В тот день мы не вернулись из боя…

Я старался написать всю правду, но, к сожалению, ничего не написал.
Автор

Эта книга о тех, кто не вернулся с войны, о любви, о жизни, о юности, о бессмертии
Григорий Бакланов

I

Весь день небо оставалось мрачным. К тому же к вечеру начался сильный дождь. В воздухе похолодало. Казармы, столовые солдат и офицеров казались жалкими. В окнах виднелись тусклые огни. Строевая площадка части была настолько серой и неприглядной, что, если б не музыка, доносившаяся из громкоговорителя, установленного на крыше штаба офицеров, то, возможно, всю округу накрыла бы кромешная душераздирающая тьма. Вдоль тротуаров и напротив казарм тянулись ёлки, тополя, чинары в человеческий рост, глядя на которые, я часто уходил в раздумья. Человек всегда ищет в жизни утешения, ему хочется жить. Даже если он находится в самой гуще войны, не зная, что ждёт его завтра, он живёт по законам жизни, которых никто не изобретал: сажает деревья или красит вот эти хмурые здания, даже если в этом нет никакой необходимости, укладывает асфальт, перед казармами ставит специальные сооружения для чистки обуви, а если и этого мало, то ещё перед каждой дверью построит курилки. Словом, отвлекает себя каким-нибудь делом. Завтра солдаты этой части выйдут в бой. Они будут мародёрствовать: жечь дома, сады, травить воду, убивать людей и сами будут умирать. В садах, где они побудут, начнётся вечный мёртвый сезон. И, вообще, всякое «благое» дело, сделанное для войны и ради войны, намного позорнее даже такого грязного понятия как «двуличие».
Воины доказывают своё право жить на этом свете путём убийства себе подобных. Чтобы они ни делали потом, сажали ли деревья, слушали ли музыку, они будут это делать для того, чтобы как-то отвлечь себя. Солдату для того, чтобы понять, что он живёт, нужно всего лишь, чтобы видели его глаза. Вот эти казармы, территория военной части, окружённая высокими горами, холодный вид города Кабула со стороны восходящего солнца, лучи которого проникают сквозь тело, живые и мёртвые однополчане с одинаковой твоей судьбой, одежда и мысли которых не отличаются от твоей, бессмысленное времяпрепровождение – всё это особый мир, который запоминается на всю жизнь.     

По ходу я удивлялся, откуда столько мыслей у меня в голове, обошёл часть вдоль каменных троп. Вся одежда промокла до костей. Знаете, я очень тоскую, когда пасмурно и льёт дождь, поэтому не стал возвращаться обратно в казарму. Подняв ворот ватника, я дошёл до артиллерийской казармы. Когда я шёл обходным путём мимо штаба, вышел прапорщик и попросил у меня сигарет. За компанию с ним я тоже докурил одну штуку «Донских». Прапорщик пожаловался на погоду, сказал, что, если не выйдем в бой, то он умрёт со скуки. Я спросил, сколько лет он здесь служит. Он ответил, что с начала революции попал в Баграм, затем три года служил в Джалалабаде, два года в Гордезе и ещё два в Кундузе. И вот уже четыре года в Кабуле. У прапорщика были две «Красной звезды». По его словам можно было заметить, что он привык к такой жизни.  
Я понял, что прапорщик недоволен не тем, что погода хмурая, а потому что он сегодня дежурил. «Деды», повидавшие войну, не признавали такую работу, считали её уделом новобранцев. Прапорщик попросил оставить ещё две штуки сигарет. Когда я приблизился к своей казарме, недавно прибывший в роту новобранец, дежуривший у дверей, крикнул изо всех сил:
– Стой! Пароль: два!
Я чуть было не рассмеялся. В самом деле, какие же всё-таки странные, эти новобранцы. Они стараются выполнять каждую работу идеально, любят всякие геройства совершать. Подумать только, зачем врагу находиться в глубине части. Зачем нужна такая осторожность?! Любой из «дедов» на его месте точно промолчал бы. Тоже мне, бдительный солдат! 
Не обращая на него внимания, я стал приближаться. Солдат снова закричал: 
– Стой! Пароль: два!
Я разозлился. Но если не выполнить его требование, то он мог бы и застрелить. Пароль в этот вечер был «шесть». И я сейчас должен ответить: «четыре». Потому что дежурный произнёс два, а я должен назвать ту сумму, слагаемое которых должно совпадать с паролем. Я остановился. Солдат снова закричал. В это время из казармы вышел командир роты. Теперь я в свою очередь громко выкрикнул пароль дежурному.
– Пароль: четыре! Я свой.
Я по-военному поприветствовал командира и хотел войти вовнутрь, но он остановил меня.
– Где ты ходишь?
– Я был в первой роте, товарищ старший лейтенант.
– Зачем?
 – Иногда письма теряются, не доходят по адресу. Ходил узнавать, нет ли мне письма. 
– Не надо гулять. Чтобы через час я не слышал и звука мухи. Спите.
– Есть, товарищ командир! 

Командир роты направился в сторону модули офицеров. В казарме был полный бардак. Как только я вошел, в нос ударило запахом вонючих портянок. Никто не спал. Шум-гам. Кто-то писал письмо, сидя на кровати, кто-то чистил сапоги, кто-то пришивал белый воротник к гимнастёрке, группа ребят играючи боролись друг с другом, а некоторые, расположившись кучками по углам, ели, а кто-то, боясь выйти на улицу, курил прямо здесь в казарме. А ещё кто-то играл на гитаре и пел. Все было вверх дном.
Вообще на войне ничего не бывает ровно и стабильно.
Я разделся и растянулся на своей кровати. Чтобы поскорее высушить одежду, повесил её на паровую трубу. Я устал и, несмотря на шум и гам в казарме, лёг и укутался. В постели я блаженствовал. Сразу потеплело внутри. В эту минуту я больше всего не хотел, чтобы кто-нибудь беспокоил меня. Но не прошло и минуты, как кто-то дёрнул меня. Я сделал вид, что сплю. Он снова дёрнул. Тяжело вздыхая, я приподнял голову. Надо мной стоял мой механик Ринат.
– Что тебе? – сказал я.
– Вставай, выйдем на улицу.
– Я только что пришёл. Весь промок.
– Дело есть. Соглашайся.
– Вон, с Мумином сходи.
– Э, он же тупой в этом деле. Вставай же!
– Сказал же, не могу, плохо чувствую себя. Смотри, как промокла одежда. Оставь, не беспокой меня. Не пойду, – сказал я, отвернулся и даже укрылся с головой одеялом.
Ринат был мой близкий друг. С ним мы были вместе в самые тяжёлые минуты нашей жизни, воевали на одной машине. Неизвестно, что нас ожидало ещё впереди, но одно было ясно: наши жизни в какой-то степени были в руках друг у друга. Ибо только профессиональный механик мог вывезти машину в целости и сохранности из огня да пламени. А Ринат, в свою очередь, считал меня искусным оператором, уважал как ценного солдата.

Вообще-то, дело не в том, что один из нас оператор, а другой механик одной машины, а в том, что в самые страшные мгновенья мы понимали друг друга без слов. Каждый раз после тяжёлых боев мне хотелось прижать его к груди, но что-то сдерживало меня. В такие моменты мы оба курили сигарету за сигаретой, глядя друг другу в глаза. Мне хотелось в его глазах казаться смелым и не удивлюсь, если и он в это время испытывал, то же самое. С Ринатом мы были близкими приятелями и в любой момент мы могли лишиться друг друга. А ещё во время напряжённых моментов мы как столетние старики, отжившие свой век, благодарили Всевышнего за жизнь. 
Мы намного раньше, ещё ничего не повидав, успели узнать многое. Ещё в первые дни войны мы поняли, что для того, чтобы постареть не обязательно прожить много лет. Люди, которые всё время думают о смерти, как бы ни казались сильными, безразличными или волевыми, внутри давно уже готовы к смерти. Люди, которые внутренне страдают, внешне выглядят так, будто всё у них отлично. А чтобы понять это, надо побывать среди них и попробовать хоть малость того, что они пережили. Почти все солдаты роты в последнее время от нечего делать стали какие-то помешанные. Они были обречены на наказание, которое постепенно разрушает психику человека. Они жили в постоянном страхе и ожидании того, что не сегодня, так завтра, в любую минуту могли попасть под пулю или взорваться на мине, ждали несчастья, которое непременно происходило на проклятой войне. 
Мне казалось, что от тех, кого сюда отправили, остались только тела, а души улетели. На мой взгляд, на свете нет существа более жестокого, чем человек, ведь он всё делает как бы идеально, а ещё нет существа слабее его, потому что он не может убежать от душевной боли и смущения. Каким бы ни был сильным человек, умеющий рвать и сметать всё на своём пути, в конце концов, он ломается изнутри. И только человек с прочным внутренним стержнем сможет противостоять всем невзгодам. 
Ужас войны в том, что все его участники становятся калеками и место тайных чувств заполняет горсть пепла. Между человеком и ружьем есть расстояние размером в курок и приклад.

По мере того, как я стал привыкать квоздуху войны,мне казалось, что все солдаты и офицеры были отрезаны от жизни. Казалось, что какая-то невидимаяжестокая рука бросила нас в это жерло войны за наши большие грехи в упор смерти. Мы здесь становились бесчувственными.
Я понял одну истину, если человеку дать в руки ружьё, он как животное не побоится растерзать себе подобных. Не знаю, как насчёт превращения обезьяны в человека, но то, что люди умело скрывают жестокость, это намного страшнее зверства, что в голове у меня не укладывается. Жестокость ничто перед человеком с ружьём, но ведь война портит и тех, кто чист душой и сердцем.
Ринат снова стал дёргать меня. Я устало приподнялся на кровати. Продолжая стоять над моей душой, он положил руку мне на плечо. В казарме был полный беспорядок. Громкие голоса перебивали друг друга, каждый делал то, что ему вздумается.
Ринат присел на кровать напротив меня. Кажется, он прихорошился: одежда выглажена, шапка фиолетовая, пряжка ремня и звёздочка на шапке сверкали, и даже сапоги блестели, а голенища их он уложил гармошкой. 
Его бравый вид разозлил меня. Будто этого было мало, он вынул из кармана американские сигареты и вставил одну меж губ. 
– Что тебе? Чего так вырядился?
– Есть идея.
– Давай без меня!
– Так ведь не хочу лишать тебя такого шанса.
– Приятель, я устал, давай я посплю. 
– Ладно, слушай. Ты вроде хороший парень, но не понимаешь элементарные вещи. Дослушай до конца, что я скажу. 
– Ну, говори, только быстро. Кстати, мы машину закрыли? Если техник роты зайдёт в парк, нам несдобровать.
– Оставь машину. Да, я закрыл её ниткой и пломбой. Там не то, что техник, там даже командир полка не придерётся. 
Ринат, не снимая сапог, подбоченившись, растянулся на кровати. Сдвинув шапку набекрень, он залихватски стал дымить недокуренной сигарой.
– И зачем я только послушался тебя и встал?! Э-э-э.
– Погоди еще, – сказал он и задымил в потолок. – Сейчас сходим в одно место. Одевайся. 
– Ты в своём уме? На улице дождь. Более того, во всех дверях казарм дежурят «чижики». Они же расстреляют нас. 
– Да, они шустрые. Но ты не спеши. Эти новички дрожат от страха и еле продержатся на дежурстве два часа. Ты прав, им нельзя доверять, но мы всё равно должны сходить. Это важно. Ну, давай, соглашайся! 
– Сначала по-человечески скажи, куда?
– В модуль. Обязательно надо сходить.  
– Что? А что там делать?
– Дело есть. Только не проговорись, за компанию беру тебя с собой.
– Дай сигарет. 

Я понял, на что намекал Ринат, но в это сложно было поверить. Я даже не представлял, как это произойдёт. Ринат имел в виду женский модуль. Ведь в нашей части служили и женщины. Они выполняли работу в самой части. Были заняты в прачечной, столовой, финансовом отделе штаба, магазине, на тепловой станции, а большинство – в медпункте и библиотеке.  
Но их работу большей частью выполняли солдаты. Словом, в части женщин было предостаточно. Бывало, когда рота строилась на завтрак, перед казармой отдельными группами проходили женщины, заставляя нас сильно волноваться.
На войне для солдата любая женщина кажется лучом света. Между нашей казармой и женским модулем каких-то десять шагов. В курилке мы дымили сигаретами и наблюдали за тем, как женщины заходят и выходят в дверь. Мы даже знали их по именам. Знали подробно, когда, кто и через сколько месяцев уезжает, но я не понимал, что заставляет этих женщин мотаться здесь. Неужели они делают эту работу из-за денег, рискуя жизнью? Да, они не выходят в бой, но ведь и в части немало опасности, везде чувствуется дыхание смерти. Во время боёв сюда привозят трупы солдат, бесчисленное количество раненых. Иногда территорию части с гор атакуют ракетные удары. И всё-таки очень странно, что женщины находятся в самой передовой части – в 40-ой армии, где солдаты бились не на жизнь, а на смерть. Эти женщины хоть и не выполняли свою работу, но должны были развлекать офицеров. Солдаты знали, что большинство из них не скрывали своих отношений с офицерами. Некоторые были незамужние и флиртовали со всеми подряд. Среди них были и неописуемые красавицы, и было непростительно, что они тут скитаются, бросив дом и семью. Обычно таких женщин-звёзд главные офицеры сразу распределяли между собой. А солдаты довольствовались теми, что в столовой или медпункте. 
В офицерской столовой работала стройная девушка лет девятнадцати по имени Лилия. Ростом она была маленькая, с тонкой талией, алыми губками, гладким лицом и большими черными  глазами. Когда она выходила в брюках и кофте, мы проглатывали слюны, любуясь её русалочьим станом. Её волосы всегда были распущены по плечам, с виду она была похожа на кавказских или азиатских девушек, но на самом деле была европейского происхождения. 

Возможно, Лилия нарочно выставляла свои красивые ноги, потому что надевала только мини-юбку. Невозможно было оторвать глаз от её  аппетитных бёдер. Солдаты всегда ей вдогонку свистели, но она на них не обращала ни малейшего внимания. Лилия была похожа на спелое яблоко и все желали от неё откусить. Но в этом саду, наверное, и не было целых и не прогнивших яблок. Сложно было даже представить, чтобы такая красивая, статная женщина с пышными грудями могла спать одна на территории, где полно мужчин с налитыми кровью глазами. Лилия была очень красивой, но она была продажная. Её  легко можно было подкупить. Офицеры и женщины части не держали между собой дистанции. Для того, чтобы вместе провести ночь им хватало одного намёка. Но, к сожалению, эти красотки не признавали солдат. 
– Пойдёшь? Что, сердце в пятки ушло?
Я понимал, что туда бесполезно идти.
– Послушай, подумай сам. Ладно, ты пойдёшь туда, а с кем ты будешь общаться?
– Это моя забота, а ты собирайся. Сейчас принесу тебе бушлат Мумина, наденешь его.
Ринат подошёл к группе обедавших ребят. Мумин был с ними. Ринат что-то шепнул ему на ухо. Мумин, снимая бушлат, улыбнулся глядя на меня. Одевшись, я почистил сапоги. Ринат вынул из тумбы бутылку “Столичной” и спрятал за пазуху. Карманы бушлата тоже топорщились. Наши взгляды встретились.
– Скажи честно, ты это серьёзно?
– Я уже поговорил. Чего ты так перепугался? Сейчас сам увидишь. Глотнёшь немного? 
– Дай-ка.
– Вон Мумин пьёт. Троцюк привёз из Кабула. Он две принёс, одну я забрал.
Все, кто находился здесь, уже полгода как служили в Афгане. Этих ребят вместе со мной забросили сюда, на войну. Мумин наполнил кружку столичной и, улыбаясь во весь рот, протянул её мне: 
– Удачи вам! Главное, чтобы завтра вы не опозорились перед полком и не попали на гауптвахту. Ну, бери, друг.
– Что бы ни было, надо попытаться. Всё равно мы не знаем, что нас ждёт завтра. Надоело. Да. 
– Пей-э, твою мать. Они что, ангелы что ли с крыльями за спиной.
Я допил кружку до дна. “Столичная” обожгла мне горло и у меня приятно потеплело внутри.
Ринат предупредил дежурного солдата о том, что мы поздно вернёмся, а если кто из офицеров будет проверять, сказать, что все отдыхают и никто не выходил из казармы. У меня в голове прояснилось, настроение поднялось. Я кивнул Ринату и мы вышли. 
– Фрейштэн! – сказал Ринат по-немецки, хлопнув по бронежилету дежурного. 
Солдат отшатнулся назад. Его автомат с шумом грохнул в дверь, а каска, висевшая на груди, слетела набок.
– Фрейштэн! – ответил «чижик».
Я рассмеялся. Мне было легко на душе, и даже проливной дождь был приятным, а вечер казался таинственным. Мы шли вдоль казармы по узкой тропинке, дверь женского модуля была открыта, свет в коридоре горел, и видно было, как женщины сновали туда-сюда. Когда мы приблизились к модулю, я остановил Рината.
– Слушай! К кому мы идём? И вообще, есть резон туда заходить? 
– К Лилии. 
– А-а! Врешь. Не делай из меня идиота! 
– Теперь молись за то, чтобы нам повезло в охоте. Вчера я договорился с ней в офицерской столовой, подарил ей магнитофон “Панасоник”. И вот ещё, вчера Юра привёз, японский платок, на три тысячи афгани. Он указал на свой карман.

Я недоверчиво остановился. У него действительно был магнитофон и денег хватало не на один японский платок. В Афгане для солдата деньги не проблема. Часть была расположена недалеко от Кабула. Магазинов там навалом. Более того, из кишлака, расположенного на севере части, приходили мальчуганы, чтобы поменять вещи на алюминиевые ложки, чайник или консервы. Здешние люди обожали торговлю: брали всё: вплоть до старой солдатской одежды и сапог с портянками. Семи-восьмилетние мальчишки продавали немецкие жевачки, анашу, японские часы. Они даже пытались купить сигнальные ракеты или гранаты. Видимо, эти железяки, уже непригодные для нашей техники, были нужны этим мальчикам. В Афгане деньги заработать – не проблема, но труднее всего для солдата в части – найти расположение женщины, которая ему понравилась. Хотя женщины приехали в эти места именно для этой цели. 
– Ты же не очень пьян!.. Очнись, Ринат. Ты можешь всё испортить. 
Ринат задымил сигаретой, которая еле поблескивала в такую влажную погоду. Дождь лил степенно, без извилин. Мы начали мокнуть под дождём. С танковых постов из окрестностей полка иногда в небо летели зелёные сигнальные ракеты, что свидетельствовало о том, что  вокруг всё спокойно. Таким образом постовые общались между собой. Мы с Ринатом молча смотрели в сторону модуля. Прошло несколько минут и Ринат уверенно сказал: 
– Пошли.
Я поплёлся за ним. Моё сердце готово было выпрыгнуть из груди, но что-то нежное заставляло умиляться. В голове у меня засела мысль: “за женщину умерть – геройство”,  но я не помнил, где я вычитал или услышал эту фразу. 
– Боишься, да? – сказал я Ринату, когда до модуля оставалось пять-шесть шагов. 
– Лишь бы рядом с ней не оказалось какого-нибудь офицера. 
– Эй, она вообще звала тебя сегодня? А, может, облопошила нас. 
– Эй, чёрт с ней! Пошли.
В это время зашумел дежурный, прятавшийся от дождя под козырьком над дверью:
– Стой! Пароль! Пять!
– Пароль: три! – ответил Ринат.   
Я понял, что в женском модуле сегодня пароль “восемь”. Ринат и это умудрился разузнать.

Когда мы вошли в коридор, в нос ударило запахом разнообразных блюд: жареной свинины, бульона и ещё много чего. Я ещё ни разу не бывал в женском модуле. Коридор показался мне очень уютным. Везде чисто. Сразу было заметно, что здесь живут женщины. По обеим сторонам коридора на дверях висели циферки. Модуль напоминал то ли гостиницу, то ли женское  общежитие какого-нибудь учебного заведения. Ринат шёл впереди. Я за ним. Почему-то ноги у меня стали дрожать от волнения и будто что-то застряло у меня в горле. Вдруг Ринат остановился напротив двери с цифрой “восемь” и кивнул на неё: “мол, эта”. По его лицу было видно, что он дрожал от страха, а я жалел о том, что не выпил ещё сто грамм “Столичной” для храбрости. Возможно, тогда я чувствовал бы себя смелее. Но, что бы ни было, теперь поздно отходить.
Ринат постучался. Не прошло и мгновенья, как дверь изнутри щёлкнула и отворилась. Из полуоткрытой двери показалась женская голова. Она моргала ресницами. Я от неловкости не знал, куда деваться. В этот момент Лилия улыбнулась и вышла в коридор.  
На ней был тонкий халат без пуговиц, из под него виднелись её бёдра аж до живота. Волосы растрёпаны, лицо гладкое, она нежно улыбалась, её белоснежные груди проглядывали из-под косого воротника. Женщина, почувствовав ещё не потухшую страсть в глазах мужчин, повидавших на  своём веку все горести мира, страдания и кровопролитные жестокие войны, встретила нас неожиданно удивительно и естественно. 
– Ой, вы мои гости! Рома, наконец-то ты пришёл. Честно сказать, я уже думала, что ты не придёешь, – Лилия распахнула дверь и пригласила нас за собой. 
– Почему, я же сказал, что приду! – Ринат взял себя в руки, а я в это время успокаивал себя: “не волнуйся, всё будет хорошо”. 
Мы вошли вовнутрь. Лилия накрыла стол с изысканным вкусом. На стенах комнаты – картинки разных мужчин и голых красавиц. Возле окна стоял двухкассетный магнитофон. В углу несколько чемоданов друг на друге. На столе югославские варенья и сладости, конфеты с иностранной этикеткой, сгущённое молоко, жареная рыба, колбаса, американские сигареты и сверкающие хрустальные рюмки. В одном углу комнаты -двуспальная кровать, накрытая парчовым покрывалом. Всё здесь было также красиво, как сама Лилия. 

Лилия держалась с нами просто. Казалось, что мы не на войне, а где– нибудь в городе, у старой знакомой. Она не могла не знать, с какой целью мы пришли  к ней.
– Cейчас, я через секунду. Вы располагайтесь, – сказала она и вышла в коридор с чайником. Я сказал Ринату, что возможно нам повезёт. Ринат ответил, что мы должны себя держать свободно и шутить. Пока Лилия возилась с чайником, Ринат поставил на стол «Столичную». Затем, вынув из кармана висевшего бушлата японский платок, переложил его за пазуху. Лилия обрадовалась, увидев литровку на столе. В этот момент Ринат вынул из-за пазухи платок и протянул его женщине. Лилия, вскочив с места, поцеловала Рината в лоб.     
– Спасибо, Рома!
На моих глазах стали происходить вещи, которые я не могу передать словами. Лилия сию минуту готова была отдаться Ринату. Её нисколько не смущало моё присутствие. Я взял со стола сигарету и задымил. Лилия подсела к Ринату. 
-– Ребята, откройте вот это!
Ринат наполнил рюмки. Как бы Лилия ни казалась в это время женщиной лёгкого поведения, в глубине её глаз скрывалась какая-то необъяснимая тайна. Она была необычайно красива, что обжигала своей красотой. Мы взяли в руки рюмки. Лилия как хозяйка стола произнесла первый тост за нас. Мы все выпили залпом.
Мы старались забыть, что находимся на войне, а красивая женщина напротив нас, этот праздничный стол, музыка, песни, словно убаюкивали меня. Постепенно моё настроение начало улучшаться. Почему-то мне захотелось веселиться. Лилия звонко смеялась, раскачиваясь, в ответ на мои шутки. У меня сердце подпрыгивало при каждом движении её грудей. А самое главное, Лилия вела себя с нами непринуждённо. Бутылка заканчивалась, Лилия выключила свет и включила ночник. Она не хотела, чтобы какой-нибудь офицер учуял запах водки. В полутьме глаза женщины сверкали и словно звали к себе.
– Почему не наливаешь, Рома?!
– Ладно, моя принцесса.
– Рома, твой друг такой застенчивый.
– Почему? Я любуюсь вами. И, вообще, вы мне нравитесь, – сказал я.
– Честно? И всё? 
– Честно.
– Идём, садись с этой стороны. Эх, давай оторвёмся по полной. 
Я подсел к Лилии. Она положила обе руки на наши плечи и начала разговаривать то со мной, то с Ринатом. Видно было, что она пьянеет. Ринат тоже шатался, целовал её в глаза, щеки, и даже всем телом пытался накрыть её. В такие моменты Лилия сразу отодвигала его.

