Встреча на чужбине

Вчера он всё же подкараулил солнце. В эти зимние январские дни оно ни разу не высовывалось. Неба, затянутого густой пеленой сплошных туч вперемежку с какими-то непривычными серыми облаками, а может быть, это были не облака, а тоже тучи, только другой расцветки, как будто вовсе и не было.
– У нас всегда зимой такая сумрачная погода, – вздохнув, сказала Надежда, младшая дочь Черникова. Она вот уже более десяти лет жила в Манчестере, как выразилась, в серединном городе Англии.
– Что значит серединное? – озадаченно посмотрел на дочь Иван Иванович.
– Манчестер как бы стоит в середине внутренней Англии, – уточнила Надежда. – Внутренней, потому, что есть ещё Шотландия, Уэльс, Ирландия.
– А-а, – понимающе крякнул Черников, хотя толком ничего и не понял. 
Он приехал сюда без каких-либо особых намерений. Хотя они вполне могли бы быть: он занимался в своем родном отечестве, как многие другие, после того, как рухнул Советский Союз, бизнесом. Но устал ожидать приезда дочери на родину, поэтому приехал сюда сам.
Все эти дни, а Иван Иванович прилетел в Манчестер в канун Нового года, небо было сплошь серым, и напоминало ватное одеяло, которое сбилось в своём чехле и лежало на кровати как бы кусками. Вот так вот и небо. Всё в кусках тёмных туч, без какого-либо просвета.
И вот вчера Иван Иванович Черников вышел во двор, и вдруг за забором, а за ним стояли двухэтажные домики, их здесь называли террасками, торчал багровый осколок солнца. Именно осколок. Он выглядывал из-за горизонта. Издали он похож был на футбольный мяч, видимую его часть.
Черников аж обомлел от такой внезапной встречи с небесным светилом. Побежал в дом за фотоаппаратом, но, когда вновь выскочил на улицу, небо было уже снова затянуто сплошной полусерой, полубелёсой пеленой, состоящей из туч и беспрерывно плывущих облаков, тоже серых.

В Англии Иван Иванович был впервые. Во времена Советского Союза, чтобы попасть в капстрану, надо было побывать сначала в дружественной социалистической. А в эти страны он особо и не рвался. К тому же ехать по турпутёвке и как школьнику слепо подчиняться правилам пребывания в той или иной, даже дружественной державе, его никогда не привлекало. Он, если куда и ездил в отпускное время в родном отечестве, предпочитал это делать исключительно, так называемым, «диким» способом. Свобода для него была превыше всего.
И когда его друзья-товарищи, побывавшие за рубежом, начинали ему рассказывать всякие небылицы о райской жизни там, на Западе, он снисходительно их послушивал, оставаясь при своём мнении: хорошо там, где нас нет. Он даже и представить не мог, чтобы вдруг уехать куда-то и жить там. Нет, это было не для него, хотя далеко не всё его устраивало в родном государстве. Впрочем, уже после распада Советского Союза он как-то побывал в Латвии, да и то полулегально.
В те лихие девяностые он, профессиональный журналист и издатель, разорённый и разграбленный местными рэкетирами его южного города, где он тогда жил, решил подзаработать на поставке через молодую прибалтийскую республику, только что вышедшую из состава Советского Союза, нефтепродуктов. Включил старые связи. Всё вроде получалось. Но надо было съездить в Ригу, чтобы подписать нужные документы. А у Черникова в тот период не было загранпаспорта.
– Ничего страшного, – сказали ему по телефону латвийские компаньоны. – У нас на железной дороге не так строго. Главное – договориться с российскими пограничниками. А наши пропустят. Дадите им немного денег, и всё будет в порядке.

