Уключины

В солнечное апрельское утро 1961 года Петька Сотников бодро шагал по узкой дорожке вдоль крутой железнодорожной насыпи. Всего десять дней назад Гагарин облетел Землю, а вчера принятый в пионеры Петька шёл с лопатой в школу на ленинский субботник. Он не думал о галстуке, о субботнике и даже о космосе. Он вообще ни о чём не думал. Низкое солнце светило с правого боку, и по насыпи шагала Петькина тень, с которой он не сводил глаз. Лопату Петька держал наперевес, и на насыпи она походила на винтовку с примкнутым штыком. Тень вела Петьку не на субботник. Он ещё не вдумывался в причины, но в то утро что-то приподнятое и радостное открылось ему в своей странно ожившей тени.
Потом открытия зачастили. Неожиданно начались книжные запои. Он не ответил бы – почему, но стал соотносить себя с капитанами Греем и Немо, д’Артаньяном, Айвенго, Артемьевым из «Звезды КЭЦ», Манджурой из «Старой крепости»… Героев было много. Но в каждом открывалось Петьке не книжное, а своё. Перед самым окончанием седьмого класса его постоянная соседка по парте Таня Алёхина открыла ему новое имя – Петруша. Никаким новым оно не было, так его называла и мама, так что открылось не имя, а опять что-то не очень понятное, но такое же хорошее. И когда Валерка по привычке крикнул ей на переменке «Танька-встанька», Петруша так на него глянул, что тот отшатнулся: «Ты чего?» Но на рожон не полез.
А в летние каникулы в кинотеатр «Родина» привезли французскую двухсерийную картину «Три мушкетёра». Ребятня на неё валила валом. Спокойнее, правда, чем на фильм «Вдали от Родины», когда в окошке кассы выдавили стекло. И на «Живых и мёртвых», куда школьников водили с уроков целыми классами, после чего все спускались по лестничному выходу потрясённые и онемевшие. С «мушкетёров» же высыпали на улицу с восторженным гвалтом, толкаясь и размахивая руками. Что с ними происходило? Отчего началось это повальное вооружение самодельными шпагами с невиданно галантными поединками на пыльных переулках? «Месье, вы наступили мне на ногу! Да сдалась мне ваша нога! Ах, так!»… В мушкетёров играли скопом. А на речной излучине между камышовыми зарослями под названием «пляж» у Петруши была другая игра. Сокровенная. «Человека-амфибию» он смотрел столько раз, что помнил этот фильм наизусть. Помнил и сам роман, но фильм ему понравился куда больше. Не только потому, что «морской дьявол» у Беляева плавал по-лягушачьи, а в фильме... Ныряя, Петруша открывал глаза, вглядываясь в зелёную и густую речную воду, и учился изгибаться такой же серебристой волной, как это делал Ихтиандр. И часто вспоминал диалог с синеокой Гуттиэре: «Какой странный город. И люди в нём какие-то странные, верно?.. Что вам угодно, кто вы такой? Ты меня не знаешь, а я тебя видел один раз. Да что вам угодно?! Постой! Я пришёл сказать, что люблю тебя. Так, значит, это любовь с первого взгляда? А разве бывает другая любовь?» Он, как и Ихтиандр ещё не знал, какой бывает любовь. Но он уже был не Петькой.

Менялась вокруг Петруши и жизнь, и радовало это не всегда. С конца июля неожиданно начались перебои с хлебом. Петруша с Серёгой, Митькой и даже мелким шестиклассником Вовкой-москвичом чуть свет плёлся занимать очередь перед закрытым магазином. К открытию очередь разрасталась до толпы, временами взрываясь руганью и визгливыми женскими криками. Детвору, правда, при этом не цепляли и даже оберегали от толкотни. «И люди в нём какие-то странные», – вспоминалось Петруше. Люди были как люди. Едва ли кому приходило в голову, что с этих очередей началась тайная государственная кампания по смещению «кукурузника» Хрущёва.
