Простор

За толстым вагонным окном каруселилось степное пространство. Филонов не ответил бы, чем так завораживала его эта карусель. Да он и не пытался вдумываться. Писательский блокнот давно был отложен, позвякивали ложки в двух пустых чайных стаканах, и никто и ничто не мешало просто так, без всяких мыслей смотреть сквозь мутноватый сдвоенный пакет стёкол в далекие и безучастные окоёмы. Филонов из дома возвращался домой. Далеко за Урал-камнем тоже был его дом. Такой же любимый, крепко когда-то вставший и обжитый за долгую жизнь. Но небо там выглядело иначе. И запах был густым, настоянным на таёжных чащобах. А так легко могла пахнуть только придонская степь; даже в купе ощущался сухой и чуть горьковатый привкус. Перекроила цивилизация её облик дорогами и лесополосами, перекопала коммуникациями, а запах так и остался от времён скифских.
Скифских – это с огульной Геродотовой руки. Всю кочевую коммуналку Скифией окрестил. Хотя и знал, что сами коммунальщики называли себя сколотами. Соколятами, если по-нынешнему. Спорят историки, а вот нет в этом словозвучии смысла ни в германских языках, ни в романских, ни в тюркских с иранскими. Хоть изойдись в спорах, а «сокол ясный» – это только неведомая праславянка могла измолвить, не иначе. Да упомнишь ли, кто тут за тридцать веков перебывал! Сарматы, аланы, гунны, огуры, савиры, хазары, печенеги, половцы-кипчаки, ордынцы. И все – с востока на запад, и все – со своими характерами, уставами и обрядами. Но кем бы ни сказывались, на каких языках не перекликались бы, а ни перед кем не ломала степь своего степного уклада. Разнотравье с мелкой живностью и заливистыми пичугами, сторожевые орлы в поднебесье, суховеи, балки с буераками, благодатные речные поймы и пламенные закаты в полнеба. Вместо дорог – направления; кочуй на доброе здоровье. Насыпай курганы, оставляй на память потомкам белые косточки да каменных баб. Такая тут жизнь. Да какой же ей быть? Степь. Коротко слово, да даль широка. Правильно Чехов приметил: едешь-едешь и никак не разберёшь, где она начинается и где кончается. И за каждой верстой – загадки и небылицы.

Вся большая излучина Дона – от Харькова до Волгограда и от Старого Оскола до Луганска, а это сто пятьдесят тысяч квадратных километров – усеяна хребтами меловых гор от пятидесяти до двухсот метров высотой. Иными словами всё это пространство было когда-то дном могучего водоёма. Но в неогеный период кайнозойской эры от огромного океана Тетис, разделявшего некогда Евразию и Гондвану, остались пятью каплями только Средиземное море, Чёрное с Азовским, да Каспийское с Аральским. А в остатке сухом – меловые горы на донской равнине. В малой же донской излучине, чуть в сторонке от оживлённой автотрассы Москва – Волгоград у станицы Трёхостровской среди гор естественных есть рукотворный курган диаметром в двести метров и возрастом не то в двадцать пять, не то и в тридцать с лишним веков. Кладоискатели к нему давно присматривались. В 19 веке некто Пётр Авдеев взялся искать золото, проявил недюжинное прилежание, но сумел нарыть только несколько возов древесного угля. Ничего более ценного не нашёл, махнул рукой и уехал. В начале века 20-го побывала у кургана и учёная экспедиция. Но скоро тоже ретировалась, ввиду нескрываемой враждебности местных жителей, так и не позволивших проводить раскопки на почитаемом месте. Но в наше время добрались-таки до него археологи Волгоградского университета во главе с профессором Скрипником и выяснили, что курган – не одно из княжеских захоронений, а нечто крайне необычное: святилище индоиранских зороастрийцев, пришедших сюда ещё в эпоху поздней бронзы. В центре глубокого котлована этого грандиозного Храма огня была сооружена полусферическая термостойкая каменная печь высотой в двухэтажный дом, куда загружали дрова, засыпая слоем известняка, чтобы не угасал огонь, и тлела эта печь круглосуточно и круглогодично. Неподалёку отыскалось и жильё «истопников», неусыпно следивших, чтобы через алтарь Агни непрестанно поддерживался миропорядок, жизнь и гармония. Неугомонные энтузиасты утверждают, что именно здесь встречаются энергетические потоки между космосом и недрами планеты. Небылиц и вопросов, понятно, – не перечесть.
