Рассказы

РАССКАЗ ИЗ НИЧЕГО

Я представил, что мы живем в огромной стране, такой — как Америка. Настолько огромной, что в ней могли бы разместиться все рассказы. Говорю это Дарко, а он говорит, что наш рассказ маленький, он мог бы поместиться везде, даже в одной комнате, или городе с окрестностями, больше ему не нужно. 
Но я все равно думаю, это — ни одно и то же. И маленькому рассказу может понадобиться пространство, огромнее всего мира. 

У нас нет высоких гор, а я очень люблю огромные горы, со снежными куполами на вершинах. Как мне написать рассказ о людях, которые восходят на вершины, если в моей земле нет больших гор; все маленькие, и на них любой легко поднимется?.. Как можно быть смелым там, где нет высоких гор, лесных дебрей, Сахары, бесконечных прерий и рек? Все вокруг маленькое, и я себе кажусь маленьким. 

Показал то, что написал, моему папе. Он сказал:  

— Ты говоришь как взрослый. 
— Только пишу, а говорю, как обычно. 

Папа погладил меня по голове. 

— Пойдем, что-то купим.  

— А что, папа? 
— Что-то. 

Пошли мы в большой супермаркет, и было там здорово. Видели мы много вещей и девочку, которая выглядела странно. 
— Папа, почему эта девочка так выглядит?
— Она больна. Расскажу тебе, когда придем домой.
— Ты из всего-всего можешь сделать рассказ, папа?
— Это легко. Нужно уметь сделать рассказ из ничего. 
— Думаешь, это возможно?
— Можно попробовать. 
Вчера вечером я кое-что написал. Дам почитать папе. Никогда не был в Америке или на Диком Западе, но написал об этом рассказ. О дружбе одного ковбоя и одного индейца. Там и про коня есть. Может, это рассказ из ничего? И что папа скажет?

ЖИВОЕ

Крот выглядел совсем не так, как кроты, нарисованные в детских книжках. Там и нет так уж много кротов, но если какой найдется, то совсем не похож на этого, который здесь.  
— Что будем делать? — спросил Дарко. И подал мне лопату. 

— Давай ты, — сказал. 

— Не буду. 

— Я его вытащил из норы, а это больше половины работы. А ты его убей, это легко. 

Я хотел уйти. 

— Он злой! — сказал Дарко. 

Я разглядывал его.  

— Почему? 

— Постоянно сидит в своей норе. Никогда не выходит. Ни с кем не дружит. Вот почему.

Мне не хотелось убивать крота, но я подумал, а вдруг я не прав? Что, если он действительно злой?
Спрошу маму. 

— Мама, разве крот злой? 

— Не знаю, сына, спроси папу, вон он в комнате.

Папа сидел и писал. Ему не мешало, что я его прервал. Я объяснил ему, в чем дело, и папа задумался. 
— Знаешь, тут вопрос в том, что он делает, когда один. Если, например, пишет, то это не зло. Или если сидит с детьми.   
— А если он готовится кого-то съесть?

— Кроты — не хищники. 

— Я видел в книге, что они едят редьку. А она тоже живое существо.

— Так и мы едим живых существ. Что ж еще нам есть? Подумай. 
— Значит, мы не должны есть?

— Так устроен мир. Пока так, будем есть. 
— Значит, крот не злой? 
— Решай сам. 
Но Дарко его и так прихлопнул. Теперь все равно. Что бы я ни сделал и что бы ни сказал, никакого смысла в этом уже не будет. 
Поблагодарил я папу и пошел.  С Дарко встретился на площадке.  
— Играем в мяч? — спросил он. 
 — Давай.

— А знаешь еще что? 

— Что?

— Мне купили канарейку.
Дома я перелистывал детские книги. Ни одно из нарисованных животных не похоже на настоящего. Это потому что я взрослею, или просто так надо, чтобы не походило? Не знаю. Спрошу папу. А может, и не буду. Кое о чем могу подумать и сам. Решу потом. Книги — это книги, а мир — это мир. Сел писать. 
Крот, все-таки, не идет у меня из головы.

