Уклад

Для Захара и Таисии это был их второй брак. Поздний. Послевоенный. Муж Таисии погиб в октябре сорок первого не то от шальной, не то от снайперской пули, оборвавшей жизнь мгновенно и у всех на глазах. На Захара же отправили похоронку в феврале сорок пятого вослед санитарной полуторке, увёзшей его в тыловой госпиталь. А он выжил мало сказать – чудом. Но когда смог сообщить о себе, жена с шестилетним сыном уже пропала где-то на Иртыше, и перед первой мирной зимой Захар Гладков воротился в осиротевший дом в степном казачьем посёлке на левобережье уютной речки. Посёлок был разворочен войной. Через него проходила стальная магистраль к Сталинграду, и немецкая авиация полгода упрямо и методично смешивала землю с крошевом обломков, битым стеклом и кровью. Дом уцелел, хотя стоял всего в трёхстах метрах от крупозавода; на завод, в отличие от вокзала и станции, фугасок не тратили, сожгли зажигалками. В закопчённых корпусах, ещё без стёкол в верхних этажах по мере сил возрождали искорёженное огнём и уже перерабатывали сырьё. Оживала и автоколонна, откуда ушёл на войну Захар и куда вернулся на прежнюю должность начальника эксплуатации. Со своей автомобильной профессией Захар не расставался и на войне, знал её и любил, и его тридцатичетырёхлетняя жизнь опять вкатилась в мирную колею. Два года искал своих, терпеливо писал запросы. Когда же получил извещение, что у его сына теперь другая фамилия, потребовался ещё год чтобы смириться с тем, что прошлое – прошло. Война, голод сорок седьмого года, потрясение от этого извещения – всё осталось в другой жизни. А в жизни этой был отвоёванный и выстраданный мир, настойчиво взывавший к воскрешению.
Таисия – статная и выразительная, как все коренные донские казачки – до войны трудилась в детском туберкулёзном санатории, потом – в одном из развёрнутых в посёлке эвакогоспиталей, а когда фронт откатился к Харькову и Ростову, вернулась в санаторий к своим обязанностям сестры-хозяйки. В победном сорок пятом Зоя – её черноглазая и непоседливая дочурка с тугими косами – пошла в школу.
Познакомились они на дне рождения Захарова соседа, жена которого была Зоиной крёстной. Не сразу возникла взаимность, но возникла, и сложилась новая семья, в которой Захар стал Захарушкой, а Таисия Таюней.

Поздним июньским вечером 1950 года Захар сидел под звёздами на высоком крыльце роддома, когда вышел врач и, беря беломорину из протянутой Захаром пачки, сказал:
– Сын у тебя.
– Знаю.
– Откуда?
– Да что я, не слышу, как он поёт?
Врач прислушался. И оба засмеялись.
– Назовёшь-то как?
– Сашкой. Девка была бы Шуркой. Давно уж решили.
Жизнь вообще стала часто улыбаться. Даже в скорбный пятьдесят третий год она порадовала достройкой дома, увеличившей его на ещё одну комнату, коридор с кладовкой и веранду; дети росли, Зоя хорошела, становясь всё более похожей на маму. Братишку любила настолько, что подруги окрестили его «Зойкин хвостик». Она смеялась.
Но однажды весёлость её куда-то пропала, и первым обратил на это внимание Захар. Поведал о своём беспокойстве жене.
– Может, конечно, возраст, но ты пригляделась бы.
Таисия улыбнулась.
– Влюбилась, что ль? Ладно, поняла я.
Но через три дня вернувшись с работы, Захар по лицу жены понял, что никакой это не возраст. Дети ушли ночевать к бабушке, и Таисия, накрыв ужин и сев напротив, неожиданно тягостно вздохнула.
– Не знаю, как и сказать. Наревелись мы с ней сегодня.
Захар глянул на густой борщ, отложил ложку.
– Да ты ешь, любишь же горячий.
– Ты не тяни, говори как есть.
– Ох, Захарушка, брякнул кто-то из подружек, что «хвостик» её на другой фамилии. Она и задумалась. Лагутина же в школе, так и к доске вызывают. А мы-то Гладковы.
Захар глянул на слёзы в глазах жены, протянул через стол руку, накрыл своей ладонью её.
– Моя вина. Ну и реветь не из чего. Вернётся, сам перед ней повинюсь, а завтра всё и поправим.