Скифское золото. Образцы его представлены во всех, наверное, мировых музеях. Ассортимент, говоря языком лабазников, на любой вкус: от женских украшений и богатой посуды до элементов воинских доспехов и конской упряжи. Изяществу и художественности впору поучиться и сегодняшним ювелирам. Никаких варварских мотивов и раскосых очей; вполне европейские лица и узнаваемые животные, несмотря на специфику скифо-сибирского звериного стиля. И это у этноса, который, как утверждают, не создал своей письменности, а после 12 веков существования вдруг враз растаял в воздухе? Это у тех, кого Геродот почитал умнейшими современниками, римский посланник к Атилле утверждал, что они не терпят лжи, а Страбон был уверен, что всё дурное они переняли у греков и римлян? Что здесь небылицы и что загадки?
Филонов сокрушённо повёл головой. Сколько на белом свете увлекательных профессий, так вот угораздило же выучиться на инженера! Оборвал себя: не ропщи. Инжиниринг – это тренированная память, расчёт и умение анализировать, а такие качества в любом деле хороши. Что бы ты написал без них? Покосился на блокнот. Писать-то пока не о чем. Толпятся образы – самые разные и о самом разном. Музей Энска как-то внятно коснулся живого, многое пробудил в памяти. Вот интересно: откуда скифские ювелиры материалом снабжались? Ведь золотые прииски в степях тоже на небылицы смахивают. Разобраться бы. Когда? Дел теперь невпроворот; Самойлов что-нибудь, да упустит. А без разобраться бессонница одолеет, это уж само собой.

Глубоко вздохнул, опять погрузился в вяло плывущий дымчатый пейзаж. Нет, не тесно тут было скифам-сколотам, хотя, понятно, не могло обходиться и без стычек. Но опять странность. Каждый скиф – от пелёнок в седле и с луком, а скифские войны на пальцах перечесть можно. Ну, в прошлой эре спровадили киммерийцев, вторглись в Мидию, сокрушили Ассирийское царство, дошли до самого Египта, похозяйничали и убрались восвояси. Через 70 лет дождались мести от персидского царя Дария, пришедшего будто бы с 700-тысячной ратью. Да хоть с миллионной! Бесплодное это занятие – гоняться за степняками по степи. Поводили за своей конницей, измотали налётами, посмеялись над предложением сойтись стенкой на стенку, да поулюлюкали вослед, пока мстители той же дорожкой сбегали в свою Персию. Остальные баталии вообще не в счёт – местное бузотёрство посреди добрососедских обменов. А дальше ещё одна загадка. Дальше – нашествие сарматов и исход скифов на Крымский полуостров. Персов, значит, от своих земель сумели отвадить, а сарматов даже не попытались? Это что? А не случилось ли так, что никто никуда не девался, а просто более молодая пассионарная волна этноса взяла управление над умаявшимся скифским миром, тем более что даже говор был понятен тем и другим, отличаясь лишь диалектно? Не потому ли всё обошлось по-родственному, без скандалов и побоищ? Как тут Гумилёва не вспомнить?
Никак. История – это сначала география. А география – это кормящий ландшафт и торговля. А где торгуют – там и воруют. Такая получается верёвочка с узелками. Жизнь в степи – жизнь колёсная. Но чтобы колёса крутились, упряжь не пересыхала, а сапоги не промокали, их нужно смазывать. Смазывали дёгтем, а исходный для дёгтя материал – дерево. Сосны да берёзы. Где их в степи найдёшь? Кочуй к лесовикам. Предложи им кумыс, сыр, шерсть, так они не только смазкой снабдят, но и запасными колёсами. Можно, конечно, ничего и не предлагать. А вскинуть сабельку и спросить: «Кому дань даёте?» Ответы бывают всякие, но уж больно вопрос заманчив. Вот с вопросов под сабельку и начинаются непотребства. Однако, судя по всему, десятилетиями уживались мирно. Даже времена Великого переселения народов, устроившего за три века погром и людоворот в Европе, на эти просторы ничего неожиданного, включая и короткие схватки, не принесли. Те же кочевые поезда, гортанные крики погонщиков и ночёвки под той же звёздной россыпью. Разве что лица появились монголо-китайские. Но среди меловых гор даже хуннская империя Атиллы быстро растворилась в аланах, огурах, савирах и осевших в 8 веке печенегах.

