Великий русский актёр и шансонье Александр Вертинский

Время формирует нас, а мы формируем время. Но есть люди, которые жили и остались жить вне времени. К ним относится и великий русский актёр, шансонье Александр Вертинский. Сказать, что было первично, а что вторично (актёрство или искусство барда) в этом талантливейшем, самобытнейшем человеке трудно. Как трудно бывает отделить шелест летнего, тёплого ветра от шевеления листвы, которой он играет.
Это был и большой артист, и большой певец, автор-исполнитель своих песен, известный в России и в мире, а ныне незаслуженно забытый. Ему рукоплескала дореволюционная Россия, рукоплескал Париж. А позже его песни, как и фильмы с его участием, пользовались огромной популярностью и в Советском Союзе.
Однако если сегодня выйти на улицу и спросить людей: «Вы знаете, кто такой Александр Вертинский?», вас спросят в ответ: «Он – репер, или чей-то муж?»
Правда, объективности ради, стоит сказать, что в Советском Союзе больше были известны его дочки – великолепные актрисы Марианна и Анастасия Вертинские. О самом Александре Вертинском помнили по роли князя в фильме «Анна на шее», ещё некоторым ролям. Но… знали песни актёра, которые одно время были неким романтическим эталоном любви. И когда молодые люди, не обделенные интеллектом и шармом, устраивали дома романтический ужин с девушкой при спущенных шторах, выключенном верхнем свете и томной лампой на столе, включалась пластинка с песней «Мадам, уже падают листья»:

На солнечном пляже в июне 
В своих голубых пижама 
Девчонка – звезда и шалунья – 
Она меня сводит с ума.

Под синий berceuse океана 
На жёлто-лимонном песке 
Настойчиво, нежно и рьяно 
Я ей напеваю в тоске:  

«Мадам, уже песни пропеты! 
Мне нечего больше сказать! 
В такое волшебное лето 
Не надо так долго терзать!  

Я жду вас, как сна голубого! 
Я гибну в любовном огне! 
Когда же вы скажете слово, 
Когда вы придёте ко мне?»  

И, взглядом играя лукаво, 
Роняет она на ходу: 
«Вас слишком испортила слава. 
А впрочем... Вы ждите... приду!..»  

Потом опустели террасы, 
И с пляжа кабинки свезли. 
И даже рыбачьи баркасы 
В далёкое море ушли. 

А птицы так грустно и нежно 
Прощались со мной на заре. 
И вот уж совсем безнадежно 
Я ей говорю в октябре: 

«Мадам, уже падают листья, 
И осень в смертельном бреду! 
Уже виноградные кисти 
Желтеют в забытом саду!  

Я жду вас, как сна голубого! 
Я гибну в осеннем огне! 
Когда же вы скажете слово? 
Когда вы придёте ко мне?!»  

И, взгляд опуская устало, 
Шепнула она, как в бреду: 
«Я вас слишком долго желала. 
Я к вам... никогда не приду».

Между тем, эта песня была лишь маленьким штрихом к портрету личности этого незаурядного человека.

