Фора

Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю.
Псалом 118 

Над вымыслом слезами обольюсь.
А.С. Пушкин
 

Белыми шит шеврон. 
Пряжка из серебра.
Рядом упрямый клон 
Из твоего ребра.
Искренность. Брызги искр. 
Взгляд, словно рой ос.
В левом кармане есть 
Карта предместий Оз.

Выспренность. Перехлёст. 
Сладкое под языком.
Почерк прозрачно прост. 
Многое – на потом.
Время требует жертв. 
Образов и подобий.
Ласковость в неглиже 
Жаждет атак подробных.

Я напишу водой 
Тайное на камнях.
Если ты был собой 
Значит, избыл свой страх.
Если ты был со мной. 
Гладил меня. Читал.
Значит, ты точно знал 
Тяжесть и месть креста.

Гроб устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, покрытый тяжёлым кроваво-красным плюшем. Мне приходится посторониться, а когда гроб едва не выскальзывает из чьих-то нерасторопных рук, я тут же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое «спасибо». Пожалуйста! Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся на пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, задорно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. Нет уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плюш знать не может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! Большинство искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы... Ничего, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойничек жив-живёхонек, цел и невредим, просто спит. Хотя врачи и констатировали свой exitus letalis (смертельный исход, лат.). Причина смерти для них ясна – остановка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, что в жилах его ещё теплится жизнь, а стоит мне подойти и сделать два-три пасса рукой у его виска, и покойничек, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Кто-то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспышка. Снимки на память. Кому-то понадобилась моя рука – чьё-то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики... Это приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи на чёрных лентах: «Дорогому учителю и другу...» Золотые слова! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, не проронил ещё ни звука, но по всему видно, уже готов жалобно всплакнуть. Я вижу, как устали от слёз и глаза родственников. Особенно мне жаль его жён. И первую, и вторую... Жаль мне и Оленьку, так и не успевшую стать третьей женой. Все они едва знакомы, и вот теперь их собрала его смерть. Оленька вся в чёрном и вся в слезах. Прелестно-прекрасная в своем горе, она стоит напротив. И когда новые озерца зреют в уголках её умопомрачительно больших серых глаз… О, Боже милостивый! я еле сдерживаю себя, чтобы тоже не заплакать.
– Извините... 
– Пожалуйста...

Я вижу, как Оленька, расслышав мое «пожалуйста», настороженно вглядывается в лицо покойника, затем, убедившись, что он таки мёртв, закрывает глаза и снова плачет. Видимо, ей что-то почудилось. Теперь я смотрю на руки усопшего, как и принято, скрещенные на груди. Тонкие длинные пальцы, розовые ногти... Никому ведь и в голову не придёт, отчего у покойника розовые ногти. Может быть, у него и румянец на щеках? В жизни он такой краснощёкий! Я помню, как три дня тому назад он ввалился в мою комнату со своими дурацкими требованиями. Уступи я тогда и...
– Будьте так добры...
Сколько угодно! Я уступаю даме в беличьей шубке и не даю себе труда вспомнить, как там всё было. Было и прошло. И точка! Меня интересует теперь эта дама с бархатными розами, которые сквозь стёкла очков кажутся чёрными. Кто бы это мог быть? Я не знаю, зачем я обманываю себя: разве я не знаю её? Я ведь только делаю вид. Вообще, надо сказать, это удивительно, просто до слёз трогательное зрелище – собственные похороны. Мы ведь с покойником близнецы, плоть от плоти. И, если бы на его месте сейчас оказался я, никто бы этого не заметил. А всё началось с того... Он просто из кожи лез вон, так старался! Носился со мной как с писаной торбой. Честолюбец! Ему хотелось мирового признания. Вот и получил. Теперь все газеты будут трубить. 
– Сколько же ему было? – слышу я за спиной чей-то шёпот.
Ответа нет. Но я и не нуждаюсь в ответе. Ему ещё жить и жить... Это-то я знаю. Может быть, Оленька ещё и выйдет за него замуж. Выйдет непременно. Не такой уж я злоумышленник, чтобы лишать их земного счастья. Я его лишь маленько проучу. Это будет ему наука. Я всё ещё не могу взять в толк: неужели он мне не верит? Или не доверяет? Зачем он держит меня в узде?
Дама в шубке тоже смахивает слезу. А с каким открытым живым любопытством Оленька смотрит на эту даму. О чём она думает? Народ прибывает, струится тихим робким ручейком вокруг гроба. Сколько почестей покойнику! Чем же он так славен? Кудесник, целитель... Профессор! Ну и что с того? Вырастил, видите ли, меня из какой-то там клетки... Ну и что с того? Этим сейчас никого не удивишь. Я протискиваюсь между двумя толстяками поближе к даме с бархатными розами. Вполне вероятно, я рискую быть узнанным и всё-таки надеюсь на свой парик. Усы, борода, тёмные очки, котелок... Вряд ли кому-то придёт в голову подозревать во мне двойника. Никто ни о чём даже не догадывается.
Мой котелок! 
От толчка в спину он чуть не слетает с головы и мне приходится его снять. Он точно вылит из бронзы! Или из свинца! Тяжеленный такой!
 «Осторожно!» – хочу крикнуть я и не кричу. Кто же этот неуклюжий медведь? Беличья шубка! Её нежная шёрстка мнет мне шляпу, которую я уже поднимаю над головой. Мы стоим сжатые, просто впритык, и я, конечно же, узнаю эту даму с бархатными розами. Мне снова хочется крикнуть: «Мама!» Но я не кричу. Я никогда не произнесу этого слова. Я никому его не прошепчу. 
– Ради бога, простите... Ваша шляпа...
– Ну что вы, такая давка...
Я вижу, как она внимательно, вскинув вдруг влажные ресницы, изучает меня. На это я только кисло улыбаюсь и напяливаю котелок на парик. Чтобы все её сомнения развеять. 
– Да, – вздыхает она, – у него было много друзей.
Я этого не помню.
Затылком и всей кожей спины я чувствую жадный взгляд Оленьки и кошу глаза – так и есть: мы с беличьей шубкой у неё на прицеле. О чём Оленька может догадываться? Да ни о чём. Шаркая по мрамору своими ботинками, я то и дело спрашиваю себя: кто я теперь? И не нахожу ответа.
И ещё этот увесистый котелок!

