Два дождливых дня

Дождик был – так себе. Сеянец. Но сыпал с самой ночи, смаривал, как в той жизни, когда мама трогала за плечо: «Алёша, царство небесное не проспи». Всё было и всё прошло, и до царства небесного уже рукой подать. Никто не тронет за плечо, и можно лежать в дрёме, не беспокоясь о суете наступающего дня. Суета тоже осталась в той жизни. Можно вообще не подниматься. Хотел взглянуть на часы, но, отметив бессмысленность, не открыл глаза и истомно повернулся на бок. Нет, это была не возрастная апатия, меланхолия или лень. Хотелось просто слушать октябрьский дождь и насыщаться единением с природой там – за окном. Ничто не мешало. И уже никто не мешал.

Тогда тоже был октябрь. И был такой же сырой дождливый день. И всё в нём не ладилось со знобкого утра. Торопливо бреясь, порезал подбородок у самой ямочки. Останавливал кровь, а она текла и текла, и стучало в висках дефицитное по утрам время. Оля уже торопила из кухни, а он всё никак не мог собраться с мыслями о предстоящем техсовете – первом в его карьере. С этого проклятого пореза и до самого вечера кувыркался весь день как попало и всё не в такт. Наскоро проглотив кофе, спрятал за молчанием раздражение от тарелки с остывающим лангетом; должна же понимать, что нет на этот лангет времени! Должна! Хорошо, хоть вымокнуть не пришлось, в автобус заскочил с ходу. На совете, формулируя идею, всё пытался прикрыть залепленный пластырем подбородок, понимая, как нелепо и глупо это выглядит. Но идею одобрили с неожиданным единодушием. Это порадовало, и он до обеда нырнул в работу. Но в обеденный перерыв, глядя через столовское окно на мокнущий нахохлившийся город, опять тронул пальцами пластырь. Что же такое, что же у них не так? Ну не так как-то, не так!

Они уже полгода снимали однокомнатную квартиру с крохотной кухонькой. Оле предстоял университетский госэкзамен, и родители предложили на время отделиться, оставив при себе их маленького сына. Бабушки-дедушки жили в одном дворе и в унисон убеждали, что внук для них будет не в тягость, а в радость. По пятницам они целовали Назарку, и выходные он проводил с родителями, изрисовывая альбомные листы, задавая нескончаемые вопросы и учась бегать по обширному парку. Резвый, звонкоголосый, с чёрными искрящимися глазёнками. Всё было хорошо. Семья становилась на собственные ноги, утверждаясь в своей неповторимости и приоритетах, строилась взаимность в отношениях и яснее виделась перспектива. Не мудрено: их семейному стажу шёл уже четвёртый год. И свадьба их не была скороспелой даже для широкого городского двора; никто не сомневался, что будущее им предстоит неразлучное. Так что же?

Улица туманилась за дождевой кисеёй. Что за небылицы ему мерещатся? Небылицы? За все эти без малого восемь лет знакомства он ни разу не услышал от неё признаний в любви. И что? Но ему хотелось их услышать! Очень хотелось, и пусть это трижды не по-мужски – любить ушами. А ещё ему не нравилось, что она столько времени проводила на кухне. Она, обходящаяся рыбой и простыми кашами, до замужества совершенно не умевшая готовить, специально для него колдовала над какими-то блюдами под немыслимыми соусами, пекла пироги, листала кулинарные книги, изобретая совершенно ненужные для него разносолы. Ему это казалось лишним, и он не однажды говорил ей об этом. Благодарил за неизменную вкусность, скрывая за благодарностью досаду, что сделался причиной её пустой занятости. Как и сегодня с этим лангетом. Это походило на какую-то глупость, но других причин в каждодневных волосяных трещинах семейного бытия он не видел. 

Хотя было ещё что-то, что он чувствовал, и чего до этого самого дня ему никак не удавалось осмыслить. Да. В главном она понимала его куда глубже, чем ему представлялось. После окончания института у него появились две возможности в трудоустройстве. Первая была привлекательно денежной: стать мастером участка на заводе железобетонных изделий с контингентом из условно освобождённых. Вторая – стартовая должность инженера в профильном НИИ. Для семьи с ещё грудным младенцем выбор был очевиден, но поиск нового обжигал его с детства. Он рассказал ей о своих сомнениях, затаённо, как приговора, ожидая реакции. Услышал то, чего никак не ожидал услышать: «Знаешь, на заводе ты через месяц забудешь всё, чему учился, а через два обозлишься, да приобщишься ещё и к дурной лексике. А я никогда не вышла бы замуж, если б услышала от тебя хоть одно гадкое слово. Мне не деньги нужны, а ты. Такой, какой есть». И теперь он сидит в этой институтской столовке после одобрения уже прорывной своей идеи, даже не удивляясь, что это давнее Олино решение было таким проницательным. Радоваться бы, но радость омрачалась как раз тем, что в нём самом даже не проклюнулась такая проницательность. Сидел, вжавшись щекой в ладонь, и досадовал, что её внутренний мир и теперь подёрнут для него такой же густой, как этот дождь, кисеёй.