ПРИЗНАНИЕ

Иногда, когда я склоняюсь над листом, мне кажется, что я исчезну в словах. Слова просто расступятся и поглотят меня. Иногда, когда пишу, я хочу стать ничем. Слова проходят сквозь меня, а я смотрю на них, удивляясь. После подпишу эти слова своим именем и говорю: у меня новый рассказ. 
А Дарко, он больше любит экраны. Говорит: «Там — жизнь». Но писание, слова на бумаге — это экран в моей голове. Я думаю, это лучше. 
Папа мне сказал: 
— Представь что-то. 
Потом говорит: 

— А сейчас попробуй перенести это на бумагу. 
— Не могу, как-то глупо, — ответил я. 
— Потому что писание начинается со слов, — сказал папа. — Слово и картинка — это одно и то же. Но сама по себе картинка ничего не значит. 
Потом дал мне один лист со своими мыслями о писании. 

Я его понюхал и стал читать:

«Иногда, когда я склоняюсь над листом, мне кажется, что я исчезну в словах. Слова просто расступятся и поглотят меня. Иногда, когда пишу, я хочу стать ничем. Слова проходят сквозь меня, а я смотрю на них, удивляясь. После подпишу эти слова своим именем и говорю: у меня новый рассказ». 

Понравилось мне то, что я прочитал. 
— А можно я возьму это в какой-то свой рассказ?  — спросил я. 
— Можно, но только если признаешь, что ты не сам это написал. 
Вот, признаю. Ощущаю под рукой лист, но это скоро пройдет. Внутри, в моем сердце и голове открываются экраны, бесчисленные и все одновременно. 

Папа говорит, что писать — это значит быть одному.  

КОВБОИ И ИНДЕЙЦЫ  

Сначала я писал про ковбоев и индейцев, как и мой папа. 

Папа писал в огромной красной тетради с твердой обложкой. Писал он чернильной ручкой, а на обложке даже нарисовал — плохо, конечно, потому что он всегда плохо рисовал, — голову того индейца, по имени которого назван роман. Роман у него из тридцати страниц, и это было отлично для мальчика, каким тогда был папа… 

А я писал в маленьком черном ежедневнике, шариковой ручкой, а потом набирал на компьютере. Я хотел, чтобы это был рассказ, полный приключений, опасностей и дружбы — всего того, что никто не может пережить в настоящей жизни. 

Но потом, пока писал, я понял, что ковбои и индейцы теперь совсем не такие, как были раньше. Что-то изменилось – то ли мы, то ли они, я даже не знаю. Не мог я их увидеть  достаточно ясно и поэтому не мог и писать. 
Дарко советовал мне писать рассказы, как игры в компьютере, но потом он понял, что это не подходит — не может в рассказах быть уровней, не можем мы там сами выбирать земли, героев, не можем сражаться против кого-то или спорить, или разговаривать. 

И тогда он мне сказал: «Пиши о чудовищах, потому что это больше всего похоже на игры. А ты там будешь героем, только возьми себе другое имя, твое какое-то дурацкое». 

Вообще, моих приятелей в классе не слишком интересовали рассказы, они больше любили переписываться, посылать друг другу фотографии, играть в общие игры и комментировать, пока каждый сидит у себя дома за компьютером, с планшетом или телефоном. Я тоже так делал. Но я думал, что рассказ может быть над этим всем, это все может быть частью рассказа, и что рассказ может все это как-то связать и объяснить.

Я хотел написать о своей жизни, но у меня ничего значительного не происходило. Это для меня всегда было проблемой — писать сочинение о том, как я провел каникулы. Один раз я написал, как чуть было не утонул в море, пока пробовал нырнуть. И это была правда, только я немного преувеличил — мне тогда лишь вода попала в рот.  
В другой раз я писал, как мы с папой на санках едва не влетели под колеса автомобиля. И тут я тоже немного преувеличил, но учительница была не против. Поставила мне «пять», потому что я хорошо написал. Правда, потом сказала: 
«Не верю я, что и твой папа участвовал в этом». 

Это как мне сказала в первом классе, когда нам делали прививки, и я никак не мог стащить с себя водолазку: «До каких пор тебя будет папа одевать?». 

Но я не обманывал, папа действительно катался со мной на санках. А водолазку я уже давно надевал сам. Не знаю, почему она так обо мне думала?