А всё началось с того, что Артём срезал со своего пальца махонькую бородавку, измельчил её на отдельные клеточки, взял одну из самых живых и выдавил из неё ядро, свой геном. Рассказывая потом всё это, он почему-то ухмылялся: «Ты и есть теперь это ядро..» Много лет я не мог понять причину его ухмылки, и вот теперь...
Я представляю себе, как всё было, и вижу себя длинной нитью, скрученной в замысловатый клубок и упрятанной в чью-то яйцеклетку, лишённую собственного ядра. Я даже слышу голос Артёма: 
– Осторожно, не повреди мембрану...
Он давно говорит сам с собой, я это знаю. Отшельник, паяц. Чего он добивается? Мирового признания! А мне, признаться, не очень-то уютно в этой чёртовой яйцеклетке. Какая-то она липкая, вязкая... Как кисель. Это поначалу, я потерплю. Через час я уже чувствую себя вполне хорошо. Мы привыкаем друг к другу и уже шепчемся на своём языке, беззвучно шушукаемся, роднимся. И вскоре живём душа в душу в какой-то розовой жидкости, счастливые, живём как одно целое, единой зиготой, нежимся в тёплой темноте термостата. Наш папа, этот лысоватый Артём, нами доволен, доволен собой. Я понимаю: я и есть теперь та зигота. Проходит какое-то время, и меня берут за шкирку, берут как кота. Больно же! А они просто вышвыривают меня из моей розовой спальни. Куда? Что им от меня нужно?
– Это не больно, – говорит Артём, а я ему не верю. Это ужасно больно! И холодно! Словно я голый попал в ледяную прорубь.
– Артём, я боюсь, – слышу я женский голос, – я вся дрожу...
Это меня поражает, но и приводит в восторг: мой лысеющий папа обзавёлся женщиной! А я думал, что он холостяк.
– Не надо бояться, родная моя, всё будет прекрасно, – шепчет папа и суёт меня куда-то... Куда? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная тёплая нега, я куда-то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, наверное, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня наглухо запечатали – в стенку матки. Целых девять месяцев длится этот невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно связанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать нельзя, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я всё-таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы на свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость – мой ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.
– Поздравляю, – говорит папа, берёт меня на руки и целует маму.
И я расту.

