Ангел на куполе

Я скольжу по куполу древней церкви, ощущая все зазубрины и стыки между золотыми пластинами. Меня влечет к себе вновь и вновь это открытое место, вознесенное к небу и стоящее на самом въезде в город. Может, потому, что у меня появляется именно здесь ощущение пространственности и свободы неба, ощущение нашей с ним взаимопричастности. Впереди река, слышу ее неровное дыхание, и речной порт. Рядом со мной спят древние легенды, такие древние, как и сам город, временами налетает ветер, чтобы их разбудить. Они оживают, послушные его упругим струнам, и мы вместе с ним слушаем их сказания…
Именно так все и начиналось, ибо все возвращается когда-либо к своему истоку – это закон Вселенной. В такое же предрассветное время я здесь сидел и всматривался в облик города, готового колыхнуться в любую минуту навстречу свету. Город, также как и я, любит это время, когда утро только предугадывается по выползающим из снов очертаниям крыш и деревьев, и ничто не пятнает восходящей чистоты будущего дня. Это время ангелов…

Отсюда я увидел одинокую фигуру, прилипшую мотком черной пряжи к перилам горбатого моста, а ветер трепал ее, стараясь прогнать. То ли под напором ветра, то ли под напором своих мыслей фигура отлепилась от перил и стала медленно продвигаться в город. Я ощутил тоскливое состояние безысходности, которое плескалось внутри ее и уловил своей сверхчувствительностью биотоки отрешенности от физиологической оболочки. Сходные биотоки я улавливал от людей, приговоренных к смертной казни, в последние часы их жизни. Это как электрический треск двух несовместимостей в целом: угасание жизненных функций и приготовление к отмиранию и возбуждающая жажда продления своей сущности. И чем ближе отмирание, тем безысходнее эта жажда.

Когда черная фигура поравнялась с церковью, я спустился с купола, чтобы ее сопровождать. За сотни тысяч километров из космоса я могу уловить биотоки отрешенности от любой живой сущности – будь то собака, ребенок, женщина или мужчина, но распознать их можно только вблизи по разному эмоциональному уровню. Так вот, в этой сущности заключалось не младенчество юности, а ее зрелость. Это был юноша с глазами-провалами в свою беду, бледный и худощавый. От всех неприятностей он пытался отгородиться высокоподнятым воротником и синеватой от холода рукой с подрагивающими пальцами. Они, занемевшие и бледные, пытались оттолкнуть навалившийся на него мир. Понимая, что такие попытки ни к чему не приведут, он убыстрял ход, чтобы спрятаться в свою скорлупу. Увлеченный мыслью, что же с ним, я не сразу распознал враждебные звуки: фых-фых-фых. Темная шерстяная сущность явно оттесняла меня от юноши, скалилась, испускала искры и злобно сверкала прорезью глаз на мохнатой роже. Из начинающих…

Помня о своей профессии, я решил не отступать. Вот так втроем мы двигались по аллее Героев, а потом нырнули в арку и оказались в скорлупе, где было невыносимо тесно, но существовало все необходимое для биологических процессов: вода, очаг, пища. Почему люди предпочитают простору скорлупу?
Мохнатость заурчала и улеглась в самом углу, понимая, что темнота ей покровительствует, я же взлетел на люстру, чтобы удобнее было заглядывать отрешенной сущности в глаза-ущелья. В этой скорлупе витала цветущая смесь словесных формул и образов, сочных, как плоды манго; остепенившихся и обузданных фраз; стряхнувших с себя пыльцу стандартности, обновленных резкостью ума премудростей, выпуклость сравнений и весомость эпитетов. Здесь чеканилась словесность, – это я установил безошибочно. Еще курилась позитивная энергетика над стопкой распечатанных листов, где завиток к завитку сплелись в единый венок ясность, гармония и мысль. 

На столе шуршали белыми крыльями чаек сотни писем, хотя они были составлены разными уровнями ума и звучали на разные голоса, весь смысл их сводился к одному слову: отказ, что для моего подопечного приравнивалось к казни. Одни важно скандировали: нет средств, нет средств! Другие шептали, как заговорщики: мы бы охотно, но… Третьи уклончиво: попробуйте так. Четвертые откровенно: книги о Марке Шагале уже есть. Откровенность хороша, но не в кандалах наглости. Они мне напомнили одного юбиляра, который искренне был удивлен подарку: зачем мне книга, книга у меня уже есть!

Автор вскочил и забегал по узкой скорлупе пространства, от его тоскливости я начал задыхаться и приоткрыл форточку.
 – Что сделать мне еще, чтобы мой ребенок задышал? Задышал и шагнул в мир? 
 Я заглянул ему в глаза и содрогнулся: сколько там тоскливого отчаяния – нет дна!
– Не мучь себя! У тебя есть достойный выход! – оживилась мохнатая сущность, видимо, продолжая начатый между ними диалог.
– Это не выход! Это тупик! – повторил автор мои слова, а серость из угла зашипела и съежилась.
– Роман без тебя погибнет, так и не задышав и не научившись ходить…

Автор трепетной ладонью прикрыл титульный лист, на котором символически отразилась его фамилия и имя под заветным названием романа. Всего одно слово, но слово равнялось целым эпохам. Многие не знают таких слов, в которых вмещаются Галактики, а этот юноша знал… я не прочел его, я прочувствовал: Свершение. Скорлупа чуть озарилась и раздалась в стороны, а я мог расправить крылья. 