О печенегах знали арабы, византийцы и даже западные европейцы. А уж на Руси-то их не просто знали. Паджанак, если верить филологам и историкам, это по-тогдашнему свояк – родня по женской линии. Можно в родню и поверить. Но с учётом кочевых повадок настораживает в этом родстве именно женская линия. Воочию видится: налетят, нахватают младших сестёр – и только пыль да плач от этих свояков. А родниться таким путём не в славянских обычаях. Так что родня родне рознь, и со свояками, случалось, тоже разбирались налётами. Хотя была общая заноза, которую и вытягивали сообща. Называлась заноза – Хазарский каганат.
Филонов хмыкнул: образы стали обретать словесную оболочку. Пора, пожалуй, открывать блокнот, листать записи, вспоминать хронологию. Поезд кренился к северо-западу в близкое и проступающее будущее, а записи влекли далеко к югу, в многовековое и полупридуманное прошлое.
Что и говорить, Лев Николаевич Гумилёв поведал о Хазарии увлекательную историю. Где в ней утвердительные артефакты, а где логические догадки – учёным мужам судить сподручнее. Но пока не оспаривается, что в 8-ом веке хазарский военачальник Булан из мусульманина сделался иудеем, а в начале века 9-го потомок Булана Обадия, заняв военный пост в государстве, окончательно и навсегда лишил кагана реальной власти и вознес иудеев над всеми подданными мусульманами и язычниками. Не оспаривается и поход князя Игоря в 939 году на хазарский город Самкрец на берегу Керченского пролива, после чего последовал ответный удар войсками досточтимого Песаха, и марш еврейского военачальника во главе своего мусульманского войска под стены Киева. Киев склонил голову и выдал свои мечи, о чём и сообщила «Повесть временных лет». А ведь Самкрец не только Киеву, он и самим хазарам был бы не нужен, если бы не сходились к нему торговые пути с самых разных направлений. Только в этом и была причина усобицы; иудейские правители хазар уже 200 лет кормились не от ландшафта, а от ростовщичества и транзитной торговли, наёмными руками обирая караванщиков. Паразитировать-то куда милей. Подданные, ясное дело, к китайским шелкам и пермским мехам даже близко не подпускались; они обрекались на давнюю участь кочевников и подневольных взимателей дани с подвластных племён, где самой ценной добычей были пленные рабы, рабыни и дети. И эта добыча отправлялась в казну лишь верхушки торгашей.

Филонов отложил записи. Так ли было, не так ли? Подданные были разные. Кто-то занимался отгонным скотоводством и ночевал под открытым небом, кто-то оседал на облюбованных местах и выращивал виноград, выделывал кожи, ловил рыбу, создавал золотые прелести и даже сеял хлеб на продажу. В числе ремёсел была и наёмная военная служба. Хазары нанимали кого угодно и платили щедро. Но и тут сказывалась торгашеская черта: платили лишь за победы. Неудачников выгоняли за порог, а за обманутые ожидания ещё и наказывали, как изуверски наказали однажды и наёмников-славян. Чужими опять же руками. Ярмо каганата уже всем до крови растирало шеи. Буквально: в 944 году возмутившиеся древляне убили князя Игоря, собиравшего очередную дань для хазар, что сделало беспощадной воительницей овдовевшую Ольгу и сблизило Русь с Византией. Через 20 лет сын Игоря Святослав, столковался со степняками и кружным путём – по Оке и Волге спустился до столицы Хазарии – Итиля. С запада подошли печенеги, с востока – гузы, и городу не помогла его каменная цитадель. После бегства уцелевших защитников Итиля на Терек, Святослав настиг их в Семендере, а по дороге домой взял ещё и крепость Саркел, переименовав её в Белую Вежу. Степь вздохнула вместе с Русью.