Снова наполнили рюмки. 
– Ребята! Лапочки мои! Давайте, выпьем за то, чтобы вы живыми вернулись домой, к родителям, – сказала Лилия. Её голос прозвучал грустно, и она тяжело вздохнула.  
– Если повезёт – вернёмся. Жизнь покажет. А может, навсегда останемся в этом проклятом Афгане, – сказал Ринат и залпом выпил рюмку. Лилия протянула ему закуску. Ринат опирался локтем на стол, поддерживая ладонью лоб. Вдруг он стал качать головой, не отрывая взгляд от пола. Я не хотел, чтобы вечер заканчивался чем-то постыдным. Мы с Лилией взяли рюмки. Ринат резко поднял голову и уставился на Лилию. 
– Лиля, мать твою, Афган. По-ня-ла? Мы замучились уже, Лилия. Ты даже не знаешь, какие ужасные события происходят здесь. Ты только наслышана об этом, поняла?! Афган тебе не игра, если хочешь знать. Война делает человека грязным.  
– Ринат, успокойся, приятель. Это бесполезно, – сказал я по-узбекски. На самом деле и я был пьян, но по сравнению с ним мысли мои были ясны. 
– Ты не вмешивайся! Зачем они приехали в Афган? Надо их всех загрузить в машину и вывезти в бой. Надо иметь их в любой момент, – он положил голову на стол. – Мне хреново. 
Лилия не понимала нашей речи. Она попросила меня перенести Рината на диван. «В любом случае мы ей не противны», подумал я. Я уложил Рината на Лилин диван. Тот, не переставая, болтал на узбекском, рассказывал события, которые были известны и мне. «Стреляй, быстрей стреляй», – кричал он. Лилия положила влажную тряпку ему на лоб. Все её действия были искренние. 
– Почему так быстро он опьянел? – спросила она удивлённо. 
– Не знаю. Может, накурился прежде, чем прийти сюда.
– А-а-а! – Лилия кивнула головой: мол, понимаю.
Ринат заснул. Мы с Лилией остались наедине.
Ночь была чарующая и какая-то радостная. Мы снова выпили понемногу. Лилия взяла из тумбы пол бутылки водки. Вся комната была в клубах сигаретного дыма. Я приоткрыл створку окна: в комнату ворвался свежий воздух с запахом дождя. В голове у меня прояснилось. Я начал чувствовать себя лучше. Постепенно Лилия стала казаться мне самой красивой женщиной на свете. Я начал смотреть на неё с открытым наваждением. Она заметила это и улыбнулась. 
– Неужели, так трудно жить вдали от женщин? – спросила она. 
– Наверное, да.

– Война ужасна. Я люблю вас всех. Мне хочется всех прижать к груди и приласкать. Жалею вас. Сегодня вы есть, а завтра нет. Но я хочу, чтобы вы с Ринатом выжили. Честно сказать, я приехала сюда, чтобы заработать денег, но мне всё это надоело, и я сейчас жалею об этом. Каждый день паника, смерть. Всё однообразно. Знаешь, мне хочется всех солдат обнять и помолиться, чтобы они выжили. Часть пустеет, когда вы уходите в бой. В такие моменты я представляю, как наши солдаты умирают, или бьются в агонии, или же отстреливаются. И меня тошнит от себя. Я начинаю ненавидеть себя за то, что зарабатываю деньги здесь, где каждый день умирает бесчисленное количество солдат, которые борются со смертью на поле битвы. Но, что мне делать, скажи. В России сейчас я не смогу жить как все люди. У меня никого нет. Близкий человек бросил. Я даже не могу заниматься проституцией на улице. Мне не на что будет прожить. На каждом шагу грабители, воры, хулиганы, карманники. Ты или Ринат, вы все здесь подвергаетесь унижению, а там, в ресторанах, кафе-барах ваши ровесники – дети богачей развлекаются вовсю, насилуют, убивают. Жизнь становится жестокой. Я не оправдываю себя. Но я тоже имею право на жизнь! Да, признаюсь, что до сих пор занималась проституцией. Ещё в 10-ом классе классрук соблазнил меня. Он был не женат, и мы жили вместе. Когда я забеременела, он бросил меня. Отца не знаю. Мать умерла в автокатастрофе, когда мне было 14 лет. Меня воспитала бабушка. А когда умерла и бабушка на мою голову обрушились беды. Затем я устроилась работать на фабрику, но и там не повезло. Обзавелась знакомыми, которые угощали меня бутылкой вина или пачкой сигарет. Мне надоело, но ведь надо что-то делать, чтобы жить.
Несмотря на то, что в Афгане я зарабатываю намного больше, чем в России, я поняла, что ошиблась, приехав сюда.  
Знаешь, почти все женщины приехали сюда ради наживы и развлечений. Каждую ночь они проводят с офицерами, им привозят из Кабула вещи, которые тебе и не снились. Но на войне тоже нужны женщины. Нас ведь специально сюда привезли, потому что мы нужны офицерам. Они без нас не могут. 
Лилия, хоть и еле шевелила языком, но говорила правду. Я снова наполнил рюмки. Мы выпили за то, чтобы живыми вернуться с войны. Она, молча, уткнулась в невидимую точку. Затем, медленно подняв голову, посмотрела на меня. 
– Скоро снова выйдете в бой. И в этот раз будет участвовать вся армия. Оказывается, посты в Гардезе окружили.
– А ты откуда знаешь? Мы же ещё не готовились.
– Сказал один из офицеров штаба.
– Когда? 
– Вчера пришло поручение из штаба армии. По-моему, это произойдёт очень скоро.

Я слышал, что те, кто в части, раньше всех узнают обо всех новостях. Но больше всего удивляло то, что весть, которая ещё не успела дойти до командиров взводов, известна была этой женщине.  
– Офицер врёт. Боя в скором времени не будет, – сказал я. Я и сам не понимал, зачем это сказал. Признаться, я очень не хотел этого боя.
По-моему, женщина заметила это:
– Ты участвовал во многих боях. Не боишься, наверное?
– Знаешь, и всё равно не хочется умирать ни за что, без цели шататься и страдать?
– Понимаю. Я осознала это здесь: эта война никогда не оправдает Советскую армию.
– Лилия, мы осрамились. Хуже всего то, что, если мы умрём, нас даже не вспомнят, а если и будут вспоминать, то с проклятиями.  
– Вас никто не будет проклинать. Только будут глубже анализировать суть и цель этой войны. Э, не думай об этом, главное выжить.
– Всё равно тяжело на сердце, если не знаешь, что тебя ждёт. Мы ведь не знаем, что нам уготовила судьба. 
– Ты в первом батальоне?
– Да.
– У вас комбат хороший. Он не трусливый. Хороший человек. Понимает солдат, адекватный. Среди офицеров есть несколько таких мужиков. Остальные не очень.
– Почему?
– Сплетни распространяют.
– Наш командир роты тоже довольно смелый, сообразительный офицер. 
– Стоногин? Да, знаю. И, вообще, среди офицеров пехоты много настоящих мужчин. 
Я задымил сигаретой, немного отвлёкся от мыслей. Казалось, что с Лилией мы были столетние знакомые. Она тоже взяла сигарету в рот и чиркнула спичкой. Установилось недолгое молчание. В комнате похолодало, и Лилия закрыла окно. 
Снаружи дверь заперли. Я начал чувствовать себя свободнее. Ринат крепко спал на диване, и я никак не мог сейчас увести его с собой. 
– Что же делать с Ринатом, – сказал я, вставая с места.
– Не трогай его. Ты тоже не пойдёшь. Здесь заночуешь, – сказала она, закрывая занавески. Она выключила свет. Я давно протрезвел. 
В ту ночь я чувствовал себя как ребенок, блаженствовал от самых нежных ласк в мире и не хотел, чтобы наступал рассвет. Я желал, чтобы эти мгновенья продлились на всю жизнь. Я не хотел видеть проклятые казармы, танки, БМП-2 и офицеров. За все эти годы я ведь только начал жить, я ожил за эту ночь.  
Мы спали до утра. Лилия рассказала мне о многом. Ведь, как ни как, она была женщиной, в самом соку, и была единственной отрадой для парня, который застрял среди этих мерзких взрослых игр.
Обняв меня за шею, она зашептала мне на ухо:
– Солдатик мой. Обещаешь? 
– Что? 
– Солдатик мой, дай слово, что не умрёшь, что теперь всегда будешь вспоминать меня. Ты такой хороший. Не умирай, пожалуйста. Ладно? Она плакала, всхлипывая. Слезы так и катились по её щекам. У меня сердце разрывалось на части, и я прижал её к себе. Будто ком застрял у меня в горле. Я её так сильно полюбил в эту минуту, потому что ещё никто здесь не переживал за меня как эта женщина.
– Я буду жить, Лилия. Я не умру в этом проклятом месте. Не горюй. Я выживу, – сказал я и залился горючими слезами. 

Когда рассвело, я пошёл мыться. Душевая комната располагалась в конце коридора. Лилия принесла мне полотенце, мыло и шампунь. От этого я еще больше полюбил её. 
Приведя себя в порядок, мы разбудили Рината. Лилия и ему протянула средства для мытья и полотенце. Казалось, что он смутно вспоминал, где находится.
Лилия искренне проводила нас. На улице было уже светло. Перед некоторыми казармами дежурные дрыхли как убитые. Наш «чижик», опершись на автомат, рискуя жизнью всей роты, храпел сладким сном. Мы незаметно подошли к дверям. Настроение у меня было отличное. Я ни о чём не думал. Ринат по дороге молчал, а когда, увидел спящего дежурного, пнул его, да так сильно, что тот грохнул на землю и опешил.
– Ты, собака! Кажись, всю роту зарезал дух. Твою мать!
Солдат вскочил с места. Мы, не обращая внимания на него, зашли в казарму. Солдаты спали крепким сном, не подозревая о том, что жизнь может быть прекрасной за её стенами. Казарма показалась мне очень мрачной и холодной. Я нисколько не устал, хотя всю ночь бодрствовал. Ринат, не раздеваясь, рухнул на кровать. Дождь перестал. Когда рота проснулась, я подумал, что все пойдут в парк, а пехота будет чистить оружие. Я лежал на кровати, глядя на потолок. Хоть я и чувствовал себя превосходно, ноги устали, суставы ослабли. Я думал о Лилии и у меня в душе просветлело. 

 

II

Рота выстроилась передказармой. Как обычно командир роты после приветствия ознакомил нас с предстоящей работой. Пехотинцы после завтрака должны были почистить ружья, бронемеханики и операторы – подготовить технику к бою, проверить связь, стрелковое орудие, ленты зарядить снарядами, а машины заправить маслом. Было ясно: скоро выйдем в бой. 
На завтрак дали варёную рыбу и кашу, но никто не дотронулся до еды. Выпили только кофе с сахаром и съели кусочек хлеба со сливочным маслом. Те, кто давно служили в Афгане, никогда не ели такую еду. А тех, кто ел, унижали, обзывали «ЧМОшниками», и отворачивались от них. Солдаты, знавшие себе цену, даже если умирали от голода, никогда не притрагивались к такой позорной еде.
Мы с Ринатом только хотели выйти из столовой, как нас окликнул Мумин, сидевший в начале стола. Наши приятели Нурмухан и Юра тоже были с ним.  
– Что, нет аппетита? – спросил Мумин, отодвигаясь и освобождая нам место. 
– Да, что-то не хочется, – сказал я.
– Давайте, по кружке кофе, а потом что-нибудь придумаем.
– Сейчас пойдём в технопарк и там что-нибудь приготовим. Только со склада надо будет что-то взять, – сказал Нурмахан.
Мы торопливо первыми вышли из столовой.
Мумин и Нурмахан пошли в сторону продуктового склада, Юра – в магазин, а мы с Ринатом –  в «холодную колотёрку», чтобы приготовить место для трапезы. Это склад, где хранились солдатские рюкзаки, старая одежда, одеяла. Мы договорились весь день провести здесь.
Нурмахан был лучшим стрелком в роте, но очень был наивным. Мумин – механик в БМП-2. По-русски он плохо говорил, но отлично управлял машиной. А Юра, если не принимать во внимание его хитрость, был смелым воином и командиром пехотного отделения. Он умел держать себя в руках в любой ситуации. Мы все впятером считались «дедами» и уже успели понять здешнюю жизнь. Главное, чтобы командир роты не узнал, что мы в складе, а других офицеров мы можем кое-как отвлечь. Они тоже лишний раз не хотели обижать «дедов», потому что знали, что эти повидавшие всего солдаты в нужный момент окажут хорошую услугу в бою. В Афгане офицеры осторожно общались с солдатами. Потому что на войне пуля никого не выбирает и каждый пригодится в бою: кто-то вынесет чей-то труп с поля боя, а кто-то поможет перевязать рану приятелю и тем самым спасёт ему жизнь. Здесь ценишь каждую секунду жизни, а на остальное наплевать.  
Ребята принесли всё необходимое, освободили уголок в складе, постелили старые шинели. Мумин приступил к приготовлению плова. Юра развлекал нас анекдотами, а я, подложив под голову рюкзак, приготовился спать. Ринат глотнул от лосьона «Роза», который принес Юра, и закурил. Нурмахан вынул из рюкзака деревянную лопатку для рытья траншеи, стал ею рубить дрова из ящиков из-под боеприпасов, и развёл огонь под казаном.
В складе всё было разбросано. Здесь можно было найти всё: гранаты, сигнальные ракеты, фляжки, валенки, сапоги, одеяла, продырявленные мышами. Всё необходимое для боя хранилось здесь. 

Помещение наполнилось дымом. Мы немного приоткрыли дверь. В тридцати шагах от нас перед казармой солдаты чистили ружья, операторы и механики выстроились в ряд. Техник роты – прапорщик Довгий всю злость на нас выплескивал на других. Я наблюдал за тем, как прапорщик ходил туда-сюда, выкрикивая нецензурную брань.
Довгий был душой компании, был вспыльчив и так же быстро остывал. Он понимал солдат. Если сегодня совершить ошибку и не показываться ему на глаза, то назавтра он мог и не вспомнить об этом. Он подождал нас около пяти минут и, поняв, что мы не придём, повёл броню в парк. 
Я не смог отоспаться, мешали разговоры приятелей. Докурив пачку «Донских», я попросил Юру рассказать какой-нибудь анекдот. Видимо, он того и ждал, что сразу начал рассказывать истории собственного сочинения. Мне понравились про глупого офицера и красивую девушку с автоматом. Другие тоже хохотали вовсю. Плов был уже на подходе. Все выпили по глотку «Розы». От напитка и в самом деле пахло розой, но он обжигал кишки и горло. Ринат вынул из кармана свернутые в бумагу хрустящие черные ломтики гашиша в форме печенья, раскрошил кусочек, смешал с сигаретой «Донской табак» и обратно вложил всё в пустое отверстие. Чёрный ломтик оказался слишком острым. Когда мы затягивали по второму кругу, будто что-то стукнуло в голову. Я начал терять равновесие. Третий круг мы перенесли на потом. Мумин поставил казан с пловом посередине. Говорят, накуренные люди много едят. Мы быстро съели весь плов в казане. Следом выкурили две пачки «Хона». Затем каждый глотнул розовой воды. Напиток, выпитый с хрустящим ломтиком, начал постепенно действовать. Почему-то мне захотелось вспомнить погибших друзей в бою и плакать. У меня слёзы покатились. Я прижал к груди Рината и заплакал. У меня перед глазами застыл тот бой в Чорикоре. Тогда надо мной и Ринатом нависла угроза попасть в плен к душманам. 
– Нас спасли танкисты, Ринат! Иначе мы сейчас в Пакистане ходили бы в цепях.
В глазах Рината заблестели слёзы. Нурмахан, Мумин, Юра – мы все плакали.
– В прошлый раз я вынес на руках Андрея. Отличный был парень. У него грудь разорвало. Его кровь была на моей одежде, руках, – Мумин говорил, глядя на свои пальцы. – Я не хочу терять ещё кого-нибудь из части, понимаете, я уже боюсь идти в бой. Когда говорят, готовьтесь к бою, у меня сердце ноет. Поскорее бы всё закончилось. Надоело уже. Дай воды, Ринат, – он жадно выпил воду из фляжки.
– Братаны, у меня нет отца. У меня мать старая. Если я умру, она с ума сойдёт. Понимаете, она лишится ума. В увидел в жизни намного больше, чем моя мать, но я должен жить и живым вернуться домой. Я не имею права умирать. 
– Нурмахан, у меня тоже нет отца. Я единственная опора матери. Если б вы знали, какие письма пишет моя бедная мама. У меня сердце разрывается, когда читаю их. В бою у меня всегда перед глазами мелькает мать. Сейчас ей намного тяжелее, чем мне. Мама. Эх, мамочка, ваш сын курит гашиш, употребляет наркотики, которые раньше и в голову ему не приходили. Мама, я соскучился, – он бросил шапку под ноги и изредка звучно плевал. 
Мы были похожи на бредивших сумасшедших. Снова взяли ломтики. Затянулись по одной. Лицо моё похолодело. Я окончательно потерял контроль над собой. Руки и ноги не подчинялись. Казалось, будто я приподымался с земли и летал. Издалека был слышен плач, перед глазами были какие-то переливающиеся волны. У меня губы постепенно высыхали от обезвоживания. Я ничего не осознавал. И только звуки плача. Я будто испарился. И, словно, не было этой войны.  

 

III

Я проснулся, не понимая, что происходит. Надо мной сидел Ринат. Глаза у него были красные от бессонницы, веки опухшие. У меня голова гудела и пульсировала от боли, как будто по ней били булавой. Тело обессилело. Я был голоден, губы высохли. 
– Ринат, где остальные? – спросил я, еле приподымаясь и опираясь на рюкзак. 
– Они пошли за едой, скоро вернутся. Мы тоже только что проснулись. Представляешь, все спали как сурки. Хорошо, что нас не заметил ни один шакал. 
– Дай, фляжку.
Ринат снял с ремня железную фляжку и протянул её мне. У меня внутри всё горело. Залпом я опустошил всю фляжку. Немного полегчало и боль в голове утихла. Мы приоткрыли дверь склада. Снаружи ворвался запах влажной земли. Я с нетерпением ждал, когда принесут еды. Потому что надо было поскорей подкрепиться и пойти в роту. А если командир роты узнает, что мы весь день пропадали здесь, он опозорит нас перед всеми и заставит дежурить целую неделю. 
Голова немела. Только теперь я начал чувствовать влагу в складе. Я замёрз. Руки ноги стали затекать, меня знобило. Я был словно в тумане. Мысли мои были рваные, я не мог сосредоточиться, события беспорядочно крутились в голове. Казалось, что я спал до сумерек. Я очень хотел есть. Обычный запах старой шинели и шмоток теперь тошнил меня. Очень хотелось вдоволь напиться студёной воды, устроиться в каком-нибудь живописном месте и ещё немного вздремнуть. Мне не хотелось видеть Рината, который шатался напротив меня, с покрасневшими глазами и бессмысленным взглядом. «Вот бы сейчас оказаться в родном кишлаке, возле арыка Хазарбог, где солнце светит, и раскинуться там на траве. А небо там чистое-пречистое, поля бескрайние, да, кстати, сейчас там как раз сезон урожая клевера, интересно, кто сейчас там бригадир, э, какая разница». 
Я встрепенулся от громкого шума. Ринат возле двери споткнулся о рюкзак. Оказывается, когда человек теряет голову, он не знает, куда ему идти. По-моему, мы в это время напоминали летучих мышей. Ринат обругался матом. 
– Что, сильно ушибся?
– Э, мать твою. Не могу удержаться на ногах. 
– Если можно давай поменьше курить эту проклятую штуку, приятель.
– Мы уже, кажись, привыкли… Какая теперь разница. Хорошо же, от этого мы не портимся. Иначе мы не продержимся здесь. Лучше бы мы вышли в бой. Там и время быстро проходит. Мне кажется, чем страшнее бой, тем ничего ты не осознаешь. Во время боя не страшно, но после, когда ты вспоминаешь о нём, тебя охватывает ужас минувшего, что вызывает аллергию. 
– Это если ты останешься жив и повезёт вспоминать.  

Ринат был довольно закаленным, ловким парнем, но у него были и детские замашки. Иногда он обижался как ребёнок. В такие моменты можно было заметить, что он единственный избалованный ребёнок в семье. Он за словом в карман не лез, знал свое дело. Ни разу я не заметил, чтобы он струсил. Во время боёв его лицо оставалось невозмутимым. Он любил говорить о женщинах. Услышав, как он вёл себя до армии, я удивился. Он умел наслаждаться жизнью. Иногда ребята подшучивали над ним «мол, ты повидал в жизни столько женщин, что не страшно и умереть, а мы кишлачные ещё не успели даже нормально сходить на свидание, так что, если вернёмся домой, познакомишь нас со своими девчонками». В роте только Валерий и Валис получали письма от жён. Казалось, что они успели многое повидать в жизни. Все завидовали им. Наравне с ними остальные были как мальчишки. Вместо девушек им суждено было прижимать к груди оружие. Словом, этих 18-20-летних ребят судьба можно сказать обделила. Они были несчастные. 
– Ринат, только честно скажи, о чём ты думаешь на войне?
– Признаться, у меня голова перестает работать. Я ничего не понимаю. Какое-то неожиданное чудо меня выручает. Если летит снаряд, я сам не замечаю, с какой скоростью оказываюсь в лежачем положении. Какая-то сверхъестественная сила мной управляет. 
– Ты прав. Странно, если вместе со звуком снаряда переходить на защиту. Человек действует быстрее снаряда, летит быстрее пули.
– Ты не сможешь объяснить своё состояние во время боя, – сказал Ринат. 
Мы по одной закончили «Донские» сигареты. Я думал, что мёрзну из-за того, что спал на холоде. На самом деле у меня повышалась температура. Я взял шинель с застоявшимся неприятным запахом, укрылся ею и снова растянулся на полу, чтоб вздремнуть. Мне очень хотелось, чтобы этот день поскорее закончился. В тёмном углу склада, укрывшись шинелью, я думал о Лилии.  Я не мог представить перед глазами вчерашние события. Я подумал, что то был сон и даже поверил в это.  
Открылась дверь, и послышался ворчливый голос Нурмахана. 
– Эй, братаны, я принёс. Пообедаем здесь, а потом выйдем. 
Из-за пазухи он вынул буханку хлеба, из кармана вытащил несколько кусочков сахара. Ринат с пустой фляжкой вышел наружу. Мои глаза постепенно стали привыкать к темноте в помещении. Нурмахан разрезал и разложил хлеб на старом матрасе. 
– Рота уже почистила всё оружие. Броня вернулась из технопарка. После обеда, оказывается, придут сюда за рюкзаками. 
– Мы выйдем в бой? Кто тебе сказал? ...
– В роте ходят такие слухи, но ещё неизвестно. Видимо, хотят подготовиться заранее. Говорят, механики и операторы придут в склад за боеприпасами, – как бы Нурмахан не говорил спокойно, я чувствовал в его голосе дрожь.  Я сделал вид, что мне всё равно. 
– Даже один однообразный день в полку тоже надоедает. Надо развеяться. Казарма, столовая, караульная, парк. Это же скучно. Давайте, мы тоже подготовимся. Кто знает, может этой ночью мы уже выйдем в путь. Как покушаем, здесь же приготовим рюкзаки и пойдём в казарму. Надо отделить новую одежду от старой. По возможности надо взять в столовой лук, морковь и масло. Дневного пайка нам может не хватить. Ещё неизвестно, на сколько дней мы уходим. Обычно говорят на три дня, а на деле остаёмся там не меньше месяца, а то и больше.
– Ты и здесь думаешь о своём желудке, Байбиш (прозвище Нурмахана). Такое ощущение, что ты умрёшь с голоду. По-моему, ты живёшь только для того, чтобы поесть.
– Э, ты же знаешь, что здесь человек становится странным. 
– И ничем не брезгует. 
– Что ты хочешь сказать?
– Хочу сказать, что мы похожи на животных. 
– Ладно, не умничай.
– Да, ладно. Только возьми вон тот рюкзак и положи мне под ноги, пожалуйста. Я сильно мёрзну. 