Сомнения, конечно, у Черникова были, но ехать надо было побыстрей, и он решился. На его беду латвийские таможенники, верней, таможенницы, оказались очень принципиальными. На уговоры не поддались, денег не взяли. И Черникова ссадили на пограничной станции. Здесь он должен был пересесть на поезд в обратном направлении. И если бы не друг, живший в Риге, которому он позвонил со станции, так бы и не доехал до столицы теперь уже чужого государства, каким стала Латвия в девяностые годы.
В Прибалтике Черников раньше никогда не бывал. Зачем ему было Рижское взморье, когда рядом Чёрное, в которое он был влюблён с детства. Поэтому здесь, в Риге, куда он тогда всё же доехал, было ему всё внове.
Зашёл в продуктовый магазин, а он почему-то полупустой, зато в глазах от обилия товаров рябило. Ему в принципе ничего не надо было. Купил пару бутылок рижского пива и отправился в гостиницу, где он остановился в ожидании гостей из латвийско-германской нефтяной компании.
Как впоследствии выяснилось, никакой такой компании не существовало, а шикарный «Линкольн», на котором подвозили Черникова в офис несуществующего предприятия, был прокатным. Но тогда Черников ещё об этом не знал. Это уже потом, когда его старый рижский друг нашёл его и объяснил, что к чему.
Впрочем, это особенно не удивило тогда Ивана Ивановича. Россия лихих девяностых уже научилась всему: и мошенничеству, и подлогу. Правда, к многочисленным перестрелкам на улицах, особенно в столице, в ту пору только начали ещё привыкать. А вот притворство латышей якобы в незнании русского языка, это уже было чересчур. В Риге не знают русского языка? В Прибалтике, куда страна вкладывала столько средств? Хотя уже тогда, начиная с последнего съезда депутатов Верховного Совета СССР, раздавались голоса, что русские, мол, оккупанты. Даже Ельцин как-то воскликнул:
– Оккупанты живут хуже оккупированных.

Но если в Риге многие говорили по-русски, но делали вид, что не понимают этого языка, то в Манчестере встретить русскоговорящих было практически невозможно. Когда Черников выходил на безлюдные улицы его спального района, где жила дочь, ему казалось, что народ тут весь вымер. Улицы были пустынны, лишь по дорогам изредка пробегали легковые автомобили и полупустые автобусы.
Обычно в город, то есть центральную его часть, Иван Иванович ездил с Надеждой. Она в совершенстве владела английским языком, и Черников одновременно и гордился ею и удивлялся, как это можно так легко шпарить по-иностранному. Но в этот раз Иван Иванович оказался в центре города один.
Он с удивлением обнаружил, что, оказывается, город совсем не вымер, здесь было довольно многолюдно. Магазины, кафе – все они были связаны какой-то невидимой нитью, что позволяло побродить по торговым павильонам, и тут же посидеть, отдохнуть за чашкой кофе или чая.
Иван Иванович молча, как глухонемой, на пальцах, объяснил бармену, что ему нужно, получил от него чашечку кофе и присел за столик. Вокруг сновали люди, что-то по-своему лопотали, и это забавляло, даже смешило Черникова и в то же время наводило на мысль, что жизнь людей в разных странах ничем не отличается: те же заботы, волнения, те же проблемы.
«А может, мы сами всё усугубляем? – вдруг пришло ему в голову. – Бурчим, завидуем им, живущим в той же Англии, в других странах, считаем, что у них на уме только деньги и ничего другого. Все они такие бездуховные, не задумываются, как мы, русские, о смысле жизни. А их волнует то же самое. И смысл их существования как раз и состоит в том, что нужно вырастить детей, накормить их, напоить, дать образование. Не потерять работу. В общем, всё, как у нас. Вон, они куда-то идут, что-то детям своим объясняют, о чём-то спорят. Как та молодая парочка, прошедшая мимо».
Черников прислушался к голосам, пытаясь уловить тональность их речи, догадаться, о чём они между собой говорят.
– В Манчестере русские есть, – как-то, когда они вечерней порой с Надеждой вдвоём прогуливаясь по пустынной улице, на которой она жила уже несколько лет. – Но они какие-то странные. Ни с кем особо не общаются. Живут замкнуто.

