«Не было в СССР, в Советской Украине плохого отношения к мове!»

Нынешняя украинская пропаганда все уши прожужжала, «декоммунизируя» все что угодно, твердя о том, что «при Советах» украинский язык был гоним и терзаем. Намеренно вдалбливая в беспамятные, а особенно в молодые головы заведомую ложь. Ведь не было в СССР плохого отношения к мове. И более того: украинизировали Харьков, сделав его первой столицей Украины, в 1920-1930 гг. именно при СССР.

И вот что говорят очевидцы уже о послевоенном периоде, 1960-х. Вчитаемся.

Русскоязычный прозаик Инна Иохвидович, ныне живущая в Германии.
«Это вопрос или проблема, которого (которой) не было... В начальной школе украинский язык в УССР в русских школах учили со второго класса, по крайней мере так было на Левобережной Украине. В расписании на долю мовы приходилось столько же часов, сколько и на русский язык. И так — до выпускного 10 класса, в моем случае 11 класса (года окончания “хрущевской эры”). Мы в Харькове все свободно говорили, писали, а если приходилось, то и общались на мове. Все было нормально, никаких вопросов ни у кого не возникало. А в связи с выпуском огромного, многотиражного числа зарубежной (хорошей) литературы на украинском, у многих образовалась даже “библиотечка украинской литературы”, т.е переводов на мову (как, к примеру, у меня). Да и было принято тогда дарить книги, была тогда эта хорошая традиция, вот как-то в классе 7-8 мне подарили роскошно изданную книгу “Братерство культур”! Полиграфически безупречную, с фотографиями и портретами классиков русской и украинской литературы. Я ее прочла, хоть многое мне показалось малоинтересным.

Позже, когда Виталий Коротич стал главредом журнала “Всесвит” (аналог журнала «Иностранная литература», только на мове), я стала подписчиком этого журнала. Многие романы, что еще только через годы дойдут до русскочитающих, я прочла на мове в прекрасном переводе, как, например, перевод Соломией Павлычко романа Д.Г. Лоуренса “Любовник леди Чаттерлей”! 

Харьков советских лет был городом терпимым по отношению ко всем народам и нациям. Городом, в котором, в отличие от Киева, никогда не было еврейского погрома! Кладбища были разные — православные, татарское (мусульманское), еврейское... У моего папы был друг — армянин, как бы самый уважаемый из армян нашего города.

Моя тетя — Мария Марковна Иохвидович — была учительницей русского языка в 116-й и в 105-й харьковских школах, да и жила неподалеку от них в районе харьковской достопримечательности, ГОСПРОМА — государственного дома промышленности, одного из первых и знаменитых образцов советского конструктивизма. Я любила в детстве с нею гулять по району, много прохожих здоровались с нами, и я тоже отвечала им. А дружила она с сестрами Губенко — Катериной и Марией, сестрами украинского писателя, писавшего под псевдонимом Остап Вишня. Обе сестры были учительницами мовы. Общались они многие десятилетия, особенно с Катериной Михайловной, каждая разговаривая на своем языке, — моя тетя по-русски, а баба Катруся на мове, и все п о н и м а л и друг друга! И НИКОГДА между людьми не возникало взаимонепонимания! 

В городе было два драматических театра — русской и украинской драмы, не считая других театров! И никаких предубеждений никогда не возникало из-за того, что если пойти в какой-нибудь из них, то ничего не поймешь! 

Все всё прекрасно понимали, живя в атмосфере практически интернациональной. 
Я лет до девятнадцати-двадцати не различала — кто есть кто! Да и позже, до самого развала СССР...

Уже и в государстве Украина я по-прежнему продолжала заходить в книжные магазины. Тогда-то я и отметила, что перевод на мову стал какой-то иной, во многом это стал не тот язык, не та мова, которую я хорошо знала, какой-то иной, незнакомый мне диалект... 
Итак, не было в СССР, в Советской Украине плохого отношения к мове! Все было с точностью до наоборот!»

Ей отвечает харьковчанка Алла Ступакова: «Подписываюсь под каждым словом. Я как раз училась в украинской школе (на ул. Рымарской, ныне украинская гимназия) и учились у нас дети разных национальностей, при этом практически все ученики и учителя были русскоязычными. Все предметы преподавались на украинском. И да, книжки читали на обоих языках».

Майя Савостьянова вторит Инне Иохвидович: «Мой муж, который родился и окончил школу на Украине, в Мариуполе, то же рассказывает. Он и его сестра учили украинский язык наряду с русским. Это было в порядке вещей».

Марина Гладышева, ныне живущая в Москве: «До восьмого класса наша “украинка” была дура и хамка, и язык мы демонстративно не учили, получали в хорошие табели тройки и двойки, но не сдавались. А после девятого класса надо было сдавать экзамен. И тут нам назначили другого учителя, инвалида войны, глубокоуважаемого мной до сих пор, Анатолия Николаевича. Полгода, наверное, он нас не вызывал к доске, а сам читал вслух на уроках красивые стихи, рассказывал нам о истоках украинской литературы. И свершилось чудо, мы заговорили! До сих пор читаю, пишу и говорю без ошибок! И слышу ошибки в речи новых “патриотов”».