После летних каникул Таня вдруг оказалась выше его ростом. Она всё так же по-особенному произносила его имя, но его стало тяготить соседство за партой, и до тоски сделались ненавистными женские каблуки. Временами и в своём имени ему чудилось что-то снисходительное, и даже Юра – тоже вытянувшийся давний друг вызывал приступы уныния. Юра был почти на год старше, но какое это имело значение? Дома, пока никто не видел, Петруша висел на лестнице за летней кухней, сколько хватало сил, но не помогали и привязанные к ступням старые печные колосники.
12 октября с Байконура стартовал первый в мире многоместный космический корабль «Восход». Со стартами свыклись. Но почему-то встречал космонавтов уже не Хрущёв, после чего пропали и хлебные очереди. 4 ноября в затерянном Северодвинске заложили подводную лодку проекта 667А ЦКБ «Рубин» с ласковым названием «Аннушка». Шестнадцать ракет Р27 с боеголовками в сорок семь Хиросим каждая. Это, конечно, тоже был государственный секрет. В школах же начались осенние и совсем несекретные каникулы, не сулившие ничего необычного. Но когда, загоняя в дома, зачастили холодные дожди, Петруша возликовал, поняв, как отыграться за все свои горести. Вечером мама достала и долго осматривала старые резиновые сапоги. Отложила в сторону, вздохнула.
– И эти никуда не годные.
Отец оторвался от газеты.
– Да чего ты всё латаное латаешь? Говорил же, что надо на этот год новые покупать. Эти уж давно выкинуть пора.
– Раскидался. Я в них в ЗАГС с тобой ходила.
Отец отложил газету, улыбнулся.
– Вот я и говорю – пора.
Подмигнул.
– Давай, сын, маме новые сапоги завтра справим?
– Давай. А эти я заберу.
– Тебе-то они зачем? – изумился отец.
– Для новогоднего костюма.

Это была счастливая мысль: одеться мушкетёром, превратив сапоги в ботфорты и подбив на них самые, какие только можно, высокие каблуки.
Да, это была счастливая мысль. Не потому, что за её воплощение ему под аплодисменты зала вручили роскошный фотоальбом с чьей-то смешной надписью «За лудший маскарадный костюм. 27 декабря 1964 года». И даже не из-за каблуков, с которых всё началось. Случилось то, чего Петруша никак не ожидал: в камзоле, плаще и шляпе он вдруг ощутил себя способным с одной только шпагой броситься на всё мировое зло. Он ещё не знал: в чём оно – мировое зло, но эта так внезапно проявившаяся решительная отвага тоже стала открытием.
Зимние каникулы основательно подпортили холода. Подёрнутое студёной мглой солнце вяло и равнодушно бродило над крышами, и даже сугробы под ним выглядели унылыми и серыми. Если бы не чтение, можно было бы совсем заскучать. Но Петруша, проводив родителей по работам, устраивался у печки и открывал книгу. Он не задумывался – как это происходило, но книжные миры обретали вдруг такую же реальность, как и тепло от духовки.
В эту зиму крещенские морозы лютовали всерьёз; малышне на пять дней отменили занятия в школе, и Петруша впервые огорчился, что повзрослел. Но огорчение улетучивалось каждое утро, когда он, выходя за ворота, перехватывал по дороге трёх подружек-одноклассниц, среди которых была и Таня. В валенках и пуховых платках они походили на смешных матрёшек, но он не смеялся. А после уроков они так же вместе возвращались, и он сворачивал первым; их дома были дальше.
Весна к Петруше пришла 25 февраля. В этот ослепительный от солнца и снега, тихий и очень тёплый четверг он впервые довёл Таню до самой калитки её дома. А очень скоро Катя и Оля и вовсе перестали быть их попутчицами. Март был бурным, ярким и половодным. Утром ещё хрустело, но после уроков улицы журчали и веселились, и даже вороны над элеватором орали что-то задорное. В один из таких дней на углу перед элеваторной весовой Таня вдруг остановилась, кивнула на прислонившегося к забору Игоря из соседнего дома.
