объектом авторского права, а цитирование допустимо лишь в научных, полемических, критических, информационных или учебных целях (статья 1274 ГК РФ). Да не так страшен черт, как его малюют. Классиков можно доить невозбранно: спустя 70 лет после смерти автора произведение переходит в общественное достояние (статьи 1281 и 1282 ГК РФ). С современниками, правда, сложнее. Теоретически есть у нас статья 146 УК, но суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Юрист Рената Мухина несколько лет назад писала, что суды рассматривают лишь два процента дел о нарушениях авторского права, а остальные 98 прекращаются на стадии предварительного расследования. А если уж всерьез потянут на цугундер, всегда выручит все та же статья 1274 ГК: пародия у нас неподсудна. Дмитрий Емец объявил свою «Таню Гроттер» пародией на «Гарри Поттера», – и пошла Роулинг пешим эротическим маршрутом. Хотя голландцы «Таню» запретили – что с них взять, с проклятых буржуинов. А у советских собственная гордость.
Потому наш литпроцесс можно по-карамзински характеризовать одним словом: «Воруют!»

ЕЕ ЛЮБИМЫЕ КНИЖКИ

Днепропетровская жеманница с почти набоковским псевдонимом Ульяна Гамаюн пуще всего известна своими словесными вычурами вроде «жовиального жуира», но о них в свой черед.
У.Г. невыносимо похожа на отличницу, что на каждом уроке литературы тянет руку: Марьиванна, а я Булгакова читала! И Северянина! И Сологуба! И!.. И!!.. И!!!.. Потому всякий ее опус напоминает школьное сочинение «Мои любимые книжки». По счастью пишет она в последние годы немного: повесть «∞» да роман «Осень в Декадансе» – и то, и другое вышло в «ОГИ» под одной обложкой. 
Авторесса не расстается с книгами – истина эта становится понятна читателю практически сразу же, но Гамаюн упорно и последовательно доказывает очевидное на протяжении 370 страниц.
По страницам «∞» ездит северянинская каретка куртизанки (этак затейливо барышня именует Porsche Cayenne) и рыщет Булгаков в образе обваренного пса, упомянуты Крученых с Шестовым и Камю с Кьеркегором. Но это мелочь, разминка. Лучшее, конечно, впереди. Декорацией «Осени в Декадансе» служит весьма условный город, где есть набережные Верхарна, Брюсова и Малларме, площадь Проклятых поэтов и проспекты Готье и Добролюбова, пожарная часть носит имя Передонова, а бар именуется по-бодлеровски – «Амур и череп». Словом, не хватает лишь борделя с бодлеровским же названием «Non satiatа». Протагонист – безымянный судебный рисовальщик (привет Кафке), герои второго плана – Титорелли (еще один поклон Кафке) и Вирский (реверанс Басинскому). Искать в тексте что-нибудь, кроме аллюзий, бесполезно: «он разговаривал со мной высокопарными вопросами, как Заратустра с карликом», «газетчик резко прервал дозволенные речи», «хорошо бы умереть, не доезжая до Итаки» и проч.
По числу заимствований «Осень в Декадансе» сравнима лишь с «Калейдоскопом» Кузнецова, у которого в соавторах все по алфавиту, от Аксенова до Шойинки. При ближайшем рассмотрении выясняется, что вояжи с набережной Гомера на проспект Ницще – сугубо вынужденная мера. Как только в обойме кончаются цитаты, грядет стилистический кошмар – и трус, и голод, и пожар: «глиняный чурбан», «подзаборные колтуны страстей», «пламя хлюпало под ногами», «нахрапистая подмалеванная действительность», «в перерывах между валанданьем»… И не только стилистический: интрига скончалась во младенчестве, а характеров и в помине нет.
Птица Гамаюн не отличается умом и сообразительностью…

