Дворяне

В Поворино поезд застопорился на полчаса: меняли локомотив. Тут, сколько Филонов помнил, всегда меняли локомотивы, тут была узловая станция и начиналась Воронежская область. И тут ещё была степь. Но она уже стала холмистой, и воздух утратил сухость и горьковатый привкус, и говор переменился – неприметно, но уже различимо.
Предзакатное солнце заглядывало под козырьки киосков с сувенирами и снедью, обжигало лица скучающих и бродящих по перрону пассажиров. Высокий кованый забор от крыльев обновлённого вокзала отделял зону странствий от тесного городка на левом берегу Хопра с не очень известной историей. Между тем был в истории эпизод и значимый: на протяжении всей Гражданской рубились за этот узел дорог с гиканьем и свистом. Осталось место событий. Но сами события уже тоже потеряли отчётливость и из недавней реальности с ускорением удаляются в область преданий.
Этих двоих совершенно разных и очень похожих пассажиров Филонов увидел издалека – от самого входа в вокзал. Почему-то сразу уверился, что они сядут в его вагон и даже не удивился, что именно так и произошло. Пока они приближались, а потом разбирались с молоденькой проводницей, Филонов уразумел причину сходства: объёмные чемоданы отпускников, легкомысленная одежда и кофейно, по южному загоревшие лица и руки. Ровесники – отметил мимолётно: такие же, как и он, совковые пахари между отпусками. Услышал, что осядут в соседнем купе.
Познакомились в коридоре под гулкий перестук колёс на четырёхпролётном мосту через Хопёр. Все трое оказались не только почти одногодками, но и почти земляками, так что за мостом уже перешли на «ты», и всё в отношениях сделалось простым и сердечным. Голубоглазый Юра – высокий и основательный, был родом из станицы Казанской, получил образование на мехмате Пермского университета, да так и остался математиком от головы до пят. Сергей же – сухощавый, с озорными карими глазами и тонкими чертами лица, внимательный и ироничный, никак не походил на физика. Но скоро выявилось, что кроме прочего, не оставил и кафедру бывшего Московского энергетического института и читает там свой курс. Дружили они крепко и много лет, сойдясь на совместной работе в полузакрытом Королёве. Получив по негаданной поощрительной путёвке в санаторий, решили на обратном пути проехаться по родным станицам. Из Казанской отправились в Нехаевскую, а потом на перекладных через Урюпинск добрались и до поезда на Москву. Поездка их удалась, хотя остались там только могилы, редкие знакомые да щемящие памятные знаки, включая названия улиц.

О чём со взаимным интересом могут разговаривать случайно сошедшиеся земляки? О родине, конечно. О её прошлом и настоящем, о её памятных знаках, о том, что навсегда припеклось к сердцу и остаётся основой для любой жизни. Под вечернюю круговерть пейзажей разговоры складывались свободные, полушутливые и полусерьёзные. Беседовалось легко, а Филонова по уже давней привычке интересовали перипетии судеб.
- Ну, Сергея я понимаю: столица поманила. А тебя-то чего вдруг на Урал понесло? Где Казанская, а где та Пермь?
- Да по блату его туда взяли, - хмыкнул Сергей. – Там же декан был из казанских.
Юра махнул рукой.
- Перестань.
Повернулся к Филонову.
- Да, был в Перми Иван Власович Цыганков – наш станичник – основатель и первый декан ме-мата. Прекрасный учёный, и для студентов – не иначе как Иван Деканович или Декан Власович. А мне просто повезло, хотя и близко ни о чём не думал. Приехал он как-то в Казанскую, а у нас в школе как раз финал олимпиады по математике. Узнал, попросил показать работы.
- И увидел в девятикласснике будущего лауреата, - вставил Сергей.
- Ну что за характер скоморошный! Да проще всё было: понравилось ему моё решение от противного. Пригласил для разговора да и уехал, а на почту стали приходить бандероли с заданиями, и начались для меня муки университетской азбуки, пока этот, - кивнул на Сергея, - будущий физик в своих Нехаях баклуши бил.
- По голове я себя бил. С детства не мог понять: почему это из одного и одного должно непременно получаться два?
- Вот и я удивляюсь: какой ВАК тебе докторскую присвоил?
- Профильный. Там все такие.
Филонова забавляла эта мальчишеская пикировка, хотя сквозило в ней что-то и потаённое. Юра опять отмахнулся.
- У нас, Петя, этот разговор нескончаемый. Сто раз уж ему в пример Фридмана приводил. Тот ещё век назад физиков отбрил: моё, мол, дело – дать возможные решения уравнений Эйнштейна, а вы с этим сами разбирайтесь.