Так что я стал писать о своих мыслях и о проблемах, которые возникали, пока я писал и пока пытался придумать какой-то рассказ.
Дарко сказал, что это скучно, а потом, когда прочитал один такой рассказ, — «Это не ты написал, а твой папа».

МАЙЯ

Единственная девочка, которая вообще существовала в нашем отделении, была Майя. То есть, были, конечно, и другие девочки, почти пол отделения. Но Майя была единственная, которая для нас существовала. 

Когда в компьютерной игре я увидел героиню под именем Maya-the-Killer, даже не удивился. Сразу понял, что это наша Майя. Какая бы еще девочка из отделения, или из школы, или из какого-то другого известного мне общества, могла быть в игре, предназначенной для нас, мужчин?  Было там много крови, чудовищ, сражений, а девочки это обычно не любят. Что именно они любят, мы не знали, да нас особенно и не интересовало, но это они точно не предпочитали.  
А Майя была другая. Майя никогда не ругалась с девочками, имею в виду, не ссорилась так, по-женски. Майя дралась, и в основном с мальчишками. 
Особенно она любила сражаться со Стевой, или еще с кем-нибудь, кто собирался побить Стеву. Или могла поколотить какую-нибудь девчонку, о которой подумала, что та засматривается на Стеву. 

А о Стеве все девочки думали, что он красивый и играл в одном фильме. Мы о Стеве думали, что он хороший футболист, но еще мал. 

Майя иногда хотела, чтобы мы звали ее Май. На уроке английского выкрикивала учительнице «Дискриминация!», никто и не помнит, из-за чего. Тем более, что большинство в отделении и не знали, что означает «дискриминация». 

Все боялись Майи. Девочки в основном делали вид, что она не существует, а мальчишки, как я говорил, ее ценили. Она была одна из нас. Она была «кем-то». 
Меня никогда не била. Даже не пробовала. Однажды, когда на школьной ярмарке, которую мы устраивали на День школы, я купил книгу Астрид Линдгрен, которую продавали какие-то семиклассники, она подошла и спросила меня, что я читаю. Протянул ей книгу, и она ее внимательно просмотрела и перелистала, а потом кивнула и сказала: 
«Отлично». 

Не знаю, отчего, но, думаю, я был горд. 

РАССЕЛИНА

Повзрослели мы с папой одновременно, в один и тот же день. ¬¬
— Папа, давай скорее! — крикнул я ему. 
— Да, сейчас, — сказал папа и побежал. Он тащил на себе тот красный рюкзак. 
Нас ждали озера и белые вершины. Я ликовал: впервые после долгого перерыва мы вышли из города. 
— А там на вершинах — это что, сахар? — спрашивал я; мой папа носит очки и все знает. 
— Это красота, — отвечал папа. 
— А разве красоту можно достать? — спрашивал я. 
— Давай попробуем! 
Я понимал, что папа шутит, но подхватил игру. Мой папа умеет иногда так рассказывать, будто загадывает ребусы. Говорит, что это полезно для моей головы. И помогает! Голова у меня никогда не болит. Чудо. 
А потом, когда мы двинулись выше, и еще выше, к вершинам, земля стала очень влажной, и в одном месте папа поскользнулся. Тяжелый красный рюкзак перетянул его налево, и папа скатился в какую-то яму, поросшую одними камнями.
— Папа! — крикнул я. 
— Все хорошо, — ответил он из ямы. 
— А почему тогда стонешь?
—  Повредил сустав. 

Яма была неглубокой, это я и сказал ему. 
— Не могу… Ты должен кого-то позвать. 
—  Мы здесь одни, папа, никого нет.
— Эти камни такие острые… 

— Поэтому они и камни. 
— Слушай, у тебя есть мобильный? 
—  Он у тебя, но наверняка разбился. 

— Точно. 
— Давай, здесь только мы с тобой, папа. Ты и я. 

— Я разбил очки.

— Я тебе помогу.
— Помоги мне. 
Я сказал папе, чтобы он стал на рюкзак, а потом ухватился за меня. Я не такой скользкий, как земля, и так он вылезет из ямы.  
Рюкзак остался там. 
— Да кому он нужен, этот рюкзак! — сказал папа. 
Он оперся о мои плечи, и так мы отправились в город.   

Перевела с сербского Елена БУЕВИЧ (Украина).