«Живут замкнуто, – вспомнил он сейчас тот разговор с дочерью. – Может, чего-то боятся?»
– Да ничего они не боятся, – рассмеялась Надежда. – Просто они такие.
– Какие такие? – спросил Иван Иванович.
– Не знаю, – пожала она плечами. – Спроси у них.
Да, ему сейчас хотелось с кем-нибудь поговорить. Черников глянул на полупустую чашечку. Он бы выпил ещё, но горяченького, а для этого надо идти к бармену. Все эти кафешки, приютившиеся возле магазинчиков, работали на самообслуживании. А вставать из-за столика не хотелось.
И вдруг сзади раздался смешок и удивлённый возглас:
– Черника? Неужели это ты?
Иван Иванович резко обернулся и, о боже, рядом стоял его бывший одноклассник. Он пытался вспомнить, сколько же они не виделись, но Тимофей Белоглазов насмешливо продолжал:
– И не пытайся. Всё равно не вспомнишь. Но я тебя как-то видел по ящику. В Анапе я тогда отдыхал. А ты пропагандировал свою газету. Потому-то я так легко тебя узнал.
– Но я тебя тоже признал. Хотя столько лет пролетело. Сколько же мы с тобой не виделись?
– Много, Ванька, много. Но меня все узнают. Хоть и постарел, а видно, морда та же. Ну, я пойду кофейку возьму.
Через несколько минут он вернулся, на ходу что-то сказав проходившей мимо молодой особе.
– А ты, я гляжу, здесь свой, – всё ещё не веря такой неожиданной встрече, Черников с любопытством вглядывался в старого школьного дружка.
– Свой, не свой, а шпрехаю. Не то, что ты. Сидишь как дундук, разглядывая чопорных англичанок.
– Стар я уже на такие дела, – усмехнулся Черников. – У дочки в гостях. А ты? Небось, бизнесом занимаешься? За товаром приехал?
– Упаси, боже в ваш коровник! – Белоглазов захохотал так, что на них стали оглядываться. – Я в администрации области работаю. Вот приехал их опыт перенимать. У них тут местный муниципалитет здорово работает. Ты разве не заметил?
– Да заметил, Тимоха, заметил. Нам, конечно далеко до них. Только дочь говорит, бюрократов и здесь хватает.

– А знаешь, Иван, я что думаю. Каждому своё. Да, у них бытовка. Не сравнить с нашей. Только и мы не лыком шиты. Что они здесь жрут? Хренота одна. А наши овощи, наши фрукты!? Они же другого вкуса. Пальчики оближешь. Я как-то купил – в больнице сослуживец лечился – голландские яблоки. С виду красивые, а жевнёшь – выплюнуть хочется. Ну, нет вкуса. Это, как размалёванная, изрисованная баба. А разденешь её, ополоснёшь под душем как следует, и смотреть не на что. Или…
– Нет, подожди, подожди, – остановил красноречие Белоглазова Черников. – Ещё что-нибудь про женщин вверни. Ты это всегда умел.
– Да не об этом я, Иван, – не унимался Тимофей. – Возьми наши недра. Чего там только нет. У кого ещё такое богатство?
– Толку-то что? В чьих руках оно, это богатство?
– Слушай, Ваня, а ты случаем не красный? – Белоглазов с интересом взглянул на своего школьного друга. – Вот крысы ресторанные, те столики обслуживают, а к нам не подходят. – Он поманил официантку, та подошла к их столику и что-то сказала Белоглазову. Он перевёл. – Говорит, те столики относятся совсем к другому заведению. Ну, ладно, чёрт с ней. Так всё-таки, ты какого цвета, дружище мой? – снова он спросил у Черникова.
– А ты, Тимоха, не изменился, – Иван Иванович осуждающе покачал головой. – Помнится, ты и в школе вечно тянул руку. Всё первым хотел быть. Всё первым. А зачем? Вот ты спрашиваешь меня, какого я цвета. Серым цветом, друг мой, покрыта Россия. Русь наша святая. Понимаешь, серым цветом. А здесь небо серое. Тучи бродят над городом, всё вроде насупилось. А люди улыбаются. Смеются. Чему-то радуются. А чему ты, к примеру, рад? Зачем тебе опыт здешнего муниципалитета, когда там, у нас, всё переиначат по-своему. Высадят цветочки. Клумбы разобьют, а деревья крепкие, ядрёные вырубят. И так во всём. Понимаешь, во всём. А ты опыта приехал набираться. Для кого стараешься? Вон у нас море захватили богачи. Олигархи разного пошиба. Кстати, мелкого, даже среднего предпринимателя там и в помине нет. У нас чиновники богатые. Им самим вроде как не положено. Но у них же есть жёны, дети, племянники, тёщи, наконец.