Автор подбежал к говорящим письмам, сгреб их небрежно и бросил в камин. Он поджег их ненавидящим взглядом, они задымились, задышали жаром и возмущенные формулы – атрибуты чиновничьего мышления стали корчиться и очищать воздух города от шаблонов. Какие мысли навевает огонь? Для натур неглубоких и склонных к фобиям – это мысли о назначении ада, для глубоких натур – мысли о родовых понятиях выживать с честью. Я клянусь, уже видел в нем это желание выжить с честью! Хвостатая серость клубком подкатилась к его ногам и зашепелявила:
 – Бедная головушка, ты страдаешь, и для кого? И ради чего? Ради вот этой стопки бумаг?

Юноша опустил руки, глаза и плечи, потом заговорил так тоскливо, будто шуршание последних листьев:
 – Я увидел на его полотнах летающих людей и просто остолбенел от искренней гениальности. Как это верно схвачено: над снующими и ползущими есть еще люди, которые умеют летать! Мне хотелось донести это чудо до всех, я написал об этом, но, оказывается, такое открытие никому не важно!

В огне завопили, завыли ответы чиновников всяческих рангов из многих министерств.
Злобствующая серость воздела крючки-лапки к потолку и запричитала:
– Сожги его! В огонь ребеночка, чтобы не мучил тебя!
Никому не нужен твой роман. Зачем каждодневная казнь?
Юноша потянулся дрожащей рукой к роману. Я дунул ему в лицо освежающее рождение утра и выкрикнул:
 – Ты не смеешь убить его, четыре года вынашивать для того, чтобы убить?

Автор хмельно и беззаботно расхохотался, чем напугал меня, огонь и утро.
– Смею! Я не могу видеть, как ему отрезают ручки, ножки. Как пронзают костяными иглами резонной мудрости. Как это правильно: уйти от ненавистного мира и забрать его с собой! 
Юноша бросился к дивану и достал из тайника пистолет, а серость уцепилась за его рукав, запрыгнула на плечи, льстиво заглядывала в глаза.
– Уйти! – скрипела она, – туда, где нет проблем, нет осуждения и непонимания!

Автор плотно сомкнул веки, сжал до онемения пальцев ствол. Я пронзил светом мохнатую сущность, и ей снова пришлось ретироваться в угол.
Что тут сказать? Непреложный статус свободы Вселенной в том, чтобы делать выбор, но целое искусство – делать правильный выбор! Человечество принимает решения ежедневно, ежечасно – чаще всего на субмолекулярном уровне, не догадываясь, что подчиняется таким образом внеземным законам притяжения и гармонии. Сила моего спасения – в убеждении. Добро не может размахивать кулаками, пинать, ставить на колени и даже гуманно нейтрализовать. Это зло прячется таким образом в личину добра. Я начал так:
– Уйти – это покинуть поле битвы! Все сражаются плечо в плечо, а ты струсил!
Этот роман – твое безумие и проклятие эпохи! Ты потерял ради него работу, помнишь, как ты испугался, что не сможешь его дописать? И тут же бросил работу! Ты ушел в него от жизни, от жены, от друзей! Они предупреждали, что такое наваждение ни к чему полезному не приведет.

– Человечеству нужны не только полезные вещи! Ему нужна страстность и бескорыстие. Неполезная щедрость и риск, – повторил он мои слова и задумался. Между миром и творчеством я выбрал последнее. Роман завладел каждой клеточкой моего мозга, пропитал мою кровь. Я болел его младенческими болезнями несовершенства, меня лихорадило от его намеков, бросало в пропасть от досады собственного немастерства, я не раз всходил на костер его острых суждений.

– Избавься от него! Живи спокойно!
– Избавиться нельзя, настолько глубоко это в тебе застряло. Когда ты его творил, он также лепил тебя! Враг говорит тебе: избавься от него, но он прекрасно знает, что это значит – избавиться от самого себя!
– Покой вечности прекрасен, это покой забвения! – шептали из угла.
– Не будет тебе покоя в вечности, так и знай! Ибо ты оставляешь долг жизни на этой Земле!
 – Какая глупость размышлять о том, что будет после… не все ли равно?
– Не верь ему! Твое настоящее напрямую связано с бесконечностью. Оставишь долги – будешь вечно мучиться там!
– Ха-ха-ха! Твое сердце, легкие, сосуды умрут вместе с сознанием. Закрыл глаза – темнота, нет ощущений, ничего нет. Кто видел душу? Нет ее, следовательно, нет жизни в вечности. Нет долгов и укоров!