Домой вернулся промокший и с муторным настроением. Переодеваясь, с насторожённостью вслушивался в её голос, интуитивно чувствуя за бодростью непонятное беспокойство. Прошёл в кухню, и непонятность вдруг открылась сама, поразив неожиданной очевидностью: Оля вместе с ним переживала этот его день – с утренним порезом, беспокойствами и техсоветом, и даже теперь не докучала вопросами, а, оберегая его, терпеливо ждала. Он легонько сдавил ладонями её плечи. «Твоего мужа назначили руководителем этой темы. Приказом». Она потеплела лицом и облегчённо выдохнула: «Мой руки, ужинаем в комнате». Вымыл. Увидел на столе давешний сочный лангет с любимой картошкой фри, зелёным горошком и высоким стаканом томатного сока. «Оля, – поморщился с привычным укором. – Ну что ты опять?» И осёкся под влажным от слёз взглядом. Она присела на стул, склонила голову и негромко сказала: «Алёша… А тебе не приходит в голову, что мне просто хочется тебя вкусно покормить?» В этом вопросе и был весь её сокрытый для него и такой доверчиво доступный мир. Это были не слова о любви. Это была сама любовь. От нежности дрогнуло сердце. «Прости»…

С этого впервые усвоенного урока началась его каждодневная и многолетняя учёба. Наука эта требовала напряжённых внутренних усилий и времени и оказалась нелёгкой, чего уж греха таить. Особенно, когда Оля определилась с работой, у них появилась уже своя двухкомнатная квартира с такой же кухонькой, а Назарка пошёл в школу. Программа давалась сыну легко, но так же легко воспринимался им и в одночасье разомкнувшийся мир. Когда он пристрастился к компьютерным стрелялкам, не Алексей, а Оля первой ощутила опасность и придумала вечернюю избу-читальню. Именно она сделала эту игру увлекательней экранной трескотни, и они стали играть в неё втроём. 

Первая книга, прочитанная вслух, называлась «Кондуит и Швамбрания». Они веселились, обсуждая детские фантазии повести о «НЕОБЫКНОВЕННЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ДВУХ РЫЦАРЕЙ, в поисках справедливости открывших на материке Большого Зуба ВЕЛИКОЕ ГОСУДАРСТВО ШВАМБРАНСКОЕ... изложенном бывшим швамбранским адмиралом Арделяром Кейсом, ныне живущим под именем Льва Кассиля…» Потом были другие книги – от Майн Рида и Дюма-старшего до Жюля Верна и Александра Грина. Читались они по очереди и, когда читала Оля, Алексей и Назар слушали, собирая модели кораблей, самолётов и прочей интересной мужчинам всячины, заготовки для которой неизменно приносил и привозил из командировок мужчина-старший. «Стрелялкам» не осталось места в этих совместных вечерах. Не оставалось места и многому другому, отуплявшему чувства. 

А потом свою игру придумал Алексей. Три учебных года он два раза в месяц приходил в школу, и компания одноклассников шумно искала ответы на самые несуразные вопросы. «Почему доски плавают, а деревянные корабли тонут, почему на троллейбусах нет автомобильных номерных знаков, что случится, если на полюсе вырастет ёлка высотой до Луны, чем отличается весенний дождь от осеннего, почему девочки любят наряжаться?» На эти вопросы не было готовых ответов; Алексей удивлялся, что с таким интересом включился в эту игру и сам. Проблем с учёбой не было, и только в восьмом сказалась мамина гуманитарная направленность: Назара стала угнетать математика. Алексей пытался помогать, взывал к природному аналитическому началу, но видел и понимал: цифры остаются для парня всё более раздражающей абстракцией. Всё изменилось в один субботний день. Встав после завтрака из-за стола, Алексей объявил себя командующим Черноморским флотом и приказал организовать авиационно-артиллерийский удар по румынскому порту Констанца, спланировать который был обязан начальник штаба – капитан первого ранга пятнадцатилетний Назар. 

В основу легла реальная операция времён Отечественной войны, о чём без тени шутки Алексей тоже сказал оторопевшим домашним. Оля была назначена исполнителем замысла и должна была по команде начштаба передвигать по комнатам ударную группировку. Карту двух комнат и дислокацию сил подготовил заранее: у причала в спальне стояли давние модели эсминцев и крейсеров, на письменном столе в линейку выстроились самолёты, а диван в большой комнате изображал скалистый румынский берег. Пока Оля прибиралась на кухне, Алексей ставил и обсуждал задачу с начальником штаба: необходимо было рассчитать и согласовать по времени одновременный удар самолётов и кораблей. Задачу адаптировал для восьмиклассника, чтобы он справился обязательно. Скорости, расстояние, время в пути – всё уложилось на лист карты с расчетными таблицами. Следил за Назаровой работой и понимал, что всё получится, но, удерживая интригу, предупредил: ошибки выявит только реальный поход и бой. Если кто-то не успеет или прибудет раньше – жертв не миновать. Назначил время – через час, ушёл посвящать в игру Олю и почти с ликованием думал о том, что Назар весь этот час неотрывно сидит за столом, проверяя и перепроверяя свои расчёты. Не с этой ли игры их сын, пройдя через училище ВМФ и Академию, дослужился до Начальника штаба особого Тихоокеанского соединения кораблей? Олю взволновал и огорчил его послешкольный выбор, но Назар отшутился: «У морского офицера, мама, меньше шансов потерять честь». И она, не шутя, ответила на шутку: «Прости»…