Он не обратил особого внимания на то, что я лёжа приказываю ему.
– Тебе один вопрос. Итак, приятель, после Афгана ты продолжишь учёбу? 
– Конечно. А что?
– Будешь учителем? 
– Может быть. 
– Ты же окончив пединститут не станешь офицером. Кроме того, ты немного нерешительный. 
– Послушай, Байбиш. Я поступил в институт, а это значит, я лучше тебя. Я учился в институте. Много ли, мало ли, но кое-что знаю, приятель. Буду учить детишек.  
– Значит, будешь учителем русского?
– На что ты намекаешь? Эй? 
 – Так ведь ты отлично владеешь русским. Ясмеялся до слёз, когда в тот раз услышал по связи, как ты отчитывался комбату. Все, кто был на связи, чуть не поперхнулись от смеха. Твой ломаный язык комбат еле разобрал и ему даже стыдно стало. Ротный тебя назначил оператором, только потому, что думал, что ты интеллигентный, поскольку учишься в институте русской литературы.
– Русский я не очень хорошо знаю, и всё-таки я закончил первый курс на «отлично». Как бы там ни было, я немного знаю русскую литературу. Не знать языка – это не значит, что ты неуч. Ты разве поймёшь это. 
– Ладно, но ты какой-то нервный. Боюсь, ты будешь избивать и ругать матомсвоих учеников.
– Эй, послушай. У тебя что, язык развязался? Кто тебе говорит, что я буду учить детей.
– Ты сам.
– Хватит шутить, Байбиш. Я не уверен, что буду работать после Афгана. Если честно, я хочу писать. Переведусь на журналистику. А если повезёт -стану писателем. Буду писать о людях, о тебе. 
– Ты и до армии писал? Признаться, некоторые твои слова напоминают разговоры стариков, и я считал тебя странноватым.
– Байбиш, мы прозевали молодость. Наше детство, пора цветения остались на том берегу реки, приятель. Здесь только смерть и ты. Война. Есть только вот этот мрачный мир. Понял? Ты думаешь, что тебе до сих пор девятнадцать лет? Человек может выглядеть молодо, но глаза его выдают. Мы повидали многого, Байбиш. Если человек плачет, он в тот же миг проживает пять лет. На войне мы стали хладнокровными, приятель. Я хочу написать о том, как мы превратились в роботов, и вместо сердца у нас в груди застыл камень.
– Ты напиши о том, что война – это не только геройство.
– Мне бы только объяснить людям, что война бессмысленна и писать о ней очень тяжело.
– Война – страх. Страх – потеря сознания. А когда ты теряешь сознание, тебе всё равно. На войне я ничего не соображаю. Вспомни бой в Чорикоре, когда все забегались как идиоты. Мы все взбесились тогда. А ведь после того боя многих отправили в госпиталь, даже если они не были ранены. А те, кто справился с собой, долго не могли прийти в себя. С тех пор, когда слышу, что выйдем в бой, у меня руки и ноги трясутся и сердце ноет.
– Байбиш, ты подумал о том, что никто как мы не скитается в унижении?
– Немного.
– Ты можешь почувствовать, что здесь мы напрасно рвём себя в клочья? Байбиш, мы мерзкие и бестолковые.
– А что делать? Ты сможешь не выйти в бой? 
– Нет. На войне только мёртвые не выходят в бой. 
– Это я хорошо знаю. Вот и у тебя только после того, как перевели в Афган, глаза открылись. Во время военных учений ты ничего не соображал. Ты говорил, что Афганистан – арена для совершения подвигов. Вот и пришёл тот момент, когда можешь совершить геройство. Завтра выйдем в бой, будем стрелять, убивать. Танки, БМП, БТР, увидишь взрывы, так? И ты скажешь: «как же нас обманули, твою мать».
– Это игры государства. Э, оставь, её, мать твою. 
– Как же называется эта игра. Ты знаешь, с чем нельзя шутить, писатель?-Нурмахан замолчал. Голова моя пульсировала. Веки отяжелели. Я взял в губы недокуренную сигарету Рината. Хотел зажечь спички, руки задрожали. Мне от этого стало ещё обиднее. Я дал себе слово больше никогда не пить и не курить проклятый гашиш. Если ты куришь эту штуку, ты о многом забываешь, а главное, пропадает чувство страха. И это часто помогает на войне. Офицеры знают, что ты куришь, но ничего не говорят. Ведь в их глазах ты должен выглядеть смелым. Короче, пока ты не отдалишься от себя, ты не сможешь совершать жестокость. На войне не потерять разум – это пустые слова. 

Снаружи послышались шаги. Мы вмиг спрятались среди барахла в углу. Дверь сразу отворилась, и вошли Мумин с Юрой. За пазухой у них изрядно топорщилось. Мы вскочили с мест и стали упрекать их за долгое отсутствие. Они принесли еду из столовой. Мы поставили казан на шинель и стали ждать Рината. На весь влажный склад распространился запах ароматного бульона. У меня открылся аппетит. Через некоторое время вернулся Ринат. В руках у него были сгущённое молоко в железной консервной баночке, печенье и вода. Мы были сильно голодны. Еду съели сразу и без слов. Подкрепившись, каждый стал шарить в складе и собирать для себя рюкзак к бою. В них мы положили по три фляжки, по шесть патронташей, валенки, спальный мешок, лопатку для рытья траншеи. А боеприпасы, сигнальные ракеты и паёк нам выдадут в казарме. Словом, остальное мы можем найти в складе железяк в техническом парке. Приготовив рюкзаки, мы спрятали их в углу и вышли наружу.  
Воздух был свеж. До горных склонов, вымытых под дождём, казалось, можно было рукой подать. Вокруг было тихо и ясно. В нашу часть тоже, можно сказать, пришло очарованье. Казармы тоже не казались мрачными как вчера. Лучи солнца то освещали местность, то прятались за облаками. 
В казарме все были заняты делом. Солдаты готовились к бою. На полу валялись боеприпасы и всякое вооружение, выделенные для нашей части. Солдаты чистили ружья. Я вынес из оружейной свой автомат и проверил его на боеготовность, удостоверился, что он не подведёт меня в бою. После того, как стало ясно, что утром выйдем в бой, сходил в склад за своим рюкзаком.  Положил его под кровать и попросил дежурного присмотреть за ним. Механики и операторы ещё не вернулись с технопарка. Я поинтересовался у Рината, готова ли наша машина к бою. На что он ответил: «Не сомневайся, если сам полностью зарядил его снарядами. Ты почистил ствол?» – спросил он в свою очередь. Признаться, мы ещё позавчера приготовили машину к бою. Я решил поспать до ужина. Поленившись раздеться, я бросился на кровать в одежде. Нурмахан и Мумин пошли в технопарк. Ринат сказал, что тоже не будет спать. Юра принялся чистить ружьё. Под шум в казарме я заснул. 

 

IV

Вечером я проснулся во время ужина. Ровно половина роты выстроилась во дворе. В казарме командир взвода Ермелин дёргал остальных, чтобы вывести во двор. 
– Эй, твою мать! Давай быстрей, шевелись!
Хватаясь за шапки, не успев засунуть руку в рукав гимнастёрки, молодые солдаты выбегали впопыхах наружу. Воодушевившись своим голосом, он повысил его ещё на пару тембров. 
–  Давай быстрее! На курорте что ли отдыхаете у матери? Только бдительность потеряешь, как всё наголову перевернёте. Пулей на улицу!  Считаю до трёх. Раз, два… два с половиной… 
Я неторопливо встал с места и вышел помыться. Ермилин бросил на меня взгляд и продолжал кричать на недавних призывников. Некоторые «деды» ещё дрыхли на кроватях. Ермилин всю злость выплёскивал на «чижик»ов. Я помылся. Разбудил Рината. В это время уже все «деды» выходили из казармы. Мы должны были выстроиться, чтобы пойти на ужин, потому что проверял сам командир роты. Ждали до тех пор, пока к строю присоединился последний солдат.  Другие роты давно уже сидели в столовой, а мы были «наказаны» не из-за капризов командира, а за то, что абсолютно нарушили порядок и дисциплину. Рота вошла в столовую спустя полчаса. Командир наблюдал за нами, когда мы ели. Никто не смел смотреть на чужой стол. Никто никого не бил по голове половником или тарелкой… Потому что на голодных давил тяжёлый взгляд командира... После ужина рота снова выстроилась перед казармой. Командир объявил о том, что завтра выходим в бой. Приказал, чтобы все снаряжение было готово, «а иначе никто этой ночью не будет спать», сказал он.  Его слова, конечно, вызвали бурю гнева у многих, но, несмотря на это, он заставил выполнить своё поручение. Он был искренний и храбрый человек… Солдаты любили командира роты.  Как бы на войне смелые, сильные волей офицеры не казались строгими и безжалостными, все ими восхищались, их уважало большинство. А для офицера нет большей награды, чем быть примером для подопечных…

В казарме начался бардак… Солдаты стали готовиться к бою. Кроме того, они должны были успеть поспать до утра. Те, кто подготовился, положив под кровать бронежилет,автомат и каску, легли спать. Я вышел наружу, чтобы покурить. Небо было усыпано звездами. Луна неторопливо плавала в небе, иногда скрываясь за перистыми облаками. Луна излучала молочно-белый ясный свет. Казалось, свет и тьма боролись друг с другом. В одно мгновенье наступала тьма, затем ярко выглядывала луна. Вдали в горах в небо летели сигнальные ракеты.  Порой, слышен был еле уловимый звук стрельбы из автоматов или пулемётов. Он доносился со всех сторон. Непонятно, кто стрелял, наши или душманы. В такие ясные ночи не хочется спать, хочется бодрствовать. Бесконечная стрельба в окрестностях не давала покоя людям. А в итоге погибало столько людей. Я попытался поднять себе настроение и не отвлекаться на нелепые мысли. Мне необходимо отдохнуть, при этом не испортив себе настроение. Завтра надо рано вставать. С раннего утра выходим в путь. Поэтому голова должна быть ясной. «Не дам никакой панике овладеть мной. Предоставлю всё на волю Всевышнего. Ведь не в первый раз выхожу в бой», подумал я. «Эх, сколько человек думает об этом, тем больше им овладевает страх. Посмотри вокруг, лунная ночь, вокруг светло, небо таинственное, весенний воздух, аж жить хочется! Я ещё раз закурю и пойду спать, а утром постараюсь пораньше проснуться. Подумаешь, два-три дня поразвеемся на воле. Сейчас, наверное, не так сильно стреляют. Гардез не такое уж опасное место по сравнению с Чорикором. Эй, хватит, ты из-за этого разволновался. Успокойся. В твоём сердце не должно быть никакой паники. Вспомни, как в первый раз ты вышел в рейд. Ты чувствовал себя, тогда как лев. Интересно, что ты тогда ни о чём не беспокоился. Ты спешил тогда поскорее встретиться с врагом с глазу на глаз. Вот ещё одну закурю и всё. «Охотничьи» всё-таки хорошие сигареты, а от «Донского» кружится голова. Рота ещё долго не заснёт. Может, обойти часть?.. А зачем? В такие вечера, если обойти родной кишлак, в окрестностях издалека виднеется свет ламп соседних кишлаков. Мормин, Хужасоат, Обшир, Чеп. Такое ощущение, будто звёзды повисли над этими кишлаками, а на самом деле это свет в домах жителей. Собаки непрерывно лают. Все спят крепким сном. Веет нежный ветерок, а ты гуляешь. Такую волшебную ночь, наверное, лучше всего проводить в родном кишлаке, рядом с родителями. Интересно, чем сейчас заняты мои?  Отец, конечно же, спит. Бедняжка, устал, наверное, на работе. Мать, братья, бабушка ещё не легли. О чём же они разговаривают? Может, вспоминают меня. Ведь, я тоже думаю о них. Они, конечно же, беспокоятся за меня. Здесь война. Ты можешь умереть. Но я ни за что не хочу умирать. Я вас не оставлю, мои родные. Мы ещё встретимся. О, боже, сделай так, чтобы я не умер. Пусть, я вернусь живым и из этого боя. Пусть, мы не умрём, сделай так, чтобы меня не ранили. Боже, сохрани нас».

В раздумьях я оказался недалеко от женского модуля. Я застыл на месте. Снова закурил. Я отчётливо увидел дежурного перед дверью модуля. Интересно, чувствует ли он, что видеть женщин в тысячу раз тяжелее, чем идти в бой. В такую светлую ночь невозможно спрятаться.  Даже с маленького расстояния в несколько шагов можно узнать, с какой роты этот дежурный. Интересно, а сколько лет он служит в Афгане? Если он «дед», для него позорно дежурить в женском модуле. Даже под страхом смерти он не станет всю ночь караулить это место. Наверное, поставили кого-нибудь из чижиков. Ещё никто из нашей роты не дежурил в женском модуле. Боеспособных ребят никогда не ставят караулить женщин. Скорее всего, это один из «мальчиков на побегушках», не видевших ничего, кроме штаба. Им ведь всё равно. Они готовы умереть, лишь бы не выйти в бой, не брезгуют никакой работой в части, лишь бы не воевать. Поэтому этих бесстыжих справедливо называют «штабскими курицами». Иначе бы, они не были такими чистоплюями. Эти упитанные белоручки вдоволь спали, чисто одевались, никогда в жизни не стреляли из автомата. Попробуйте сказать им, что они выйдут в бой, так они тут же наложат на штаны. Но они раньше всех в части слышали обо всех тайных приказах и заданиях. В отношении простых солдат они держались высокомерно и благодарили бога за то, что на войне им не приходится воевать. Солдаты некоторых из них ненавидели, потому что, не выходя из штаба, они каким-то образом носили на груди «Красную звезду» или «За отвагу». А ведь они приписывали себе заслуги солдат. Ясно, что эти награды предназначались для ребят, геройски воевавших на войне. И никто ни о чём не спросит, ибо, если ты воюешь в Афгане, то ты непременно должен быть героем. Э-эх, всюду бардак. Даже среди военных нет справедливости. Даже на войне они лгут друг другу. 
У меня не было желания заходить в модуль и ничто меня сейчас не могло бы отвлечь. Я чувствовал себя настолько жалким, что никого не хотел видеть. Вот бы сейчас оказаться в пространстве, где никого нет. Ничто не может помочь человеку, который жалок самому себе. Если бы меня сейчас спросили, чего я хочу, я бы точно не знал, что ответить. Потому что я был разбит. Я ненавидел всё и вся, и жизнь, и себя. Мне всё надоело. Для того, чтобы показаться на глаза Лилии, я должен был полюбить себя, морально подготовиться к такой встрече. Если человек почувствует, что он исчез, и поверит в это, то он поймёт, что лишился многого. Ладно, допустим, и что я ей скажу? Кривляясь, буду мямлить, что, мол, завтра я выхожу в бой? Попрошу у неё снисхождения и буду ласкаться? Как? Ведь я уже разорён изнутри?!..

Возвращаться было трудно, но я должен отдохнуть в казарме, ведь завтра тяжёлый путь. 
В казарме не стихал шум. Солдаты, устроившись группами по углам, кушали, курили. Другие готовились к бою. Сборы новых призывников продолжались до сих пор. Они клали в рюкзаки, все что под руку попадалось. Были слышны шутки, мат, а иногда с одной стороны казармы в другую летели кирзовые сапоги. Кто-то громко матерился, в это время поднимался смех. Многие, наклонившись над тумбами, писали письма домой. Это была такая традиция – перед боем писать письма близким. Я написал письмо матери и лёг спать. Завтрашний день беспокоил меня сильно. Я не мог заснуть. Я превратился в человека, колеблющегося между жизнью и смертью. Я был обречён на то, чтобы грезить и страдать. Хотелось бы знать, мои соратники по оружию, которые дышат вместе со мной в этой казарме и, возможно, будут ранены завтра вместе со мной или погибнут, они так ли мучаются как я, не понимая себя? Интересно, если человек чувствует приближение смерти или беды, он попадает в моё положение? Ведь раньше никогда у меня не было такого состояния. Я встал и принёс из оружейной толстый бронежилет, положил его в изголовье кровати. На всякий случай положил в рюкзак шесть патронташей. Боеприпасов в машине было предостаточно. Взял у старшины десять пачек сигарет и тоже положил в рюкзак. Казалось, надо было ещё кое-что сделать. Подозвав одного из чижиков, велел ему пришить белый воротник к моей гимнастёрке. А сам пусть и насильно должен был заставить себя спать. 
Человек в любой ситуации иногда чувствует, что счастлив, хотя счастье понятие относительное, но это значит, что впереди его ещё ждут неполноценные, незавершённые, грустные дни. Казалось, моё счастье в ночи было при моей жизни. Человечество придумало понятия «счастье» и «несчастье», чтобы утешить себя. Чем больше расстояние между жизнью и смертью, тем быстрее человек готовится к беде и начинает привыкать к этому состоянию. А девиз «Жизнь – это счастье» становится смешным.
И всё-таки я не мог заснуть. В казарме теперь солдаты меньше сновали и не действовали на нервы. Ринат, поужинав в казарме четвёртого взвода, подошёл ко мне. Настроение у него было бодрое. Он успел и подтянуться. 
– Почему не пришёл к нам, – сказал он, садясь на свою кровать. Но постепенно я заметил, что у него лицо было бледное, а глаза красные.
– Нет аппетита. 
– Принесли отличное лекарство. Стоит закурить одну, вообще будешь как новенький. 
– Ты всё приготовил?
– Не волнуйся. Давно уже всё готово. Ты же знаешь меня. Не в первый раз выходим. Хорошо, что вся армия будет участвовать в этот раз.
– А что, если вся армия участвует, то будет праздник, – сказал я раздражённо. 
– Ну, всё-таки чувствуется торжественность. Не думаю, что минуя всю технику и бесчисленное количество людей, пуля найдёт именно тебя. А вообще-то, кто знает. Посмотрим. Враг теперешний – не наивный. Вчетвером они способны расправиться с целым полком. 
– Конечно, афганцам легче, потому что они здесь родились и выросли, знают округу как свои пять пальцев. Поэтому и перевес на их стороне. 
– Э, да они забираются в какую-нибудь пещеру и изредка стреляют, да так, что сразу попадают насмерть. А мы сразу выходим с артиллерией и часами палим, затем отправляем самолёты, и под конец ещё пехоту. И тогда они валят нас как тутовник на дереве. 
– Ринат, в этот раз я совсем не хочу выходить в бой. Ты же всё равно будешь рядом со мной. Не дай бог случиться беде. 
– Э, у всех бывает такое настроение. Мы сейчас зачем курили? Затем, чтобы, мать твою, забыть обо всем. Закурим?
– Ладно, давай. Только хорошенько скрути.
Ринат быстро высыпал содержимое «Донских» сигарет на ладонь и размолол его их вместе с гашишом. Я стоял на шухере, чтобы офицеры не заметили.  После того, как сигареты были готовы, мы вышли наружу. 
– Для двоих  это много. Я много положил. Ты в углу подожди, а я позову Мумина и Юру, – сказал Ринат и зашёл обратно. Я ждал в углу казармы под лунным светом. Они вышли втроём, и мы пошли в сторону модуля и там же стали курить. Воздух наполнил острый запах анаши. Он действительно оказался сильнодействующим. Сразу после первой затяжки у меня закружилась голова, лицо похолодело. С каждой секундой я превращался в абсолютно другого человека. Вторая затяжка вообще сбила меня с толку. У меня закрылись глаза, всё вокруг закружилось. Я пытался сделать глотательное движение, но у меня уши закладывало. Не обращая внимания на приятелей, я побежал в казарму. Я был настолько лёгок, что, казалось, летел как птица. В душе не осталось и тени печали. Я почему-то засмеялся, а когда влетел в казарму, мне стало душно, я не мог дышать. Кое-как я добрался до кровати и рухнул в постель.   

 

V

С раннего утра технику выстроили на открытой местности. В передних рядах стояли танки. Сапёрные танки – БТР стояли после минопроверяющих бульдозеров-катков. Следом за ними – разведывательные танки БМП, колонну замыкали мотострелковые танки БМП. 
Связь проверили в соответствии с обговорённой датой. Каждая рота имела свой термин. Почти каждое действие выполнялось при помощи цифр. Особое значение придавалось хранению тайны. Скажем, если надо было двигаться вперёд, произносилось 73, цифра 61 означала приказ остановиться. Словом, связь была полностью зашифрованной. Командирам роты, кроме карты похода, раздали бумаги с различными комбинациями чисел и комментариями к ним, которые применялись в бою вместо слов во время связи. Об этом знал каждый солдат, а, в основном, операторы БМП – 2. Потому что оператор всегда должен был быть на связи, указывать дорогу механику, а если нужно управлять машиной на основании приказа.
На рассвете наша часть вышла в путь. От шума в шлемофоне я нервничал и клевал носом. После того, как колонна вышла из территории полка, поступил приказ «быть наготове всем операторам». 
Я ехал спокойно закуривая. Всё равно, пока мы не выйдем из Кабула, никто в нас не будет стрелять. Через 5-6 километров начнётся город Кабул. потом мы пересечём город и двинемся на юг, в сторону Гардеза. Пехотинцы, сидя на машинах, дремали. Иногда Юра стучал заснувших солдат прикладом автомата по голове. Встрепенувшись и не понимая в чём дело, они озирались вокруг с вылезшими из орбит от страха глазами.
– Ты почему спишь, а! Мать твою! Если сейчас упадёшь с машины тебе хана! 
Солдаты, ничего не отвечая, отворачивались и закуривали. Спать стоя на дежурстве или по дороге в бой на машине было очень постыдным. 
Население Кабула высыпало на улицы и с ужасом смотрело на огромное войско, от звуков которого содрогалась земля. По дороге встречные машины останавливались и ждали, пока мы не проедем. Магазинщики холодно и принуждённо улыбались, и кланялись нам. По-моему, в мире не было такого народа как этот, который головой бросался в торговлю, но был очень труслив. 

Но стоит вам что-нибудь захотеть купить у них, так они вас так облапошат, что мало не покажется. Но в любом случае Кабул был мирный город. На каждом углу здесь можно было увидеть советских солдат и людей в штатском, а возле посольства свободно ходили русские женщины. 
Колонна, выехав из города, повернула на юг и вступила на ровную дорогу, окружённую горами. Веял бодрящий весенний ветер. Небо будто бы опустилось низко, было чистое и ясное. Горы казались очень красивыми. По мере того, как мы поднимались по пологому подъёму, внизу открывался неповторимой красоты пейзаж: ярко-зелёные луга, быстро текущая река, низкие дома, утопающие в зелени цветущих деревьев. Рядом с нами художница– природа будто рисовала красоту жизни. Но у природы нет дела до тебя. Ей всё равно, что ты делаешь, стреляешь или погибаешь, палишь из самолётов или артиллерии. Ей это неинтересно. Если захочет, она покрасит всё вокруг в зелёный цвет, или в белый, или в желтый, а может вовсе и оголить всё. А слепцы и недоумки, которые не могут представить себе эту чудотворную силу, заняты тем, чтобы на корню отрезать жизнь, убивать и выкалывать друг другу глаза, или съедать чужое сердце и довольствоваться этим.  На самом деле, на войне люди убивают не друг друга, а саму жизнь. 
Когда мы поднялись на ещё более высокую точку, до Гардеза оставалось ещё 15 вёрст. По этой дороге ещё со вчерашнего дня успели пройти несколько частей. Те, кто прошёл первым, стояли на обороне. Эти части охраняли дорогу до Гардеза. После обеда мы прибыли в Гардез. На широкой площадке нам разрешили два часа отдохнуть. 
БМП-2 и танки образовали круг. Стволы были направлены в разные стороны. Воины развели огонь под сенью техники и подогрели консервы с картошкой и мясом. В воздухе запахло ароматной едой. В четыре стороны поставили караул.  После того, как опустошили посуду с едой, в них же каждый для себя заварил чай. Мы пообедали на скорую руку. На предстоящем пути больше  не было никакой части или батальона, которые могли бы нас прикрыть. Задача нашего полка была войти в местность под названием «Лангар» и действовать по ситуации. Поэтому ни мы, ни крупные звёзды в штабе не знали, какое представление ждёт нас впереди.  
Действовать по ситуации означало, что каждый за себя и любым способом надо выполнить задание, но при этом остаться в живых. 
Колонна тяжело тронулась в путь. Через пять-шесть вёрст по пустырю мы добрались до кишлака. Вдоль дороги не было видно домов, вокруг были только деревья. На улицах повсюду лежали остатки взорвавшейся техники, гильзы и уже подступала паника. Наша техника ускорила темп. Дрожь пробегала по телу, при виде рухнувших домов, стен и мрачных крепостей. Казалось, что за армией следила какая-то невидимая тень. 

Колонна полностью вошла в кишлак. Наш батальон расположился в открытой местности в тени деревьев, значительно дальше от домов, крыши которых виднелись издалека. БМП были направлены на кишлак на точном расстоянии. Пехотинцы стали рыть траншеи вокруг машин. Стволы орудий были направлены на не успевшие ещё рухнуть стены. Я внимательно наблюдал за окрестностью. Внизу можно было увидеть дома и деревья. Но если начнётся стрельба, то наш привал останется под градом снарядов.  На связи командир батальона приказал быть наготове, а если заметим, какое-нибудь движение, разрешил стрелять без слов.  Для нас было важно держать кишлак без движения.
Казалось, вот-вот небо свалится на землю. Тишина. Не было слышно даже шелеста листьев на деревьях. Холодное молчание. Я снял шлемофон и отсоединил связь. Было очень жарко. Я, словно, задыхался. Командир роты в машине через бинокль наблюдал за окрестностью или мне так показалось. Он недавно прибыл в Афган, ещё не видел боя и ему это было интересно. Глядя на него мне стало смешно, признаться даже было жаль его. Бедняжка, он, наверное, даже представить себе не может, каким бывает настоящий бой. Он всего лишь начальник, офицер, но не воин. А какой он на самом деле вояка, увидим во время боя. На войне люди с железными нервами рушатся изнутри и понимают, что исчерпали себя, но надо терпеть. Несправедливо давать оценку воину, не видевшему боя.  
А ещё одна истина в том, что надо понимать тех, кто теряется на поле боя, проявляет трусость. Потому что человек не железный. Если существует чувство осознания ужаса войны, то считаю оскорбительным махать на это рукой. Кто-то осознаёт ужас сразу, кто-то позже, а кто-то и вовсе в течение всей жизни и живёт, каждый раз хватаясь за сердце. 
Человечество на войне делится на две категории: сильные волей становятся героями, а те, у кого сдали нервы, прослывают трусами. 