– Опять ждёт.
– Кого?
– Кого-кого. Деда мого. Ты иди, Петруша.
В словах прозвучала тревога, но Петруша коротко бросил:
– Ещё чего. Пошли…

Весело и размашисто шагала весна. В первое апрельское воскресенье у Соломатиных играли свадьбу. После обеда веселье под две гармошки выплеснулось сначала на солнечный двор, а потом и за ворота – на широкий грейдер, выстраиваясь в поющую и галдящую процессию. Впереди в полушубках внакидку шли молодожёны, за ними в сумках несли угощения, зазывали в компанию встречных-поперечных. Петруша собрался вернуться к себе во двор, но тут увидел, что в самом хвосте совсем не к месту и времени, прямо на ходу затеялась драка. Васька Игнатов – сварщик с ремзавода – задира был известный, но в этот раз он молча и зло наскакивал на своего отца, стараясь достать по лицу. Тот, пятясь и защищаясь, что-то выкрикивал, пытался, видно, урезонить. Но когда из разбитого носа у Демьяныча потекла кровь, он вдруг остановился.
– Сынок! – крикнул громко и почти весело. – Да разве так бьют?
Васька опешил.
– Вот как надо!
Петруша только и увидел, как Васька несуразно взмахнул руками, откинулся и навзничь съехал в кюветную лужу. Демьяныч широкой ладонью отёр кровь, склонился, помогая подняться, заботливо отряхнул ухлюстанного и разом присмиревшего Ваську, и оба отправились догонять свадьбу.
Вообще-то драки были не в диковину. Но именно с этой – нелепой и пьяной – Петруша вдруг отчётливо понял, что мировое зло куда ближе, чем в репродукторах, и против него не всегда годится благородство шпаги.
9 мая 1965 года объявили нерабочим днём, но не только это случилось впервые. В это победное воскресенье Петруша и Таня пошли в кино. Вдвоём. А потом долго бродили по улицам, и Петруша никак не мог одолеть непонятную робость. Молчала и Таня, и было невмоготу нарушать это взаимное молчание. В тот вечер Таня пригласила его в дом, и Тамара Федотовна поила их ароматным чаем с праздничным пирогом.
– Ты чего же так редко заходишь? – спросила неожиданно. Петруша смешался, а она улыбнулась. – Не приглашает?
– Мама!
Он ещё туманно улавливал перемену, но что-то совсем новое открывалось в этом тумане. В доме у Тани он стал бывать почти ежедневно. Занимались уроками, пили чай, слушали пластинки. От угла элеваторной весовой Петруша намеренно замедлял шаг; на открытое пространство глядели окна с манящими жалюзийными ставнями. Никто к нему не приставал, но однажды от забора оторвались сразу четверо и заступили дорогу. Мрачность Игоря не оставляла сомнений, а взгляд мигом напомнил Ваську Игнатова.
– Долго ты будешь сюда шастать? – процедил угрюмо. – Вали отсюда, и чтобы я тебя тут больше не видел.
Нет, ему не вспомнились шляпа и плащ; неизбежным был не поединок, а унизительное избиение, но на виду у этих окон допустить его было никак нельзя. Петруша вскинул подбородок, глянул в злобные глаза.
– Ладно, – ответил с неожиданной для себя усмешкой. – Пойду попрощаюсь.
И прошёл сквозь оцепеневший от его дерзости строй. Был уверен, что будут ждать возвращения. Но ничего не случилось. Он не знал библейской притчи о подставленной щеке, но открылась вдруг новая тайна: остановить насилие может не только сила. Так ли это? Ему хотелось, чтобы было именно так. Он ещё не догадывался, что видит лишь то, что только сам способен видеть. Он ещё был Петрушей.

После восьмого класса выдавали уже не табель с оценками, а свидетельство о восьмилетнем образовании. С этим документом без разговоров принимали на ремзавод и промкомбинат, в местный сельхозтехникум и в областные училища. Но Петрушина жизнь с успехами в учёбе давала право ещё два года оставаться школьником, и ждали его привычные и беспечные каникулы.