Я не какой-то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой груди, полному тёплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу... Так вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое время в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встаёт и идёт, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся внезапно из какой-то пипетки. Вот радость! 
Радость проходит, когда однажды приходит папа и, что-то бормоча себе под нос, надевая фартук, берёт меня на колени и суёт в рот какую-то жёлтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.
– Ешь, – говорит папа, – на.
На!
Он отчего-то зол и криклив.
– Ешь, ешь!.. – твердит и твердит он.
Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!
– Ешь, – беря себя в руки, упрашивает папа, – пожалуйста...
А где мама? Я не спрашиваю, вопрос написан на моём лице. Мама уехала. Надолго, уточняет папа. Мой маленький мир, конечно, тускнеет – маму никто заменить не может. Даже папа, который по-прежнему что-то бормоча, уже с пелёнок учит меня читать, думать, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему только меня не учат! Я расту на дрожжах знания, легко раскусываю умные задачки, леплю, рисую... Мой коэффициент интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зима, и как взрываются звёзды, что есть в мире море и океан, есть рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами какой-то лаборатории, книгами, книгами... Спасает и ПэКа! Достаточно клюкнуть мышкой в адресной строке Google, и мой мёртвый мир мгновенно расширяется во все стороны света.
Мой мёртвый мир!
«Тебе нравится?» – слышу я Жорин голос.
Ещё бы!
– А это что, – то и дело спрашиваю я, – а это?
Папа терпеливо объясняет и почему-то совсем не растёт, а я уже достаю до его плеча. Он, правда, делает мне какие-то уколы, и это одна из самых неприятных процедур в моей жизни. Как-то приходит мама. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чём-то с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с собой. Куда? Я ещё ни разу не переступал порог этой комнаты. Мы выходим – мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая трава, ручеёк, даже птички... И солнце! Настоящее солнце! Это не какая-то лампа ультрафиолетового света. 
Живая жизнь!

Над нами большой прозрачный свод, точно мы под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи... Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вот маленький ручеёк, и в нём плавают рыбки...
– Поздравляю, – говорит мама, – тебе сегодня уже двадцать.
Мне не может быть двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.
– А сколько тебе? – спрашиваю я.
– Двадцать три, – отвечает мама и почему-то смущается.
– А тебе? – спрашиваю я у папы.
Папа медлит с ответом, я смотрю ему в глаза, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас ведь это не принято.
– Сорок, – наконец произносит папа, – зимой будет сорок.
Сейчас лето...
Может быть, мой папа Адам, а мама Ева?
– Нет, – говорит папа, – ты не Каин и не Авель, ты – Андрей.
– А как зовут маму?
– Лиля...
В двадцать лет можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах её читается: я же говорила... На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино – это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем... Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая-то неведомая злая сила пружиной сжимает моё тело, её тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь... Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья...
– Мне больно...
Я слышу её тихий шёпот, чувствую её горячее дыхание.
– Потише, Андрей, Андрей...
Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка...
– Лиля, нам пора.
Это Артём. Он все испортил! Плеснул в наш огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра не могу сомкнуть глаз. Такого со мной ещё не было. Через неделю я набираю ещё несколько килограммов, а к поздней осени почти сравниваюсь с Артёмом. Мы так похожи – не отличишь. Это значит, что половина жизни уже прожита. Но то, чем я жил... Я ведь нигде ещё не был, ничего не видел, никого не любил... Или Артём готовит для меня вечную жизнь? На этот счёт он молчит, да и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает – пластиковый колпак над головой. Я бы разнёс его вдребезги. Надоели мне и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой зад. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит валун, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю сквозь прозрачный пластик крыши на небо. Там – воля. Ради этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подкоп? Ага! Граф Монте-Кристо...
Романтика!..