Поправили. Зоя долго рассматривала четвертушку плотной бумаги с типографским текстом и лиловыми печатями.
– А почему об усыновлении? – спросила негромко и недоверчиво.
– Бланк просто такой, доченька. Стандартный. Но там же чернилами вписано, что ты теперь Гладкова и по отчеству Захаровна.
Захар обнял Зою, привлёк к себе.
– Видишь, как получилось: мы с мамкой глупее тебя оказались. Ты прости нас, ладно?
Зоя промолчала. Но уже в следующий вечер Захар понял, что не всё исправилось, а через пару дней открылась и причина.
– В школу сегодня вызывали, – поведала Таисия. – Упёрлась наша дочь, на Лагутину ни в какую не откликается и к доске отказывается выходить.
– Ну и правильно упёрлась.
– Что правильно? Кто ж будет журнал чёркать перед концом учебного года?
– Да не хотят и не надо. А к новой фамилии пусть привыкают, и табель оформляют на Гладкову.
Улыбнулся.
– Зою Захаровну. Подумаешь – журнал.
В марте пятьдесят четвёртого Зоя получила паспорт. Настоящий. С зовущим запахом взрослой жизни. Событие отметили торжественно и шумно, с полным домом гостей. В апреле торжества и гости отшумели на площади Ленина: повзрослел и посёлок, став городом, и духовой оркестр на старой танцплощадке играл по вечерам теперь уже в новом – городском саду. Этот год вообще был каким-то особенным. Особенно мирным. На площади экскаватором копали котлован под универмаг, на рынке бойко торговали платками из козьего пуха, в магазинах появилось масло со своего маслозавода, и даже в школу привезли новенькие парты. Особенным был и первомайский праздник, настоянный на запахе сирени и ландышей, многолюдный от утра и до позднего вечера.
Зоя вернулась поздно. Прошла по двору мимо открытых и уже тёмных окон, прошмыгнула в горницу, где они с сопящим Сашей были полноправными хозяевами. Легла, с удовольствием вдыхая веющий в окно аромат весны. Вспоминала загорелое лицо Толи Макарова – одноклассника и неизменного друга. Друга? С нарядным, в новом матросском костюмчике Сашей он забавлялся сегодня весь день и с непонятным удовольствием таскал на плечах при всей честной компании. А потом проводил их домой и долго ждал у ворот. Зоя улыбалась. Сидел на скамейке у этих ворот и, протянув вдруг ветку сирени, смутился и сказал: «Чтоб комаров отгонять». Комаров не было. И Зоя отчего-то смутилась тоже. 
Теперь там – на скамейке за забором сидели другие. Зоя слышала приглушённые голоса, и было неловко вслушиваться в слова. Сон начинал смаривать, когда из окна услышала голос отца.
– Зоя… Домой не пора?
Она не сразу поняла, что отец зовёт из родительской комнаты; их кровать тоже стояла у окна.
– Да я дома.
Нет, каким-то другим был сегодня Толя. Незнакомым. А она? Почему так хорошо, и хорошо ли это? И всё-таки – хорошо. У неё есть родители. И братик. И дом, в котором всё так привычно устроено.
– Зоя.
– Что?
– Иди уже.
Наказание какое.
– Куда иди? Я дома.
Вдруг вспомнила хутор, куда эвакуировали детей, когда начались налёты, и дальнее зарево пожаров со смоляным жутким дымом, которое было видно даже днём. Резко тряхнула головой: ну их! Как это сказал папа? «Ничего, Таюня. Жизнь – как вино: отбродило-отыграло своё, и пришло ей время настаиваться и крепнуть». Вот и хорошо. Пусть крепнет.
– Зоя!
Голос был уже требовательным, почти раздражённым.
– Ну что опять, пап?
– Долго я буду звать?
Зоя поднялась, шагнула через порог, откинув плотные с шариковой бахромой шторы.
– Чего, пап?
Отец щёлкнул выключателем, сощурился от яркого света, разом вскинулся на кровати. И, откинув голову, зашёлся в смехе.
– Когда ж ты пролетела-то, стрекоза? Я ж думал: это ты за забором свиданничаешь.
Смеялись долго.

В июне отметили Сашин день рождения. Гостей собралось много, стол накрыли во дворе. Пришла бабушка, приехали из Москвы тётя Аня с дядей Мишей – мамина сестра с мужем-офицером, подтянулись соседи повидаться со столичными земляками. Зоя в охотку хлопотала вокруг стола, помогала маме. Сашу, понятно, эта суета мало касалась. Подбегал, чтобы схватить что-нибудь со стола, и опять исчезал у летней кухни, накатывая на свежем песке замысловатые дороги зелёным грузовичком – новой своей игрушкой. А за столом катались простые разговоры, шутили, закусывали и, как водится, «играли» казачьи песни.
Тётю Аню Зоя помнила, хотя приезжала она давно, ещё до рождения Саши. Она была моложе мамы, с дядей Мишей училась в одном классе, и чуть ли не в самый канун войны вышла за него замуж. А потом закончила какие-то поспешные роковские курсы и добилась отправки не только в действующую армию, но и в ту часть, где служил муж. А теперь он сидел за столом в кителе с золотыми погонами полковника и двумя рядами орденских планок. Светловолосый, весёлый, общительный и доступный, то и дело обнимающий хрупкие плечи тёти Ани. Они оба были из какой-то неведомой, но на удивление тоже понятной жизни. Зоя не сводила с них восхищённых глаз. Почему-то казалось, что за Толей Макаровым и она смогла бы отправиться хоть и на войну. Тётю Аню мама повела полюбоваться молодым садом, и дядя Миша хлопнул по освободившейся табуретке.
– Ну-ка, красавица. Присядь.
Открыто и широко улыбнулся.
– Давай хоть познакомимся поближе.

