Разговор с отцом

5 июня. 2015 г. Луганская область, г. Рубежное. 
Так получилось, что город Рубежное, где я живу, оправдывает своё название: он находится на самом рубеже, который разделяет блокпосты украинских солдат и ЛНР. А война пришла в наш город 22 мая 2015 г. ровно в 4 часа, как по расписанию арийской пунктуальности. А сегодня на окраине города был серьёзный бой.
Приехал я на ж/д вокзал, чтобы заснять на видео разбитые осколками стены и потолки для нашей электронной газеты. Также надеялся, что как-то проберусь к мосту через Донец, чтобы сфотографировать ещё и разбитую технику, и подорванный мост. Меня тормознули украинские солдаты на блокпосту и предложили не соваться к мосту по дороге: могу получить шальную пулю – в лесу много боевиков… Я решил обойти. Лишь только немного углубился в лес, как недалеко раздался зловещий хлопок взрыва. Прямо на меня бежал молоденький солдат. «Там растяжки, не лезьте туда…» – выкрикнул он слабеющим хриплым голосом и упал. Я подбежал к парню… он не дышал. В его открытых глазах словно застыл вопрос: за что же теперь мы, украинцы, убиваем украинцев, русские русских? Зачем снова к нам пришла война? Я взял левее моста и пошёл тропинкой. Незаметно вышел к кладбищу. Нашёл родную могилу, присел на лавочке. С фотографии на меня смотрел мой отец – Петрушенко Дмитрий Трофимович. Офицер, танкист, прошедший дорогами войны до стен Рейхстага. «Вот и к нам пришла война, отец», – сказал я в тишину. Ветер тихо перебирает лепестки бумажных цветов в металлической вазе у надгробия, словно время листает страницы жизни. 
– Когда вы с мамой за праздничным столом поднимали тост «за мир», я с братом и сестрой переглядывались иронично, мол, какая ещё война может быть у нашего поколения. Оказывается, может быть, да ещё какая – брат против брата, сын против отца… 
А война… у неё не женское лицо, говорят. Да откуда у неё лицо? Оскал звериный. Расстрелять бы её саму перед строем людей. А в твою войну расстреливали друзей перед строем людей. Помнишь, как в твоём рассказе?

Декабрь 1942-го 
Готовились к генеральному наступлению по всему фронту. Выпала небольшая передышка. Я беседовал с друзьями-разведчиками, вернее, мы спорили. Они мне доказывали своё: как трудно в «минус 30» дотащить «языка» живым до своих, а я им как танкист доказывал своё: как сложно в те же «минус 30» ремонтировать свою «тридцать четвёрку». Настроение было плохое. Прошёл всего один день, как погиб мой хороший товарищ, тоже лейтенант, танкист, комвзвода Николаев. Глупо так погиб.
Была у нас специальная команда кинологов, которая готовила собак-смертников. К собаке привязывалась взрывчатка с антенной взрывателя. Собаки обучались таким образом, что когда они слышали работающий двигатель танка, то бросались под него. Обычно это были немецкие овчарки. Умные животные, легко поддавались обучению. Вот и получалось: немецкие овчарки подрывали немецкие танки. А тут – глупейшая ситуация получилась. После очередного обучения на одну из собак надели настоящую взрывчатку со взрывателем. Решили проверить, как она будет на себе держать этот груз. Не будет ли сбрасывать. А в это время Сергей Николаев взял и завёл свой танк, что стоял невдалеке. Двигатель решил прогреть. Овчарка услышала рёв мотора, вырвалась и бросилась под танк... Немецкие пушки не могли взять эту «тридцать четвёрку». Как завороженная была – везде выживала. И её командира Николаева называли бессмертным...
Это уже в самом конце войны, в мае сорок пятого, в Берлине, мы справили поминки по всем погибшим. Обошли ночью логово фашистов в полной темноте, без света фар. Потом, в один миг, Берлин осветили сотни прожекторов и фары наших танков. Я скомандовал своим экипажам: «Вперёд! На Рейхстаг! – И глядя на убегающих немцев, стал перечислять погибших своих друзей: – За Николаева! За старшину! За комбата!..».
Но это было потом. А пока – зима 42-го. Разошлись мы с разведчиками по разные стороны, каждый остался при своём мнении.
А на следующий день встретил я их у фельдшера. Никитичем его звали солдаты. Притащили они по снегу, в лютый мороз, «языка» – матёрого немецкого офицера. Заботились о его здоровье больше, чем о своём. Ватниками своими прикрывали. Сами промёрзли до костей. Смотрю, просят у фельдшера спирт. «Нет, – говорит Никитич, – спирт находится в спецпакетах противохимической защиты».
– Да брось ты, старшина, – говорят разведчики. – Сколько мы уже воюем! Никакой химической атаки никогда не было. – Помрём ведь от переохлаждения, старшина. На твоей совести смерть наша будет...
Не знаю, что они ему ещё там говорили... Но уговорили. Распечатал он несколько пакетов. А на следующий день по закону подлости – полковая проверка во главе с генералом. Проверяли полную готовность к наступлению. Что дальше... Дальше сработал закон войны. Пакеты химзащиты оказались вскрытыми, спирт украден... Трибунал!
Зимним утром выстроили полк под линеечку. Вдоль строя ведут старшину фельдшера. Он держится достойно, смотрит в глаза ребятам-развёдчикам. А они опускают глаза, смотрят под ноги, в снег... Говорят, солдаты не плачут. Плачут! В тот день плакали сильные и мужественные парни из разведки, которым он помог. Его расстреляли перед строем.