В 11 веке из Заволжья в низовья Дона пришли половцы. Кипчаки – так они себя называли. Не то «счастливцы», не то «злосчастные», не то «колёсники», кто их поймёт. Половцами их нарекли русичи за волосы цвета рубленой соломы – половы. А может за то, что жили в Поле. Тоже язычники, они враждовали с исламистами-печенегами, и поначалу легко сошлись со славянскими племенами. Но потом и от них к славянам всё чаще и настойчивей стали возникать вопросы под сабельку, что ни к чему хорошему, понятно, привести не могло…
Кого только не видели эти пространства, сколько языков и наречий не слышали. Не самыми дружелюбными оказались и половцы, но поглотило и их в донской излучине Великое Государство – Улус Джучи. От речки Калки до Непрядвы с Доном, а потом до стояния на речке Угре – десяти поколениям казался незыблемым монгольский улус. Но в людской истории всё лишь кажется. Во всех этих вековых перипетиях неизменным остаётся только место. Хоть бы и вот это – с мелькнувшим за кустами сирени чистеньким домиком и шлагбаумом переезда. Вот что за причуда – этот косой перекрёсток посреди степного полотнища? Не эту ли дорогу вытаптывали кони крымчака Девлет-Гирея, не по ней ли тянулись обозы налётчиков, после которых в дотла сгоревшей Москве два месяца хоронили погибших? А может она появилась через год, когда Девлет с уже гордым титулом «Взявший трон» в три дня потерял всю свою армию вместе с сыном под деревушкой Молоди и навсегда зарёкся сюда возвращаться? Или эта дорога – отголосок казачьей причуды – Лихачёвского тракта, о котором рассказывал отец? Датированная история донского казачества началась с указа Ивана Грозного. Хотя Татищев считал, что Войско Донское существовало уже в 1520 году. Да полно! А как же поднесение сиротинскими казаками иконы Божией Матери князю Димитрию перед Куликовской битвой в сентябре 1380 года? Или всё это – лишь умственные состязания по поводу дат и событий? История – пересказ пересказов? Отражение отражений? А география?
Что в этой извечной однообразности под извечным солнцем? Ни холмов, ни перелесков. Лишь защитные лесополосы да ещё какие-то почти нелепые признаки людского вмешательства, вроде пылящих комбайнов. От чего же диковинное, с детства памятное чувство возникает при виде этой подкупольной шири: сдается, доберёшься до края и непременно уткнёшься лбом в небо. Добраться бы. Остынь. Кормящий ландшафт кормил сначала животных. А они тянулись к траве и вели пастухов не к таинственным далям, а к сочностям ландшафта. Только и всего. Только? Но сами-то пастухи не могли не вглядываться в эти дали! И думали при этом о чём-то. И песни слагали протяжённые, как пути от истока к устью. Что им грезилось у вечерних костров под звёздами? К каким радостям их влекло, о чём рассказывали умаявшимся за день детям? И чем украшали истории эти дети, пересказывая их потом детям своим?

Дикое поле не могло быть диким. Никак не могло. Здесь не просто жили, здесь жили всегда и жили определённым образом, генами впитывая уклад, без которого невозможно ощутить себя живой плотью этого простора. А можно ли без такого стремления быть счастливым? Филонов вздохнул. Домыслы?.. Рефлексии?.. Но почему даже там – в тайге жива в тебе молитвенность именно к этому небу, и не забывается хмельной запах выжженных солнцем трав, и помнится сладостное томление от неведомых вздохов степной полночи, и по-детски хочется удерживать ладонями сердечный восторг от вида грозовых туч над стремительными, винтами несущимися пыльными смерчами?
Наверное, у горцев другой взгляд на мир. И у тех, кого с колыбели баюкала тайга, не обомрёт сердце от ковыльной седины и необъятного апрельского рассвета в лазоревом цвете степных тюльпанов. И даже самые родные тебе люди едва ли смогут проникнуться твоей безотчётной жаждой дойти до места, где можно уткнуться лбом в зовущую невидаль. Понять – смогут. Проникнуться – вряд ли. В каждом живёт своё. Но, Боже мой, с чем сравнить благодать причастия простору, с которым смыкаются небеса!