КОГДА Б ВЫ ЗНАЛИ, ИЗ КАКОГО СОРА…

Екатерина Мишаненкова появилась в садах российской словесности сравнительно недавно – в 2012-м. Однако моментально достигла таких результатов, каких иной прозаик и за 20 лет не добьется. К 2014-му «АСТ» и его дочерние издательства напечатали 23 ее книги (суммарный тираж, по моим подсчетам, составил 83 500 экземпляров).
Впрочем, ничего сверхъестественного: все опусы Е.М. были компиляциями. Когда б вы знали, из какого сора растут писательские карьеры: «Лучшие афоризмы о счастье», «Самые нужные афоризмы для самого нужного места», «Тесты для вашего кота. Измерь IQ домашнего любимца и пойми его психотип» и проч. Познав все закоулки кошачьей души, авторесса решила, что ничуть не хуже разбирается в психологии литераторов. Результатом стал роман «Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы».
Итак, 1946-й. Только что отзвучала анафема товарища Жданова: «Анна Ахматова является одним из знаменосцев пустой, безидейной, аристократическо-салонной поэзии». Психиатру Никитиной звонят с Лубянки и мягко, но настойчиво предлагают выяснить, не склонна ли Анна Андреевна к суициду. Ну о-очень заботливы наши чекисты. Никитина тоже психиатр со странностями, с филологическим уклоном: предпочитает расспрашивать пациентку то о Гумилеве, то о Льве Толстом. Ответы звучат и того удивительнее, абсолютно невпопад: «Я родилась 11 июня 1889 года под Одессой. В один год с Чарли Чаплиным, “Крейцеровой сонатой” Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом».
Знакомо, не правда ли? Déjà vu крепнет от абзаца к абзацу. Ахматова – подумать только! – в 1946-м слово в слово пересказывает психиатру свои автобиографические заметки конца 50-х – начала 60-х: «Коротко о себе», «Будка», «Дикая девочка». Покончив с ними, принимается за пересказ очерка о Модильяни, написанного в 1957-м. А еще Раневская делится воспоминаниями об Ахматовой, то бишь фрагментами «Дневника на клочках», и Симонов читает наизусть отрывок из книги «Размышления об И.В. Сталине» (продиктованной, между прочим, в 1979-м)… В 1965-м врач и пациентка встречаются еще раз, и Анна Андреевна дословно воспроизводит статью «Ахматова и борьба с ней».
Мишаненкова, как и Гамаюн, либо цитирует, либо отчаянно косноязычит: «Я уловила разговор об опальном поэте Бродском, которого не так давно вернули из ссылки после многократных обращений к правительству советских и зарубежных писателей», – правительство советских и зарубежных писателей? Да уж…
Напоследок – еще одна цитата. Нет, Ахматову и Мишаненкову оставим в покое. Мария Сергеева, экс-заведующая редакцией спецпроектов издательской группы «АСТ»: «Среди наших авторов бездарностей нет».

АНТОН ПАВЛОВИЧ, К БАРЬЕРУ!

Прототипом «Анархистов» Александра Иличевского стала тщательно переписанная чеховская «Дуэль», – так прилежные школьники трудятся над изложением. Копия, однако, по объему в два с половиной раза превосходит оригинал: 10 авторских листов против четырех. Чехов в аранжировке Иличевского напоминает детскую книжку-раскраску: фабула размалевана во все цвета радуги. Здесь и пейзажные зарисовки a la Тургенев, и пугающий гончаровский обрыв, и даже зачем-то аллюзии на Бориса Житкова: «Когда-то в детстве на книжной полке в его комнате стояла модель парусника… И он воображал, что внутри каравеллы живут человечки-матросы, которые по ночам вылезают на палубу…» 
Конфликту Лаевского (он же Соломин) и фон Корена (он же Турчин) отведена едва ли десятая часть романа. Все остальное – нудные лекции о палеобиологии, живописи, социальной роли интернета и пр. Художник Соломин, как положено, занят ничем – пятнадцать лет возит кистью по единственному своему полотну. Врач Турчин, вообразите, тоже занят ничем – большей частью тявкает на Соломина. Не по идейным соображениям, а оттого, что положил глаз на его полюбовницу. Лаевский и фон Корен иличевского разлива – близнецы-братья. Оно и понятно: в пору постмодерна тезисы и антитезисы синтезируются. Разумеется, при таком раскладе дуэль не состоялась или перенесена. Неприкаянных героев дешевле убить, чем кормить – в финале все дружно погибают. История рассказана на редкость приторным языком: «Она сгорит в огне порока, но не даст тьме поглотить себя», – право слово, это уже не Чехов, а Надсон какой-то.
Исход дуэли Александра Викторовича с Антоном Павловичем был вполне предсказуем: структура против аморфности, стиль против красивостей, – словом, литература против литературщины. Умри, Александр, – лучше не напишешь! В смысле, лучше Чехова.