Трудно было сдвинуть валун. Была также опасность быть пойманным на горячем. А куда было девать песок? Я перемешиваю его с землёй и сую в неё фикус: расти. Можно было бы выбраться другим путём, но дух романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову по другую сторону бетонной стены. Там – зима! Уфф! Я возвращаюсь домой и собираюсь с мыслями. Артём ничего не подозревает. У него какие-то трудности. Доходит до того, что он орёт на меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, вполне пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу все его выходки, и это бесит его ещё больше. Истерик. С этими гениями всегда столько возни. Мир это знает и терпит. Или не терпит... 
Бывает, что я в два счёта решаю какую-нибудь трудную его задачку, и тогда он вне себя от ярости.
– Да ты не важничай, не умничай, – орёт он, – я и без твоей помощи... Я ещё дам тебе фору!
На кой мне его фора?
Жора бы сказал: «Будь смиренным, ибо ты сделан из грязи…».
Ха! Как бы ни так!
Я выбираю момент, когда ему не до меня, и, прихватив с собой тёплые вещи, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, на свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная метель... Ночь! Ночьночьночьночь… Жуть!.. Повернуть назад? Нет уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый мой самостоятельный шаг – это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду по пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, навстречу ветру... Куда? Я задаю себе этот вопрос, как только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давно знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь произнести его вслух. Потом всё-таки произношу: «К Лиле...»
– К Лиле!..

Своим ором я хочу победить вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего-то боюсь? Этот маршрут я знаю как собственную ладошку: много раз я бывал здесь, но всегда под присмотром Артёма. Теперь я один. Мне не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я просто уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В чём угодно и хоть сейчас! Или, может быть, вломиться среди этой жуткой ночи к Юленьке? Или к Тине? Я помню, как Артём… Мне нравилась и его Тая, и Ия, и Марина… О, Святая Мария Магдалина! Сколько же их было у моего папеньки?!
Я выбираю Лилю!
– Привет, – произношу я, открывая дверь ключом Артёма.
– А, это ты... Ты не улетел?
– Я отказался. 
– От чего отказался, от выступления?
– Ага...
Отказываться от своей роли я не собираюсь.
Какая она юная, моя мама. Я никогда ещё не видел её в домашнем халате.
– А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.
Разве у Артёма есть жена? Я этого не знал.
– Что надо, то и скажу. Пусть узнает.
Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:
– Что это ты в куртке? Мороз на дворе.
– Да, – говорю я, – мороз жуткий, винца бы...
– И в шляпе…
Далась им эта шляпа!
Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артёма. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает своё дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – я наполняю её фужер, – а что?
Молчание.
– А где твоё обручальное кольцо?
– Я снял... 
– Оно же не снимается...
– Я распилил...

Не произнося больше ни слова, Лиля встаёт, молча убирает со стола, затем молча моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая всё-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку до краёв и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, тут же запиваю остатками вина из фужера. И вот я уже чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился мерзавец, безмерно полнокровный господин...
– Что ты делаешь?
А я уже стою рядом и тянусь губами к её шее.
– Что с тобой?
А я беру её за плечи, привлекаю к себе и целую. Её тело всё ещё как тугой ком.
– Ты остаёшься?
– Да, – шепчу я, – конечно...
– Зачем ты снял кольцо?
– Да, – говорю я, – я решил.
– Правда?
– Я развожусь.
– Правда? И ты на мне женишься?
Я чувствую, как она тает в моих объятиях, беру её на руки и несу, сдергивая с её податливого тельца жёлтый халат... Несу в спальню... Потом мы лежим и молча курим. Мягкого света бра едва хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне достаточно, чтобы видеть блеск её счастливых глаз.
– Хочешь, – спрашивает она вдруг, – хочешь, я рожу тебе сына?
– Можно...
– Настоящего. Хочешь? А не такого...
Я не уточняю, что значит «такого», я говорю:
– Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.
– Ты, правда, разведёшься?
– Я же сказал, – отвечаю я, беру её сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую её... Это такое блаженство.
Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомлённая моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить её, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артёма телефон Оли, я хорошо помню его.
– Эгей, это я, привет...
– Ты вернулся? Ты где?
– В аэропорту.
– Артём, я с ума схожу, знаешь, я...
– Я еду...

Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удаётся поймать такси. Я ещё ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артёма в машине, пока он... пока они там...
Теперь я ему отомщу.
Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта... и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая тёплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача...
– Ну что ты, родная, – шепчу я, – ну что ты...
– Я так люблю тебя, Артём...
Я несу её прямо в спальню...
– Ты пьян?
– Самолёт не выпускали, мы сидели в кафе...
– Артём, милый... Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам... Ладно, Артём? Ну, скажи...
Никакой я не Артём, я – Андрей!
– Конечно, – шепчу я на ушко Оленьке, – никому...
Романтика!..
Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья...
Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артёма. Я не даю себе отчёта в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз... Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод... Куда же ещё – домой! Я звоню и по лицу жены Артёма, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.
– Что случилось? – её первый вопрос.
Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, всё надоело…
– Почему ты в куртке, где твоя шуба?..
Далась им всем эта куртка!
– И эти кеды…
Дались им эти кеды!
И шляпа…
Затем я просто живу... В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу жизнью Артёма. Я ведь знаю её до йоточки. Пока не приезжает Артём. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку... Он входит.
– Привет, Андрей, ты...
Это «ты» комом застревает в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке...
– Как ты здесь оказался?..
Что за дурацкий вопрос!
Входит жена, а за нею мой сын... Мой? Наш!..
Что, собственно, случилось, что произошло?
Я не даю им повода для сомнений:
– Андрей! – я встаю, делаю удивлённые глаза, вынимаю трубку изо рта и стою поражённый, словно каменный, – ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?
Я его проучу!
Артём тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почёсывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!
Тишина.
Затем Артём сдёргивает с себя шубу, срывает шапку...
Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю выскользнуть из квартиры.
Ну и морозище!

– Водочки? – я отчётливо слышу Жорин голос. Оглядываюсь – Жоры нет и в помине. Я отказываюсь понимать сам себя: галлюники?! А от рюмки водки я бы не отказался.
К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?
Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артём сам расхлёбывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я всё-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим! 
Артём, я знаю, сейчас примчится...
И вот я уже слышу его шаги...
– Ах, ты сукин сын!..
Я пропускаю его слова мимо ушей. Это неправда!
– Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулус, стеклянный болван!
Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный... Я – человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные чёрные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди… Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…
Романтика!..
– Водочки? – снова слышу я голос Жоры. 
Оглядываюсь – Жоры нет нигде. А от рюмки водки я бы не отказался.
Я – человек! И об этом знаем не только мы с Артёмом, об этом теперь знает всё человечество! Недаром же Нобелевский Комитет вручил ему Нобелевскую премию. В дипломе так и написано: «… за клонирование первого человека». Человека! А не какую-то там овечку Долли или китайскую обезьяну. Человека, а не… Это они здорово написали: ЧЕ-ЛО-ВЕ-КА! А они не дураки! Я теперь тоже первый! Как Гагарин! Или как Бетховен, или… И у меня теперь одна забота – стать первым во всём! Все эти игры с Артёмом, с Лилей и Оленькой, с Яной, Ией и Джессикой… Хо! Я уже не помню их имён! Так вот, все эти мои похождения – свидетельства лишь моей человечности, так сказать, человеческости, принадлежности к Homo sapiens! Я не только человек, я – разумный! Я утверждаю это, опираясь не только на утверждения Нобелевского Комитета, но и на чутьё моих женщин. Я уверен: нет в мире такого прибора, тестера или индикатора, который правдивее и точнее интуиции женщины. Никакие анализы слюны, мочи, спермы или крови, никакие гормональные сдвиги, никакие самые современный анализаторы и те же детекторы лжи, эти железные ящики, не способны… Интуиция женщины – вот самый точный и выверенный тысячелетиями индикатор правды и чистоты!

И вот что ещё важно: меня Жора признал! И это вам не шуточки шутить! 
Уверовав в этот грандиознейший факт, я бросился в гущу леса, а затем, карабкаясь и корчась от холода (жуть же!), забрался на вершину горы. Кайлас! Никому ещё не удавалось покорить эту неприступную Пирамиду Жизни! Говорят, что где-то у подножья горы есть дверь в Шамбалу. Здесь, говорят, лежат штабелями в состоянии сомати, ожидая своего часа, исполины-великаны, зародыши нового человечества. На случай если эта нынешняя людская плесень окажется несостоятельной к продолжению нашего рода. Когда я спросил Далай-ламу правда ли это, он только улыбнулся. Ясное дело, что он понятия не имел ни о кодонах, ни о теломерах! А ведь знай он об этом… Но я не искал эту дверь, не стучался… Зачем? Надеясь, что мне всё-таки удастся… И вот я уселся в кромешной сияющей снежинками мгле на вершине… Боясь шевельнуться. Ведь отсюда есть только один путь – вниз. Новый шаг – и ты кубарем катишься вниз. Значит, только вверх, только вверх! 
– Ты куда? – спросил меня тогда Жора.
Я не нашёл, что ответить. Скажи я ему правду, он принял бы меня за психа! 
Нужно оторваться от земли, думал я, и… всё выше и выше… «Поднимитесь по ступеням материи, и вы найдёте дух. Поднимитесь по ступеням сознания, и вы найдёте Бога». 
Дух! Животворит только Дух! 
Я старался. Я просто из кожи лез…
Вон!.. 
Сидя на вершине… И поднимаясь по ступеням сознания…
Что если… – думал я.
Неужели я не смогу?
Но как всё это выстроить, выстроить?..
Думал и думал…
И если не я, то кто?..
Утвердившись в мысли, что на мою долю выпала честь…