- Вот с Фридмана, - фыркнул Сергей, - в Перми и полетело всё под откос. Поздно он оттуда уехал.
- Ну куда полетело? Нестационарная модель Вселенной до сих пор называется Фридманской, хотя уже и доказано, что закон Хаббла требует правок, а с космологической постоянной учитывать надо и наличие тёмной энергии. Не делай вид, что для тебя это новость.
- Эта новость, Юра, из разряда моего детства: сколько будет один плюс один.
Юра безнадёжно выдохнул, откинулся к стенке. А Сергей, тая улыбку, обратился невинно:
- Юрий Михалыч, чай заказывать?
- Сделайте одолжение, Сергей Петрович, - не изменил тот отстранённой позы.

Простучали колёса по стрелкам мелькнувшего разъезда. Сергей деланно вздохнул.
- Вообще-то, Юра человек неглупый, хотя и математик. Он ведь тоже понимает, что при попытке прибавить к одному венику одну табуретку никакой двойки не получится. И не будет никакой двойки, если к протону добавить нейтрон, а к мужчине женщину. И даже, если к капле прибавить каплю. Просто ему мундир мешает согласиться, что на реальный мир нельзя смотреть с абстрактных высот, потому что никакие они не высоты, а наглядный пример людской гордыни. А то и глупости.
Юра повернул голову, прищурился.
- Ну чего ты ваньку валяешь? Ты же своих студентов этим не морочишь?
- Не морочу, - ответил негромко. – Программой не предусмотрено. Но, слава Богу, есть на курсе два Володи.
- Из дворян?
- Из них.
Филонов напряг внимание, но Сергей отправился за чаем, Юра зашуршал свертками из чемоданов, и продолжение оборвалось. Филонов принёс свертки свои; чаепитие переросло в ужин. Темнело за окном, темнело в купе. Отходил в сумерки день, и отходили с ним суетные дневные мысли. Филонов поглядывал на попутчиков, поддерживал костерок уютного разговора, и разгоралась в нём тяга к чему-то малопонятному в этом уюте, но значимому.
- И всё-таки, - горячился Юра, - даже у сомнений должны быть какие-то берега. Иначе люди так и сидели бы в пещерах, и не занимался бы ты концепциями, а Петя гидроэнергетикой.
- Да я разве возражаю? Но опираемся-то мы не на реальность, а как раз на трафаретные принципы и устоявшиеся схемы.
- Ну не совсем же так. Ведь любая схема – дитя опыта и обобщений. Хоть Пушкина вспомни.
- О духе просвещения? Гениально, конечно, но в людском быту ничего не меняет. Всё равно вся жизнь – ощупкой.
Похоже, что тема и в самом деле была у них давней и нескончаемой. Филонов пытался вникнуть, с интересом следил за мыслями и вдруг понял, что этот диалог напоминает классическую перепалку физиков и лириков. Только в роли лирика выступал как раз физик. Опять подумалось, что эта поездка свела с чем-то неожиданно душевным и более важным, чем курортные удовольствия. Перепалки сменялись шутками, Филонов дважды ходил за чаем, и неумолимое время гасило небесный свод. Юра поднялся, перекинул через плечо полотенце.
- Хоть ты и упорствуешь, но устоявшиеся схемы кое-что предугадывать позволяют.
Кивнул Филонову.
- Знаешь, чего он уже пугается? Предстоящей ночи.
Весело хмыкнул непониманию.
- Храпа не выносит.
- Да, - хмыкнул в ответ Сергей. – Набрался я с тобой опыта.
- Так у меня в купе пусто, - обрадовался вдруг Филонов.
- Ага! – восторжествовал Сергей. – Вот Вам и опять нетрафаретная реальность, господин оракул, и от предсказаний остаётся лёгкий туман.

Договорились иначе: в пустое купе отправился утомившийся Юра; Филонова не отпускал интерес к разговору. Ожидание не обмануло: после переселений Сергей сам возобновил прерванное.
- Хочу я надеяться, что доберётся наш распрекрасный ум и до неожиданных вершин. Ведь как не крути, он тоже не остывший продукт вселенской энергетики.
- Это как?
- Долгая история. Можно бы начать и с Большого взрыва, хотя и он всего лишь гипотеза. По сути-то, все наши знания не более чем предположения. Просто кое-что выглядит наукообразно, да к практике приложимо, вот и всё их отличие от смешных анекдотов. Но Юра прав: сомнения тоже должны иметь берега. А из накопленных знаний, включая и уравнения Эйнштейна и Фридмана, пока понятно, что мир – это энергия, а все её выкрутасы с вещественной массой якобы случайны и якобы хаотичны. Если совсем коротко, то от Большого взрыва через тьму фазовых превращений энергия добралась и до белковых соединений. Так что всё это моё романтическое и загадочное Я – не более чем такой же энергетический сгусток, как и большие сгустки сгинувших динозавров. Явился он по случаю в станице Нехаевской и так же канет в мировой энтропии.