– Учись, сын, – с негромкой серьёзностью сказал отец. – Ты можешь. И, значит, – должен.
Учёба Петрушу никогда не тяготила, но долг… После этих слов его представление о своём долге перед своим же неведомым будущим стало обретать зримую плоть.
Неведомое было рядом. На безмятежный и душный июльский полдень наползла из-за лесного заречья пугающая туча, рванул ветер, выметая с улиц прохожих, и Петруша с друзьями едва успел влететь в «Дом пионеров», как с треском ахнуло небо, и мир сразу пропал в гуле обвального дождя.
– Кудрит-т-мадрид!
– Ну, всё! Мать убьёт.
Вовка-москвич с безысходной тоской глядел в бушующую стихию.
– Не боись, – хмыкнул Митька, – поживёшь ещё. Пока она с работы вернётся, мы уж по домам будем.
– Ага, по домам. Вам-то хорошо без телефонов.
Вовкины родители работали в райисполкоме, и в их доме уже был телефонный поводок.
– Делов-то, – подал голос Серёга. – Позвони ей отсюда, чтоб не переживала.
Поднялись на второй этаж к директорскому кабинету, с опаской поглядывали на полыхающие окна. Молнии распарывали небо, огромными мячами падал и подпрыгивал гром, пугающе загудела кровля, градины защёлкали по стёклам и оконным отливам.
– Капец помидорам. Позавчера с матерью подвязали.
– Зато поливать не придётся.
– Ну да, прибьёт пыль.
Пока Вовка звонил, Петруша на двери танцевального зала увидел табличку «Краеведческий музей». Удивился. Заглянул и узнал стоящего у окна Ивана Ивановича Миронова – историка из восьмилетней школы. Миронов был хорошо знаком, жил по соседству с Серёгой и был уважаем за неизменную доброжелательность.
– Гроза загнала? 
Шагнул от окна, приглашающе кивнул.
– Чего в двери-то столпились? Заходите, поможете вот эти два стеллажа к стене передвинуть.

С этой грозы Петруша всё чаще стал наведываться в музей. Было интересно. Тут, у экспонатов история вдруг оживала, начинала дышать и увлекала туда, где привычное и простое оборачивалось и непривычным, и не таким уж простым. Вдруг обнаружилось, что слово «казак» читается одинаково и слева и справа, и это тоже почему-то обрадовало. А через время попался на глаза кованый ухват для печных чугунков с мудрёно завитыми концами. Такие же завитки Петруша видел только у бабушкиного ухвата, их невозможно было спутать ни с чем. Миронов на вопрос улыбнулся и глянул с прищуром.
– Пытливые у тебя глаза и мысли хорошие. Ухваты и по сей день чуть не в каждом доме, но именно такие ковали только на хуторе Крутоярском, что на берегу Зряновки при Чёрной балке. Нет этого хутора, дотла сгорел ещё сто лет назад, и люди с пепелища ушли, а этот артефакт откопали из какой-то тамошней промоины. Память о хуторском кузнеце. И о самом хуторе. Да не память ли и о твоих прямых предках? Ты потолкуй с бабушкой.
Потолковал. И проступила на берегах давно пересохшей Зряновки тень чего-то неожиданно важного. Он с увлечением помогал обустраивать музей. Экспонатов было не очень много. Но буквально в каждом пряталось удивление.
– Да нет, Петя, – вздохнул как-то Миронов, – стремя – это не просто седельная часть. История у него многовековая, и без этой скобочки на ремешке казачества не было бы.
Улыбнулся.
– Не веришь? А ты подумай.
Петруша подумал. Ну да, стремена – это опора для ног. Понятно, что придумали их давно, но при чём тут казачество? Оказалось – очень даже при чём. Оказалось, что без стремян в бою шашкой и пикой никак не управиться, а какое казачество без казачьего оружия? Стрельцы – в лучшем случае.