– А ты что, за классовую борьбу, пролетарское чутьё? – насторожился Белоглазов.
– Да при чём здесь это. Вот ты внимательно приглядись к здешнему среднему классу. Пощупай его, как следует. Что он такое. А приедешь в свой Волгоград, сравни, если будет с кем сравнивать. – Черников оглянулся по сторонам, словно хотел найти своих сторонников среди местной публики.
– А ты отказываешься от города детства?
– А мой город детства – Сталинград. И во всём мире, по крайней мере, знают, что такое Сталинградская битва. – Черников пристально взглянул на друга.
– Ты ещё скажи о десяти решительных сталинских ударах, – не сдавался Белоглазов.
– Да их же не Сталин придумал, а сталинисты. А это не одно и то же.
– И в чём же отличия?
– В тонкостях политики, Тимоха, – улыбнулся Иван Иванович.
– Слушай, Вань, может по коньячку? Я сбегаю.
– Нет, хочу здесь в Англии пожить чуть-чуть на трезвую голову. А вообще, знаешь, смешные мы, русские. Вот встретились на чужбине, а спорим, говорим всё о том же. А вот они, – Черников оглянулся по сторонам, – жаль, не знаю английского, хотел бы знать, о чём они говорят. Наверняка обсуждают что-то другое.
– Может, и что-то другое. Но всё равно говорят о том же, что и мы. О жизни, любви, о своей любимой футбольной команде, – Белоглазов иронично взглянул на Черникова. – Человечество ещё не научилось болтать только об абстрактном.
– Почему? О космосе, о вере, о том, будет ли новое пришествие Христа. – Черников снова оглянулся по сторонам, словно всё ещё надеясь найти и здесь своих единомышленников.
– А ну тебя, Ванька, – рассмеялся Белоглазов. – Вот встретились с тобой через сто лет, и снова о том же спорим, что и тогда, в прошлом веке ещё.
– А куда мы денемся, – засмеялся и Иван Иванович. – Русские мы, понимаешь, русские. Такими родились, такими и умрём.
– Да поживём ещё, назло всем. А у тебя, значит, дочка здесь живёт?
– Да не только дочка. Здесь у меня и внуки. И зять англичанин. Но скоро уж уеду назад. Дел дома много. Книгу вот дописываю.
– О классовой борьбе? – съязвил Тимофей.
– И о ней тоже, – не обиделся Черников. – Куда от неё денешься.
Они потом долго бродили по городу, бурно спорили, да так, что прохожие останавливались и с удивлением прислушивались к чужой речи.
А на прощанье Белоглазов сказал Черникову:
– А ты, Вань, приезжай в наш Волгоград. Его не узнать. Вырос город. Похорошел. А то, что носит теперь другое имя, так и мы с тобой были Ваньками и Тимохами. А теперь вон какие. Другие. И зовёмся теперь не советскими людьми, не русскими даже. А россиянами. Во как!..