Командир роты на связи проинформировал, что в местности, где мы стоим, всё мирно, а солдаты готовы к бою. Я приготовил машину к пальбе. Боеприпасов было достаточно. Но если начнут стрелять в нас из крепостей по бокам, а не из домов напротив, то нам конец. Я предупредил Рината, что если начнут атаковать со стороны крепости, не раздумывая отходить назад, на большую дорогу. В такой битве каждый воин должен думать о себе. Ринат это хорошо понимал. А что делать? Зато, сбежав с поля боя, останемся в живых. Главное, не попасть под гранату и вместе с машиной не отправиться на тот свет. 
Я очень хотел стрельбы. Уж очень хотелось увидеть, как поведёт себя вот этот командир. Он ведь не видел настоящий бой и, возможно, растеряется. А ещё кто знает, может он цепкий и будет геройски воевать, ничего не страшась. Но если он действительно смелый, то тут же завоюет уважение среди солдат. Его будут слушаться, ну, а если струсит, то позора ему не миновать. Вся рота будет называть его «ЧМО». Интересно, чувствует ли Евдокимов, что сейчас стоит перед большим испытанием? А может, он думает, что никто его не видит, не чувствует его состояние, и откуда нам знать, храбрый он ли трус. Он ещё в неведении, что ждёт его впереди. И всё равно солдаты роты будут определять его статус по тому, как он сегодня себя поведёт. Большинство офицеров в Афгане находят общий язык с подчинёнными только после боя. Если они растеряются или проявят страх, то потеряют уважение солдат. 

А я хотел испытать Евдокимова именно в этом бою. Сейчас самое время -это сделать. И если он действительно отважный, то выйдет сухим из воды, не потеряет авторитет среди простых солдат. А если испугается, наверное, я его возненавижу. Ужас! Неужели, к нему надо придираться только за то, что у него на плече звезда. Офицер ведь тоже человек. Нет, на войне бывают только офицеры и простые солдаты, смелые и трусливые. А храбростью называют состояние, когда человек теряется и ошеломлённо смотрит смерти в глаза?
Тишина стояла зловещая. Казалось, что деревья, дома напротив постепенно приближались в нашу сторону с угрозой. Ринат сидел молча, не двигаясь, заперев изнутри люк кабины механика. Невозможно было что-либо распознать и по виду Евдокимова, который рядом со мной сидел на месте командира и смотрел в бинокль. Странно, что он ещё ни разу не закурил. Значит, нервы в порядке. А если начнётся серьёзный бой, наверное, потерпит. Напрасно мы вышли с ним.  Его каменное лицо раздражало меня. Удивительно, как вся рота следит за каждым движением офицеров. В роте понимали страх солдат, но проклинали испугавшихся офицеров. 
Евдокимов что-то пробурчал. Продолжая смотреть в бинокль, он дёрнул меня и был сильно обеспокоен. Я посмотрел в смотровую щель. Напротив, нас появилось стадо баранов, которые затем рассыпались вдоль арыка. За ними показался мальчик-пастушонок. На голове у него была цветастая тюбетейка. Палкой в руке он иногда стучал по земле. Он равнодушно оглядывался по сторонам. Взгляд всего войска был направлен на мальчика. Стволы орудий, БМП и танков были направлены на него. 
Прошло четверть часа. Хотелось встать на колени перед этим мальчиком и взмолиться, чтобы остановили войну. Он напомнил мне моего братика.  Бедняжка, он был одет в лохмотья. Сейчас, видимо, он вышел, полагаясь на волю случая. Интересно, думал ли в это время мальчик о смерти? Ему, кажись, лет семь, не больше. Но казалось, он выглядел старше всех нас.  
Потерявшего бдительность войско, которое поверило, что в этом кишлаке нет душманов, а люди доброжелательны, заставил врасплох сильный взрыв в крепости с правой стороны. Затем пошли в ход гранатомёты. Всё смешалось: свист пуль, пыль, шум, грохот. Душманы с обеих сторон взяли нас под прицел. Наши танки и БМП приступили к делу. Мы палили бесперебойно по крепостям. Автоматы стреляли безостановочно. Снаряды посыпались и на кишлак напротив. Через перископ ствола я посмотрел на то место, где стоял мальчик. С земли вместе с пламенем поднялись осколки взорвавшегося снаряда. Кишлак был в клубах пыли. 

Душманы атаковали нас без передышки. На нашу машину сыпались железные осколки, земля содрогалась. Я невольно протянул руку к стволу. Машина дёрнулась и полетело бесчисленное количество снарядов. Вовнутрь ворвался запах пороха. Я нацелился и выстрелил на окошко левой крепости, откуда сыпались огни. Немного поутихло. Затем снова появился огонь. И я опять выстрелил. Через некоторое время из того же окошка снова пальнули огнём. Перед нашей машиной произошёл сильный взрыв. Это душманы целились в нас. Евдокимов стал торопливо докладывать комбату через связь, что положение очень серьёзное и враг нас прижимает со всех сторон. В кабине командира он дрожал от страха, а когда рядом произошёл взрыв, резко взглянул на меня и закричал: «Стреляй!». Его глаза вылезли из орбит, он озирался по сторонам. Танки оккупировали крепость. Стены стали рушиться. Через связь я приказал Ринату повернуть машину назад и отходить вплоть до большой дороги. Евдокимов съёжился. Теперь он забыл и про связь, он всё время молчал. Меня взбесило его безразличное выражение лица.
Машина двинулась назад. Пехотинцы, видимо, того и ждали, что сразу вместе с нами стали отступать. Мы оставили место, где должны были держать оборону. Пока мы добрались до большой дороги, я всё время стрелял в ту местность, которую мы покинули. Мы не знали, откуда нас атакуют. В точках за крепостями бои были не такие уж страшные. Не всем удаётся выйти целым, после того как засунуть руку в пчелиный рой. И если бы мы продолжили пальбу, то нас точно заглушили бы намертво. Наша техника и вооружение были ничто по сравнению с умным вражеским орудием. 
Артиллерия изрешетила кишлак вдоль и поперёк. Началось нечто ужасное, это было что-то наподобие Апокалипсиса. После страшных взрывов рушились крыши, под душераздирающие крики бегали люди. Черёд дошёл до наших самолётов, которые стали бомбить кишлак. От их звуков содрогались небо и земля. После каждого взрыва бомбы вселенная дрожала, взрывы оглушали. Иногда в воздухе появлялся белый дым и треск. Артиллерия стреляла из орудий шрапнелями. Кишлак остался под градом пуль. Несколько часов назад вовсю цветущие деревья теперь были разломлены напополам, стволы их почернели и дымили. Кишлак напоминал холодный свежий холм могилы. В воздухе запахло дрожжами. Было очень жарко. Я отчего-то забеспокоился. Постепенно я начал терять силы.

Машину мы остановили возле дороги. Вокруг не видно было крепостей, везде простор. Стрельба осталась позади. Ведь всё равно, если попадём в затруднительное положение, придётся искать дорогу для отступления. Кроме того, здесь не очень опасно, если будут стрелять в нас из гранатомётов. Подобным оружием можно уложить врага только на близком расстоянии, а мы отошли намного дальше от поля битвы. Вокруг всё было видно, как на ладони. По дороге с огромной скоростью пробегали БМП-2 и саушки, появившиеся с западной стороны кишлака. Стволы техники были чёрные. Лица механиков и операторов тоже почернели от пыли и только глаза их горели. По этим признакам можно было понять, что внутри идут бои намного страшнее, чем здесь. 
На нас полетели миномётные снаряды. Справа произошёл сильный взрыв. Определив расстояние до крепости, я выстрелил. Евдокимов выбросил шлемофон. Иногда он выкрикивал «ух, сука», «ух, блядь». Руки у него дрожали, он весь сжался, лицо хмурое. Я должен был всё время стрелять, чтобы оборонять пехотинцев, которые стреляли лёжа, под прикрытием нашей машины. Мне показалось, что я воюю уже давно. Меня тошнил запах дрожжей и боеприпасов. Перед глазами у меня потемнело. В руках не осталось сил. Офицер уже ни на что не годился. Его оглушило взрывом. У него заплетался язык. Мне очень захотелось пить. В горле пересохло. Голова отяжелела. Казалось, машина кружилась на одном месте. На поле битвы шум и гам, взрывы тут и там. Я почувствовал себя отрывающимся от земли. У меня душа была не на месте. Крики в шлемофоне вынесли мне все мозги. Нажав на кнопку внутренней связи, я обратился к Ринату:
– Ринат, дай воды, передай фляжку.
– Сейчас, одну минуту. Она под ящиком.
– Ринат, мне душно, я открою люк.
– Ты в своём уме? Тебя же сверху накроют.
– Дай воды, быстрей, приятель, сейчас задохнёмся.
– На, и лицо сполосни. 

Ринат, выглянув из кабины механика, протянул мне железную фляжку с водой. Я выпил её залпом и бросил фляжку в ящик со снарядами. Внутри у меня похолодело. Теперь в горле я почувствовал горький вкус. Прижав голову к точке выстрела, я закрыл глаза. Меня одолевала слабость. Холодный пот ручьём лил со лба. Я выбросил шлемофон в сторону. Очень хотелось выйти наружу, лечь на землю с распростёртыми руками и поспать. Я перестал что-либо осознавать. Что-то стукнуло мне в бок. Это был Евдокимов, он дёргал меня. Посмотрев в его лицо, напоминавшее мертвеца, я пуще рассердился.   
– Что, товарищ старший лейтенант? 
– Ты спишь?.. Почему не стреляешь?.. Что с тобой? Стреляй, стреляй же. Почему спишь. Сейчас нас отправят на тот свет. Стреляй, солдат, –  он кричал во весь голос и озирался по сторонам как сумасшедший. 
– Я устал. Не могу стрелять. 
– Стреляй, дурак. Стреляй, же! Я тебе сейчас покажу. О, боже, ну, стреляй, тебе говорят. Я тебе сейчас покажу, мать твою.
– Сука, это твою мать, понял?! А ты сам не можешь стрелять? Трус, шакал. 
Я снова прилип к точке выстрела. Подумал: «если Евдокимов снова начнёт ворчать, я открою люк и выйду наружу. Молчи, сейчас япокажу ему Кузькину мать». 
Он снова дёрнул. Его голос теперь звучал с мольбой:
– Солдат, потерпи, это же война. Ты же не в первый раз воюешь. Держи себя в руках. Ты же мужчина, друг. 
– Устал, задыхаюсь. 
– Надень шлемофон. Я приказываю.
Он разозлено сжал кулаки и весь напрягся. Я надел шлемофон и соединился с комбатом.  
– Билет, билет, я бункер, бункер, я тринадцатый, приём.
– Бункер, тринадцать, я Билет,
– Билет, в мою коробку бородатые кидают огурцы. Вижу и бородатых с палками.
– Бункер, тринадцать. Если ситуация тяжелая, сейчас будет натянута нить, за ней семьдесят три. На севере от моей точки шестьдесят один.
– Вас понял, Бункер.
– Приступай к делу. Скажи, чтобы солдаты вообще не взбирались на коробку. Для них прикрытие семьдесят три. 
– Вас понял.
– Скажи старшему карандашу, пусть не сидит в коробке, а спускается к карандашам.
– Вас понял. Сейчас он спустится.
– Приступай к делу, сынок, приступай.
– Понял, Бункер, понял.

Командир батальона никогда не терял самообладание. Из любой ситуации он находил выход. Я немного взбодрился. Значит, будем выбираться из проклятой стрельбы. Через внутреннюю связь объявил Ринату, что возвращаемся на то место, где расположился штаб батальона. Он воскликнул: «Слава богу, да, здравствует комбат!». Когда сказал ему, что Евдокимов, запыхаясь, будет бежать за машиной вместе с солдатами, Ринат был вне себя от радости. 
 Командир находился ещё в состоянии аффекта. После каждого взрыва он ругался матом. Я обратился к нему с ненавистью вперемешку с жалостью: 
–Товарищ старший лейтенант! Вам велено выйти из машины. Комбат приказал. Сейчас возвращаемся обратно.
– Почему? – сказал он недоумённо. 
– Откуда я знаю? Отступаем – таков приказ. Вы пойдёте с пехотой под прикрытием машины. Воины должны быть выведены в целости и сохранности. Это приказ комбата. Поскорее спускайтесь, товарищ старший лейтенант. Приказ есть приказ, или вы поедете на машине? 
Евдокимов опешил. В недоумении он смотрел то на меня, то на люк.
– Чёрт побери. Передашь мне боеприпасы. 
Дрожа от страха, он открыл люк. И только он высунул голову, как тут же послышался звук летящего снаряда. Возле машины прогремел сильный взрыв. Он рухнул обратно вовнутрь.  
–Эх, суки! Какие они ловкие. Это же ужас, ужас!
– Товарищ старший лейтенант, если мы поскорее не выберемся отсюда, следующая – накроет нас. Затем, затем…

Перед глазами у меня потемнело, голова начала гудеть. Не знаю, как выбрался наружу Евдокимов. В ушах у меня был сильный шум. Земля уходила из-под ног. Издалека доносился какой-то гул. Смутно слышался стук ружья или ещё чего-то. Вокруг всё потускнело, как будто накрыл утренний туман. Вдалеке вон на тех горах слышались неразборчивые голоса. Я лежал, растянувшись в каком-то месте, изобилующем пальчаткой и влажном от утренней росы. В моём теле усталость сменила боль. Всё тело ныло. Я не мог открыть глаза. Казалось, что иногда земля тряслась, а потом затихала. Я всё ещё спал на том же месте. 
Я почувствовал себя лёгкой, как птица. Небо было красным на закате. В багровом пространстве появилась какая-то женщина, которая манила меня рукой. Она была в белоснежном платье. Я протянул к ней руки. Она парила в воздухе. Я хотел позвать её, но не смог издать ни звука. Я начал махать ей рукой. Она, протянув руки вперёд, стала спускаться ко мне. Я узнал её, это была Лилия. Её щёки были румяные. Её стройный стан был обёрнут в белое тонкое одеяние. Волосы распущены по плечам. Под одеждой были заметны её груди и вообще всё тело. Её крыло-рукав, порхая, коснулось меня. Её пальцы-запястья обжигали моё тело. Её тепло меня окончательно заворожило. Я привлёк её к себе. Я летал от счастья.
– Ты пришла?
– Да, вставай, пойдём.
– Лилия, где люди? Где я?
– Есть только, я-а-а-а…
– Лилия, какая ты хорошая. Я так долго ждал тебя.
– Ты спал, спа-а-ал…
– Всё равно, не понимаю. Где мы?.. Почему всё летает?..
– Ничего не летает.
– А ведь…
– Толь-ко, я и ты-и-и. Вста-ва-ай.
– Ты заберёшь меня, да?..
– Мы вмес-те-е уй-дё-ём…Мы вмес-те-е уй-дё-ём. Вста-ва-а-ай…
Я снова привлёк Лилию к себе. Всё мое тело пылало. Она, превратившись в красный луч, буквально впиталась в меня. Я тяжело дышал в своём подсознании. Что-то треснуло. Мои веки вытянулись, и я открыл глаза. Белые облака на закате казались пунцовыми. Уши заложило от тяжёлого треска. Вокруг меня беспорядочно сидели солдаты, некоторые лёжа курили, расположились на БМП-2 и танках, вернувшихся с боя. Я хотел приподняться, но голова закружилась. Я пошевелил руками и ногами. Благо, нигде не было раны, но голова у меня была будто не своя.

Недалеко от места сборища войска до сих пор работала артиллерия. Наши безостановочно палили. Трудно устоять перед выстрелами «Урагана» и «Градов», рвавших воздух на части. Меня мучила жажда. Рядом со спальным мешком, на котором я лежал, я заметил фляжку. Я пил захлёбываясь. Немного взбодрился. Интересно, кто меня уложил на землю? Где Ринат? Что с машиной? Я хотел снова приподняться, но голова пошла кругом. Я еле удержался. Кто-то, подойдя ко мне сзади, взял меня за плечи и снова уложил. Я открыл глаза и увидел Рината с чёрным как сажа лицом. 
– Ты пришёл в себя? Как ты? Фельдшер батальона сказал, чтобы ты немного отдохнул, а если не поправишься, отправят в санчасть. Честно сказать, я сам не хотел, чтобы тебя туда отправили. Поправишься ведь, а? Ты просто устал. 
Ринат потрогал меня за лоб, проверяя температуру.
– Голова болит. Сейчас вернёмся в полк?
–Да, через час-два. Надо подкрепиться. Если останемся здесь, нас всех зарежут. Проклятые, стреляют как бешеные. Как желудок, приятель?
– По-моему, голодный.
– Эх, плохо, да. Из роты ранено восемь человек. Евдокимова забрали в госпиталь.
–Что? А что с ним случилось? 
– Его ранило осколком в живот. Бежняжка, так стонал, что передать невозможно. Он потерял много крови. Главное, чтобы выжил. Это результат того, что он в первом же бою думал о смерти и беспокоился. Да и сам он какой-то странный. Наверное, его теперь вернут обратно, как непригодного.
–А кто ещё ранен?
–Четверо из новобранцев: один украинец, остальные русские. У Сасина из четвёртого взвода и у Михайлова раны лёгкие. Бурсук получил контузию. Его БМП наехала на мину. Из черноухих никто не ранен, если не считать тебя, – Ринат похлопал меня по плечу. 
– Ринат, дай сигарет, у меня голова гудит. 
– Это всё от нервов. Сейчас пройдёт. Сигарет много в машине Мумина. Он принесёт. Мы приготовили покушать. Вместе пообедаем. 
Я вздремнул малость, Ринат меня разбудил. Мумин, Нурмахан и Юра сидели на бронежилетах и ждали моего пробуждения. Мы поели подогретые консервы с мясом и картошкой и сухари. Ребята даже заварили чай в старинном чайнике. Наевшись досыта, мы закурили по одной. Я чувствовал себя легко в кругу друзей. Юра пел душераздирающие песни. Видимо, он был пижоном до того, как его призвали в армию. И, наверное, гулял с девчонками по дворам, с гитарой за плечом. Он был хороший рассказчик. 

После боя солдаты всегда кажутся разбитыми, их лица грубеют. Никто не говорит лишних слов. Они лежат как побитые собаки. Ноги тяжелеют. В такие моменты можно слушать только песни. Хочется плакать. Ни о чём ты не можешь думать сосредоточенно. Кажется, что мир погружается в бесприютную тоску, и ты чувствуешь, что в течение всей жизни ты всего лишь жил до этой кромешной тьмы в пустом пространстве. Приходишь к выводу, что война-это война и тоска по самым чистым дням своей жизни, а в углу твоего ничего не значащего дома будет гореть утешительный ночник. То есть ты мечтательно будешь произносить «я жив» и, чтобы остаться в живых, в твоей голове всё время будет ныть боль печали.
Я удивлялся, что обретаю навыки, подобно тем, кто долго находится на войне. Сегодняшнее двухчасовое столкновение, казалось, продолжалось десять дней. Всё время думать и говорить о войне было так скучно и печально, что мне казалось, будто жизнь моя превращалась в нечто лишнее, а дни становились длиннее.  
Багровое солнце закатилось за вершины гор, которые, словно, вонзались в небо. Мы ждали приказа о возвращении обратно. Пехотинцы взобрались на машины. Мы снова закурили по одной. Юра пошёл относить гитару в машину. Ринат спустился в кабину механика, чтобы отоспаться. Мы собрали бронежилеты и только хотели встать с мест, как к нам подъехала и резко остановилась разведывательная БМП-2. Клюв машины покачнулся как корабль, попавший под удары волн. Поднялась густая пыль. Из люка машины выглянул оператор и ловко спрыгнул на землю. Он прямо подошёл к нам и сказал:
– Ребята, закурить найдётся?
– Сколько хочешь, – сказал Мумин.
– О, спасибо, приятель. Дай одну коробку. Я чуть было не сдох. Уж очень хочется. 
Мумин вынул из кармана и протянул ему пачку «Донских».
– На, бери. 
– Когда выходим в путь? Новости есть? – спросил я. 
– Эй, ты же знаешь, что нам разведчикам известно обо всём. Через четверть часа проедет полк связистов. Затем нам 73.
– А после нас какой полк?
– Сто восемьдесят первый. Не беспокойся, если кто и пострадает, то точно не вы. 
Разведчик, торопливо закуривая, взглянул на машину. Многие солдатыв касках и бронежилетах, сидевшие на БМП-2, опираясь на автоматы, смотрели на него, глотая слюнки. Не зря ведь говорят, что «для солдата на войне самое лучшее оружие – сигареты». Думаю, что такое наслаждение не заменит даже самая красивая женщина. 
– Ты удивлён, ну и как, отлично сработано? – спросил он, головой кивая в сторону машины.
– Не понял. А на что удивляться? 
– Э, ты что, до сих пор не заметил? И все-таки ты не разведчик. Да-а-а... И ты ничего не заметил? – он обратился к Мумину, который подбоченившись, пил чай. 
Теперь я понял, почему он так взахлёб говорил. Я действительно был удивлён.  
– Слушай, разведчик! Ты получил сигареты, а теперь пошел бы ты отсюда. Или хочешь кружку чая, – сказал Нурмахан, который, казалось, всё это время дремал. 
Мумин вскочил с места и, разинув рот, смотрел на машину. 
– Что, в жизни не видали душманов? Этого поганого мы еле поймали в кишлаке. Ловкий как кошка.  
На машине среди пехотинцев сидел некто в синеватом летнем халате без подкладки и таких же штанах, на голове у него была черная чалма, руки и ноги у него были связаны, на шее висел гранатомёт. Я почему-то вздрогнул и в то же время продолжал смотреть на него с любопытством. 
– Куда вы его везёте? – спросил Мумин.
– Прямо в полк. День-два посидит взаперти. А потом, наверное, что-нибудь придумают. Признаться, если бы комбат не сказал, что надо везти его в часть, я бы его тут же растер в порошок.
– Он понимает речь? Что-нибудь сказал? – спросил я.
– Молчит как истукан. Надо было этой суке отрезать член, чем грузить в машину. 
– Приятель, надо бы с ним поговорить, – сказал Мумин.
– Хорошо. У тебя тут нет шакалов?
– На что тебе шакал? Зови, – сказал я. 
Разведчик согласно махнул рукой и по-украински кликнул:  
– Игорь! Кинь сюда подарок. 