– Молодец, – похвалил Миронов. – Умеешь думать. А ещё стремена позволили облегчить седло и, в конце-то концов, вывести породу легконогих донских рысаков, за которыми никому не угнаться. А если ещё подумать, то на стремена опирались не только ноги. Это теперь мы растеряхами стали, а совсем недавно казака за версту было видно. Смело он жил. Уверенно. Бесхитростным и надёжным был человеком. Потому, что уже в четыре года его сажали на коня – посвящали в казачество.
Помолчал и негромко добавил:
– Неподходяще, Петя, и по жизни охлюпкой скакать. Опора человеку нужна.

С лёгкой руки Миронова происходило многое. С этого лета Петруша незаметно для всех и даже для себя стал Петей. Научился присматриваться к мелочам и открывать в них не мелкое. Может, для него открывалось лишь то, что хотелось открыть? Может, потому из всех казачьих заповедей и легла в память именно эта: «По тебе судят обо всём казачестве и о твоём народе». Корень от корня? Может, и так. Но появившееся внятное ощущение своей принадлежности к чему-то несравненно большему и значимому тоже было новым в его жизни. Его растущую тень наполняли новые смыслы.
Учебный год тоже начался с новостей. Всеми любимую классную маму сменил классный папа – математик и завуч. Это была явная примета расставания с детством. Обновился и класс: на смену выбывшим по работам и училищам пришли выпускники двух восьмилеток; класс распух до тридцати человек. С новичками сдружились в два дня. Не глянулся Пете только один – высокий и черноглазый красавец Михаил Кравец. Необщительным показался. Высокомерным. Скоро понял: не показалось. В первое сентябрьское воскресенье девятиклассники встречались в городском саду. Традиция была от времён гороховых, о которой и оповестили новичков. Пришли все, кроме Кравца, а на понятный потом вопрос он только плечами дёрнул: «Чего я там не видел?»
– Ну и гусь, – качнул головой Петя. – От всех отмахнулся.
Но от Тани услышал неожиданное:
– Просто он умнее остальных.
– Я тоже остальные?
Она промолчала.

Новое входило в жизнь каждодневно и потому незаметно. У них был свой класс, но привычные места в нём они занимали редко, а перемены превратились в «великое переселение народов». После звонка собирали пожитки и отправлялись по кабинетам, где каждый выбирал и осваивал своё новое место. Случайно ли Кравец стал занимать место для Тани? Это тоже произошло незаметно, но Петя увидел и почувствовал, что ей это нравится. Не от этого ли так давило грудь и пекло под ложечкой? Он уже научился задумываться о причинах, но разобраться в них пока не умел.
Бабье лето было долгим, безветренным и воистину золотым: сонно летела паутина, и берёзы у школы осыпались червонцами. Тихо. Грустно.
– Погуляем вечером?
– Нет, Петя, сегодня в кино иду.
– А я? – сорвался вопрос.
– А тебя не пустят, – блеснула весёлым взглядом. – Фильм – до шестнадцати.
– Ещё посмотрим, кого не пустят, – буркнул хмуро.
Да, неведомое было рядом. Он купил билет на этот вечерний сеанс и долго сидел на скамейке перед входом. Ждал Таню. А увидел подходящего к кинотеатру Кравца. Встал, укрылся под старой липой, страшась ошибиться. Но не ошибся: Кравец дождался её у освещённого входа, и было видно, как в глубине фойе они беспрепятственно миновали билетёршу. Остро полоснула обида, и он отчаянно сорвался следом и протянул билет. Лучше бы он этого не делал.
– Рановато тебе, сынок, такие кины смотреть.
Билетёрша безжалостно отстранила рукой.
– Не мешай.