- А душа?
Сергей весело хмыкнул.
- Вот это почти про табуретку с веником. Не хочу, Петя, разочаровывать, но в нынешних учёных берегах и этот ответ выглядит не очень утешительно.
Поезд миновал гулкий мост, скрипел тормозами, приближаясь к станции.
- Грязи, - выглянул в тёмное пространство Сергей. – Не хочешь перед сном проветриться?
- Я бы перед сном о душе послушал. От физика.
- Скучно это, Петя, - от физика о душе.
- Ну, тогда о разуме.
Проветриться получилось только до тамбура, стоянку ограничили двумя минутами. Вернулись в купе, обустроились с постелями. Сергей поправил подушку, лёг.
- О разуме, значит? Изволь, коли не устал… Ты с каких времён себя помнишь?
- Да лет, пожалуй, с трёх-четырёх.
- У всех так. И, стало быть, можно предположить, что младенец не сразу разумеет, что он – это он. А, значит, мало чем отличается от прочих птенцов природы. Комфортно ему – молчит, проголодался – в рёв, холодно, жарко, больно – туда же. Сигналит, как и все остальные, чтоб внимание обратили.
- Но ведь сигналить мозг заставляет.
- Конечно. Вот только поначалу он мало отличается от воробьиного: выполняет ту же функцию анализатора и подаёт сигналы на голосовые связки. Но скоро проявляется и отличие: он проворнее учится увязывать причины со следствиями и заглядывать в перспективу. Дело-то, в общем, понятное и почти механическое: сначала это помогает ориентироваться в обстановке, а потом формирует и полновесное сознание. В середине 19 века немец Эрнст Геккель уже дал этому явлению имя собственное: онтогенез.
Сергей помолчал, закинул руки за голову.
- Если по-простому, то всё и просто. Предки дали тебе в наследство генетический код, и уже от зачатия ты обрёл индивидуальное отличие даже от брата-близнеца. А потом тебя приняла внешняя среда с индивидуальностями своими: временем рождения, фазой Луны, руками акушерки, вкусом маминого молока и дальше, и больше, пока ты не поменял, наконец, своё младенческое «Петя хочет» на повзрослевшее «Я хочу».
- То есть моё я – это что же?..
- Да-да: наше неповторимое Я – лишь результат неповторимых мелочей, уложившихся в чувствах и в мозге и поднявших воробьиную самоидентификацию до людского самосознания. Мелочи у каждого свои, но никакие они не мелочи. Вот я, к примеру, сызмальства полуношничаю и до сих пор ни в чём не уверен просто потому, что родился поздним вечером и под созвездием Близнецов. Так что нет вдоль учёных берегов ничего мистического и возвышенного.
Замолчали надолго. Филонов пытался соотнести услышанное с собственными представлениями о себе, и помимо воли росло в нём что-то огорчительное. Всё выглядело логичным и убедительным, но эта логика была тоже неживой абстракцией.
- Нет, - выдохнул. – Тут что-то не так.
- Не тут, Петя, не тут, - откликнулся Сергей. – «Не так» относится к миру уже не детскому.
- Пояснишь?
Но Сергей не ответил. А потом вдруг заговорил о неожиданном.
- Есть в моей Нехаевской короткая улочка, а на ней почти у самого берега Тишанки домик с длинным и узким двором. Больше всего на свете я любил летней ночью лежать на раскладушке посреди двора и смотреть на звёзды. Вот даже не помню, чтоб комары докучали. Да и мыслей особых не помню. Но небо завораживало. Такое небо разве увидишь в городе?

Филонов повёл головой; вспомнил свой дворик в запахе цветущих петуний. И свою раскладушку. И недавние думы о вечерних кострах и кочевьях к горизонтам. Потянуло родным.
- Дом строили после войны, так что и он, и подворье мало походили на классику казачьих куреней, хотя кое-что от них и унаследовали. С улицы, от зелёных ворот вдоль стены слева и трёх яблонь справа вела дорожка к крохотной застеклённой веранде. А в продолжение яблоневого ряда тянулся вглубь двора длинный сарай из плетнёвых стен, обмазанных глиной.
- Катух.