Он родился 21 марта 1889 года. И от рождения судьба испытывала его на прочность. Он был, как и его старшая сестра Надя, незаконнорожденным ребёнком, что в то время вызывало в высшем свете презрительное отношение.
Отец, Николай Петрович Вертинский был готов жениться на их матери Евгении Скалацкой – дочери управителя городского дворянского собрания, но Вертинский-старший был в то время уже женат и не мог получить развода. Поэтому признать обоих детей Николай Петрович, хороший адвокат и мягкий, покладистый человек, сумел не сразу.
Мать Саши умерла рано, когда ему исполнилось только три года. Вскоре ушёл из жизни и отец. Воспитывала Александра тётка, Мария Степановна – старшая сестра матери, которая обладала крутым нравом и ненавидела умершего Николая Петровича, считая, что он виновен в развращении её сестры. 
Периодически тётя била своего племянника за то, что он не был чересчур послушным и образцовым ребёнком, имея от рождения независимый, даже слишком независимый, характер. Тем не менее, поначалу Александр учился в аристократической гимназии, где учились также Михаил Булгаков и Константин Паустовский.
Отсутствие денег, несмотря на хорошее место учёбы, жёсткое отношение Марии Степановны дали обратный результат. Вертинский стал воровать деньги, оставляемые паломниками Киево-Печерской Лавры, и когда Сашу поймали на этом, скандал разразился нешуточный, на весь город. 
В это же время Александр стал интересоваться искусством, он часто слушал хор в гимназической церкви, сам стал пробовать себя «на подпевке», однако, дурная слава сослужила плохую службу, из хора его попросили. Тогда Александр решил попробовать себя в любительском спектакле в театре на Подоле, но и здесь был полный провал. 
Тётка не приветствовала пристрастие к театру, Саша её не слушал, воровать тоже продолжал. В итоге его исключили из гимназии, а Мария Степановна выгнала своенравного племянника из дома. Парень ночевал по подъездам, летом в скверах. Работал, где придётся и кем придётся: грузчиком, продавцом, помощником бухгалтера, корректором. 
Так продолжалось до тех пор, пока он не встретил Софью Николаевну Зелинскую, в девичестве подругу матери, а ныне преподавательницу женской гимназии. В её доме он познакомился с Марком Шагалом, Николаем Бердяевым, Натаном Альтманом. Здесь он начал пробовать себя в журналистике и стал получать первые гонорары.
Через некоторое время произошло ещё одно важное событие. Пришло известие, что жива его сестра Надежда, которую он считал умершей. Надя стала актрисой, служила в театре миниатюр Марии Александровны Арцыбушевой. К ней в Москву и отправился восемнадцатилетний юноша.

Только судьба продолжала вести Александра по испытаниям и невзгодам. Мало, кто знает, что в те времена молодые люди порой баловались… кокаином. Не избежала сия участь и брата с сестрой. Как следствие, Надя умерла, а Саша попал в наркотическую зависимость. Вот как он описывает это сам.

Кокаиновый дневник Александра Вертинского

Короче говоря, кокаин был проклятием нашей молодости. Им увлекались многие. Актёры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили кокаин в пудреницах. Поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин чаще всего не было денег. 
Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро. Сперва нюхал понемножку, потом всё больше и чаще. 
– Одолжайтесь! – по-старинному говорили обычно угощавшие. И я угощался. Сперва чужим, а потом своим. Надо было где-то добывать.... 
...Однажды в театр пришёл журналист, кажется, Сергей Яблоновский из «Русского слова» – самой большой газеты того времени – и написал о нашем театре. Нельзя сказать, чтобы она была хвалебной – критик всех поругивал, только обо мне выразился так: «остроумный и жеманный Александр Вертинский». Этого было достаточно, чтобы я «задрал нос» и чтоб все наши актёры возненавидели меня моментально. Но уже было поздно. Успех мой шагал сам по себе, меня приглашали на вечера. А иногда даже писали обо мне. Марье Алексеевне пришлось дать мне наконец «жалование» двадцать пять рублей в месяц, что при «борще и котлетах» уже являлось базисом, на котором можно было разворачиваться. Но увы... деньги эти главным образом шли на покупку кокаина. 
Вернулась из поездки моя сестра. Мы поселились вместе, сняв большую комнату где-то на Кисловке. К моему великому огорчению, она тоже не избежала ужасного поветрия и тоже «кокаинилась». 
Куда только мы не попадали. В три-четыре часа ночи, когда кабаки закрывались, мы шли в «Комаровку» – извозчичью чайную у Петровских ворот, где в сыром подвале пили водку с проститутками, извозчиками и всякими подозрительными личностями и нюхали, нюхали это дьявольское зелье. 
Конечно, ни к чему хорошему это привести не могло. Во-первых, кокаин разъедал слизистую оболочку носа, и у многих из нас носы уже обмякли, и выглядели ужасно, а во-вторых, наркоз почти не действовал и не давал ничего, кроме удручающего, безнадёжного отчаяния. 
Я где-то таскался по целым дням и ночам и даже сестру Надю стал видеть редко. А ведь мы очень любили друг друга... Надя была единственным близким мне человеком в этом огромном шумном городе... И я не сберёг её! Что это, кокаин, анестезия? Полное омертвление всех чувств. Равнодушие ко всему окружающему. Психическое заболевание... 
Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год! 

И первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца? А тут ещё галлюцинации... Я жил в мире призраков! 
Я встал. Я вспомнил, что среди моих знакомых есть знаменитый психиатр – профессор Баженов. Я вышел на Тверскую и решил ехать к нему. Баженов жил на Арбате. Подходя к остановке, я увидел совершенно ясно, как Пушкин сошёл с своего пьедестала и, тяжело шагая «по потрясенной мостовой» (крутилось у меня в голове), тоже направился к остановке трамвая. А на пьедестале остался след его ног, как в грязи оставшийся след от калош человека. 
– Опять галлюцинация! – спокойно подумал я, – ведь этого же быть не может? 
Тем не менее Пушкин стал на заднюю площадку трамвая и воздух вокруг него наполнился запахом резины, исходившим от плаща. 
Я ждал, улыбаясь, зная, что этого быть не может. А между тем это было! 
Пушкин вынул большой медный старинный пятак, которых уже не было в обращении. 
– Александр Сергеевич! – тихо сказал я – Кондуктор не возьмёт у вас этих денег! Они старинные! 
Пушкин улыбнулся: 
– Ничего. У меня возьмёт! 
Тогда я понял, что просто сошёл с ума. 
Я сошёл с трамвая на Арбате. Пушкин поехал дальше. 
Профессор Баженов тотчас принял меня. 
– Ну? В чём дело, юноша? – спросил он. 
– Я сошёл с ума, профессор, – твёрдо выговорил я. 
– Вы думаете? – как-то равнодушно и спокойно спросил он. 
– Да. Я уверен в этом. 
– Ну тогда посидите пока. Я занят, и мне сейчас некогда. 
И он начал что-то писать. Через полчаса так же спокойно вернулся к разговору. 
– Из чего же вы, собственно, заключаете это?– спросил он просто, как будто даже не интересуясь моим ответом. 
Я объяснил ему всё, рассказав также и о том, как ехал с Пушкиным в трамвае. 
– Обычные зрительные галлюцинации!– устало заметил он. Минутку он помолчал, потом взглянул на меня и строго сказал: – Вот что, молодой человек, или я вас сейчас же посажу в психиатрическую больницу, где через год-два вас вылечат, или вы немедленно бросите кокаин! Сейчас же! 
Он засунул руку в карман моего пиджака и, найдя баночку, швырнул её в окно. 
– До свидания! – сказал он, протягивая мне руку. – Больше ко мне не приходите! 
Я вышел. Всё было ясно. 

Вертинский обошёлся без лечения в психиатрической больнице, характера ему было не занимать, а тут началась и первая мировая война. Он попросился на фронт. С конца 1914 до января 1915 года Александр работал санитаром на 68-м санитарном поезде, курсируя между передовой и Москвой. Получил лёгкое ранение. О том, как он сделал 35 000 перевязок, складывали легенды, однако, один случай был совсем уникальный. 

Из воспоминаний А.Н. Вертинского: «Полковник с пулей около сердца» 

Однажды ко мне в купе (вагоны были уже забиты до отказа) положили раненого полковника. Старший военный врач, командовавший погрузкой, сказал мне:
– Возьмите его. Я не хочу, чтобы он умер у меня на пункте. А вам всё равно. Дальше Пскова он не дотянет. Сбросьте его по дороге.
– А что у него?
– Пуля около сердца. Не смогли вынуть – инструментов нет. Ясно? Он так или иначе умрёт. Возьмите. А там – сбросите...
Не понравилось мне всё это: как так – сбросить? Почему умрёт? Как же так? Это же человеческая жизнь. И вот, едва поезд тронулся, я положил полковника на перевязочный стол. Наш единственный поездной врач Зайдис покрутил головой: ранение было замысловатое. Пуля, по-видимому, была на излёте, вошла в верхнюю часть живота и, проделав ход к сердцу и не дойдя до него, остановилась. Входное отверстие – не больше замочной скважины, крови почти нет. Зайдис пощупал пульс, послушал дыхание, смазал запекшуюся ранку йодом и, ещё раз покачав головой, велел наложить бинты.