– Это мировоззрение скалы или куска древесины, но в каждой живой клетке заложена программа вечной жизни, будь то растение или морской гребешок. 
– Так что же – человеческое восприятие да такой степени не развито, что его можно приравнять к растению?
– Эпохи цивилизации уничтожали с упорной настойчивостью его интуицию, пока не свели к нулю.

Мой оппонент покряхтел, подумал, что пользы от возвышенных дебатов будет меньше, чем от житейской премудрости, и начал так:
– Ты готов к тому, что в тебя тысячи раз будут плевать, тысячи раз оттолкнут? Обычный человек умрет один раз, а ты будешь умирать столько раз, сколько будут уничтожать твой роман!
– Не готов…

Юноша прикрыл глаза, его плечи нервно вздрогнули, он приставил ствол к виску. Мохнатая сущность вознеслась над ним и вонзила зеленоватые от яда когти в его мозг. Передо мной мелькнула расчерченная по клеточкам карта его души. Яркие клеточки в ней мерцали, потом гасли, и их становилось все меньше. Я вдохнул в эту гаснущую душу новую мысль.

– Смерть – это отказ от испытаний на прочность, от удивительных встреч, новых ощущений и удач. Смерть – это предательство самого себя! Ты же не любишь предателей! 
Клеточки души перестали гаснуть – остановили свое отмирание, а я прижался к стеклу, за которым рассветало торжество дня.

– Я не хочу быть предателем! – он отвел ствол в сторону.
Я прижал его горячую голову к своему плечу. Какая там царила знойная пустыня! Какие проносились ураганы! На висках автора выступили крупные капли пота, но не растекались, а были словно приклеенные. Мохнатая сущность злобно зыркнула на меня и завизжала:
– Ты умрешь все равно! Так лучше сейчас – в ореоле мученика, чтобы быть притчей на устах у всех! Чтобы стать тайной! Исключительные люди способны иметь в будущем Тайну своей смерти!

Юноша дрожащей рукой снова приставил ствол к виску. Я своего врага явно недооценил, он был знаток человеческих падений и отлично знал скользкие места, где может споткнуться сознание. Я чуть надавил на приверженность автора к гордости:
 – Так не уходят из жизни, так уползают! Твоя книга жизни раскрыта на первых страницах, неужели не хочется прочесть до конца?

Злобная сущность плевалась и сверкала угольями глаз, но разумность и ясность были моими помощниками.
Юношу перестало лихорадить, в его глазах-ущельях мелькнул свет разумности, и он уверенно задал свой вопрос:
– И мне будет трудно?
– Будет! Но ты не станешь предателем по отношению к своему детищу! Сила в том, чтобы не уйти!

В дверь настойчиво позвонили. Юноша встал, спрятал пистолет под диванную подушку и пошел, пошатываясь, открывать дверь. 
– Я вернулась! Не могу предать все то, что было между нами!
Но ее лживые запястья, довольные губы и мерцающие накрашенные глаза говорили, вопили о том, что она уже предала.
– И потом – вдруг ты гений, в самом деле?

Утонченный расчет, будто легкий шелк, обвивал и пеленал ее уверенную фигуру. Изгибы локтей, выпуклости груди, чуть задержался на продажных коленях. От подъезда отъехал «бьюик», распугивая воробьев и лужи. От автора это тоже не укрылось. Юноша вдавился в диванную мякоть и стал наблюдать за женой. Она искренне надеялась, что проучила его, но не знала, что ему дано иное видение людей, как всякому писателю. Жена внесла в скорлупу запах чужой успешности, сытости и гнилостный привкус предательства. Он не шелохнулся, а она старательно связывала оборванные ссорой ниточки, умело поднимала сползающие петельки и так была увлечена, что не замечала его неприветливого молчания.

– Проголодался, небось, без меня! Одними цитатами и питался! – она прижала его горячую голову к своей неискренней груди, он не протестовал. – Обалдел на радостях, что ли? Приготовлю любимый твой омлет с сыром!
Она вышла на кухню и по-деловому загремела посудой.

Выстрел раздался, как хруст сучка под уверенной ногой, и свершилось непоправимое. Ибо все на свете поправимо, кроме смерти...
Мой враг, увенчанный долгожданным успехом, торжествовал и повизгивал от сладострастия. А в мое бесплотное тело вливался расплавленный свинец и застывал тяжестью. Я еле волочил по земле свои набрякшие крылья, а ноги сковывала жуть. «Я не умею понять людей, как же мне их спасать? Возможно, чтобы понять их, надо стать человеком? Бесплотным ангелом быть намного проще!» Так я размышлял тогда…

Я скольжу по золотому куполу, ощущаю живое тепло в себе – скопление бескорыстной радости людей, слушаю древнее поверье, которое несет ветер с Вала и просторов Десны, и ко мне все чаще приходит решение обрести плоть, чтобы испытывать многогранность мира. Но всегда останавливает мысль: справлюсь ли я?