...И падал снег. Был светлым зимний день.
И было страшно умирать ему.
Я б перед строем всех живых людей 
Из всех винтовок расстрелял войну!

Отцовские ботинки

Настоящие зимы были раньше, не то что нынче: ни то, ни сё. И снега, и смеха было больше в жизни. Заносила метелица все стёжки-дорожки, дворы и огороды. Выходили мы, пацаны по 12–15 лет, на «белое-белое покрывало января», а сугробы у окон такие большие, что можно в них с крыши прыгать. Но не до прыжков – идём дорогу расчищать, хоккейную коробку делать.
По обе стороны проезжей части дороги борта из снега получались по метру и более высотой. Страсти спортивные бушевали у нас нешуточные. Своя серия матчей была СССР – Канада. Бросали жребий, кто сегодня будет нашими, а кто канадцами. У Серёги, самого здорового из нас парня, была кликуха Фил Эспозито. Но даже он не хотел, пусть и понарошку, быть канадцем. Все хотели сражаться за СССР и быть Харламовыми, Петровыми, Якушевыми… 
Играли мы по-спортивному зло, как говорят, до крови. Мой дом был рядом с нашей искусственной хоккейной «коробкой». Иногда на крики выходил ты, отец, и утихомиривал нас: «Что вы дерётесь, как с немцами. Вы же все свои. Тоже мне вояки. А ну-ка, прекратили эти бои! Я вам как офицер приказываю!». Один раз мои друзья и попросили тебя: «А вы расскажите, как на войне было. Видели немцев близко-близко? Убивали?»
Ты вздохнул: «Всё было. Это война. Это вам не клюшками махать, драчуны». И рассказал нам в перерыве наших сражений о настоящих боях. Как касками в темноте в сарае бились, не видя ничего. Схватишь за шиворот, если заматерится, значит, свой, а промолчит или по-немецки вякнет – сразу каской по голове… Один раз в окружение попали. Лежали мы в санбате. А тут обходят нас немцы. Поднял я всех раненых, кто мог держать винтовку, взял несколько гранат – и в прорыв пошли… Семнадцать из ста и прорвались… А ещё были и смешные случаи. Помню, сидим мы в окопе. Тишина поразительная. Непривычная для передовой тишина. Старшина Ерёменко что-то в бинокль рассматривает. Потом говорит мне: «Разрешите, товарищ старший лейтенант, за мёдом сползать. Вон там, аккурат посредине между нами и немцами, пчелиные улья стоят в поле. Откуда они там, не понятно, но в сотах мёд точно есть. А к нам уже двое суток кухня добирается, никак не доберётся. Вот бы и подкрепились…». «Поползём вместе, – говорю, – ты со своим автоматом прикрывать будешь». Пополз я первый, он за мной. Доползаю до улья. Пчёл не видно, а в рамках мёд остался. Достаю одну рамку… и вдруг тут из-за другого улья прямо на меня немец выползает и тоже с рамкой. Бросает её – и за автомат. И я свой табельный «ТТ» выхватил. Смотрим друг на друга и на мушке держим. Рыжий такой немец. Морда круглая, глаза бегают. То на меня смотрит, то на пистолет. Молчим. Я прячу пистолет в кобуру. Он тоже кладёт на землю автомат. Берём по две рамки и ползем к своим… Вот. Даже с фашистами были перемирия обеденные. А вы – свои, а до крови дерётесь…».
Пошутил ты ещё немного с нами и пошёл домой. Шаги короткие, осторожно так ноги передвигаешь. Это сейчас я вспоминаю… и мне жалко снова тебя. А тогда не понимал… или забывал, что ноги были у тебя больные. Отморозил ты пальцы на ногах, когда лежал в разведке и считал немецкие танки. Ампутировали фаланги пальцев, и стал носить ты сапоги меньшего размера. В них и Берлин брал …