АПОЛОГИЯ ПЛАГИАТА

Я тут Кузнецова помянул как образец центона – зря, должно быть. По крайней мере, есть у него конкурент. И не в пример более успешный. Шишкин его фамилия.
«Взятие Измаила» Михаил Павлович назвал «тотальным романом», то есть книгой обо всем. На самом деле текст был посвящен презентации авторского кругозора и потому практически полностью состоял из раскавыченных цитат – от древнерусской «Повести о Карпе Сутулове» («и разжигаяся к ней плотию своею и глаголаша к ней: спокойной ночи, Ольга Вениаминовна») до набоковского рассказа «Подлец» («обеими руками схватил хлеб, засопел, сразу измазал пальцы и подбородок в сале»). Циклопическая груда утильсырья отчего-то приглянулась букеровскому жюри. Вдохновляет, правда? Вот и Шишкин вдохновился.
Эпиграфом к «Венерину волосу» стали слова Варуха, сына Нерии: «И прах будет призван, и ему будет сказано: “Верни то, что тебе не принадлежит”». В итоге все свершилось по писаньям: и призван был прах, и было ему сказано. Причем, не раз.
Первым в плагиате Шишкина уличил поэт Александр Танков, который нашел в романе дословные совпадения с мемуарами Веры Пановой. Разоблачения продолжились на вручении «Нацбеста-2005»: координатор премии Виктор Топоров проинформировал жюри о близком родстве шишкинского текста с «Толмачом» Гиголашвили. Правда, это ни на что не повлияло: «Венерину волосу» достались и «Нацбест», и «Большая книга». 
Сам автор (хотя слово это тут неуместно) возвел оборонительную линию из постмодернистских софизмов: «Я хочу написать идеальный текст, текст текстов, который будет состоять из отрывков из всего, написанного когда-либо… Слова – материал. Глина. Важно то, что ты из глины слепишь, независимо от того, чем была эта глина раньше… Как же много кругом озлобленных людей. Они никак не могут понять, что я пишу не их, а очень другую прозу. Я делаю литературу следующего измерения. Они судят о моих текстах, как о своих, как если бы судить о межгалактическом отношении по падению яблока» (http://mezh-du.livejournal.com/9359.html).
За теоретическим обоснованием последовал «Письмовник»: сюжет М.Ш. срисовал из фильма «Любовное письмо» (© «Hallmark Hall of Fame Productions», 1998), сеттинг – из дневника Дмитрия Янчевецкого «У стен недвижного Китая» (СПб – Порт-Артур, 1903). Видно сову по полету, добра молодца по соплям…
Литература следующего измерения, ага. Очень другая проза. Я уже говорил: ничего не имел бы против, кабы за нее платили очень другие гонорары – какие-нибудь нанотугрики из следующего измерения.

ВСЕ БЫ ХОРОШО…

Паразитный текст не решает никаких проблем: ни этических, ни социальных, ни психологических. Он решает лишь материальные проблемы автора. Да, и кое-какие личностные: «Автор “паразитного текста” генерирует его как средство репрезентации. Его сверхидея - это демонстрирование невероятного интеллектуального уровня, особых отношений с мировой культурой и вечностью» (А. Караковский «Паразитный текст и массовое книгоиздание»).
Странное дело, но при этом растет не только писательская самооценка. Читатель тоже избавляется от комплексов: опознав первоисточник, бьется в пароксизме самоуважения. Как после разгаданного кроссворда.
Критики тоже в восторге – ну, работа у них такая: кто ни поп, тот и батька. Галина Юзефович о кузнецовском «Калейдоскопе»: «Величественный роман-собор, включающий в себя без преувеличения весь мир… Тот редкий случай, когда книга пробуждает не столько эмоции, сколько мысль». Мартын Ганин о шишкинском «Письмовнике»: «В современной русской прозе есть Михаил Шишкин – и все остальные… Это, знаете, такая заявка, о которой никто, кроме Шишкина, в нынешней русской прозе и подумать не смеет».
Парадокс: в итоге все счастливы, даром что осетрина второй свежести. В общем, напрасно я шум поднял, уж не взыщите.
Однако прав был Мальчиш-Кибальчиш: все бы хорошо, да что-то не хорошо. А именно: на кой черт нужна сотня скверных копий, если есть достойный оригинал?