Один из солдат, вскочив с места, за шкирку приволок связанного Духа, вдобавок с силой пнул его. Дух с грохотом покатился по земле. Разведчик, взяв его за воротник, усадил. Душман, тяжело дыша, оглядывался по сторонам, его глаза чуть не повылезли из орбит. На него страшно было смотреть: борода сожжена, изо рта просачивалась кровь, одежда вся мокрая, затылок разбит, на худых и жилистых руках его разбухли вены из-за плохого кровообращения. От того, что он съёжился, казалось, что его голова уходила в плечи. Он весь дрожал. Я не мог найти в себе силы, чтобы приблизиться к нему. 
– Эй, псина! Курить хочешь? – разведчик кончиком сапога приподнял его лицо, – вы только посмотрите! Он будет воевать с гранатомётом. О-о-о! Какая смелость! Ах, ты сука, я б твою мать! Говори! Говори, сколько БМП, танков, БТР, сколько советских ты уничтожил. Говори! Говори, собака! Твою мать! Не будешь говорить! Вот тебе. Вот. 
Разгневанный разведчик два раза с силой пнул его кончиком сапог в гранатомёт, висевший на его шее. Пленник рухнул, издавая гул. Кровь изо рта залила всю его одежду. Мне стало не по себе, глядя на его разбитую верхнюю губу и выбитые зубы.
– Хватит. Убери его с глаз долой, – сказал я с раздражением. 
Мумин курил с бессмысленным взглядом.
Нурмахан отвернулся и отошёл. 
Я не чувствовал никакой жалости.
Разведчик казался беспечным. 
– Что, жалко стало его? Может быть, хочешь, чтобы я его отпустил? Так ведь завтра этот подонок прикончит тебя выстрелом в лоб. Надо уничтожать их со всем их потомством. Они никогда не будут нам друзьями.  
– По мне хоть сейчас можешь съесть его мясо. Только не нравится мне всё это. Ушёл бы ты поскорей, – сказал я. 
Двое пехотинцев снова подняли Духа на машину. Разведчик недовольным видом резко выплюнул и взобрался на БМП-2. Устроившись на башне, он протянул всем пехотинцам по сигарете и надел шлемофон. Машина быстро завелась и уехала в сторону части.
– Знаешь, – сказал Мумин, все это время не проронивший ни слова, – у нас нет таких прав, – его глаза сверкали.
– Почему ты так думаешь? 
–У нас нет никаких прав на всё это: жечь чужой кишлак, брать их в плен, мучить как собаку. Знаешь, надоело, приятель. А ведь раньше я не обижал даже муравья. Как же всё-таки мы ожесточали. 
– Война, оказывается, не считается с твоим желанием. По мне я бы вообще не выходил из части. У меня уже нервы на пределе. Я сегодня чуть не умер в бою от головокружения. Спроси у Рината, после отступления я не приходил в себя аж до вашего прихода.Так можно и с ума сойти.   
– Как же всё-таки жесток этот сволочь-разведчик. У него видимо нервы железные.  
– Он тоже, как и ты, в детстве не обижал даже букашек. А что касается его нервов, то по нему видно же, что он давно уже «чуть того». Только он лучше меня и тебя знает, что озверел.  
– Ты же немного соображаешь. Как думаешь, сколько ещё продлится эта война?  
– Сто лет. Афганская война никогда не закончится, если так будет продолжаться. Этот народ понятия не имеет, что такое революция.  
– А зачем мы тогда ворвались сюда? 
– Этого я не знаю. Не хитри. Ты лучше меня знаешь ситуацию в Афгане. 
– Наверное, афганцы теперь никогда не будут иметь дело с нами. 
– Ты прав. Теперь они с советскими вечные враги, – сказал я. 
Мумин, накинув на плечи бронежилет, направился к своей машине. Я разбудил Рината, спавшего в кабине механика. Передняя часть уже вышла в путь. Мы – связисты ждали, пока пройдёт полк. Подсоединив провод, я надел шлемофон. Командир батальона приказал быть всем наготове. 
Прошло ещё немного времен, за этот промежуток можно было покурить одну сигарету. Послышался приказ комбата:
– Я Бункер, приказываю: семьдесят три. 
В сумерках часть вернулась обратно. А кому-то не посчастливилось насладиться вечерним пейзажем подножий гор, нарисованным самой великой художницей-матушкой природой, картиной, которая была намного красивее утреннего. Теперь их нет. Колонна тяжело тронулась. Иногда мы часами стояли на дороге.  

 

VI

Колонна остановилась в полночь в пригороде Кабула, местности, окруженной высокими горами. Обычно во время подготовки к предстоящему бою «давали отбой» технике. Машины выстраивались в форме круга. Нам разрешалось развести костёр и подогреть пищу. Стало известно, что через два часа мы снова выйдем в путь. Раньше, возвращаясь из боя, мы никогда не останавливались на отдых в Кабуле. 
В объятиях тёмной ночи развели костры. На ровной площадке, растянувшейся до подножий гор, пребывающих в мёртвой тишине, оживилась солдатская жизнь. Крики бойцов, приказной тон офицеров, стук орудий и гул машин нарушили эту необычную тишину. В это время мы даже не думали, что на эту равнину после этих событий, возможно,в течение всей своей жизни или вообще мы никогда не приедем. Да, и необходимости в этом не было. В эту ночь я почувствовал, что мне суждено было здесь пообедать и немного вздремнуть. Я был удивлён, что судьба разделила мои дни на минуты и разбросала в места, которые мне и не снились. На самом деле, если брать во внимание своеобразные закономерности войны, было смешно даже думать об этом отдыхе, темной ночи, Кабуле, расположенном в десяти вёрстах отсюда, предстоящем бое, о предопределении и взаимосвязи между сотнями знакомых и незнакомых солдат, родившихся в других уголках земли, о существовании которых ты не знал до этого времени и которые теперь подобно тебе каждый день встречаются со смертью, едят из одного котла, сталкиваются с одним и тем же горем.  

Сколько бы я не думал о себе, я стал признаваться, что всё равно начинаю во всем искать утешение, смешанное с чувством раскаяния. И чтобы успокоиться, я начинаю себя обманывать словами, мол, «благодари Всевышнего за то, что ты жив и здоров, видишь живой мир, который не суждено было увидеть многим». Умереть легко, труднее всего выжить. К великому сожалению, в противовес себе, я скрылся за этим угрожающим утешением. Истина, которую я познал, была в том, что каждый участник войны, выставляя напоказ только жизнь, живёт, побеждая боль намного тяжкую, чем плач, который идёт изнутри. Как бесконечны бедствия от кровопролитий, так неизлечимы страдания от этой боли.
Я не сомневаюсь в том, что мысли и действия человека в течение всей его жизни связаны с невидимыми небесными силами. Не случайно и то, что я сейчас ковыряюсь в кармане, чтобы закурить или роюсь в коробке на машине, чтобы поменять шлемофон. Сейчас я в темноте курю, сидя на машине. А в это время, может быть, за мной наблюдает какой-нибудь снайпер? Почему Ринат пригнал машину именно сюда, а не остановил на шаг вперёд или назад? Почему полк отдыхает именно здесь в это время? Почему я оператор-стрелок именно этой машины или почему я обречён воевать с Ринатом в одной машине? Может быть, наша машина никогда не попадёт на мину и, возможно, поэтому мы с Ринатом воюем в одном экипаже. А ведь если бы Евдокимов вышел в бой на другой БМП-2, возможно, его бы не ранило. И война, и эти машины, и солдаты всё тесно взаимосвязано друг с другом. Как бы ни было трудно объяснить мне логически, что я бы погиб, если бы не был оператором БМП или не курил сигарет, я удивлялся тому, что в моем представлении засело понятие, что жизнь человека вне себя под воздействием большого чуда может продолжаться или же остановиться. И только страх, и паника напоминают о смерти и необходимости действовать осторожно. Эти чувства больше всего овладевают не тем, кто говорит «я останусь в живых», а тем, кто говорит «я не умру». У такого человека степень истерики и страха на ступеньку выше. Даже если ты знаешь, что мысли о смерти каждую секунду изнуряют тебя, на войне ты всё время думаешь о ней и сохнешь изнутри. В отличие от молодого деревца, которое хочет жить и тянется к небу, для того, чтобы солнце, воздух, человек, не нуждающийся в воде, безвременно не угасли, потребуется еще одна необходимость – внутреннее спокойствие.
Ринат приготовил место для трапезы рядом с машиной. Я взял из кабины оператора консервы с мясом и картошкой, открыл их и протянул к костру, за которым на бронежилетах сидели ребята из пехоты. Как обычно, когда еда была готова, в гости пришли Мумин и Нурмахан. Только начали мы кушать, растянувшись на спальных мешках, как со стороны четвертого взвода подошёл Юра. В руке у него была двухлитровая резиновая фляжка, которую он подкидывал в воздух время от времени.  
– Ну, что, лопоухие, без меня решили собраться?
– Идём, присаживайся, – сказал Мумин, – мог бы и не ждать особого приглашения. 
– Ну, он же всё-таки сержант пехоты. У него авторитет. Правильно говорит, другое дело, если бы он был простым солдатом, как мы. Сержант всё-таки близок к офицерам. Он может дать приказ. Мумин, как же ты всё– таки глуповат. Выучи правила.
– Ладно, Байбиш, не начинай. Тебе вообще ничего нельзя говорить. Что теперь будем делать? – сказал Юра, опускаясь на колени одновременно стуча фляжкой по земле. 
– А что бы ты хотел сделать? Пришел покушать – набей желудок и уходи. Когда у Нурмахана было хорошее настроение, он умел остроумно шутить.
– Хочу предложить добавить к вашему яду вот эту бесхозную вещь. Попробуйте, очень острая, приготовили мои земляки разведчики. Бражка отлично прокисла. 
– У-ух, молодец, Юра! Какой же ты замечательный.– Ринат встряхнул лежавшую фляжку. 
– Юра, ты просто супер, приятель, – сказал Мумин, встав с места,–ну-ка, дай попробовать.  

Высоко приподняв фляжку, Мумин сделал два глотка и покачал головой, мол, «классно».
– Главное, чтобы эта штука переварилась в желудке, – снова съязвил Нурмахан.
– Байбиш, ты не будешь пить, – сказал Юра. – Тебе этого не понять.
– А я и не собираюсь. Только тебе придётся рассчитаться со мной за долги. 
Напиток и в самом деле был отличный. После первого же глотка он обжёг мне горло. Мы стали пить по очереди из горла фляжки. Мы пили глотками, но из-за того, что фляжка обходила всех по кругу, бражка стала действовать на нас. Другие тоже, как и я каждую минуту чиркали спичкой, чтобы закурить. При каждой вспышке спички озарялись их увядшие лица, задумчивые глаза, печальный вид которых скрывал ночной занавес. Фляжка опустела. Мы сидели молча.
– Ну, что, товарищ сержант? Теперь куда путь держим? Вернёмся прямо в полк? – сказал Нурмахан, нарушив тишину.
Все с напряжением ждали ответа Юры, который в ту минуту казался нам генералом армии, решавшим её судьбу. Мы очень хотели услышать от Юры слова о том, что никуда не поедем и вернёмся в полк, но, к сожалению, он был таким же простым солдатом как мы и ничем не отличался от нас.  
– Откуда мне знать? Что сам не догадываешься? Видишь же, что не зря мы тут остановились на привал. Кабул в десяти вёрстах отсюда. Если бы ехали в полк, разве стали бы тут трапезничать и время терять. Разведчики уже залили технику топливом. Они раньше всех поедут. 
– Твою мать, значит, снова резня. Признаться, я догадывался, когда остановились в этом проклятом месте, – сказал Мумин.
– Хватит, ребята. Какая польза от того, что вы тут материтесь, изводите себя? Мать твою. Будь, что будет. Зачем так паниковать?! Ладно, я пошёл в машину вздремнуть, а вы, как хотите. Можете себя изводить. Одному богу известно, может быть, ещё поедем в Панжшер.
Ринат с равнодушным видом взобрался в машину. Мумин вовсю материл и ругал на чём свет стоит и Панжшер, и Афган, и армию, короче, всех подряд. Нурмахан, не сказав ни слова, накинул за плечо автомат и направился к своей машине. Увидев, что я хочу собрать спальный мешок, встали с мест Юра и Мумин. Пехотинцы храпели на машинах, вокруг техники ходил только караул. Иногда слышно было, как охрана кричала: «Стой! пароль!» и тогда проверяющий офицер или солдат, вышедшие поразмяться, ворчали «Пароль: шесть». Я спустился с кабину оператора, положил автомат меж двух кресел, бросил сверху бронежилет и приготовился хорошенько поспать, протянув ноги. Надел шлемофон, подсоединив его к коробке связи, и растянулся на ночлег. Я долго не мог заснуть. Снаружи было слышно, как стучали автоматы и бронежилеты охраны. Казалось, будто издалека сюда скачут лошади. Иногда в кабине механика скрипело сиденье. Чувствую, что и Ринату не спится, который переворачивался с боку на бок и изредка ворчал.  
Ринату сложнее чем мне. Иногда ему приходилось водить машину всю ночь. Когда проезжали расстояние в шестьсот километров, он жаловался, что поясницу ломит. Ему приходилось высовывать голову из кабины во время пути, когда снаружи стояла пыль столбом от движения колонны. Без этого нельзя. Поэтому его лицо покрывалось густым слоем пыли, а глаза становились красными. Иногда я удивлялся, как таким мальчишкам, как мы, безбоязненно поручали БМП-2. И всё-таки Ринат хорошо разбирался в машинах. Как бы я в начале не боялся стрелять, позже это стало обычным делом. Я даже за короткий период научился внутри машины чинить снарядную ленту, если она забивалась. С началом стрельбы я мог через внутреннюю связь давать направление Ринату. Мне требовалось буквально полминуты, чтобы направить дуло танка в сторону врага, откуда исходила атака. 

Словом, мы изучили, так сказать, ловкости боя. Я верил в то, что Ринат в любой ситуации не растеряется и сможет вывести машину в целости и сохранности. БМП-2 была одной из надёжных и удобных машин в Афганской войне. Вместе с тем, нетрудно было научиться ею управлять. БМП-2 был компактным и устрашающим орудием, чем автомат в руках бойца. Этим оружием два парня, которым недавно исполнилось по девятнадцать лет, могли уничтожать большие поселки, заставлять трепетать людей и истреблять их.  
Ринат открыл люк и вовнутрь ворвался лёгкий весенний воздух. Он только вышел из машины наружу и успел выпрыгнуть вниз, как крикнул караул:
– Стой, пароль!
– Шесть. Ах, ты, сукин сын. Ты что слепой? Гаврилов!..
Я расхохотался. Ринат пнул с грохотом пустые консервные банки и снова выругался. Я, открыв люк кабины оператора, спросил этого охранника, стоявшего в нескольких шагах от машины: 
– Когда в путь, Гаврилов!
– Замполит сходил в штаб. Он сказал, чтобы разбудили роту через полчаса.
– Он не спросил, куда едем? 
– Ай-й, сказали в Баграм. Оказывается, там бомбят наши посты. Они остались в четырнадцатом окружении.
– Баграм – проклятое место. Там будет намного хуже, чем утром. Ты же в первый раз выходишь в бой. Ну, как, интересно? 
– Вообще-то страшно. Если честно, настоящая война она другая. Если всё и дальше так пойдёт, это ужас! Ты не знаешь, куда стрелять.
– А зачем стрелять. Главное, беречь себя. Если суждено тебе умереть, то всё равно, стреляешь ты или нет. У тебя ещё много боёв впереди. Ты ведь только начинаешь службу. В любом случае ты должен быть начеку. Иначе тебе прямая дорога в преисподнюю.
–Да, верно. Мы ещё подобно вам обязаны многое увидеть, а вам недолго осталось. Скоро уедете.  
– Я тоже в твоем положении завидовал «дед»ам. 
– Ты побывал во всех местах Афгана? 
– Почти. А там уже считай от Панжшера сотни кишлаков до Саланга, Чорикора, Пагмана, Джалалабада, Кундуза.
– В боях много наших погибает? 
– Это зависит от задания. Иногда так истребляют, что мало не покажется. 
– А у них тоже бывают погибшие? 
– Духов в редких случаях увидишь. 
– Почему?
– Э, тебе этого не понять ещё. Они стреляют из ниоткуда. Все дыры и пещеры они знают, как свои пять пальцев. Когда преимущество на их стороне, они могут играть с тобой сколько угодно.
– У нас же столько техники, пушек, ракет. Неужели духи не сдаются перед такой огромной силой.
– Они не могут сдаться. Это невозможно. Ведь это их Родина, вот эта земля принадлежит им! А твоя техника, приятель, способна уничтожить только мирное население, женщин и детей и палить только по кишлакам, где нет духов. 
– Но там ведь тоже найдутся душманы.  
Гаврилов опёрся на машину. Ему нравилась беседа о войне. Это было естественно, что парень, который уже два месяца в Афгане, интересуется всем и приходит в замешательство от всего. Он считает бой ареной для подвигов, верит в мощь и сообразительность Советской армии, думает, что наша армия самая лучшая в мире. Я тоже как Гаврилов, не осознавая всей сути войны, после военных учений страстно спешил в Афганистан. К великому сожалению, всё вышло наоборот. Теперь надо терпеть. Здесь единственная цель – остаться в живых. Для других без разницы, жив ты или мёртв.   

Когда-нибудь наши действия будут комментировать, мол, «получил наказание за свои проделки» и большего оскорбления для нас не будет.  
Гаврилов снова горел желанием ещё что-нибудь услышать, а у меня испортилось настроение. Не хотелось ни слушать, ни говорить. Я сказал, что хочу немного подремать. В это время я заметил, как к нам приближалась чья– то тень. Гляжу, Ринат идёт разваливающейся походкой. Гаврилов, резко обернувшись на тень, направил на неё автомат и крикнул:  
– Стой, пароль!
Тень продолжала приближаться, будто ничего не слышала. 
Гаврилов теперь крикнул более высоким тоном. 
–Стой, пароль! Стой! Буду стрелять. 
Тень продолжала идти насвистывая.
Я хотел было рассмеяться, но еле удержался.
– Стой! Стрелять буду!
Гаврилов, стуча прикладом, приготовился стрелять.
Тень приостановилась: 
– Пароль: шесть. Шесть, Гавриил! Это я, Ринат. Смотри, не выстрели, чижик.
Я хоть и не видел лицо Рината в темноте, но представил, какой он был гневный, а губы его дёргались. Я рассмеялся. Гаврилов, как ни в чём не бывало, направился в сторону штаба. Ринат, подойдя к машине, буквально заревел на меня: 
– Ты чего так смеёшься? 
– Признаться, мы подумали, что ты душман, – сказал я шутливо.
Казалось, что он не успокоится, пока как следует не ответит Гаврилову. Он разгневанно выплюнул и почесал затылок. Ему было обидно, что его пристыдили передо мной. Я ещё по свисту догадался, что он зол. 
– Эй, Гавриил! Ну-ка, подойди сюда, – крикнул он со злобой.
–Ринат, что ты хочешь делать?
– Не твоё дело. 
– Молчи, не бей его, он ведь чижик, и считает, что всё время надо следовать уставу. Он ещё не видел войны, дрожит во время караула, – сказал я, чтобы успокоить его. 
Гаврилов приблизился к Ринату.
– Эй, собака. Мать твою. Ты слепой, Гавриил? Ты нарочно высмеял меня, чижик. Я тебе покажу, скотина! Вот тебе! – он ударил по голове Гаврилова. Охранник попятился назад так, что застучали бронежилет и автомат.
–Ринат, почему, Ринат, за что?
Гаврилов продолжал пятиться назад.
– Стой, собака. Ты, поганый, видел же, что я выходил из машины! Зачем издевался! Вот тебе пароль, а это за то, что хотел выстрелить! – с этим словами он пнул его.  
– Так ведь я же караул! Ринат, это приказ комбата. Я думал, что надо быть бдительным.  
– Хм, тоже мне, бдительный. Пошёл вон! Мать твою, не издай я звук, он бы выстрелил, – Ринат со злости выругался по-узбекски на Гаврилова. 
– Зря ты его побил, он ещё не привыкши ко многому. Он думал, что приближается враг, – сказал я, когда Ринат спустился в кабину механика. 
– Хватит!

 

VII

На рассвете в полутьме армия, пройдя без потерь сквозь кишлак, расположенный вдоль большой дороги, остановилась на обширных виноградных полях, что на территории Баграма. Виноградные плети, раскинувшиеся на грядках, были раздавлены под тяжёлыми цепями танков. Там, где прошли машины поперёк, арыки заполнялись землёй. Ровный строй бесчисленной техники как разбежавшиеся муравьи разровняли с землёй только появившиеся молодые побеги винограда. Сад был полностью разрушен, а ведь для кого-то он был источником пропитания. Обычно виноградники, разрушенные весной, погибают. Нетрудно было представить, как возненавидели нас в эти минуты жители кишлака, что напротив, где хижины были тесно построены между собой, а сады кое-где огорожены низкими стенами по пояс, которые без всякой на то причины мы разрушили. Мы были похожи на мальчишек, которые всё понимают, но продолжают делать глупости. На вопрос: «надо ли было именно на виноградниках останавливаться», не понадобятся никакие отговорки. Потому что войти в кишлак через виноградник для нас было очень удобно. А если бы часть пошла по большой дороге, то пришлось бы обходить это поселение сзади. Вот поэтому мы решили срезать дорогу через виноградники. 
Как только в кишлак отправили взвод разведчиков, мы приготовили всю технику к бою. Вначале пошёл батальон танкистов, за ним пехота. Миномётчики и тяжёлая артиллерия остались на поле.   

Кишлак казался ужасным, будто из невзрачных хибар и под сенью фруктовых деревьев во дворах на нас целились из оружия. В домах никого не было, все куда-то подевались. Иногда в маленьких двориках можно было заметить домашний скот или кур. Не видно было даже пацанов, которые обычно забирались на стены, чтобы поглазеть на нас. Видно было, что население, оставив дома, ушло в горы. Если враг переправил детей и жён в укромное место, это значит, что предстоит страшный бой. Но почему тогда нас пропускают без сопротивления или они наперёд знали, что мы идём на подмогу постам? Может быть, они будут атаковать нас при возвращении? 
Механики и операторы внутри машин словно дышали про себя. Пехотинцы на БМП-2, сжавшись в комки, озирались по сторонам. Как только начнётся стрельба, они выпрыгнут на землю и под прикрытием машин перейдут в атаку. 
Когда часть дошла до центра поселения, сзади послышался выстрел. Затем впереди прогремел взрыв и с этой секунды со всех сторон на нас посыпались гранаты. В кишлаке, где, казалось, не было ни души, вдруг упорно стали нас атаковать из ниоткуда. Колонна резко остановилась, БМП-2 и танки стали палить в обе стороны. Неожиданный натиск врага с разных сторон ошеломил наше войско. Мы напоминали туристов до этого времени спокойно плывших в лодке по течению и неожиданно попавших в сильный водоворот, после которого началась качка. Мы поняли, что попали в окружение. Танкам оставалось только идти на прорыв блокады. Пехотинцы под машинами стреляли отовсюду. Мы не соображали, куда направить основной удар. Враг истреблял нас со всех сторон, вокруг был только грохот, взрыв и треск автоматов. Вмиг всё вокруг накрыло густым туманом пыли. Солдаты, словно, попавши в ад, бегали в агонии, бросались в первое попавшееся укрытие, будь то глыба или углубление. Некоторые плашмя бросались на землю, пряча головы меж плеч, укрывались руками и не шевелились. Они во время боя должны были быть в пяти-шести шагах от машин. Потому что враг в первую очередь целился в технику.
Связь разрывалась от криков и паники. Офицеры бесперебойно докладывали руководству об убитых и раненых. Сообщали и о точных ударах наших БМП-2 и танков. Больше всего страдали пехотинцы, которые остались посреди огня и пыли. С воздуха сыпалось бесчисленное количество снарядов. Я, направив дуло в один из домов напротив, палил без передышки. Непонятно было, кто куда стреляет и на кого целится. На связи невозможно было, что-либо разобрать. Мало того, что голоса перемешались, слышались взрывы и стрельба. Каждый раз, когда рядом с машиной разрывались снаряды, поднимался дым столбом вперемешку с пылью. Порой в смотровое окошко я ничего не видел. Казалось, стены, деревья, дома ожили и жестоко мстили нам.

Я не верил, что отсюда можно выбраться живым. Обратный путь был перекрыт. Для того, чтобы убрать с дороги взорвавшуюся технику, требовалось много времени. Да, и пехотинцев всех могут уничтожить за это время. От бесконечного стука пуль по стенам машины внутри у меня всё дрожало, я весь ослаб. Невольно я растерялся и не понимал, каким образом я ещё жив. Мои руки словно прилипли к точке прицела, я палил безостановочно. При каждом вылете снарядов, машина резко дёргалась с места, а внутри её наполнял запах пороха и едкого дыма. Я стрелял, направив дуло, то вправо, то влево, то прямо. Места, куда попадали снаряды, озарялись. Я был удивлён, что стрельба начинает мне нравиться. Будто я играл в занимательную игру. Кто знает, может быть, умалишённый человек испытывает такое чувство, а может, для человека готового к смерти, она не так уж и страшна. Я вовсе не думал о смерти, не поражался тому, что из-за высшей степени страха и потрясения я терял разум. Интересно, может ли человек за такой короткий отрезок времени приготовиться к смерти? Я вообще ни о чём не думал. Я лишь получал удовольствие от того, что снаряды попадали именно в те точки, на которые я целился.
Оказалось, что стены этих неказистых хижин, окна которых были прикрыты сухим камышом, были очень крепкие. И как бы я ни палил по одному из домов, он не хотел разваливаться. На местах от снарядов оставались только дыры, а стена не шевелилась. Я целился в окна. Безошибочный прицел и большинство снарядов взрывались внутри дома. Иногда в ту же хижину попадали танковые снаряды, за ними в воздухе появлялись красные линии. Это были горящие пули автоматов, которые летели со свистом и, попадая в стены домов, меняли траекторию движения, а затем в небе на высоте роста двух человек, стоящих друг на друге, вонзались в пустоту и исчезали. Такая картина пробегала перед глазами в мгновенье ока. 