- Ну да. При моей памяти его перестроили и накрыли шифером, оставив в дальнем конце клетушку для десятка кур и забиячного петуха. Позади дома соорудили летнюю кухню, а за нею – душ с синим титаном и чугунной ванной. А дальше отгораживал двор от сада-огорода невысокий заборчик с калиткой. Всё это было не просто моим. Вся эта неповторимость так во мне и осталась, сотворив из меня – меня. Но началась моя индивидуальность ещё раньше: от запаха комнаты, настенного коврика с чернохвостой сорокой, квадратного будильника на голубой полочке и отважной радости, бросившей меня однажды в объятия отца, после чего я сразу научился не ходить, а бегать. А потом я стал учиться заглядывать в будущее. Когда возводили летнюю кухню, во дворе вдоль забора лежали брёвна, доски и прочая всячина. Как-то утром лазая босиком по этой груде, я насквозь пропорол ногу торчащим из доски гвоздём. Разревелся бы. Но вспомнил, как отец наказывал не мотаться у стройки босиком и понял, что взбучки не миновать. Самоидентификация уже вырастала в самосознание, зарождалось и во мне постижение того, к чему и относится твоё «не так».
Помолчал.
- К пяти годам человеческий мозг уже не только реагирует на раздражители, но и отделяет хорошее от плохого, а плохое – от худшего. Наказание за непослушание было худшим, чем боль, так что слёзы я проглотил. Начинался и во мне путь от детского «хорошо и плохо» во взрослые «добро и зло» и в «выгодно не выгодно».
Поезд, успокаиваясь, вкатился в полосу станционного света. Сергей приподнялся, глянул в окно.
- Мичуринск.
Остановка и тут была короткой. Лязгнули сцепки.
- Теперь покатим не тормозясь, - прокомментировал, укладываясь. – Спать?
Филонов засмеялся.
- Я, знаешь, без продолжения не засну. Ну а чем отличается «хорошо и плохо» от «добра и зла»?
- Да условно это. Просто представление ребёнка о добре и зле поначалу касаются только его самого: хорошо мне, или плохо мне же. Лишь потом приходит понимание, что моё хорошее не обязательно хорошо для других, а зло может исходить и от меня тоже. Но это, понятно, уже не имеет отношения к наукам; тут речушка с учёными берегами впадает в океан непознанного, где не так, Петя, – ВСЁ. Начиная от Большого взрыва.
- Большой взрыв – дело Божие?
Сергей усмехнулся.
- Это не вопрос, а уклонение от вопроса. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет...» Первая Книга Бытия. Первая, можно сказать, гипотеза сотворения мира. Выглядит незыблемо, как один плюс один. И оправдано для уровня тогдашнего усвоения. Но только Моисеевы времена прошли, и пора бы Веру в первые гипотезы укреплять современным Знанием.
Филонов вдруг развеселился.
- Странные, оказывается, над Нехаевской небеса, раз таких физиков являют.
- Нет тут ничего странного. В небеса глядеть надо. Долго глядеть. И не с неоновых площадей. Тогда есть шансы не отмахиваться от сомнений и детских вопросов. Большинству сомневаться некогда, они благосостоянием озабочены. Поэтому мысли о веществе, гравитации, времени, энергии, энтропии не вызывают у них даже недоумений. А вот Макс Планк по этому поводу как-то заметил: «Едва ли есть смысл говорить об энергии или энтропии: эти понятия не поддаются точному определению». Планк поскромничал, точному определению не поддаётся вообще ничего, так что копошимся мы в чём-то вездесущем, едином и неделимом. Но из наблюдаемого мира вполне можно предположить: если рождение есть фазовый переход энергии в вещество, то оно обретает природный же смысл: репродуцирование веществом энергии. Какой? Подсказки, конечно, и тут есть, но и они соблазняют уклоняться от поиска как раз из-за отсутствия нами же установленных точностей в определениях. Как будто отсутствие определения любви мешает любить. Ведь знаем уже: неточность – мать точности, как колебание – первооснова устойчивости. И пора бы уже кроме тёмной энергии вакуума учитывать светлую энергию душ, создающих энергетические оболочки массы. Для чего? Поймём – постигнем вопрос о смерти. Или бессмертии. Потому и надеюсь, что близко время открытий неожиданных. Вот и два Володи над этим головы ломают со второго курса. И не только свои.
- Дворяне?
Сергей засмеялся.
- Наша с Юрой выдумка. Есть, знаешь, дворня: обслуга барская. Подай-принеси и получи пряник. Есть дворники. У этих забота двор в аккуратности содержать. И те и другие при понятном деле. А дворяне народ особый. Живёт своим небесным детством; их даже княжескими пряниками не соблазнишь. Они при дворе Творца службу несут…