Назар уехал учиться; у него началась своя – незнакомая и непростая жизнь. Новая жизнь началась и у них. Не так сразу; они побывали у него на Присяге, а потом он – курсант – неизменно приезжал на каникулы, и дом на время опять наполнялся его бодростью, а потом они были на его выпуске, и Оля стоически перенесла получение окрепшим и возмужавшим сыном погон и кортика, и знакомство с его будущей невестой. Лишь за всем этим пришло время длительной разлуки и привыкания к тому, что они остались вдвоём. Даже своих внучек они увидели только через четыре года, когда Назара направили на учёбу в Академию, и Светлана с девочками приехала к ним на всё лето. Для Оли будто солнышко взошло. И опять начались экзамены на взаимопонимание уже трёх поколений, и Алексей стал тревожиться предстоящему закату этого солнышка. Тревожился не напрасно: новую разлуку Оля перенесла не скоро. Сердце женское вещун: Тихий океан был почти недосягаем…

Но к этому времени уже привычными и почти азартными сделались их взаимные поиски нового в самих себе и друг в друге. В этой сокрытой от всех игре были и весёлые провокации, и розыгрыши, и курьёзы, и до слёз неожиданные открытия. На сорокалетие Оля подарила ему – никогда не державшему в руках музыкальных инструментов – болгарскую гитару. Он долго осматривал её со всех сторон, заглядывал в корпус, вывернул чехол. А она ждала и улыбалась.
– Сдаюсь, – сокрушённо развёл руками. – Объясняй.
– А нечего объяснять. Тебе же нравится петь.
– Оля, – засмеялся. – Филолог ты мой, дипломированный. Петь и играть – разные глаголы.
Но к своему удивлению он через полгода не только запел под собственный аккомпанемент. Он стал писать песни и лиричные романсы. И появились короткие и внятные стихи. А потом он проявил мягкую настойчивость, и у них сложился ни на кого не похожий семейный дуэт.

Он не оставался в долгу. Искал и находил в ней то, что и её удивляло. Проявлялось ли это в неприметных мелочах или в чём-то крупном, не имело значения. Внимание и наблюдательность приносила ему редкостную радость, которая была сродни допингу; без этого жизнь теряла вкус. Так в их доме появился мольберт, и пустоты на стенах стали заполняться акварельными миниатюрами. Оля неподдельно изумлялась этой новой своей ипостаси, а он часто вспоминал Грина из давней избы-читальни и простую мысль в «Алых парусах»: «Когда душа жаждет пламенного растения – чуда, сделай это чудо, если ты в состоянии». Увлекательным был поиск корней этого растения. Странная романтика, сделавшись их обоюдной необходимостью, открыла нехитрую истину: радость от подарков получают и те, кто их дарит.

Жизнь, конечно, наполнялась не только романтикой. За неполные одиннадцать лет они поочерёдно похоронили своих родителей, и эти горестные уходы оставляли на их сердцах невидимые до поры шрамы. Они продолжали жить, одним дыханием своим согревая друг друга. Наверное, потому, что даже дыхание их сделалось общим. Летом отпраздновали очередной юбилей супружества. А потом пришла спокойная, ничего не предвещавшая осень, но в две страшные недели опрокинувшая всё. Он осознал неотвратимость лишь в больнице, когда Оля буквально истаивала на его глазах, и уже ничто не могло её спасти. Был такой же октябрьский дождливый день, а потом вечер и ночь, и Оля в смертном бреду шесть часов кряду как молитву повторяла только два слова: «Алёшенька… родненький…» Он осунулся и почернел…

Их поседевший сын настойчиво звал к себе, но Алексей не мог и не хотел этого. Ни сыну, ни его семье он уже был не в состоянии что-то отдать. А без способности отдавать бытие неизбежно превращалось в обременительный, ненужный и пустой для себя и для окружения быт. И теперь, в этой поздней постели к нему пришла ясная и покойная мысль, что всё его счастье отсияло между теми двумя дождливыми днями.
Нехотя оперся на локоть и с усилием поднялся. Сел на кровати, сунул ноги в мягкие тапочки. Долго и отрешённо вслушивался в сыпавшие по окну мгновения. Какими неведомыми гранями повернётся ещё отпущенное ему время? Бог весть…