Скандал был ни к чему, его увидели бы из фойе. Долго стоял в тёмном простенке с пылающим лицом и гудящим сердцем. Вышел в начинающий остывать вечер – густой, омертвевший, бесцельный. Ждал окончания сеанса. Зачем? Он не знал. Но, дождавшись, бездумно побрёл за расходившимся по домам народом. Ноги несли его сами. Вынесли к весовой, и только тут – на свету пробудилось сознание. Это были они! Шли впереди всего в двадцати шагах, и шли под ручку. Петя оцепенел, будто сожжённый электротоком. Когда он оставался наедине с Таней, то не смел даже коснуться её руки. Боялся обидеть этим касанием. А Кравец не просто шёл рядом. И это была не просто вылазка в кино. Понял. Круто развернулся и, потрясённый, рванулся прочь. Теперь он знал, какой бывает земная любовь, и не принятые Таней жемчужины тоже выбросил в море.
Бабье лето оборвалось внезапно и сразу. Под нескончаемым мерзким дождём вконец развезло дороги, и перед школой опять стояло длинное корыто, в котором вениками обмывали сапоги.
– Ты чего в последнее время сам не свой?
Юра поймал его руку и заглядывал в глаза.
– Да нормально всё, – попытался высвободиться.
– Ты мне-то лапшу не вешай.
Стояли у окна в гаме и сутолоке школьного коридора.
– Отстань.
– Не отстану. Я тебе друг, или как?
Петя улыбнулся.
– Друг. Но всё равно отстань.
– Ну, давай я ему морду набью?
– Сдурел? Он-то тут при чём?
Помолчал и вздохнул.
– Мне почему-то её жалко, – налег на «её».
– Ага. Нашёл о чём горевать. А, вообще, ты прав: от нашего Мишеньки добра не дождёшься, ему на всех начхать. Так и будет в своей единоличной долблёнке всю жизнь плавать.
– Это как?
– А так. Меня на днях батя уму-разуму учил. Тебе, говорит, Юрка, пора уже уключины осваивать, если хочешь к чему-то путному править.
Боднулся.
– Он доходчиво объясняет.
– Ничего не понял.
Юра помолчал, вспоминая разговор.
– Знаешь, на долблёнке в одиночку плыть хорошо. Стоишь и помахиваешь веслом туда-сюда без опаски по чьей-то голове треснуть. А и треснешь, так не по своей. Только стоя далеко не уплывёшь, особенно при течении. А если вёсла в уключины вставить, тогда и течение нипочём, и никого не зацепишь.
– Силён дядя Миша.
– А то. Без уключин и по жизни – никак. Особенно, если вёсел много, для целой команды. Так и плыть же легче! А от долблёнки прибыток чутошный, с неё лишь по камышам окуней дёргать.
Петя невесело усмехнулся.
– Вот поэтому, наверно, и жалко.
– Не поэтому, – воспротивился Юра. – Не она, а ты научился веслом не махать.
– Так она же и научила.
Юра фыркнул.
– Да какая разница? Главное, что в тебе эта опаска появилась. И тебе же ещё очень сгодится.

Да, размышлял потом Петя, эти первые жемчужины в море не выкинешь. Не в горсти они, а на сердце. Пусть так. Нет в жизни ненужного и мелочного. И стремена, и уключины – тоже никакие не мелочи. Не уключина ли это – ухват от предков с хутора Крутоярского? И осевшая в сердце трепетная нежность к Тане – не тобой ли самим скованная уключина? Пусть и горькая пока, но тоже обретённая опора для твоих вёсел.
Истаивал 1965 год. Всё только начиналось. Ещё многое ему предстояло понять и принять, ещё многое предстояло отвергнуть, ещё предстояло осмыслить, что зло и добро находится не где-то, а в его живой душе, и что именно он – Пётр Сотников отвечает в этом мире за всё. Всё это ещё должно было случиться. Но он уже многое знал и многое понимал…
Куда, Петя, куда поведёт тебя твоя тень? С твоими Ихтиандром и д’Артаньяном, с родовыми корнями и всем, что очерчивало её абрис с детства и с юности? Какие дальние дали откроются тебе с твоих стремян? С кем, через какие стремнины и петли твоих степных рек, и к каким мировым океанам помогут тебе грести твои уключины?