– Как это? – вскинулся я.
– А так. Вынуть пулю мы не сумеем. Операции в поезде запрещены. И потом – я не хирург. Спасти полковника можно только в госпитале. Но до ближайшего мы доедем только завтра к вечеру. А до завтра он не доживёт. 
Зайдис вымыл руки и ушёл из купе. А я смотрел на полковника и мучительно думал: что делать? И тут я вспомнил, что однажды меня посылали в Москву за инструментами. В магазине хирургических инструментов «Швабе» я взял всё, что мне поручили купить, и вдобавок приобрёл длинные тонкие щипцы, корнцанги. В списке их не было, но они мне понравились своим «декадентским» видом. Они были не только длинными, но и кривыми и заканчивались двумя поперечными иголочками.
Помню, когда я выложил купленный инструмент перед начальником поезда Никитой Толстым, увидев корнцанги, он спросил:
 – А это зачем? Вот запишу на твой личный счёт – будешь платить. Чтобы не своевольничал.
И вот теперь я вспомнил об этих «декадентских» щипцах. Была не была!
Разбудив санитара Гасова (он до войны был мороженщиком), велел ему зажечь автоклав. Нашел корнцанги, прокипятил, положил в спирт, вернулся в купе. Гасов помогал мне. Было часа три ночи. Полковник был без сознания. Я разрезал повязку и стал осторожно вводить щипцы в ранку. Через какое-то время почувствовал, что концы щипцов наткнулись на какое-то препятствие. Пуля? Вагон трясло, меня шатало, но я уже научился работать одними кистями рук, ни на что не опираясь. Сердце колотилось, как бешеное. Захватив «препятствие», я стал медленно вытягивать щипцы из тела полковника. Наконец вынул: пуля! Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял Зайдис. Он был белый как мел:
 – За такие штучки отдают под военно-полевой суд, – сказал он дрожащим голосом.
Промыв рану, заложив в неё марлевую «турунду» и перебинтовав, я впрыснул полковнику камфару. К утру он пришёл в себя. В Пскове мы его не сдали. Довезли до Москвы. Я был счастлив, как никогда в жизни! 
В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжёлых. Лёгкие делали сёстры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моём счету было тридцать пять тысяч перевязок!

 – Кто этот Брат Пьеро? – спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.
 – Да так... актёр какой-то,– ответил дежурный ангел. – Бывший кокаинист.
 Господь задумался.
 – А настоящая как фамилия?
 – Вертинский.
 – Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах.
С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я всё боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе. Шутки шутками, но работал я в самом деле как зверь...

Ещё продолжалась война, а Александр Вертинский, вернувшись с фронта, неожиданно для многих, а, быть может, и для себя, начинает актёрскую деятельность. Это был Театр миниатюр, где молодой, начинающий актёр одевает образ Пьеро, дебютируя с оригинальной, сольной программой. 
В отличие от гимназического опыта, дебют оказался успешным. Здесь же Вертинский начинает себя пробовать и в роли исполнителя песен, как своих, так и чужих, дополняющих образ его лирического, сценического героя. Публика в восторге, актёра приглашают на разные площадки для выступлений, критики со своими нелестными рецензиями, только рекламируют новую звезду «подмостков».
Революция не стала неожиданной для страны, но для начинающего актёра, который постепенно обретал всё большую известность, прозвучала, что «гром среди ясного неба». Ни Февральскую, ни Октябрьскую артист не воспринял. Как следствие, романс под названием «То, что я должен сказать», написанный под воздействием гибели трёхсот юнкеров. 

То, что я должен сказать 
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искажённым лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.

И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!

После этой песни актёром заинтересовались в ЧК, где он оправдывался: «Это же просто песня, вы не можете запретить мне их жалеть». На что получил выразительный ответ: «Надо будет – и дышать запретим». 
В 1920 году на пароходе «Великий князь Александр Михайлович», вместе с белыми офицерами, Александр Вертинский отправился в эмиграцию, перебравшись в Константинополь, где занялся концертной деятельностью. 
Выждав какое-то время, артист приобрёл греческий паспорт, чтобы свободно перемещаться и гастролировать. Сначала всё шло хорошо. Потом это изменилось. Он выступал в Румынии, откуда его выслали как неблагонадёжного, ему рукоплескал Париж, где было много русских эмигрантов и где он понял, что его зрители русскоязычное население. В Сопоте Вертинский познакомился с Ирен (Раисой Потоцкой), ставшей его первой женой. Однако, чуть позже, расставшись с нею, выступая уже в Варшаве, в 1923 году он обратился в советское консульство с просьбой вернуться в Россию. Ему отказали.