Одно свидетельство есть и из новых времен, но оно тоже о тех, кто получал образование в советское время: «В 1996 году я 8 месяцев проработала в Киеве. В Укргазпроме все говорили по-украински, и документацию вели так же. В Министерстве энергетики (ровно два квартала оттуда) все говорили по-русски. Это никого не смущало».

Следует также иметь в виду, что лучшими преподавателями украинской словесности — и в советское, и в постсоветское время — были выпускники русских отделений филологических факультетов университетов и пединститутов. 

Хадыкина Ольга (Новосибирск): «Я в 1984 году работала в сельской украинской школе, основной язык был украинский. Русский был как иностранный. Класс делился на две группы, как и при обучении английскому. Люди рассказывали, что в городе была одна только русская школа. Все туда стремились попасть».

Светлана Селиванова (Пекин): «В силу семейных обстоятельств мне пришлось полтора года проучиться на Украине, сначала в Нежине, потом в Белой Церкви, — пятый класс и первое полугодие шестого. Школа была русская, но украинский язык был обязательным предметом, каждый день. Через эти полтора года я уже получала пятерки, свободно говорила и читала на украинском. Некоторые стихи до сих пор помню наизусть. Лучшая подружка была украинская девочка Наташа Лобода. Никакого антагонизма, играли, ходили друг к другу в гости, на дни рождения. У меня до сих пор хранится подаренный украинскими одноклассниками альбом для фотографий».

Кстати, в том же Харькове все могли читать на мове, но почти никто на ней не говорил. Почему-то с точки зрения украинских писателей это означало уничтожение их языка. И потому с точки зрения «украинской интеллигенции» человек не должен был сам свободно решать, на каком языке учиться. Павло Тычина ушел с поста председателя президиума Верховного Совета (т.е. президента УССР) в знак протеста против хрущевского решения давать родителям право выбирать язык обучения.

У этих «интеллигентов» всерьез шла речь о том, что родители не должны определять язык обучения в школах — то есть дети-украинцы по национальности должны были обязательно учиться в украинских школах. Освобождали от учебы на украинском только детей военных, которые переезжали на Украину уже в класс 6-й или старше.

Между прочим, раздутый в украинские советские классики поэт Володимир Сосюра был в молодости погромщиком в Проскурове. К слову, проскуровский погром был из самых жестоких. Сосюра даже воспоминания об этом написал: «Третя рота» (Киев, «Знання», 2010). Потрясающе: вот Сосюра воюет за петлюровцев, а еще через несколько страниц он уже красноармеец! А как же он таким стал? Переход от одних к другим не описан ни словом.

Чтобы понять меру официализации украинской мовы в УССР с самого начала, достаточно посмотреть документальный фильм Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом», который был снят в 1929 году. Съемки проходили в Москве, Киеве и Одессе. Обращает на себя внимание огромное количество вывесок на мове! Вывески — это отражение государственной политики украинизации. В конце 1920-х вывески на русском в УССР могли вообще запрещаться, это было время, когда на украинский переводилась вся печатная пресса.
 
Но для гордых «украинских интеллигентов» если человек не говорит на мове постоянно — это уже плохое отношение к Украине и всему украинскому. Судя по мемуарам и дневникам (дневники — точнее, ибо отражают ощущения того момента) украинских писателей, у них такой подход был всегда. И в 1960-е тоже, но более латентно и с оглядкой на начальство. Просто публично это проявлялось скромно. Но в дневниках Олеся Гончара, опубликованных уже в новые времена, никакой оглядки в отношении мовы нет. А вот что было глубоко скрытым и «загнанным в подполье» выражений — это отношение к Бандере.

В конце 1990-х в Москве проходил некий российско-украинский фестиваль. За круглым столом молодые пысьменныки говорили о том, как «при советах уничтожался украинский язык». Поэт Всеволод Некрасов, который провел детство на Украине, заявил, что украинский язык изучал в школе, и что он был обязательным. На это молодые заявили, что у мэтра — аберрация памяти. То есть никакие аргументы в таких дискуссиях не работают. Предубежденным все известно заведомо и навсегда.

Известный киевский историк Александр Каревин, чьи книги сегодня на Украине запрещены, вспоминает в связи со своей несчастной родиной теорию Шигалева из романа Достоевского «Бесы»: «Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо». И делает вывод: «Собственно, у нас после Евромайдана так и произошло. Одна часть (примерно 1/10) получила полную свободу на выражение своего мнения. Мало того! Именно это их мнение и принято считать волей народа. Остальным же предложено заткнуться. И ладно бы эти из одной десятой были бы самыми умными, честными, достойными. Так ведь нет — сплошь тупорылые подонки. И эти подонки рулят до сих пор, что и показал случай с телемостом. Правильно Достоевский о них сказал: “Бесы”».