В тени деревьев работали гранатомёты, пылая огнём. Из рухнувших хижин нас атаковали АКМ, а из глубины поселения вылетали миномёты. Иногда пролетали «Ер-Ер» и «РС». Враг был невидим, но действовал с особой ловкостью. Нападение на колонну, застрявшую посередине дороги, было похоже на то, как собаки набросились на раненого льва. По мере того, как стрельба ускорялась, иногда из дерева к дереву, словно кошки, прыгали враги в белых шароварах, которые, прячась за стенами, сопротивлялись нам. Я ещё не успел выстрелить в то место, где засел дух, как машина резко дёрнулась, и я потерял сознание от грохота, который разорвал мне уши. Машину изнутри наполнил едкий дым. Дышать стало невозможно. Глаза ничего не видели, голова закружилась как веретено. У меня мелькнула мысль, что машина взорвалась. Я изо всех сил бросился к люку, откинул его и выбрался наружу. Я лежал не поднимая головы на машине. Надо мной пролетали со свистом пули. Не было возможности даже пошевелиться. Изнутри через открытый люк валил дым. Я поспешил спуститься внутрь к Ринату, чтобы узнать, что случилось. И только я пополз по башне, как в нескольких сантиметрах от моих пальцев возле смотрового окошка пуля продырявила танк. Я понял, что враг взял меня на прицел. Руки мои независимо от тела вздрагивали, словно хотели оторваться. Я не мог сосредоточиться и закричал во весь голос: «Рина-а-а-ат!!!». Я не подумал, что мой голос будет перекрыт ужасающим шумом, стоявшим вокруг. Я подполз к кабине механика и открыл люк. Внутри Ринат не подавал признаков жизни. Он, словно, окаменел. Лицо его было белое как полотно, глаза вылупились из орбит. Он не шевелился, будто обледенел. Засунув голову вовнутрь, я безостановочно кричал, называя его по имени. Он оставался непоколебим. Засунув руку в кабину механика, я начал бить Рината кулаком по голове. Вдруг, качнув головой, он взглянул на меня и истошно закричал. Я ещё никогда не видел, чтобы человек от страха попадал в такое жалкое положение. Ещё ни разу его лицо так не морщилось во время крика. Ринат дрожащими руками с растопыренными пальцами жестом велел мне уйти и кричал. Сумасшедший визг Рината был намного страшнее этого печального боя вокруг. Почему-то, глядя на него, я тоже зарыдал во весь голос. Мне захотелось вскочить и побежать с распахнутой грудью в сторону врага, который так сильно нас пугал. Больше я не мог терпеть, не в силах был я воспринимать кошмарную картину в Баграме. Я и сам не понимал, как я ещё жив. Подняв голову, я увидел, что половина колонны успела отступить и уже двигалась вдоль безводного канала на левой стороне дороги. Мимо проезжали и танки, таща за собой взорвавшиеся машины. БМП-2, который был на три машины впереди нас, пылал огнём. Два пехотинца возле машины, прижавшись к земле, стреляли в сторону кишлака. Ещё один из них, чуть поодаль, полз в нашу сторону. Я увидел, что и БМП-2, который стоял за нами, тоже поворачивает обратно. Я понял, что дали приказ отступать. Ринат дрожал, съёжившись внутри. Группа душманов, появившаяся из-за руин, поняла, что мы серьёзно пострадали. Они стали приближаться в нашу сторону, то нагибаясь, то ползком. Всё моё тело раскалилось как уголь. У меня внутри появилась какая-то сильная ненависть. От злости я не знал, куда себя девать. Мне захотелось раздавить их всех. Я не помню, как спустился в кабину механика, подсоединил шлемофон к связи и попытался пошевелить башню. Но кнопки, работающие с помощью электричества, вышли из строя. Я принялся поворачивать башню механическим рулём и спустил дуло. В смотровое окошко я нашёл руины и прицелился в них, снова спустил дуло и увидел ползущих в нашу сторону врагов. Их было четверо. В руках у одного, что посередине, был гранатомёт. Внезапно они остановились. Я решил стрелять одновременно и из пулемёта. Враг был в двухстах метрах от нас. Левой рукой я взялся за спусковой крючок пулемёта, а правой за откат орудия и стал поджидать. Тот, что посередине, приподнявшись, направил гранатомёт в нашу машину, другие направили автоматы. Направив откат орудия дула на расстояние в сто пятьдесят метров, я прицелился ему в живот. Пулемёт тоже был прицелен в человека с гранатомётом. И только он приготовился бочком, прижав правое плечо, выстрелить я посмотрел на свои руки. На них градом лил пот. Зажмурив глаза, я обеими руками ухватился за оба курка. Снаряды посыпались бесперебойно, пулемёт строчил, пустые гильзы сыпались с треском в специальную коробку внутри машины. Мои руки невозможно было оторвать от курка. 

Затем я наклонил голову к связному устройству и заснул мертвецким сном. В воздухе с шумом пролетали самолёты, сотрясая небо и землю, грохотали взрывы. Я бегал по центру кишлака, задыхался. С неба падали отрезанные головы. Повсюду лежали головы с высунутыми языками. Я прикрывал руками свою голову, чтобы они не попадали на меня. Бороды голов были красные от крови, глаза навыкате. Падающие головы катились по пыльной земле и останавливались. Вся окрестность была наполнена головами. Я не знал, куда отступать. Ноги не подчинялись. Я не мог сдвинуться с места. Не было сил бежать. В какой-то момент к моим ногам упала отрезанная голова Лилии. Она покатилась и остановилась. Её волосы были в крови и пыли, из глаз вылетали мухи, язык был высунут. У меня всё сгорело внутри, я обессилел и хотел закричать, но уши были заложены, и я не мог выкрикнуть. Я перестал что-либо видеть. Я поднял голову Лилии с земли. Она была лёгкая, как мяч, но обжигала всё моё тело. Что-то стукнуло о мою голову, и я, задыхаясь, открыл глаза. Машину тянула вперёд какая-то сила. Сверху падали головы. В моей голове вдруг засела мысль, что, если не закрыть люк, то вся кабина наполнится отрезанными головами. Вообще, что происходит? Как я попал в машину? Только что где я был? Моя голова начала пульсировать и леденеть. Веки отяжелели. Было огромным мучением открывать и закрывать глаза. 
В какой-то момент послышался глухой стук снаружи и открылся люк. Я вздрогнул и посмотрел наверх, и увидел голову Мумина. У меня по телу пробежали мураш, и я закричал. Потому что и в самом деле с неба падали головы. Я был весь мокрый. Кто-то дёргал меня за плечо, но я не осмеливался посмотреть в открытый люк. Кто-то позвал меня. И, словно, холодной водой обдало меня. Я открыл глаза и через плечо посмотрел наверх. На башне, засунув голову вовнутрь, Мумин брызгал на меня воду из железной фляжки. Его голова была на месте. Машина двигалась вперед, всё время дёргаясь. 
– Что случилось? Ты в порядке? Потерпи немного, сейчас доберёмся.
– ...
– Мы остались в окружении. 
– Где Ринат?
– Он намного лучше. Вон сидит в кабине механика. 
– Почему ты здесь?
Мумин спустился с башни вовнутрь и закрыл люк.
– Мою машину ведёт ротный техник Давид.
– А где твоя машина?
– А вон впереди, тащит твою машину.
– ...
– Твоя машина сломалась. Пальнули прямо в двигатель, гады.
– Мумин, всё закончилось?– от усталости я еле шевелил губами и даже глаза мои почти не открывались. 
– Нам конец. Полк опозорился. Мы не смогли дойти до постов. Теперь возвращаемся в Кабул. Всё закончилось. Такого ещё никогда не было. Знаешь, сколько машин они уничтожили, а сколько пехотинцев? 
Дальше я уже не слышал Мумина. Я только понял, что бой закончился, наша машина сломана и её буксируют.   

Полк вернулся обратно на утреннее виноградное поле. Я вынес из кабины оператора спальный мешок и постелил его на машине. В разных углах на ней сидели грязные, пыльные, разбитые, упавшие духом пехотинцы, в глазах которых была глубокая скорбь и печаль. Казалось, всю свою злость и обиду на весь мир они изливали в курево. В этот момент никому из них в голову не приходило возгордиться собой, что остался в живых. Они не в силах были вычеркнуть из памяти картину страшного боя, который только что произошёл перед глазами. После боя я понял, что значит плакать, не проливая слёз. Для солдата хуже смерти – благодарить бога за сохранение жизни. После настоящей битвы никто не думает о смерти. Возможно, в это время все чувствуют неизлечимые страдания бесконечной войны. Потому что эта боль всю жизнь не покидает его. 
К заходу солнца полк направился обратно в Кабул. Вдоль дороги лежали окоченевшие трупы ослов, собак, коров, коз и овец. Над ними копошились мухи, а вокруг кружились вороны, почуявшие запах смерти. Из некоторых домов, окружённых стенами, валил тяжёлый густой дым. Кое-где провалилась крыша. У стен попадались тела мёртвых людей. Кишлак напоминал затонувший корабль, который лежал на дне глубокого океана, где стояла мёртвая тишина. От утреннего сельского пейзажа, которым мы любовались, остались только руины. Не было и детей, с любопытством глазеющих из окон или выстроившихся как горлицы на крышах домов. А ведь в этом посёлке не было боя. Здесь было всё спокойно, когда мы проезжали в Баграм. Кто же разрушил кишлак? Какой солдат, войско или армия?.. Ведь мы не стреляли в этот кишлак? Значит, когда мы шли в Баграм, армия продемонстрировала себя как миротворческую, и не тронула даже травинку. Но когда мы возвращались артиллерия почистила кишлаки от душманов. Посёлок был похож кладбище, на окнах и крышах висели белые флаги. Но на этом кладбище были заточены живые люди. 

Вдруг в самом центре колонны прогремел взрыв. Полетели пули. С началом атаки пехотинцы попрыгали вниз. Слева палили из гранатомётов. Вся наша армия перешла в атаку. Посыпались стены, со скрипом падали ветки деревьев, летели с треском окна. Поселок накрыло облаком пыли, гремели танки, грохотали БМП-2. Не имело значения, откуда, из какой дыры, из какого дома стреляет гранатомёт. Враг нападал на нас вовсю. Мы не интересовались ни его численностью, ни тем, кого они из себя представляют. Ясно было, что нам сопротивлялся кишлак. С крыш падали белые знамёна, всё, что попадалось на глаза становилось мишенью с увлечением стреляющей Советской армии. По дворам как идиоты в суматохе бегали бабы с воем, некоторые, прижав детей к груди, бросались наружу. Мальчишки взбирались на крыши хижин и жестом просили нас не стрелять. Многие из них, попав под пули, как раненые голуби летели вниз. В кишлаке не видно было мужчин, видимо, все они ушли в горы.
Колонна, набирая скорость, стремилась вперёд, по пути, изо всех сил обстреливая кишлак. Дула танков выпускали из себя пламя, оставляя за собой развалины, затем снова осыпали градом пуль дома, что находились впереди. БМП-2 и вся тяжёлая техника, следовавшие за нами, пока добирались до мест, где мы побывали, по дороге добивали всё, что ни попадя, превращая в решето всё, что мы не успели ликвидировать. Словом, всё живое беспощадно уничтожалось. 
Когда колонна сворачивала, я заметил, как молодая женщина, перепрыгнув через стену одного из домов близ дороги, спряталась за перевёрнутой большой корзиной. Она была с головы до ног в голубом. И вправду стройная. Я смотрел не отрывая глаз на корзину. Машина двигалась вперёд. В эти минуты я больше всего хотел, чтобы наши не заметили эту девушку, и чтобы она выжила. Было такое ощущение, что танк или БМП-2 из нашей колонны, которой не видно было конца, целился в корзину. Нет, не в девушку, а в меня. Внутри у меня что-то оборвалось. Колонна была бесконечная. Я был твёрдо убеждён, что в девушку ни за что не смогут выстрелить. Не знаю почему, но эта девушка в этот момент стала для меня самым дорогим человеком. Я тосковал по кому-то. Мне захотелось, положив голову на чьи-то ноги, заснуть спокойным сном. Афганская женщина в нежном голубом одеянии в эти минуты показалась мне чудом, наполнившим голубым лучом весь этот грязный мир. Казалось, будто среди мусора и отходов зацвёл этот голубой цветок, и никто не имел права его срывать или убивать. Им нужно было только любоваться, а в ответ он будет освещать наши прогнившие мысли и сознание.

Домик оставался позади. Мой взгляд был устремлён в ту корзину. Посреди ора, крика, шума и грохота в той нетронутой корзине в ужасе билось моё сердце. В эту минуту для меня ничего не имело столь важного значения, как жизнь этой безобидной девушки за корзиной. О, Боже, даже если весь Афганистан превратится в пепел, даже если земля проглотит всю Советскую армию, пусть эта девушка останется в живых! Я не понимал, как такая мысль пришла в мою голову, и причину её я б не стал искать. 
Я не отрывал глаз от корзины. Я ждал, что командир прикажет прекратить стрельбу. А на связи было всё наоборот. В какой-то момент возле корзины поднялось пламя, всё полетело вверх дном. Я услышал страшный грохот танка за нами. Всё это произошло буквально за мгновенье, что я даже не успел понять. С неба вместо корзины падали какие-то чёрные лохмотья и осколки, похожие на камни. Танк вдребезги уничтожил и корзину, и девушку. Я обратно свалился в машину и закрыл люк. 

 

VIII

Земля была ещё влажной. Жар взошедшего солнца обжигал и вселял в человека некую слабость, отчего всё время хотелось спать. Начался знойный сезон. Холмистая местность, с которой поднимался обжигающий пар, покрывалась лёгкой свежей зеленью. В такую погоду всё живое на свете пребывает в сонном состоянии, жаждет спокойствия. Казалось, природа спала и хотела только тишины. Солдаты искали укромные места, чтобы вздремнуть. В такое время года ничего не хочется делать. Единственное, что хочется – это найти холодное, спокойное место, вытянуть ноги и наслаждаться сном. Только таким образом можно победить вялость на лоне природы.
Часть напоминала заядлых курильщиков, у которых кончились сигареты. Бойцы не отходили от магазина нашего полка. Они покупали лимонад «Сиси», югославские варенья, «Розовую воду». Больше всего, их развлекали резкие ответы взбалмошных пышечек в магазине. Приятно ведь заваливать комплиментами женщину, когда вокруг одни мужчины. Если смотреть на женщину пристальным раздевающим взглядом, то можно и не говорить ей о том, насколько приятно переспать с ней. На войне в сердцах людей, стоящих на грани смерти, жажда жизни и чувство прекрасного усиливается изо дня в день. Женщины в полку постоянно напоминали нам о том, что мы должны остаться в живых. Где бы они ни работали: в медпункте, столовой, штабе и как бы ни раздражали нас своим надменным кокетством, своими ласками они всё равно были похожи на цветущие розы в полку. Только вот обычные солдаты были лишены возможности понюхать их. И раскрывались они только в объятиях отважных офицеров в блестящих сапогах, тщательно отмеривающих шаги, и которые с большой охотой носили фуражки. Беднягам-солдатам ничего не оставалось, как только глазеть на них, и таким образом наслаждаться женщинами мысленно. От обиды они, на чём свет стоит, материли женщин в части. Как всё-таки свойственно человеку сильно ненавидеть то, чего он не может добиться. Это чувство присуще ему от природы. Солдаты понимали, что женщины на войне очень нужны, поскольку они единственная сила, способная держать ситуацию под контролем, и являются невидимыми «командирами» внутри армии, но не хотели в этом признаваться себе, потому гордость не позволяла. Красотой таких осенних яблок, переливающихся на ветках деревьев, наслаждались другие. Словом, яблоки этого сада доставались только «долгоруким». 

Сегодня солнце светило ярче. Из громкоговорителя на крыше штаба звучала песня Аллы: «Прости, поверь, и я тебе открою дверь. И я прощу и никуда не отпущу». Небо было похоже на голубое зеркало, в котором отражались лучи. Неподалёку от территории части равнина обрела ярко-зелёный цвет. Сад в начале поселения был совершенно белым от цветов урюка. Казалось, матушка-природа сделала огромный белый букет и протягивала его к небесам. Было такое ощущение, что горы заглядывали к нам в часть, приблизившись и наклоняясь. Природа была похожа на изящную восемнадцатилетнюю девушку, которая проснулась и после долгой болезни возвращалась к жизни. Всё как будто просыпалось ото сна, оживало. Муравьи и букашки в поисках пищи повылазили на свет. Всё на свете, и камни, и цветы хотели жить. Наступишь на траву – она визжит, ломаешь ветви деревьев – они вздрагивают. Никто не имеет права уничтожать живое существо. Надо только жить с распахнутой душой.
Пока я шёл в магазин, я замечал, как всё вокруг расцвело. Меня не раздражали ни холодный загар солдат на площади полка, ни казармы с военным режимом, ни курилки, ни жестяные стены, к которым мы привыкли, ни столовая, ни склад, ни дисциплина, ни поручения, ни плацы, где нас обучали военной маршировке, ни живописный вид природы. Перед магазином на карауле стояли два солдата с автоматами, в бронежилетах и касках. Как бы снаружи не шумели солдаты, каждый раз щёлкал замок и впускали только по очереди. Те, кому надоедало ждать, материли продавцов:       

– Что там внутри, любовью, что ли, занимаются? 
– Давайте, мы тоже посмотрим, – сказал высокий солдат с медицинским значком. 
– Ты что, в санчасти не налюбовался. Самые классные же там. Живёшь в раю, глазеешь на наше добро. Я молю бога, чтобы захворать и увидеть девушек в санчасти. Эй, тоже мне,– сказал танкист.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы человечество насытилось «этим»? – сказал миномётчик, – более того, говорят, что тут внутри всё без стеснения. 
– Эй, им же без разницы. «Этим» можно свободно заниматься и в магазине. 
– Трудно только тебе и мне,– сказал тот же танкист. 
Открылась дверь и из магазина вышли два солдата с конфетами, вареньем, вафлями в блестящих пакетах в руках. 
– Ха, тебе за услуги дали вот это, – все расхохотались иронии миномётчика. 
– Да, это дали, – сказал солдат с коробкой в руке, – а тебе приготовили что-то другое. Так что свободно заходи. 
Снова поднялся хохот.
– Если скажешь, что ты миномётчик, дадут побольше. Потому что верят, что ты донесёшь, – сказал солдат, вышедший изнутри. 
–Чёрт побери, – миномётчик злобно выплюнул на землю. 

Пока дошла моя очередь, я принёс из столовой полкило жареной рыбы. В магазине я купил три коробки конфет, югославское варенье, четыре «Сиси», три коробки печенья, сигареты «Ростов на Дону», карандаш для губ и духи. Всё купленное я положил в пустую коробку, которую выпросил у продавщицы. Продавщица была невзрачной по сравнению с Лилией. Она была неуклюжей, полной, с накрашенными красной помадой губами вплоть до ушей. Было такое ощущение, что она надела блондинистый кудрявый парик на голову, напоминавшую кувшин. Меня раздражало то, что она солдат в грош не ставила. Я наслаждался мыслью о том, чтобы обрить её наголо и пустить по полку голой.
Продавщица выбила пять чеков. Не препираясь с ней попусту, я пришёл в казарму. Здесь всё было беспорядочно, шумно, как обычно. Положив коробку на тумбу, я вызвал одного из солдат, дал ему сто чеков и отправил его в один из гражданских модулей за бутылкой «Столичной». Немного понаблюдав за Ринатом и Мумином, хихикая рассматривавших бесстыжие карты в углу казармы, я бросился на кровать. Мне было неловко перед Ринатом. Будто я проявлял подлость в отношении него. Смущение давило мне на сердце. Сейчас я должен сказать Ринату «Давай, сходим вместе», но такая мысль меня успокаивала, я не хотел, чтобы Ринат ко мне присоединился. Посмотрев вместе с ними бесстыжие карты, я прошептал Ринату на ухо свою цель. 
– Пожалуйста, я не пойду. Ищи и находи пути. Старайся, – сказал он, как ни в чём не бывало. 
– Признаться, мне было бы легче, если бы мы вместе сходили. 
– Нет, я же сказал тебе. Сейчас не хочу. Иди сам. Вон, модуль в двух шагах. 
– О, везёт же тебе. Наслаждаешься ты, а Ринат остаётся ни с чем, – сказал с иронией Мумин. 
– Ты не вмешивайся. Я же предложил Ринату, а он не хочет, – ответил я с безразличием. 
– Пригласи нас, вместе пойдём, поможем, – Мумин был из тех, кто ни перед чем не останавливается.
– Если пойду с тобой, она меня не впустит. А потом ведь каждый на что-то способен, приятель. 
– Давай, мы тоже посмотрим, брат. Познакомь.  
– Завтра твоя очередь. Так чтоу тебя есть время немного привести себя в порядок. Сегодня я уж сам как-нибудь.  
– Э-эх, у меня как раз сейчас проснулся аппетит. 
–Тогда иди сам. Скажешь, так вот и этак.
Мумин сел на корточки, расправил руки в стороны и зевнул.
– Действительно, а что если я один схожу. Скажу, что я из второй роты, что выходим в бой с теми-то. 

– Будет отлично, если ты и медаль свою наденешь, – сказал Ринат.
– Смотри, не забудь побрызгаться одеколоном, – сказал я.
– Вам бы только поболтать. Я же в прямом смысле говорю. Уж очень хочется в эти дни. Оказывается, трудно очень. И сны всякие странные снятся. Мне б хотя бы один раз сходить.
– Я же сказал тебе: сходи. Скажи, что умираешь, страдаешь, скажи, что любишь. Это же не сложно. Если запнёшься на русском, переходи на узбекский, поплачь, она тебя выслушает, – сказал я.
– Вам бы только посмеяться, – Мумин печально вздохнул, – ладно, сами знаете, вот увидите, и на нашей улице будет праздник. 
– Но если будешь спать, ты не увидишь солнца. 
– Тогда скажи, укажи путь. 
– Какой ещё путь? 
– Как окрутить её. Мне бы только понять это.
– Это легко. Во время обеда сходишь в магазин, купишь там бутылку «Столичной», в придачу возьмёшь кое-какие мелочи. На всякий случай положи двести чеков в кальсоны, чтобы потом дать ей в руки. Затем, пока не подошли офицеры на обед, зайдёшь в столовую. Всё, что у тебя в руках, выложишь перед ней. И всё, голубка будет биться у тебя в ловушке. 
Чтобы спрятать волнение на лице, Мумин отвернулся к окну. Затем станцевал, прихлопывая в такт по коленям и стуча подошвами ботинок по полу. Мысленно он наслаждался с Лилией. Несмотря на безразличный вид, он не знал, куда себя девать от волнения. 
– Если есть возможность, когда будешь к ней идти, положи за пазуху гранату, – сказал Ринат.
Мумин с наивным видом приблизился к Ринату, пристально глядя ему в глаза.
– Зачем?
– Она любит гранаты.
Я не удержался и расхохотался. Ринат тоже засмеялся на свою шутку. Мумин злобно выплюнул на землю, встал и пнул кровать, на которой сидел Ринат. 
– Вам бы только поиздеваться над человеком. А ты чего смеёшься? Да пошли вы все, и вы, и Лилия к чёрту! Эх! 
Мумин махнул рукой и бросился на кровать. Он был сильно обижен. Мы знали, что Мумин легко воспламенялся, но быстро остывал. Он никогда не таил злобу, не ходил с обиженным лицом. Он был похож на ребёнка, которому можно было протянуть конфету и сказать: «ну-ка, улыбнись».
– Мумин, не обижайся, шучу с тобой только потому, что ты мой близкий друг. Мы же понимаем друг друга? Ну-ка, давай, вставай, проси, что хочешь. Я тебя не то, что с Лилией познакомлю, я за тебя жизнь отдам,– сказал Ринат.
– Хватит, приятель. Ты сам какой-то наивный, шуток не понимаешь. Давай, не будем обижаться на мелочи. Это тебе не идёт, – сказал я. 

Мумин встал, открыл тумбу, взяв сигарету, сунул её между губ. Открыв окно казармы, он стал дымить на улицу. Вместо гнева у него на лице засияла прежняя искренность. Он страстно курил и вдруг задумчиво произнёс:
– Вот увидите, я покорю эту Лилию. 
Заметив на пороге солдата, которого я отправил за водкой, я жестом дал ему понять, чтобы он оставался на месте. Он стал ждать, опершись на мою тумбу. Оставив ребят, я подошёл к чижику, стоявшему возле моей кровати.
– Ну, что, нашёл?
– Вот.
– Шакалы не заметили?
– Нет, вроде.
– Спасибо, друг. Курить будешь? На вот, этот чек тебе. Купишь сигареты.
– Спасибо. Мне достаточно и «Донских».
– Ничего. Это я от души тебе предлагаю. Бери. Это тебе за услуги. Хоть ты и «чижик», но делаешь всё проворно. Возьми, приятель.  
– Нет. Я буду курить «Донские». Только просьба одна, скажите сержанту, чтобы сегодня не назначал меня дневальным.
– Какому сержанту надо сказать? 
– Юра, ваш ровесник, который служит с вами. Он командир нашего отделения.
– Юра Трусюв, что ли?
– Да.
– Хорошо, иди. Ты не будешь дежурить целую неделю. Только, когда я попрошу что-нибудь сделать, будешь всё смирно выполнять.
– Есть!
Солдат вытянулся передо мной и ушёл. Бутылку «Столичной», завёрнутой в бумагу, я положил в коробку с моими покупками. Перед комнатой офицеров я поставил наблюдателя и по его жесту вышел наружу с коробкой в руке. Никто не видел меня. Я побежал в сторону женского модуля.   