Мы в детстве все любили щегольнуть
И каждый месяц рост свой отмечали.
Мы, как гармонь, растягивали грудь,
Казалось нам, могучими плечами.
Гордился я, что вот отца догнал.
Его ботинки мне малы и узки.
Гордился я... я просто забывал –
Он отморозил пальцы ног под Курском.
Уже давно я вышел в мужики.
Лежат в альбоме детства фотоснимки...
Но малые отцовские ботинки
Всегда. Всю жизнь.
Мне будут – велики.

***

Сын Дмитрий, твой внук (я назвал его в честь тебя) рано женился и …рано развёлся. Невестка с внуком Ярославом нашла себе нового друга и переехала из Рубежного в Первомайск, где были ополченцы. Его потом бомбили и обстреливали безбожно. Полгорода уничтожили украинские войска. Люди погибали целыми семьям, прячась в подвалах от снарядов «Града»… 
Мы с тобой всегда говорили друг другу правду… это правда. Но в последние годы твоей жизни я стал замечать, что тебя мучает какая-то тайна, которую ты не можешь рассказать мне. Тебя мучила боль совести, как не удалённый осколок под сердцем? Иногда я тебя, коммуниста, встречал в церкви. Ты ставил свечку справа у образов… Там ставят за упокой. У нас, слава Богу, тогда были ещё все живы. Кого ты тайно поминал? Потом моему сыну Дмитрию ты рассказал военную историю, которую мне не доверял?.. Получился вот такой рассказ… Извини, отец, если где-то и в чём-то я ошибся… 