После судьба забросила его в Китай, где он задержался на целых восемь лет. В Шанхае он вступил в брак во второй раз, женившись на молодой грузинке Лидии Циргава. Именно в Шанхае, впервые за долгое время, он ощутил нужду. 

Об этом его песня «Шанхай»:

Вознесённый над жёлтой рекой полусонною,
Город-улей москитов, термитов и пчёл,
Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную
Я её, как раскрытую книгу, прочёл.

Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,
Это в зыбком болоте увязший кабан,
И великие ламы торжественно прокляли
Чужеземных богов его горький обман.

Победителей будут судить побеждённые,
И замкнётся возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокажённые,
Догнивая у ног его смрадной толпой.

Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,
Голосят амбулансы, боясь умереть...
А в ночи фонарей раскалённые глобусы
Да назойливо хнычет китайская медь.

И бегут и бегут сумасшедшие роботы,
И рабы волокут в колесницах рабов,
Воют мамонты, взвив разъярённые хоботы,
Пожирая лебёдками чрева судов.

А в больших ресторанах меню – как евангелия,
Повара – как епископы, джаза алтарь
И бесплотно скользящие женщины – ангелы –
В легковейные ткани одетая тварь.

Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,
Прижимают к мужчинам усохшую грудь,
Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,
Истекают блаженством последних минут.

А усталые тросы надорванных мускулов
Всё влекут и влекут непомерную кладь...
И как будто всё это знакомое, русское,
Что забыто давно и вернулось опять.

То ли это колодников гонят конвойные,
То ли это идут бечевой бурлаки...
А над ними и солнце такое же знойное,
На чужом языке – та же песня тоски!

Знаю: будет сметён этот город неоновый
С золотых плоскогорий идущей ордой,
Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый
Нависает, как меч, над его головой.

Очередное прошение о возвращении домой Вертинский написал на имя заместителя Председателя СНК СССР В.М. Молотова в 1943 году. На этот раз оно было удовлетворено.
В годы войны он выступал на фронте, в госпиталях. С 1944 по 1957 год актёр дал более 3000 концертов. 
Понятно, что возвращение Вертинского не могло произойти без разрешения Сталина. Может, поэтому «великому кормчему была посвящена целая песня, которая начиналась так: 

Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь!
Сколько стоил ему Сталинград!

И надо сказать, первые 10 лет после возвращения Вертинского не обижали. Ему дали хорошую квартиру на улице Горького, где он жил с женой и двумя дочерьми. Он получил возможность зарабатывать концертами. 
В первой половине 50-х годов артист снялся в нескольких фильмах, особое место занимала роль князя в фильме «Анна на шее», а за роль кардинала Бирнча в фильме «Заговор обречённых» он в 1951 году получил Сталинскую премию 2-й степени. 
И всё-таки в творческом плане Вертинского ограничивали. По радио его не передавали до 70-х годов. Из сотни песен репертуарная комиссия одобрила для публичных выступлений только тридцать. Пластинки издавались малыми тиражами, а в начале 60-х годов их изымали из продажи.
В 1956 году артист писал жене: «Я перебрал сегодня в уме всех своих знакомых и “друзей” и понял, что никаких друзей у меня здесь нет! Каждый ходит со своей авоськой и хватает в неё всё, что ему нужно, плюя на остальных. И вся психология у него “авосечная”, а ты – хоть сдохни – ему наплевать! ...Ты посмотри эту историю со Сталиным. Всё фальшиво, подло, неверно ...На съезде Хрущёв сказал: “Почтим вставанием память 17 миллионов человек, замученных в лагерях”. Ничего себе?! Кто, когда и чем заплатит за “ошибки” всей этой сволочи?! И доколе будут измываться над нашей Родиной? Доколе?». 

Последний концерт великого шансонье состоялся 21 мая 1957 года в Доме ветеранов сцены им. Савиной в Ленинграде. Вечером ему стало плохо, и он скончался от сердечной недостаточности в гостинице «Астория».