Познакомились. Зоя поначалу стеснительно отвечала на вопросы, но потом стеснительность пропала, и затеялся обыкновенный, хотя и волнительный разговор. Было немного странно, что он интересуется не школой и не оценками в табеле, а какими-то мелочами: какое рукоделие больше нравится, ладит ли с подругами, что читает, как проводит вечера… Зоя освоилась.
– Дядя Миша, а у тебя много орденов?
– Три.
– А какой из них самый главный?
– Вот этот, – коснулся пальцем одной их орденских планок. – Только это не орден, а медаль за отвагу.
– Разве медаль главнее ордена?
– Ну, для меня это важная медаль.
Засмеялся.
– Отважный я, выходит, раз наградили.
– А орден?
– А они все одинаковые: «Боевого Красного Знамени».
– А ты в рукопашных, как папа, тоже был?
– Да что ты!
Улыбнулся с хитринкой.
– Обозником я был. Неинтересно это.
Вернулась мама с тётей Аней, и разочарованная Зоя освободила место. Как же это так: полковник, столько наград, а какой-то обозник. Задумалась. Не то что-то. Секрет, наверное.
Гуляли до самых сумерек. Когда разошлись соседи, а мама с бабушкой стали собирать со стола, отец и дядя Миша негромко и надолго разговорились, время от времени чокаясь и закусывая капустой из глиняной миски. Зоя отправилась мыть и укладывать Сашу. Не знала, что гости ушли с бабушкой и, намаявшись за день, быстро уснула.
За полночь услышала приглушённые и тревожные крики отца. Отогнала сон и тут же соскочила с кровати.
– Таюня! – и впрямь звал откуда-то отец. – Таюня, выведи меня отсюда!
Зоя бросилась в освещённую уже комнату и вслед за мамой – в коридор. И тут увидела, как мама, согнувшись в смехе, медленно опускается на колени. Отец звал из кладовки. Зоя шмыгнула, толкнула крашеную дверь.
– Папа!
– Туды-т твою мать, – разразился он. – Не туда повернул!
Мама всхлипывала от смеха.
– Говорила же: прикрути ручку.

Кладовка была с секретом: дверь в неё открывалась вовнутрь и тихонько закрывалась сама. И отец, собиравшийся выйти во двор, попал в эту тесную домашнюю западню.
– Прикрути, прикрути, – смеялся тоже. – Завтра прикручу, будь она неладна. Лапаю-лапаю, а кругом одни стенки. Весь хмель прошёл.
– Это вы с Мишей под капустку так наклюкались. И ведь не скажи ничего, как же.
– Ну ладно, мать, не серчай.
– Да напугал-то поначалу до смерти…
В конце августа в городе отметили новый праздник: трёхсотлетие воссоединения Украины с Россией. Отметили всем районом: с конными скачками, джигитовкой и рубкой лозы на переполненном стадионе. На площади организовали сводный концерт, а потом в горсаду до позднего вечера была для всех открыта танцплощадка, где бывший черноморский матрос в широченных клёшах время от времени подходил к музыкантам и важно заказывал: «Никиша, бостончик». Вальсировал он отменно.
А потом отцвёл большой куст хризантем во дворе, началась Зоина учёба в выпускном классе, и стали срываться дожди. Отец из летней кухни перенёс в коридор керогаз. В моросящий с утра четверг Таисия наказала дочери заготовить всё для борща и, вернувшись с работы, только-только успела поставить на огонь шестилитровую кастрюлю, как пришёл дядя Евсей.
– Привёз?
– А то как же. Только мешки чудок подмокли, просушить бы, похоже, надо.
– Ну давай тогда сюда, а то в погребице она и к весне не высохнет.
Высыпали картошку под коридорный топчан, на котором стоял керогаз. Пока возились, поспел и борщ.
– Ну всё, помощники, идите, – отправила Таисия детей. – Я теперь сама управлюсь.
– А папа скоро придёт?
– Не знаю, сынок. Собрание у них сегодня. Да ты, никак, есть хочешь?
– Не-е-е, я его погожу.
– Ну, беги в комнату.
Таисия довольно улыбнулась: «Погожу. Без отца уж и еда не еда».