 

IV    

Стол был накрыт с изысканным вкусом. Высоцкий хриплым голосом пел свои душераздирающие песни. Комната была наполнена приятным ароматом, лёгкий ветер разносил запах розы, я пьяно качался среди всего этого удовольствия. Всё буквально трепетало, всё было нежно и красиво. Лилия открыла окна хрустально чистой комнаты. Голубая накидка  из тонкого шёлка на ней незаметно колыхалось. Под ней просвечивали её белоснежное благородное тело, упругие груди в лифчике, изящная талия, чарующие белые упругие бёдра. А ведь Лилия специально надела эту тонкую одежду на голое тело. Её черные глаза проникали в самое сердце, скулы напоминали расписные яблоки, волосы волнами спадали на плечи. На столе было всё, что душа пожелает. У меня глаза разбежались при виде сверкающих рюмок, сладостей и блюд, довольно приличной бутылки с колпачком, обёрнутым цепочкой яхонтового цвета, всевозможных салатов и яств, которые я в жизни не пробовал. На столе яблоку негде было упасть, так что вещи, которые я купил в магазине, негде было даже разложить. Из коробки я вынул «Столичную» и «Ростов на Дону». Лилия села напротив меня. Я сразу ухватился за сигареты. Она открыла ту красивую бутылку и наполнила две рюмки. Налила и «Сиси» в стаканы – отличный напиток после водки, моментально убивающий горечь во рту. Алкогольный напиток был слишком острым, вкус у него был терпкий. Если не говорить о роскошном наружном виде его, то, в целом, он мне не понравился. Я чувствовал себя неловко от такого блаженства и убранства. Как бы я не привык к Лилии, по мере того, как я чувствовал, что не достоин этого стола и этой красивой женщины, меня подавляло волнение. Это состояние было похоже на сон. В присутствии Лилии меня беспокоила дрожь. Я обрывисто отвечал на её вопросы и боялся спугнуть голубь напротив себя, старался действовать в согласии с её желаниями. На этот раз Лилия открыла «Столичную». Я наполнил рюмки. Она была намного приятней на вкус. Мы закурили по сигаре, и я стал чувствовать себя намного свободнее.  
– Почему ты стесняешься? Бери. Я всё это приготовила для тебя. По-моему, я влюбилась в тебя. Всё время хочу видеть тебя.
– Лиль, иди ко мне.

Легко вспорхнув, она села на стул возле меня. Придерживая руками густые чёрные волосы, она положила голову мне на грудь. Сильно волнуясь внутри, я повернул её румяное лицо к себе. Её белая шейка, пристальный чарующий взгляд полностью околдовали меня. Её нежные пальцы гладили мою грудь. От страстного пыла её горячего тела я почти растаял. Она расстегнула пуговку своей тонкой широкой накидки. Одежда скатилась до талии, открыв её чистое как серебро тело. Я закрыл окно и спустил жалюзи. 
Полдня прошло как полминуты. Я с удовольствием наблюдал за Лилией, сидевшей напротив зеркала. Она сушила влажные волосы феном, укрывшись белой простынёй. После душа она долго приводила себя в порядок. Затем, стоя перед зеркалом, мы снова выпили по полрюмки «Столичной». Я не очень почувствовал вкус водки. Я сильно проголодался. Мы поели с большим аппетитом. Впервые в жизни я себя полюбил. Давно у меня не было такого бодрого настроения. Я понял, что во мне ещё сохранилось такое великое понятие как «любовь», и что в моей жизни ещё не исчезли в небытие светлые и прекрасные мгновенья. Ведь человек всё равно должен жить, потому что жизнь состоит не только из чёрных дней, и он должен это осознавать.  
Лилия, приблизив «Сиси» к губам, задумалась. Затем, положив голову мне на грудь, после долгого молчания промолвила:                                     
– Ты ведь можешь пойти в казарму и вечером?
– А что, если хочешь, могу остаться здесь.
– Я хочу, чтобы ты остался.
– Останусь, лишь бы ты не заскучала…
– Нет, никогда не буду скучать.
– Если ты не пойдёшь в казарму, тебя будут искать?
– Конечно. Вечером будет перекличка и если какой-нибудь солдат потеряется, то никому не будет покоя. Достанут хоть из-под земли.
– Ты бы мог объяснить командиру.
– Ты же знаешь, что в армии есть свои тайны, Лиль.
– Не тайны, а правила. 
– Какая разница?
– Конечно, есть разница. Иногда ты затрудняешься говорить на русском.
– И всё равно ведь не могу донести мысль. Я же деревенский парень. В наших краях нет русских. А с тобой я нашёл общий язык!
– В этом деле не обязательно знание языка. Ты мне понравился, вот и всё. Какой же ты наивный, но очень милый. Ты никого не обидишь.  
– Лиль, скажи честно, тебе всё равно с кем вместе быть? 
– Нет, пожалуйста, не думай так. Да, правда, здесь женщины занимаются проституцией и я в том числе, но всё это делается ради денег и шмоток. Но если ты любишь кого-то, что в этом плохого. 
Лилия задумалась и замолчала. Она говорила, уткнувшись в одну точку. Играя сигаретой «Ростов на Дону» между пальцами, она поднесла её к губам и чиркнула спичкой. Устало дымя сигарой во рту, она уставилась на меня. У меня сердце заныло. 

В её глазах я видел одновременно и любовь, и печаль, которые окончательно меня околдовали. Я обнял её и погладил по волосам. Она плакала, вздрагивая. Я тоже расстроился, стал задыхаться от слёз слабого и беспомощного существа, которое искало защиту на моей груди и дрожало от жестоких игр мрачного мира, превратившегося в камень. В такое состояние я попадал только при виде смерти моих друзей, которых я потерял в бою, когда я буквально задыхался от страданий. В этот день, именно в эти минуты в комнате Лилии, где было всё удобно для развлечений, я понял, что наслаждение любовью женщины – это великое чувство, намного сильнее любого кайфа и блаженства. 
– Не плачь, я тебя…
– Ты такой хороший.
– Скажи, кто я?
– Ты нравишься мне, поверь, ты совсем другой.
– Скажи ещё что-нибудь, ещё, – она обвила руками мою шею. По щекам её катились слёзы. 
– Какая ты красивая. Лиль, успокойся.
Она замолчала и пристально посмотрела мне в глаза, затем прикусила губу и отодвинулась. 
– Давай выпьем, наполни доверху. Не обращай внимания на мои слёзы. Во мне не осталось никаких чувств, угасла страсть. Я словно высохшее дерево. Я не достойна ни любить, ни быть любимой, понимаешь. А ведь ты ещё ничего не видела в жизни. Ты ещё ребёнок. Нет, ты не ребёнок, ты просто рано постарел. Я влюбилась. Эх, ладно, лишь бы ты понял любовь одной проститутки.  
Она залпом выпила рюмку. Я тоже вслед за ней. Я снова наполнил рюмки «Столичной», которая наполовину была уже выпита. Лилия становилась всё прекраснее. Она превратилась в самую красивую женщину в мире. 
– Я приду к тебе после вечерней переклички, – сказал я.
– Обязательно. Покажись в своей казарме, а потом на всю ночь останешься у меня. Я тебя не отпущу. Давай, выпьем, солдатик мой! Пей! За то, чтобы ты выжил во всех боях. За то, чтобы ты вернулся из Афгана живым,– она устало присела на стул. 
Я съел рыбу, салат и выпил «Сиси». Лилия ела югославское варенье. Наступили сумерки. На плацу прозвучал сигнал, призывающий к ужину. Лилия значительно улыбнулась, оглянувшись на меня. 
– Ты мой солдатик голодный! Ну-ка, быстрей, тебя зовут к ужину.
– Разрешите мне не ходить в столовую, товарищ, генерал! 
– Нет, солдат! В армии есть дисциплина. Всё должно быть по уставу. Ты здесь не в игры играешь! Ну-ка, бегом, марш, в столовую!  
– Есть, товарищ, генерал!
Лилия звонко расхохоталась.
Мы распрощались до вечера.
Часть построилась к ужину.

 

X    

Выйдя из женского модуля, я обходной путём вошёл в казарму. Всюду была мёртвая тишина. В коридоре дремал дежурный. В другое время я бы его обматерил, но у меня настроение было хорошее и я не стал обращать на него особого внимания. Подойдя к кровати, я свалился на неё. Не мог заснуть. Казарма, которая раньше после прогулки или боя казалась мне раем, в этот раз показалась настолько холодной и непривлекательной. Двухъярусные кровати, желтоватые картонные стены, выцветший пол, на котором облупилась краска от постоянного мытья, странный застоявшийся запах в казарме. Такое ощущение, будто я из чистой речки попал в грязное болото.  Я был раздражён. И если бы кто-нибудь в этот момент подошёл ко мне и сказал, чтобы я вышел чинить БМП-2 или в бой, я бы завыл от горя. Я до военной службы ещё ни разу не был с женщиной и не испытывал такого наслаждения. 
Кровать сильно дёрнулась. Надо мной стоял во весь рост замполит Шерстюк. 
– Не спится, дед?
Я вскочил с места, поправил одежду на себе и ответил:
 – Так точно, товарищ, старший лейтенант. Плохо себя чувствую. Голова кружится. Не хочу есть. 
Он приблизился ко мне и покачал головой. 
– Хорошо! Только скажи, старик, надо ли было из-за этого махать рукой на службу, и положить на всё, солдат? 
Я молчал.
– Отвечай, я тебя спрашиваю.
– Ну, почему, товарищ, старший лейтенант.
Он впал в панику и уставился на меня секунду-другую:
– Разве так надо отвечать, когда офицер задаёт вопрос?
– Никак нет, товарищ, старший лейтенант.
– Тогда скажи, дед, если ты не положил на устав и дисциплину, то почему ты не в столовой, а здесь? Почему у тебя изо рта воняет? Где, когда и с кем ты пил?
Я молчал и стоял, склонив голову, и не издавал ни звука. 
– Ты что, язык проглотил? Говори! Зачем пил? Иначе отправлю на гауптвахту. Тоже мне, боец.
– Во-первых, я был в роте, товарищ, старший лейтенант. Сегодня день рождения моего земляка, и мы выпили немного. Больше не повторится.
– Вы – узбеки везде, хоть под землёй найдёте друг друга: и в столовой вы, и в складе, куда ни плюнь, везде вы. Что кроме вас нет других народов? В Афганистан на свадьбу что ли приехали?  
– Воевать, товарищ, старший лейтенант, и воюем. 
Замполит не ожидал от меня такого ответа и поэтому опешил. В роте почти все сержанты были узбеками. И, вообще, всю сложную работу в части выполняли ребята из Средней Азии. Словом, все и повара, и резальщики хлеба, складчики, все были, как говорится на языке бойцов, черноухие. 
Офицер немного приутих и незаметно приказным тоном сказал:
– Чтобы больше не повторялось. Ты должен быть примером для молодых бойцов, показывать, как себя вести и воевать, а пока отдыхай. 
«Мне что, учить их как стрелять и убивать» – чуть не вырвалось у меня. 
– Так точно, обязательно научу, товарищ, старший лейтенант! Только разрешите отдохнуть до вечерней переклички, товарищ, старший лейтенант!
– Разрешаю, но, чтобы другие солдаты не знали, что ты пил, – сказал он и, отвернувшись, проворчал: – Просто бардак, что за, й …

Я поблагодарил Всевышнего за то, что так легко отделался от надоедливого офицера, облегчённо вздохнул и растянулся на кровати. Он был самым худшим среди офицеров роты, придирался к каждой мелочи и доставал. Он был из тех, для кого устав – это самое, что ни на есть дорогое. Он наизусть знал все правила армии и ревностно относился к своей профессии. Каждое его второе слово начиналось с устава. Не зря говорят, что замполит – это мать роты. Он одобрял беспомощных, дисциплинированных солдат, нежели тех, кто был ловчее, расторопнее, упрямее. И хотя он знал, что именно эти безумные, с буйным характером солдаты в боях проявляли отвагу, он не любил их за непослушание. Другие офицеры в отличие от него верили в тех, кто умеет воевать и, когда требовалось, защищали ребят от мелких замечаний замполита. 
После ужина в казарме начался обычный шум-гам. До переклички мы привели кровати в порядок, разровняли, заново расстелили постель, почистили тумбы от разного хлама, открыли окна и, умывшись в коридоре, все вышли наружу. Солдаты столпились перед дверью, где разрешалось курить, и дымили «Донскими». Я подошёл поговорить к ребятам, которых отправили к нам из горячих точек Джалалабада. Они курили возле деревянного стола, где обычно чистили ружьё. Вот уже два дня, как они дичились, не общались с нашими. Видимо, они считали себя чужими из-за того, что прибыли из другой части, иначе бы давно уже адаптировались. Но я всё равно не понимал, почему, когда столько земляков в роте, эти пятеро узбекских парней, прибывших из третьего батальона, чувствуют себя одинокими. Ещё успеется, подумал я. Сейчас они стесняются, а потом, когда выйдут в бой, станут друзьями не разлей вода.     
– Как дела, ребята? Привыкли уже?
– Не очень, – сказал рослый парень, у которого рука была обвязана ремнем, – только здесь дисциплина строгая.
– Привыкнешь. Выйдешь в бой – поймёшь, что у такого строгого режима тоже есть свои прелести.
– Хочешь сказать, что в Джалалабаде не бывает боев, – пробурчал он, оглядываясь на своих.
– Ну, как сказать. 
– Э, приятель, и там атакуют. Иногда они совсем близко подходят к постам, а порой их можно увидеть даже под носом. Они открыто на полк не нападают, но каждую ночь уничтожают посты, где располагается один взвод.
– Мы сами лезем на рожон к врагу. Сами себе роем, так сказать, яму. Если ты думаешь, что только в полку живут по уставу, то ошибаешься. Самая боеспособная часть армии здесь, в этом батальоне. Может, слышал, про «чистильщиков».
– Всё равно трудно здесь день протянуть. Солдат не оставляют в покое. Уж лучше, конечно, воевать. 
– А кто не оставляет в покое солдат? 
– Офицеры.
– Не такие уж эти офицеры злобные, как ты думаешь. Они всё понимают. 
Один из ребят, высокий такой, встал, потопал ногами, как бы отряхаясь, и пошёл в сторону казармы. Другие сидели молча. Как бы я увлекательно не рассказывал о жизни в части, чувствовал, что им не нравятся эти разговоры. Они слушали меня с каким-то страхом и беспокойством. И, вообще, они были недовольны тем, что их отправили сюда из Джалалабада.  
– Почему вас к нам отправили, – спросил я того солдата.
– Э, – обматерился он, – это всё вон из-за того Саидали, – сказал он, жестом указывая в угол казармы
– Какого Саидали?
– Вон в углу, ваши бьют его. По мне хоть убили бы его. Из-за этой сволочи нас сюда перебросили. Теперь из-за этой мрази нас всех четверых черноухие искалечат. 
– Вы что поскандалили что ли?
– Нет, Саидали выстрелил на посту и убил одного украинца из нашего взвода. Погибший парень был мужик. Бедняжка, ему совсем немного оставалось до дембеля.
– А зачем он выстрелил?
– Саидали, оказывается, заснул на посту, а тот, видимо, побил его.  
– Кто заснул? Кто его побил?
– Саидали во время дежурства заснул на посту, а Сергей посмотрел и никого не заметил на посту со стороны оврага. А ещё, приятель в это время храпел, рискуя жизнью всех солдат. Сергей его пнул со всех сил. Опешивший Саидали выстрелил в него. Словом, узбекам теперь хана. Земляки Сергея поклялись, что убьют или Саидали, или какого-нибудь узбека в отместку ему. Поэтому нас отправили сюда. А ты не знал?  
– Откуда мне знать? Я только что от тебя это услышал. Значит, говоришь, что мы опозорились.   
– Лучше бы нас за скандал отправили в какую-нибудь другую часть или «дисбат». Эх, будь проклято всё.  
– Сейчас вашего Саидали могут прикончить наши. Вы не могли объяснить по-другому?
– Э, зачем мне говоришь. Я сказал всё как есть. Честно скажу, я не знал, что в вашем полку для узбеков честь превыше всего. 
– Если не знал, то теперь узнаешь. Теперь точно конец вашему Саидали. Наверное, его уже обработали как следует. Головой надо было думать. Какие же вы тупые, незачем было рассказывать об этом здесь.

Я обошёл казарму. Группа солдат, окружив Саидали, прижимала его к стене и отчитывала. Иногда в ответ на бурчание Саидали, его неожиданно пинали или били кулаком. В такие моменты он выл от невыносимой боли. Солдаты, выматерившись, снова принимались его отчитывать. Не успевал он ответить, как его снова били, и никто в этот момент не думал, что, когда узбек избивал узбека, тут дело было вовсе не в понятии чести и совести, а в некоем странном чувстве, которое на войне отвлекает людей от человеческих поступков и заставляет каждую минуту ненавидеть самого себя. И вся эта агрессия в этот момент была направлена на Саидали. 
– Значит, ты опозорил узбеков, да? Вот тебе. 
Солдат ударил его в печёнку.
– Имм... – м... во она...
Кто-то пнул наклонившегося Саидали сзади, и он с грохотом упал. Другие тоже начали его силой избивать ногами. Он еле живой выл и метался на месте, подскакивая после каждого удара ногой. 
– По лицу не бейте, чтобы никто не заметил,– сказал пулемётчик с третьего взвода. 
Саидали, словно, мяч, пинали со всех сторон. Я ничего не мог сказать солдатам. Меня, будто, не было здесь. Я как вкопанный стоял возле тела Саидали, который лежал в ночи, брошенный всеми.
Затем подошли четверо бойцов, прибывших из Джалалабада, и унесли его.
В казарме, как ни в чём не бывало, продолжался шум и гам. 
Во время вечерней переклички среди тех, кто прибыл из Джалалабада, не досчитались одного. Дежурный сержант сообщил командиру роты, что тот болен. Саидали на кровати в углу казармы был завёрнут в постель. 
– Чёрт с ним, поправится, – сказал командир роты. 
Пока не выключили свет в казарме, я листал газету «Фрунзевец». Меня раздражали мелкие военные события, происходящие в Союзе. Несмотря на то, что было смешно читать заносчивые статьи о различных соревнованиях, военной подготовке, поведении советских солдат, смелых офицерах, я пробежался по ним глазами, чтобы убить время. «Жулики, и ни слова правды об Афганской войне. Раздувают тему интернационалистов, мол, это долг каждого молодого человека. Плевал я на ваш интернационализм. Если таким образом выглядит взаимопомощь, то как же понимать кровопролитие и разбои. Так восхваляют и превозносят армию! О, по их словам советский солдат настолько сильный, волевой и сможет преодолеть всё, что им можно позавидовать. Хвалите, хвалите. Мать вашу.   

Скомкал газету и бросил на тумбу. Почистил сапоги, постелил постель так, будто на кровати кто-то спал и только хотел было выйти в коридор, как увидел бежавшего в мою сторону Рината в белом нижнем белье. В углу казармы несколько ребят что-то бурно обсуждали на высоких тонах. Возникла какая-то непонятная ситуация. Я старался не обращать на них внимания, но сердцем чувствовал, что что-то не так.  
–Да, почему так зашевелились как призраки, – сказал я Ринату.
– Потише. Наше дело труба. Этот самый Саидали из Джалалабада. Он, оказывается, умер. 
Ринат был в полной растерянности. Я покрылся холодным потом.
– Почему умер? Зачем умер? 
– Потише. Сейчас никуда не ходи. Дежурный командир пошёл докладывать командиру роты. Всё пропало. 
Голова у меня гудела, будто по ней ударили тяжелой булавой. От неожиданной мрачной новости у меня аж заныли мозги. 
– Ты же не имеешь к этому никакого отношения, – еле выдавил я.
– Ты что, спятил? – Ринат отпрянул назад.
– А почему тогда боишься?..
– Другие же пострадают.
– Что на роду написано, то и будет. Эх, как всё надоело.
Я старался ни о чём не думать и безвольно растянулся на кровати. Присутствие мертвеца в казарме добавляло ещё больше паники и в без того страшную тишину. Ровно половина роты знала об этой истории, и те, кто был причастен к ней, с ужасом ждали, чем она закончится. 
Спустя полчаса пришёл дежурный и всех сержантов повёл в комнату офицеров. Обычно шумная казарма в этот вечер замерла. Солдаты делали вид, что спят. 
Вошли ещё двое солдат с носилками и офицеры. В одном из них без сомнения я узнал врача-офицера из медпункта. Другой был командир роты, остальные из штаба. Они, молча, постояли возле кровати в углу, на которой лежало мёртвое тело. Солдаты без лишнего шума положили труп на носилки и унесли. За ними так же быстро вышли офицеры. Но как только они вышли из казармы, в коридоре послышался умоляющий голос командира роты.
– Товарищ, майор. Ведь завтра бой. Надо что-то делать. Какого солдата я могу обвинить. Это же плохо отразится на роте.  
– Человек умер и не в бою, – сказал он громким голосом.
– Товарищ, майор, поймите. Перед боем я не могу заниматься этим делом, а потом кого…
– Это ты сам решишь. 
– Понял, товарищ, майор, в этот раз в самый трудный бой выйдет моя рота. Я согласен на вчерашнее. 
–Это другое дело. Теперь ты на себя похож. Ладно, давай, будем стараться. Смотри, теперь будь осторожен. Если бы это было в Союзе, то у всех головы полетели бы.

 

XI

Утром звук холодной тревоги призвал солдат на плац. До завтрака ещё было рановато. Солдаты, стуча оружием, повыскакивали из казармы, не понимая в чём дело. Миномётчики, танкисты, артиллеристы давно уже стояли в строю. С южной части примкнула впопыхах прибежавшая рота разведчиков и сапёров. Пехота как обычно присоединилась последней. Перед президиумом по рангу выстроились все офицеры части. После того, как построились, командиры отрапортовали перед начальником штаба. 
Офицеры были в замешательстве. Было ясно, что этот сбор не по случаю предстоящего боя, не военная подготовка и не призыв к завтраку. 
– Похоже, что произошла какая-то беда, – сказал Ринат, стоявший за моей спиной.
– Если это из-за вчерашнего случая, то нам конец, приятель.
– Да, нет. Кажись, это не то.
– Тогда, значит, ещё кто-то попался или зарезали советского солдата.
– А может, выйдем в бой.
– Если б в бой, тогда бы пораньше объявили. Нет, здесь, что-то не так. 
Снова прозвучал приказ «смирно» и со стороны президиума вышел командир полка. Он немного постоял и, выпрямившись, во весь голос сказал:
– Товарищи, солдаты, бойцы! Вчера у нас в полку было совершено самое, что ни на есть, чудовищное происшествие. Стыдно даже озвучивать его. Это оскорбление принижает честь советского солдата. Вчера из роты разведчиков…. Да, да, командир разведчиков, товарищ Гендуллин, слушайте, это касается вас. Один солдат решил продать оружие в одном из близлежащих деревень. Он украл автомат из штаба и вступил в сговор с местными ребятами, чтобы продать украденное. И вот результат.   
Из-за президиума появились на плацу два солдата-медбрата с носилками и с ними офицер. Они пошли в сторону правого крыла строя – к разведчикам, демонстрируя всем носилки. Когда они подошли к нашим, я вытянулся, чтобы разглядеть. На носилках лежал в жалком виде солдат с продырявленным пулей лбом. В том месте, где пробила пуля, образовалась дыра, которая была прикрыта купюрой в десять афгани в форме треугольника. Глаза солдата были навыкате и смотрели в небо. На него жалко было смотреть. 
Носилки показали всем солдатам в полку.  
– Теперь мы напишем в школу, где он учился, в исполком города, где он жил, в комитет комсомола. Сообщим, что рядовой Игнатьев не подчинялся дисциплине, не признавал устав армии, не выполнял приказы своих командиров и не ценил друзей-бойцов. Если бы этот солдат уважал свою мать, то он не поступил бы так. И, наконец, он опозорил честь советского воина и получил соответствующую смерть. Я требую, чтобы вы соблюдали дисциплину и подчинялись приказам командиров и уставу.  