Прости, фриц

Лето 1944 года
Младший лейтенант натолкнулся на высокий, густой кустарник. Обойти его слева или справа. Немец, по его рассуждениям, как раз находится немного правее. Вот и должен он выйти на фрица незамеченным, прячась за густыми зелёными ветками. То, что он почти догнал беглеца, младший лейтенант Дмитрий Петрушенко чувствовал всем своим нутром. Двое его товарищей взяли круто вправо, и были где-то метрах в двухстах от него. Но старшина «вёл» пока ещё невидимого немца, как будто бы преследовал себя. 
– Куда бы я пошёл сейчас? Конечно, к воде. К озерцу, к болотистой местности, только лишь бы сбить след. Иначе никак не уйдёшь. Здесь он, совсем рядом, – рассуждал Дмитрий, – надо ещё тише двигаться… 
Высохшая (как казалось) часть болота, была невелика по объёму, и представляла собой серую потрескавшуюся корку земли, а вот остальная, водная, более обширная часть, была просто усеяна кувшинками.
Вдруг обе ноги Дмитрия соскользнули с бугорка – и он сам резко ссунулся в болото. Трясина жадно охватила его ноги и стала медленно, как удав жертву, втягивать и всё тело бойца. Автомат при падении оказался возле ног и также погружался в смертельную жижу.
«Трясина! Надо же, пол-Европы прошёл с боями, а умру, как жаба, в болоте», – обожгла безнадёжностью мысль. Дмитрий попытался опереться хоть как-то руками, земля-то рядышком, вот она… но серая поверхность предательски расступалась, а под её коркой вязкая жижа начала втягивать солдата… Вот и всё, вот и всё – выбивал болезненно морзянку пульс. Трясина-убийца заботливо пеленала бойца со всех сторон. И мужественный солдат дрогнул. «Эй, э-э-эй! – закричал старшина и попробовал резко повернуться к берегу. Но от резких движений погружение только ускорилось… Эй, ребята, спаси-и-и-те!» – безнадежно закричал в лес старшина, когда на поверхности остались только плечи, руки и голова…
И в этот момент он увидел, как к нему с автоматом наперерез быстро приближается… фашист. Офицер, за которым он гнался по лесу. Дмитрий в отчаянии закричал беглецу: «Стреляй, стреляй сволочь. Чисен! Чисен, фриц! Пристрели, говорю, ты же солдат. Дай умереть от пули, не от болота…». Кроме «чисен» немец не понял ничего, но автомат положил на землю, а сам сломал большую ветку кустарника и буквально сунул её конец в ладонь русского солдата. Старшина сжал пальцы и начал пытаться лечь на плечи, чтобы увеличить площадь опоры… Через несколько минут тяжёлой борьбы за жизнь Дмитрий радостно опёрся коленом о твёрдую землю, завалился на бок и, ухватившись за ветку кустарника, подтянулся на берег… В этот момент где-то рядом раздались одиночные выстрелы и лай собаки… Немецкий офицер привстал и посмотрел в сторону преследователей. Младший лейтенант в этот момент перекатился по земле и схватил автомат фрица, а тот, с искажённым от ужаса лицом, посмотрел красноармейцу в глаза, затем на дуло наставленного на него автомата и рванул вдоль кустарника… Дмитрий уже видел своих, видел и убегающего немца. Первым, размахивая табельным «ТТ», бежал капитан Кудинов, старший конвоя, он тоже видел убегающего. На его лице было удивление и злость. Глядя то на старшину, то на удаляющегося среди деревьев фашиста, он в недоумении кричал: «Ты что не стреляешь?! Стреляй, стреляй, сволочь, уйдёт!». Дмитрий опять повернулся в сторону бегущего немца, прицелился и нажал на пусковой крючок… Длинная автоматная очередь достала беглеца. Старшина опустил автомат: «Прости, фриц…»

2001 год 9 мая. 
Ты сидишь в кухне за столом. Я разговариваю с другом по мобильнику, отвечаю машинально, слушаю невнимательно и всё заглядываю на кухню. Беспокоишь ты меня, отец. Совсем плох стал. Ещё в прошлом юбилейном году перед Днём Победы ходил в школу, рассказывал ученикам о войне, а в этом году резко сдал, ослабел. Девятый десяток всё-таки.
С полчаса уже, наверное, сидишь перед стоящей на столе рюмкой водки, и всё никак не решишься выпить. Говоришь тихо что-то непонятное… и кому? Правда, сил и желания хватило у тебя, чтобы достать зачем-то из шифоньера и надеть свой старенький китель с наградами: справа – три ордена, слева – множество медалей и нашитые наградные планки. Никуда ведь не идти, зачем этот парад? На столе стоит ещё стакан, наполовину заполненный сорокоградусной, сверху на нём – кусочек хлеба.
Последние три-четыре года ты именно так отмечаешь День Победы, вечером, после всех торжеств… Один. Не любишь, чтобы кто-то в это время был рядом. Глаза красные, влажные от слёз. Выпиваешь всё-таки рюмку… Не закусываешь, смотришь в закрытое шторой окно и шепчешь непонятные мне слова – «Прости, фриц…». 

***

Наше южанское кладбище расположено в лесу. Темнеет здесь намного раньше, чем в городе. Пока я говорил с тобой, солнце спряталось за высокие сосны. Пора прощаться. Я приду, отец, на Проводы, на День Победы – обязательно! Никакие политические пасьянсы новой власти, воюющей с собственным народом, не смогут отменить 9 Мая, как бы им ни хотелось. Это твой любимый праздник, отец. Мой тоже. 

9 Мая

Всем в этот день припомнится война.
Кому – по фильмам,
а кому – по ранам.
Звенят колоколами ордена
На старых гимнастёрках ветеранов.
Мир. Тишина. И только неба даль
Похожа заревом на огненные дали.
И солнце – как награда! Как медаль!
Всем тем, кому
не вручены медали.