Вы не поверите: нет в мире силы, способной остановить вожделенный порыв сотворения мира! Стать богом – это ли не… Нет-нет… Нет в мире силы…
От самого большого в мире Большого взрыва мы прошли неизвестной историей Атлантиды и Гипербореи, Му и Лемурии… и известной историей шумеров и фараонов… Нас поразили китайцы своим терракотовым войском, а Индия своими кама-сутрами и Тадж-Махалами. Мы восхищались великими Гомерами, Сократами и Диогенами, Нерон и Калигула хлестали нас своим жестокосердием, а Чингисхан поражал своей мужской силой! Ведь в каждом из нас до сих пор живут его гены. Да! Каждый из нас хоть на чуточку есть монгол! Мы пережили королей и царей и дожили до Наполеонов и Бисмарков, и всяких там марксовэнгельсовлениныхсталиных… И возненавидели Гитлера. А теперь вот этих глухонемых и заик …
И что толку?
Где, где и на каком ветру вьётся знамя братства, равенства и свободы?!.
Всевселенские битвы за трон тут не спасают.
«Veni, vidi, vici» (Пришёл, увидел, победил. Лат.) – не тут-то было!
«Да здгавствует коммунизм, светлое будущее всего человечества!» – в унитаз!
Может, нас спасет адронный коллайдер?
Мы потеряли себя в этом мире! Бежать!.. Но куда? Вокруг только люди…
И вот я, надеясь на Артёма…
Собственно, мне и Артём уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, ну, а кем населить этот новый мир, я уж придумаю! Как-никак 2018 год на дворе! Нужны новые люди, не жадные до страстей и не столь невежественные, как эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сих пор актуален! А все эти Лили и Оленьки, Таи и Ии, все эти Марины и Настеньки… Вся эта терракотовая армия Артёма – всего лишь пробный материал, признающий во мне, не ведая того, властелина мира! Ага! Властелина! 

У меня и земля качнулась под ногами от представления о своих возможностях!..
Да я теперь… Теперь вы все у меня в кармане! Карманная технология производства клонов – вот власть над миром! И все эти короли и королевы, султаны и шахи, премьеры и президенты… Все эти Ротшильды и Рокфеллеры, Морганы и Карнеги, Биллы Гейтсы и Уоррены Баффеты, Джеффы Безосы и Амансио Ортеги… Все эти Карлосы Слимы и Трампы, и Ван Цзяньлини, и Жорже Паулу Леманне, и Мария Франка Фиссоло, и…
Оh, my god, сколько же их развелось!
И я не поражаюсь этому уникальному феномену своей памяти: я знаю каждую клеточку каждого из них, знаю до мельчайших подробностей, до каждой хромосомки, до каждого аденина и гуанина, урацила и цитозина… И ещё тимин…
Ага! Знаю! И теперь могу…
Слава, слава и хвала теломерам и теломеразам! Наконец-то человек отыскал этот философский камень, этот эликсир бессмертия, в поисках которого алхимики сбились с ног. Золотозолотозолотозолото… Просто с ума сдуреть в погоне за золотом! О, Матерь Божья! сколько же их полегло в этой битве за вечность! А всего-то и надо было – заглянуть в ДНК: ну-ка, ну-ка, родимая, распечатывайся! Сезамчик, откройся! И расщедривайся – дай нам волю!.. 
И вот мы ухватили быка за рога, а Жар-птицу за роскошный теломеровый хвост!.. Кто-то скажет: вы открыли ящик Пандоры! Да! Дадада!.. Мы открыли! А как же! Как ещё можно было подобраться к этим славным и святым кирпичикам жизни?
В моей власти теперь – редактировать ДНК каждой особи на свой вкус и смак! До этого уже дошло! Это – как сочинять стихи.