После проповеди командира в каждой роте до завтрака было назначено проведение получасового политического урока. Я до смерти ненавидел гнилую философию замполита. Как говорится «из вонючего рта выходят тухлые вещи», он говорил всегда о смерти и беде. 
Всю роту завели в маленькую душную комнату в конце казармы. Кроме дежурного все должны были слушать речь замполита. Я уселся рядом с Ринатом в углу комнаты и начал писать домой письмо. Когда вошёл замполит, все с шумом встали с мест. Я продолжал писать, не вставая, укрывшись за спиной солдата, стоявшего передо мной. Рота молчала и не шевелилась. В комнате стало тихо. Опираясь животом на стол, через ребят я посмотрел на замполита. Он наблюдал за мной уничтожающим взглядом. Я как ни в чём не бывало, продолжил писать. Гордость не позволила мне подчиниться. В этот момент я ещё раз почувствовал, как же я всё-таки ненавижу этого замполита. В то же время я понимал, что он начнёт сейчас издеваться надо мной, произносить неприятные для меня вещи, упрекать, обливать грязью и задевать. 
– Ну-ка, встань, встань солдат. 
Я, будто не слыша его слова, ещё больше нагнулся. Я нарочно шёпотом читал свои записи. Остальные, дрожа от холода, стояли на ногах, и никто не двигался. Все ждали команду «вольно». Замполит разгневанно повторил.
– Встань, солдат! Товарищ, это тебя касается. Хватит дурачиться.
Я встал с места. Замполит покачал головой, будто раздосадованный. Затем с яростным видом уставился на меня:
–Да, солдат. К чему такая спешка. Думаешь, если служба подошла к концу, то можно на всё положить, да?
– А на что я положил? 
– Ты поперёк положил и на офицеров роты, и на братьев по оружию, и более того на устав. 
– Я ещё ни на что не ложил, товарищ, старший лейтенант. 
– Ну, чёрт побери, ты уже слишком оборзел. Ты сейчас чем занимаешься? Ты офицера в грош не ставишь, так?  
– Никак нет, товарищ, старший лейтенант. Я хотел написать письмо домой. 
– Ты не видел, как я вошёл?
– Видел, товарищ, старший лейтенант.
– И этим ты мне и положил, да, солдат?
– Никак нет!  Я же говорю, что писал письмо домой.
– Ладно, поговорим после занятий, товарищ, солдат. 
Ринат толкнул меня в бок. Я хотел ещё немного переброситься словами с замполитом. Почему-то я горел желанием поиграть у него на нервах.  
– Товарищ, старший лейтенант, для нас лучше заняться чем-нибудь полезным, чем слушать политическую лекцию. Например, почистить оружие, помыться или написать письмо домой. Зачем собираться в маленькую душную комнату и сидеть, зевая, в тесноте.
– Даа.., значит, вот какая у тебя философия, товарищ, рядовой. Значит вам это не нужно.
– Так точно, товарищ, старший лейтенант.
У замполита побледнело лицо от негодования.
– Всем сесть. Ты, эй, я тебе не разрешал. Встань. Выйди из комнаты. Вон отсюда! Я тебя, я тебя….
– И пойду.
Взяв со стола недоконченное письмо и ручку, я направился к двери.
– Стой, солдат, – сказал замполит, стуча ногтем по столу, – сейчас пойдёшь прямо к командиру роты и скажешь, что тебя выгнал с занятий я – старший лейтенант Шерстюк. Скажешь, что ты позабыл дисциплину и порядок.
– Есть, лейтенант. Так и скажу.
– Старший лейтенант!
– Есть, товарищ, старший лейтенант. Какая разница? 

Выйдя в коридор, я почувствовал некоторое облегчение. Взял из тумбы Рината бутылку «Сиси», выпил до конца и наполнил её обычной водой. Выпьет, когда вернётся с занятий Замполит-ака и, скорее всего, обматерит меня как следует. Я подумал, что если лягу на кровать, то кто-нибудь из офицеров обязательно меня найдёт и накажет как следует. Поэтому вышел наружу. Дежурному солдату я поручил не говорить, что видел меня.    
Как только я вышел и повернул по бетонному тротуару, как послышался стук в окно офицеров. Я повернулся и увидел командира роты, который поманил меня жестом. 
– Почему просто так слоняешься? – спросил он, сидя на стуле, закинув ногу на ногу и давя папиросу в пепельнице.
Я пробежался глазами по душной комнате и по столу, где стояла пустая бутылка «Столичной», салаты и остатки рыбы. Внутри была разбросана одежда и другие вещи. 
– Я выходил на улицу. А этот замполит меня выгнал из занятий. Я хотел доложить вам об этом, но дежурный сказал, что ротного нет в кабинете. 
– Ну, тогда ничего, – сказал он, нежно касаясь пальцами друг о дружку, и поставил локти на стол. – Что ты вообще делаешь? Так надоела ваша недисциплинированность. Да, верно, вы хорошие бойцы. Всё понимаете. Проявляете отвагу в боях. Но вы же в армии, вы же солдаты. Надо же знать границы дозволенного. Все вы курите это самое, пьёте, не признаёте офицеров. Я хорошо понимаю, что война изматывает человека. Но это не даёт нам право делать всё, как мы задумали. Мы обязаны считаться с окружением. Боец должен быть всесторонне совершенным. Ты понял, эй? 
Он приставил сигарету «Ростов на Дону» к губам и по-щёгольски откинулся назад. Красными от бессонницы глазами он уставился в одну точку, сморщил лоб и тяжело вздохнул. Дымя сигарой в потолок, он произнёс:
– Ты женат?
– Я холост.
– А у меня есть дети. Жена занимается ими. Вообще, я расстраиваюсь, когда  думаю о них. На войне по сравнению с другими проявляет волю только тот, кому нечего терять. А родители есть? 

Я был удивлён, что командир роты так быстро изменился, и у него появилось желание поговорить со мной по душе. 
– Родители есть. Нас десять человек в семье. 
– Знаю, узбеки любят детей. Странный народ. Ты не обижайся на мои слова, но зачем так заставлять себя страдать.  
– У нас многодетный человек – богатый человек.
–Ну, да, ладно. Слушай, сбегай за «Столичной», только чтобы никто не заметил и на глаза комбату не показывайся. 
Он вынул из кармана сто чеков и положил на стол. Взяв деньги я вышел наружу и проходя мимо окна комнаты, где проходили занятия, я нарочно пошел медленной походкой, дымя сигаретой. Солдаты словно птицы в клетке с мольбой в глазах слушали лекцию.
Когда я принёс «Столичную», командир роты, открыв окна, читал книгу, лёжа на кровати. Поставив бутылку на стол, я попросил разрешения удалиться, но он жестом дал понять мне сесть. Сев на стул, я привёл в порядок посуду, почистил пепельницу и тарелки от остатков рыбы. Командир подошёл ко мне вплотную и открыл водку. 
– Посмотри в шкафу. Там должны быть бокалы. 
Он протянул мне выпить. Этого я совсем не ожидал. Не было причин отказываться, потому что я чувствовал, что командир это делает искренне. 
– Ну-ка, давай, взяли. За то, чтобы вернуться домой живыми и здоровыми. Пусть предстоящий бой пройдёт без потерь. 
Мы подняли бокалы. На закуску я съел салат из капусты и выпил «Сиси». Чтобы не выдавать своё волнение, я оглянулся по сторонам. Командир снова налил. Мы выпили опять. 
– Завтра будем воевать, дружок, – сказал командир, пуская дым кольцами в потолок.
– Будем, не впервой же, товарищ, старший лейтенант.
– Разница в том, что в этот раз пойдут только разведчики и наша рота. Через неделю намечается поход в Пакмон. Сегодня армия выйдет в рейд. Нам поручено разузнать ситуацию и проверить дороги.

Я хотел было сказать, что опасно отпускать только две роты, но перед командиром не осмелился это выговорить.  
– Пакмон, так Пакмон, товарищ, старший лейтенант. Сходим. Ничего страшного. 
–Да, кстати, из-за вчерашних неприятных событий нам поручили это дело. Сейчас я не могу наказать ни одного солдата за нарушение дисциплины. Мне нужны хоть и скандальные, но смелые, отважные бойцы.  
– Ребятам из нашей роты можно доверять, товарищ, старший лейтенант.
– Людей будет мало. На каждую машину по три пехотинца хватит. Все машины выйдут в бой. Пакмон – это равнина. Там удобно воевать на БМП-2. От операторов многое зависит. Как твоя машина? Всё в порядке? 
– Так точно. Машина отличная, я уверен. Снаряды полностью нагружены, дуло почищено, связь хорошо работает.
– Тогда поеду на твоей машине. Скажи Ринату, пусть проверит топливо и аккумулятор.
– А когда выходим?
– Ночью, в три. После завтрака пехотинцы, механики и операторы пойдут в парк. Офицеры проконтролируют. Весь день будем работать в парке. Ну, бери, мы ведь с тобой теперь в одной лодке. Дай бог, вернуться живыми. Пусть нам обоим повезёт после боя выпить вот эту оставшуюся водку,– командир роты залпом выпил бокал, а оставшуюся часть поставил в шкаф.
 Попросив разрешения, я встал. Водка сразу ударила в голову. В голове у меня значительно прояснилось.
– Ты сыт? – спросил командир роты, когда я коснулся дверной коробки. 
– Так точно, товарищ, старший лейтенант. До обеда могу дотянуть. 
– Тогда отдохни до одиннадцати. Рота, вернувшись с завтрака, пойдёт в парк. Запомни, ровно в одиннадцать ты должен быть там. 
– Есть, товарищ, старший лейтенант. Спасибо вам.
– Не за что. А теперь иди, замполиту я сам объясню. 
В коридоре казармы, словно «птицы в клетке», солдаты с нетерпением повыскакивали из комнаты. Чтобы не показываться на глаза замполиту, я спрятался за дверью. Он, видимо, давно заприметил меня, когда я ещё вышел в коридор, и завизжал: 
– Рядовой, Норкабилов! Ну-ка, подойди ко мне!
Как ни в чём не бывало, я стоял перед замполитом.
– Разрешите обратиться, товарищ, старший лейтенант!
– Ты сказал ротному?..
– О чём?
– О том, что я тебе говорил, солдат! Я же сказал тебе, чтобы ты доложил ротному, что замполит тебя выгнал с занятий.
– Ах, да, конечно.
– Стой ровно. Ты почему дурачишься?
– Я не дурачусь. Мне ротный сказал, чтобы я отдохнул. Сказал, если не вникаешь в занятия, тогда не заходи. В общем, ротный в курсе, что я не слушал вашу лекцию. Можно идти? 
– Куда?..
– Спать.
– Ты дурак?
– Кто дурак? Я выполняю приказ ротного, а вы противитесь.
– Ах, чёрт побери! Сейчас спрошу у старшего лейтенанта Сидорова.
– Воля ваша. Это входит в ваши обязанности, товарищ, старший лейтенант.   
– Ах, как же вы все обнаглели, солдаты. А ведь я тебя рекомендовал на «За отвагу». За такое поведение я ведь могу и отменить.  
– Я его заслужил в бою.
Замполит вытаращил на меня глаза, на шее у него набухли вены, лицо покраснело. 
 – Ах, так.
– Да, и вообще, мне не нужна ваша медаль.
Замполит долго смотрел на меня с возмущением, затем уверенным шагом зашагал в комнату офицеров. В углу наблюдавшие за нашей перепалкой ребята – Мумин, Ринат и Юра громко захохотали. Только что вышедший из комнаты, Нурмахан растерянно смотрел на них. У роты в этот момент было одно желание: пораньше всех попасть на завтрак и все с нетерпением ждали сигнала к нему. 

 

XII

После того, как отделал замполита, я с важным видом вышел на улицу. Воздух был чистый, всё вокруг расцветало, небо чистое, солнце обняло землю утренними тёплыми лучами, желтоватые казармы напоминали кораблей, качающихся в волнах необъятного океана.  
Я нашёл Лилию в офицерской столовой. Она расставляла еду по столам в уютной столовой. Увидев меня, он сразу положила поднос на стол и выпрямилась. Я понимал, что пришёл не вовремя, но и не думал уходить.  
– Зачем пришёл, что-то случилось?– сказала она, моргая глазами.
 Я взял её за руку. Она удивлённо посмотрела на меня.
– Ты обещала поговорить. Давай, лучше присядем. 
Лёгким движением оны вынесла из внутренней комнаты в стеклянном кувшине апельсиновый сок. 
– Сейчас не время. С минуты на минуту сюда придут завтракать командир полка и старшие офицеры. Через десять минут они будут здесь. На, возьми, выпей, вкусный сок. Такой не дают солдатам. Ты же не солдат, ты генерал. Пей. 
Эмалированной кружкой, наполненной соком, я коснулся её лица. 
– Ночью я выхожу в бой.
– Почему? Ещё же есть время, – она уставилась на меня.
– Ночью выходим вместе с разведчиками.
– Значит, вашу роту определили? В местечко Пакмон? Говорят, через две недели вся армия выйдет в путь.
– Ты, по-моему, работаешь в штабе дивизии, – сказал я, поглаживая её волосы.
– Я всё знаю. Ты останься! Я оставлю тебя.
– Каким образом?
– В санчасти есть врач-офицер, подполковник. Я ему скажу. Его слово – слово, будешь лечиться и всё. 
– Я здоров.
– Ну и что? Он не будет проверять твоё здоровье. Он не отправит тебя в бой и всё. 
– Нет, Лиль, я пойду. Пойми, я выхожу с ротным. Он будет в моей машине. Оставаться нельзя.
– Причём здесь твой ротный? Он поедет с другими.
–Лиль, оставь, не надо. Попрощаемся. До возвращения… 
– Ты очень хочешь поехать, так ведь там… 
– Я обязан ехать даже если не хочу.
Она положила голову мне на грудь. Я пожал её руки. Её глаза были настолько прекрасны в этот момент. 
– Вернёшься. Ты вернёшься. Возьми, выпей ещё немного. Хочешь, пойдём к врачу…
– Нет.
Мы тяжело распрощались. Снаружи всё показалось таким неуютным и тоскливым. Казалось, за мгновенье всё накрыла тьма. Со стороны штаба сюда на завтрак шли командир части и группа офицеров. Рота выстроилась перед казармой на завтрак. Дежурный сержант с красной повязкой на руке открыл дверь солдатской столовой. Все взгляды устремились в столовую, а мне хотелось только одного: зайти в казарму и поспать. 

 

XIII

Ночью выходить в дорогу легче, нежели днём. С раннего утра в назначенное время мы вышли в путь с хитрым замыслом, и задолго до рассвета рота прибыла в Пакмон. Тёмный ночной шатёр, укрывающий собой крепости с толстыми стенами, низкие хижины, стройные высокие тополя, стал постепенно окрашиваться в коричневый цвет. Посёлок давно уже был информирован о предстоящем нашем визите, двери выстроившихся в ряд хижин были настежь открыты, улочки навевали ужас, население как обычно сбежало в горы. Пакмон, со всех сторон окружённый горами, предстал перед нами безлюдным и одиноким. Мы расположились в ровной местности вдали от крепостей. Разведчики ушли достаточно вглубь, спустились на две версты вниз. В объятиях полной ужаса и страха тишины каждую секунду мог возникнуть кошмар прямо перед тобой. В такие моменты сердце ноет и нервы сдают. Посёлок словно игрался с нами, он был похож на дракона, готового в любой момент нас проглотить.  
До рассвета четверо бойцов из пехоты вместе с разведчиками должны были отправиться на разведку. БМП-2 привели в боеготовность. За каждой машиной закрепили всего двух пехотинцев, офицера и прапорщика. С началом боя они должны взобраться в десантное отделение машины и стрелять из специальных отверстий. В неопределённой ситуации пехота не могла находиться вне техники, иначе их могли уничтожить. Мы были вынуждены преградить дорогу врагу только с помощью БМП-2 без самолётов и артиллерии. Батальон танкистов выдал нам только один танк для того, чтобы он поставить впереди колонны. В глубине бескрайнего посёлка враг без усилий мог обстрелять две роты, словно в тире. Словом, этим утром перед предстоящим боем каждый из нас сознательно простился с жизнью.  
Рота на минуту собралась под прикрытием нашей машины. Командир приказал солдатам сесть на корточки. Мы договорились действовать без шума и пыли. Замполиту, сержанту Юре и ещё двум солдатам было приказано обследовать крепости внутри посёлка. В случае опасности они должны были стрелять в небо зелёными сигнальными ракетами. Мы без комментариев понимали, что появление на небе красных ракет означало, что они не смогут вернуться назад. 
Прощаясь, я обнял Юру. Он ничего не сказал, только крепко пожал меня за плечи. 
Рота по очереди в обнимку попрощалась с теми, кто идёт в разведку.  
Рассветало. Посёлок теперь был виден отчётливо. Холмы, которые неясно виднелись перед рассветом, оказались кладбищем. Солдаты, взобравшись в машины, ждали приказа. От ушедших не было вестей.

Через смотровое стекло кабины оператора я посмотрел на крепость. Подумал, что снаряд не пробьёт эти толстые стены, построенные вкруговую. Рядом со мной сидел командир роты, прижимая к уху связное устройство. Он не шевелился, но изредка кивал мне головой или подмигивал, чтобы скрыть своё волнение. Нетрудно было представить состояние офицера, принявшего на себя участь всей роты, всех сорока человек, вышедших в бой. Мёртвая тишина перед большим кровопролитным боем была ужасающая. Скорее всего, он думал в это время не о смерти, а о судьбе роты, о том, чем завершится этот бой и как пройдет этот день. Иногда он звал на связь замполита и, не дожидаясь ответа, ругался матом. Оставшихся на защите разведчиков мы прикрывали бронёй. 
Через связь я слушал, что пока всё спокойно и ничего не происходит. Крепость была тиха. Посёлок застыл как заколдованный, не слышно было даже лая собак.  
На связи послышался длинный, затем короткий, обрывающийся звук. Я узнал голос замполита. Командир роты сразу спросил его о ситуации. 
– Розмах, Розмах, я Рапира. Я на точке. Ноль, тридцать семь... – сказал замполит.
– Рапира, я понял,– сказал командир роты взволнованно.
– Возьми с собой один карандаш и на точку семьдесят три вместе с вспомогательным карандашом, ещё один карандаш пусть снаружи стоит. Если всё спокойно, пусть остальные тоже к точке семьдесят три.  
– Понял, Розмах, – сказал замполит.
В этот момент я взлюбил замполита. Дай бог, чтобы они продержались.
– Молодец, Сергей. Береги себя, Сергей. Действуй оперативно. Не теряй связи со мной,– сказал командир роты. 
Через какое-то время из посёлка послышался звук выстрела. Затем началась стрельба, произошёл взрыв. 
В смотровое стекло я увидел, что со стороны крепости поднялся дым. В мгновенье ока над нами засвистели пули. Мы зарядили миномётные снаряды. Красная ракета, ударившись о высокие стены крепости, под прямым углом провела линию в воздухе. Командир роты заныл. Из техники мы стреляли куда попало. Я увидел, как со стен мечети сбоку спрыгивают люди с оружием. 
– Стреляй, – сказал командир, быстрей стреляй. Механик двигай машину. Езжай прямо на мечеть. Стреляй бесперебойно.
Я начал стрелять в мечеть, тем самым, останавливая ползущих в нашу сторону гадов. Ринат повёл машину прямо на них.
– Всё, всё! Розмах, в коробки, слушайте меня! Только действуйте без остановки. Рапира, Рапира, я Розмах. Сергей, ответь, Сергей, – командир растерялся. 
– Розмах, я – Розмах, шестнадцать. Мой оператор триста двадцать, сломали коробку.  
Командир третьего взвода Анишин проинформировал, что попал в окружение. Я задрожал. Триста двадцать. Значит, убили Нурмахана. Невольно я силой толкнул дуло. Пустил в ход пулемёт. Враг, укрывавшийся на кладбище, стал отступать. 
– Розмах, шестнадцать, защищайся. Механик жив?
– Жив. Машина вышла из строя. 
– Понял. Позови на помощь коробку, которая ближе к тебе. Зайди в укрытие. 

Враг прижимал нас со всех сторон. У разведчиков ситуация была ещё сложнее. Мы остались в окружении и бились с врагом лицом к лицу. Машины попятились врассыпную, словно строй муравьев, на которых наступили. Враг стрелял бесперебойно, а мы должны были любым путём добраться вовнутрь посёлка – крепость. С теми, кто ушёл в разведку, мы вовсе потеряли связь. Но мы и не думали их оставлять. 
– Все, все Розмах в коробки. Я Розмах – тринадцать. На мечеть семьдесят три. Семьдесят три до точки, куда ушли карандаши. Приказываю! 
Враг атаковал нас сзади. Мы по улице кошмаров сквозь пули пробивались к крепости. С обеих сторон улицы нас обстреливал враг. Три БМП-2 они уже успели уничтожить. У одного умер механик. У двоих ранены операторы. 
С приближением к крепости перед нами предстал апокалипсис. Враг нас поджидал там. Взобравшись на стены, они стреляли в нас из гранатомётов. Слышались их крики. Ясно было, что в кишлаке засели вражеские группировки. Слева наши разведчики перешли в нападение. Снаряды бесперебойно сыпались на крепость. Враг оказывал упорное сопротивление на наступающую технику. Я потерял всякую надежду выйти отсюда живым. В эти минуты я хотел только одного, чтобы всё это поскорее закончилось, или снарядом, попавшим на нашу машину, или взрывом. Меня трясло, у меня больше не было сил бороться. 
Увидев в небе вертолёты, я зарыдал как ребёнок. Железные птицы, напоминающие летающих динозавров, подлетая к крепости, ускорялись и залетали прямо вовнутрь, чтобы стрелять в упор из клюва. Над посёлком появилось множество вертолётов, каждый из которых стрелял во врага. Под их прикрытием разведчики вошли в крепость, чтобы вытащить тех, кто остался в крепости. 

Когда разведчики вошли в крепость, вертолёты ожесточённо бомбили всю округу. БМП-2 действовали безостановочно, кружась вокруг крепости. Бесчисленное количество снарядов вылетали из дул. Не прошло и пяти минут как разведывательная БМП-2 пулей вылетела оттуда. Мы стали отступать. Четыре машины, вышедшие из строя, были взорваны на месте. Раненых и умерших загрузили в машины, рота ускоренно стала отступать. Вертолёты всё ещё продолжали бомбить, то тут, то там с грохотом взрывались бомбы. Мы с разведчиками спустились на равнину неподалёку от посёлка.
Я не смог заплакать над телом Нурмахана, ошеломлённо смотрел на обезглавленные, кровавые тела замполита, Юры и ещё двоих солдат. Но когда среди трупов, которые загружали в вертолёты, я увидел на носилках Мумина, обнимая друга, я рыдал как никогда. У меня внутри всё похолодело при виде его белого как полотно лица и глаз, почувствовавших боль при смерти. 
Ринат закрыл лицо шлемофоном, у него тряслись плечи. Командир роты стоял на машине, он не мог смотреть в глаза оставшимся в живых солдатам с постаревшими за день лицами. Все молчали. В тот день и живые словно умерли. В тот день мы не вернулись из боя. 
Колонна вышла в путь. БМП-2 тяжело дёргались с мест. Командир роты молчал, словно воды в рот набрал. Перед моими глазами мелькали люди в длинных и широких штанах, и рубахах. Иногда появлялись Мумин, Нурмахан, Юра, которые исчезали в густом тумане. Затем появлялся замполит. 
Я вынул из кармана зачерствевшую анашу размером в пуговицу и показал командиру.
– Курить хотите?..
– Хорошенько заверни.

 

XVI

Вечером колонна вернулась в полк. Ребята из нашей части встретили нас с сожалением. Командир полка обнял каждого бойца. 
В казарме в тот вечер опустели шесть кроватей. 
Командир роты пригласил нас в комнату офицеров. Мы без слов залпом выпили полбутылки «Столичной», которая ждала нас в шкафу. 
– Я теперь не выйду в бой. Мне немного осталось до конца службы, товарищ, старший лейтенант. 
– Это же не от меня зависит!
– Я лягу в санчасть.
Он сидел с задумчивым видом, его голос был подавленный.
– Сам знаешь.
В полночь меня разбудили. Надо мной стоял дежурный. 
– Чего тебе?..
– Тебя перед казармой спрашивает какая-то женщина. 
Я тихо на носочках вышел из казармы, где, бредя во сне, храпели солдаты сном Наполеона. В углу казармы, затенённом от света прожектора, стояла, прислонившись к стене, Лилия. На голове у ней был чёрный платок, и платье тоже было чёрное. Одежду, которую она, видимо, приберегла на мой чёрный день, решилась надеть сегодня.
– Лилия, почему так случилось, Лилия! Почему? – я плакал без слёз.
Она протянула ко мне руки. Она нежно гладила мою голову, прижимая к себе. Из её глаз безостановочно текли слёзы.
– Что теперь будешь делать? – спросила она почему-то.
– Не знаю, Лиль. Ничего не знаю.
– Завтра ляжешь в санчасть? Хоть раз в жизни послушайся меня. Через месяц тебе возвращаться домой. Совсем немного осталось, – она умоляла меня и плакала, прижимая мои ладони к своему лицу. – О, боже, ну разве можно быть таким упрямым?
– Если ты этого хочешь, – сказал я.
Она на мгновенье замолкла и с облегчением вздохнула. 
Затем, тихо повернувшись, пошла в сторону своего общежития. 
Я чувствовал себя униженным, плакал навзрыд. В темноте тяжёлыми шагами от меня отходил чёрный силуэт. Мне показалось, что жизнь моя связана с этой женщиной, которая так сильно беспокоилась обо мне. В этом окаменевшем мире моё обледеневшее сердце могла растопить только эта женщина.

 

Перевод с узбекского Лиры Пиржановой