Управилась. Оглядела коридор. Выключила свет и пошла в комнаты. Саша возился на полу у дивана, Зоя читала за столом под атласным, недавно купленным абажуром с кистями, и Таисия опять порадовалась своей мирной доле. Села подштопать и обновить одежонку, думала о том, что к зиме надо бы купить Захару новую шапку, да за что ж её купишь? Яиц подсобрать да продать, что ли? Если бы загодя ведра два, да половинку зарплаты, то можно, пожалуй, выкрутиться. Не жарко уже, вполне могут и долежаться, чтоб уж разом на базар. Откусила нитку и тут услышала знакомые шаги под окном. Щёлкнула дверь веранды, потом щеколда в коридоре, и вдруг раздался обвальный грохот. Втроём выскочили в коридор, включили свет и остолбенели. Отец стаскивал с головы кастрюлю, и по его бушлату стекали остатки борща с капустой, картошкой и всей остальной заправкой.
– Захарушка, – только и смогла вымолвить Таисия.
Захар, наконец, снял кастрюлю вместе с шапкой, и лицо его было таким растерянным, что домашние покатились от смеха. Саша – буквально: обхватил себя и катался в ногах, взвизгивая от счастья.
– Господи, – смеялась Таисия, отираясь от слёз и вытаскивая из кастрюли шапку. – Хорошо, хоть остыть успел.
Глянула на шапку в картофельно-капустных гроздьях и согнулась от нового приступа.
– Как же ты так?
– Как, как.
Захар громко хрюкнул и тоже захохотал.
– На картошку впотьмах наступил, будь она проклята, – выговаривал, давясь словами. – А потом вообще ничего не понял. Во как, сынок, мамкин борщ надо есть…

Разной и всякой была возрождающаяся жизнь. Но не только для Гладковых присутствовало в ней что-то, что окрашивало её уклад в неизменно светлые тона, и где было место всему прошлому – с казачьей удалью и казачьими песнями и всему будущему – с надеждами и верой в незыблемость её извечных основ.
В конце ноября робко подмороженную, кочковатую землю укрыл такой же робкий снежок. А перед базарным днём потянуло вдруг тёплым ветерком, и Захар с Таисией, взяв вёдра с яйцами и оскользаясь на тропке вдоль грейдерного кювета, отправились торговать. Тропка была узкой, и Захар, чтобы не путаться у жены под ногами, невольно ускорял шаг. Невольно же подтягивалась за ним и Таисия. А у перекрёстка с переулком Володарского Захар вдруг услышал вскрик и дробное звяканье покатившегося ведра. Резко оглянулся. Таисия стояла в пяти шагах сзади и заворожено смотрела на растекающуюся в кювете ярко-жёлтую лужу с целой флотилией яичной скорлупы.
– Сама-то не упала? – спросил встревожено.
Таисия подняла голову, и по разом смявшемуся её лицу ручьями потекли слёзы. Подошёл, положил левую руку на её плечо. А она, вытирая подбородок, плакала уже безнадёжно по-женски.
– Да чего ж ты кричишь? – попытался он успокоить.
– Ну как же… шапку-то… столько собирала…
– Да что ты, ей-богу. Шапку, шапку. Я и в этой две зимы ещё отхожу, ничего со мной не сделается.
Таисия ткнулась ему в грудь и зарыдала в голос. Не выпуская ведра, обнял, прижал к себе. Смотрел в светящиеся облака, ждал. Она отстранилась, подняла заплаканное лицо.
– Захарушка, как же… Делать-то теперь что?
– Что, что. Вот что.
Поднял и опрокинул своё ведро над кюветом. С треском брызнула скорлупа. Шагнул в кювет, хрустя сапогами по остаткам яиц. Глянул на обмершую жену, весело хмыкнул.
– Всё. Пошли домой…

Ночь перед новым 1955 годом была безветренной, морозной и ясной. Нарядные, в звёздном бисере небеса глядели на застывшие вилюжины степных рек, на занесённые снегом балки и буераки, на янтарные пятна света из окон домов, где уже хлопотали, накрывали праздничные столы, ожидая нового, привычного и не очень. Намотавшийся за день Саша спал в полутёмной горнице. Круглый стол был сдвинут в сторону от абажура. А со стола опять упиралась в потолок стеклянной макушкой разлапистая пахучая сосенка в цветных бумажных бусах, пряниках, шарах и игрушках. У обложенной ватой крестовины ждал своего часа насквозь пропахший карамелью дед Мороз из папье-маше. А в междуоконном простенке за Сашиной головой на затейливо выпиленной лобзиком фанерной полочке покойно чокал квадратный будильник.