«Я помню чудное мгновенье…»

Да, я теперь… Хох!.. Никто даже представить себе не может… Эти азотистые основания для меня как кирпичики для сотворения нового мира. Как вот эти буковки:

«Зову я смерть, мне видеть невтерпёж…»

Они так убедительны и весомы! Они настолько мощны и тяжеловесны, что с ними не сравнятся никакие монолиты Баальбека! Ха! Эка невидаль эти мёртвые каменные истуканы! Мои буквы – живые… Живые… И теперь они мне нужны для строительства Новой Атлантиды или Новой Гипербореи, Новой Арктиды, или Новой Лемурии, Новой Рутас, или Новой страны Му…
Или для сотворения нового рейха?..
Я ещё не решил.
Они для меня и как кость в горле! С этим рейхом у меня свои счёты.
О, Матерь Божья, чем натоптан мой мозг!
Земля просто убегает из-под ног… Хорошо, что успел надеть кеды.
«Остановите Землю, я сойду!».
Не сойти бы с ума!..

Итак, значит… Я не какой-то там… Я что ни на есть – че-ло-век! Да, что ни на есть! Я не только полон сил и задора и готов взять на себя непомерный Сизифов груз по строительству Пирамиды Жизни, я ещё готов…
Вот только с Артёмом разберусь…
Ахха… Держись-ка, браток!
Мне, как сказано, не нужна никакая фора! Мне достаточно роли бога! Я просто переполнен своей властью не только над миром, но теперь и над ним. И доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные чёрные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди… Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…
– Водочки? – слышу я голос Жоры. 
Оглядываюсь – Жоры нет нигде. А от рюмки водки я бы не отказался.

И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке...
Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-чёрному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живёт. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза...
Подойти?
И всё будет по-прежнему...
Подойти?
А как засияют Оленькины глазки, как запылают её щечки от счастья.
Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот будет потеха-то!
– … и отдай мои чётки, – слышу я голос Артёма, – уцепился…
Да ты не жадничай, не жадничай… На! Я отдаю ему его чётки: На!.. А вместе с ними и всех этих Лиль и Оленек… Нананааа!.. Я не жадный! Жадность, как известно, порождает бедность. Я богат! Я щедр как Бог! Теперь я могу себе позволить…
Собственно, мне и папа уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, ну, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я уж придумаю! Как-никак 2018 год на дворе! Нужны новые люди, не жадные до страстей и не столь невежественные, как эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сих пор актуален! И все эти Лили и Оленьки, Таи и Ии, все эти Марины и Тины… Вся эта терракотовая армия Артёма – всего лишь пробный материал, признающий во мне властелина мира! Ага! Властелина! Ведь я теперь, до мельчайших подробностей прошедший путь от какой-то там родинки Артёма до самого настоящего и всеми признанного меня, Андрея.
А все эти Лили и Оленьки…
Мне очень нравится эта игра в Бога! Ведь передо мной теперь как на ладони весь мир, весь этот жуткий жадный жалкий задрипанный мир. Что я захочу, то я с ним и сделаю! Успехи генной инженерии и клонирования уже позволяют… И изменю ход истории… Ведь вся наша история – кладбище аристократов, упырей и ублюдков, всех этих вождей и цариц… Хотя, правда, среди них есть и Эхнатоны… И Гомеры, и Лео… 
Романтика!..

Молодец, Артём! Да и я не промах! И всё то живое, несущее в себе все эти аденины и гуанины… Да! Всевсевсе они теперь подвластны и мне, и мне… Я – новый бог! Я в ближайшее время клонирую Иисуса Христа и Мухаммеда, и Будду, и, конечно же, Яхве и слеплю из них Единого Бога, о котором так мечтал Эхнатон, и пусть Он, теперь учтя опыт предыдущих миллионолетий…
Да!
Учтя опыт!
«Не пытайся быть Богом…» – слышу я Жорин голос.
А куда девать этот старый мир? Ха! В корзину! Нужен новый Всемирный Потоп, новый Ной с его Новым Ковчегом и тварями по паре… Я попрошу Иисуса… Я привлеку и Клайва Палмера с его новым «Титаником» и всех этих раэлитов…
Работайте! На благо нового человечества! И мы выстроим свою Пирамиду Жизни, где будет царить гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба...
Я выстрою, наконец, Пирамиду бессмертия!
Эта мысль не только восхищает меня, но и преследует. 
Я воскрешу Жору и расскажу ему о нашей Пирамиде. И дождусь его похвалы! Ведь, признаюсь, сегодня мы без Жоры, как Небо без Бога! Да-да… Без Жоры человечество стало на голову ниже…
А эту жуткую жадную жалкую нечисть, всех этих мокриц и планарий мы соскребём безжалостным скребком Совершенства с лика нашей многострадальной планеты… Это будет моё принуждение к Щедрости!
Жора бы сказал; «…будь великодушен, ибо ты создан из звёзд».
Серб он и есть серб:
– … все эти шариковы и швондеры, штепы и шапари, шпуи и швецы, все эти скрепки, булавки, кнопки… Засилие еремейчиков и ергинцов!.. Ну и перематывали бы себе свои сопли, ну и шили бы себе свои гульфики и наволочки… Нет же – им подавай право править – власть! Но вы же – заики, вы же… О, ужье племя, жабьё!.. Свора гиен… Эти пустоголовые ублюдки… Всевселенская вонь... Да, чума… Планарии… Этот засаленный и задрипанный мир должен быть разрушен, как тот Карфаген!
– Ты так часто это повторяешь.
– Не перестану! Это – молитва!
И мы покорим Его Величество Совершенство!
Я расскажу об этом и Ие, и Тае…
И они восхитятся!
…и Оленьке, и Юле, и Тине… И Наташе, и, конечно, Наташе…
Они даже прослезятся. 
Романтика!..
А вот и Тинка, я слышу её голос:

«Когда нам подменили Бога,
молчали небо и земля.
Молчала пыльная дорога
и вдоль дороги тополя.
Молчали люди, внемля кучке
святош, раззолочённых в прах.
Но не молчали одиночки…
…колоколам, срывая бас, 
Они кричали с колоколен, 
Они летали до земли. 
Шептались люди – “болен-болен”. 
Иначе люди не могли…
…А Бог стоял, смотрел и плакал. 
И грел дыханьем кулаки, 
Менял коней, обличье, знаки, 
пролётку, платье, башмаки. 
Искал ни дома. Ни участья. 
Ни сытный ужин. Ни ночлег. 
Бог мерил землю нам на счастье. 
Устал. Осунулся. Поблек…»

Признаюсь: я не собираюсь подменять Бога. Но я в восторге от этой игры! Я представляю себе: Я – Иисус Христос! (Се Человек!) Или я – Будда! Или… Я просто благоговею перед собственным воображением! И снова говорит Жора: «…и позволь Богу быть тобой». Ах, Жора, Жорочка… Как всё это невероятно трудно – носить в себе Бога! Это ли не Сизифов труд? И, конечно же, я посвящу в свои планы и папу, и маму, своих создателей – Артёма и Лилю! Пусть порадуются за меня! Я расскажу им, каким трудным будет путь к Совершенству, воистину: рer aspera ad astra (Через тернии к звёздам, лат.). И как мы преодолеем эту неизбежную дорогу к Небу. И ещё я расскажу… 
Романтика! 
И вот я стою у его гроба…
Мне приходится посторониться, чтобы эти трогательно-мягкие бесшумные жернова скорбного потока человеческих тел не стёрли меня в порошок.
Рассказать?
А теперь этот жуткий удар злобно плачущей меди…
Рассказать?    
Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою ещё долю времени в нерешительности, затем выхожу на улицу, где такое яркое весёлое солнце, и вот-вот уже грянет весна, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.
Зачем мне этот котелок?
«Ты счастлив?» – слышу я Жорин голос.
Спрашиваешь!.. А то!..
Ага! Как бы не так! Можно ли ощущать себя счастливым, когда в мире миллионы людей умирают от голода?!. И ещё этот до сих пор непотопляемый, пронзительный, вездесущий и, похоже, уже вечный, назойливо жужжащий Тертуллиан: «Могу ли я наслаждаться тайнами звёзд, когда вокруг смерть или рабство?!.».
Не! Не могу!
Так зачем мне этот гудом гудящий свинцовый котелок!
Романтика?..
«Игрелдыханьмкулакиигрелдыханьемкулаки… и грел дыханьем…».

Без Жоры, ясное дело, – говорит Лена, – мир стал на голову ниже. 

И эти промозглые злополучные кеды…